3 От составителей

История русской культуры и общественной жизни знает немало талантливых актеров, выдающихся революционеров, общественных деятелей, ученых, литераторов. К числу замечательных людей нашего века принадлежит и Мария Федоровна Андреева. Среди своих современников она выделялась редкими качествами. В ней естественно сочетались талант актрисы, пламенный темперамент революционера, художественное чутье литератора, гибкий ум и такт дипломата, незаурядный дар организатора.

Старейший член большевистской партии, Мария Федоровна в течение полувека боролась за претворение в жизнь самых передовых идей своего времени. С успехом пройден ею и тридцатилетний путь служения искусству — она была одной из ведущих актрис Художественного театра, одной из его основательниц и одним из первых строителей советского театра. Вдохновенной была ее деятельность на культурном и хозяйственном фронтах в годы становления молодого Советского государства. В последние два десятилетия своей жизни она с присущей ей энергией руководила Московским Домом ученых.

Многие годы Мария Федоровна была женой, другом и соратником Горького. Вместе с ним она активно участвует в первой русской революции, вместе с ним проводит томительные годы в эмиграции, вместе с ним в период гражданской войны борется за сохранение великого культурного наследия…

Сложна и едва ли повторима биография Марии Федоровны. Своеобразие ее жизненного пути нашло яркую образную характеристику 4 в партийной кличке «Феномен», которую дал ей в свое время В. И. Ленин. Широко образованная женщина, видная актриса, Андреева, как передовой представитель художественной интеллигенции, с юности связывает свою судьбу с жизнью народа и самоотверженно служит его интересам.

Подготавливая данный сборник, мы обнаружили в архиве издательства «Academia» интересный документ — план книги, задуманной М. Ф. Андреевой. Она предполагала написать в ней о революционных событиях в России, свидетелем и активным участником которых она была; хотела рассказать о значительных явлениях русского театрального искусства, поделиться с читателями своими воспоминаниями о встречах, работе и дружбе со многими выдающимися людьми эпохи — с руководителями русского и международного рабочего движения, с профессиональными революционерами, учеными, писателями, артистами, художниками, музыкантами и другими деятелями культуры.

К сожалению, Мария Федоровна не успела написать задуманную ею книгу. Но в многочисленных архивах сохранилась ее обширная переписка, стенограммы докладов, записи речей и бесед; сохранились написанные ею воспоминания, статьи, печатавшиеся в газетах и журналах. Это дало возможность подготовить книгу о жизни революционного деятеля, актрисы, глубоко понимавшей высокое назначение искусства, его роль в строительстве нового общества, человека, для которого работа в области искусства и активное участие в революционном преобразовании жизни были неразрывны.

Настоящее издание подготовлено в результате изучения различных фондов многих архивов. Особенно обширно представлены материалы, документы и письма, хранящиеся в Архиве А. М. Горького.

Воспоминания самой Андреевой, ее переписка, статьи и речи составляют в книге четыре раздела, охватывающие отдельные этапы ее жизни и деятельности:

1894 – 1905 годы. — Московское Общество искусства и литературы. Художественный театр. Начало революционной деятельности, участие в первой русской революции.

1906 – 1912 годы. — Время пребывания в эмиграции (США и Капри).

1913 – 1917 годы, — Нелегальное возвращение в Россию. Работа в театрах Москвы и Киева.

1918 – 1944 годы. — Деятельность в советское время. Комиссар театров и зрелищ Петрограда. Актриса Большого драматического театра. Работа в системе Внешторга в России и за границей. Участие в создании советского кинопроизводства. Директор Дома ученых.

В каждый из этих разделов включаются документы, свидетельствующие о ее активном участии в революционном движении.

Специальный раздел составляют воспоминания о М. Ф. Андреевой 5 ее современников: старейших большевиков, режиссеров, актеров, ученых, писателей. Они воссоздают живой облик Марии Федоровны, знакомят читателя с ее жизнью и деятельностью в разные периоды.

Переписка, документы, статьи и речи в первых четырех разделах расположены в хронологической последовательности.

Воспоминания Андреевой даны в соответствии с хронологией воспроизводимых в них событий, вне зависимости от времени написания.

Переписка Андреевой публикуется в основном впервые. В книгу вошла та часть эпистолярного наследия (переписка с Лениным, Горьким, Красиным, Бонч-Бруевичем, Станиславским, Синельниковым и другими), которая характеризует ее революционную, творческую и общественную деятельность. Иногда письма даются в сокращенном виде во избежание повторов и перегруженности мелкими бытовыми деталями. Каждый раз это оговорено в заголовке словами: «Из письма», а фрагменты текстов начинаются с отточий в начале абзацев. В воспоминаниях и нескольких письмах имеются незначительные пропуски, обозначенные многоточиями, взятыми в прямые скобки.

В книге публикуются и встречные письма. В таких случаях к письму и ответу на него дан объединенный комментарий.

Редакторские датировки печатаются курсивом в правом верхнем углу письма; в тех случаях когда их обоснование ясно из содержания письма или из материалов комментария к нему, это не оговаривается. Авторская дата остается там, где она находится в подлиннике. При наличии даты перед текстом письма она помещается слева.

При публикации большого числа писем к одному лицу или от одного лица место их хранения указывается в комментарии к первому письму. Сведения о ряде адресатов и корреспондентов также даны в комментарии к первому письму.

В большинстве случаев воспоминания Андреевой не были озаглавлены ею, так же как отдельные ее выступления и доклады. Составителями даны к ним названия, заключенные в прямые скобки.

Составителями даны названия и к документам о революционной деятельности Андреевой.

В конце книги помещен аннотированный указатель имен, где раскрываются встречающиеся в письмах и воспоминаниях имена, инициалы, подпольные партийные клички и даются краткие сведения об упоминаемых лицах.

 

Письма, воспоминания и документы, публикуемые впервые, предоставлены для данного сборника следующими архивами: Центральный партийный архив Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС, Архив А. М. Горького при Институте мировой литературы имени А. М. Горького, Музей МХАТ СССР имени М. Горького, Центральный 6 государственный архив литературы и искусства, Центральный государственный исторический архив в Москве, Центральный архив Октябрьской революции, Отдел рукописей Государственной библиотеки СССР имени В. И. Ленина, Государственный центральный театральный музей имени А. А. Бахрушина, Ленинградский государственный театральный музей, Институт русской литературы (Пушкинский дом) Академии наук СССР, Архив Академии наук СССР (Москва), Архив Министерства внешней торговли СССР, Государственный музей Л. Н. Толстого, Музей А. М. Горького, Музей М. М. Коцюбинского (Чернигов), Архив Центрального Исторического музея Латвийской ССР (Рига) и др.

Большую помощь составителям в подготовке настоящего сборника оказали дочь М. Ф. Андреевой. — Е. А. Желябужская, ее старый друг, соратник по революционной борьбе Н. Е. Буренин.

7 ПЕРЕПИСКА,
ВОСПОМИНАНИЯ,
СТАТЬИ,
ДОКУМЕНТЫ

9 1894 – 1905¹

1
[СЕМЬЯ]²

Обыкновенно говорят и думают, что в старости человек вспоминает о пройденном им пути без ярких ощущений пережитых чувств и событий, — не знаю, может быть, это так и есть. Но когда я оглядываюсь на длинный путь, близящийся к концу жизни моей, чувства горят в сердце моем и иногда больно жгут, а события встают одно за другим предо мной, как будто вчера только пережитые или виденные.

У Л. Н. Толстого есть выражение: «стыдные воспоминания», — вот и такие, конечно, есть у меня, и даже странно самой, что иногда ложь, сказанная мною еще в бытность гимназисткой, — ненужная и нехорошая, — покрывает яркой краской стыда мое лицо теперь, через полстолетие.

Может быть, и я надеюсь на это, эти свойства мои помогут мне честно и просто рассказать о себе как можно объективнее то, что может быть интересно, чему свидетелем поставила меня жизнь.

 

Родители мои оба служили в театре³; в те годы это не было привилегированным положением, как сейчас в нашем Союзе. На актера, на актрису, вообще на деятеля искусства смотрели пренебрежительно, как на бездельников, ибо делам считались чиновничья служба, торговля, служба военная, искусство же и служение ему считалось весьма предосудительным и легкомысленным занятием.

10 Отец мой, Федор Александрович Юрковский, происходил из дворян Харьковской губернии, был одним из очень многих детей небогатого помещика. Ребенком пяти лет он вместе с братом своим Виктором был отвезен в Петербург, и за заслуги деда — тот был морским офицером и совершил какие-то подвиги — братья были приняты в приют для офицерских детей в бывшем Царском Селе.

Я помню, с каким эпическим спокойствием рассказывал нам, детям, отец о том, как их в этом приюте секли за всякую малость, держали впроголодь, в то время как гувернантки и няньки жили в свое удовольствие и отъедались за счет детей. Нам, любимым детям дружной семьи, это казалось страшной сказкой: отца мы обожали, верили ему, но не могли себе представить, чтобы он мог быть одним из этих несчастных мальчиков.

Из приюта его перевели вместе с тем же братом Виктором прямо в Морской корпус, тогда бывший привилегированным училищем для дворянских детей, которое они с братом и кончили гардемаринами. Отец был очень шаловлив, хорошо умел рисовать, был в одном классе с Василием Верещагиным, впоследствии знаменитым художником, и Константином Станюковичем, впоследствии довольно известным писателем, [автором] морских рассказов, и считался талантливее и того и другого.

Учились они в корпусе в эпоху первых годов царствования Александра II. Морским министерством и корпусом непосредственно ведал великий князь Константин Николаевич, вводивший новые правила во флоте, не вязавшиеся со старыми традициями и по тому времени казавшиеся необыкновенно либеральными.

Старые воспитатели Морского корпуса усиленно, хотя и не очень открыто, боролись с новыми, по их мнению недопустимо свободными, веяниями, воспитанники же в огромном большинстве своем были на стороне нового.

Весь их выпуск считался революционным, на него косо смотрело корпусное начальство, и очень немногие из них остались служить во флоте. Несомненно, на отце моем сильно отразилось как приютское, так и корпусное воспитание. Он возненавидел казенщину, военщину, кроме того, никак не мог привыкнуть к морской качке и, еле-еле дождавшись производства в гардемарины, навсегда ушел из флота, к великому ужасу своих родных.

В Петербурге жила сестра моего деда Дарья Афанасьевна Быченская, очень богатая по мужу женщина, близкая к придворным 11 сферам. Отец и брат его Виктор проводили в семье этой тетки свой отпуск. Она до конца дней своих не могла простить отцу, бывшему ее любимцем, что он испортил себе карьеру.

Мне думается, очень большую роль в психологии моего отца сыграло колоссальное несоответствие его и братнина положения в корпусе, где всякий мог измываться над беззащитными мальцами, где всякий воспитатель являлся абсолютным властелином над вверенными его попечению воспитанниками, и богатым домом тетушки, где двоюродные братья его учились в лицее и [Училище] правоведения, а двоюродная сестра была окружена англичанками, француженками и немками. Этих никто не порол, они могли делать все, что им угодно, и жить себе припеваючи.

Отец был мальчик веселый и шаловливый, любил рисовать карикатуры, изображать в лицах разные сценки. Однажды, еще маленьким кадетам, он вместе с товарищами играл на корпусном створе в большую перемену и по обыкновению своему шалил и смешил мальчуганов детскими проказами я прыжками. Неожиданно из окна второго этажа раздался грозный голос их воспитателя:

— Юрковский, ты что там рожи строишь? Это ты меня передразниваешь? А? Иди-ка сюда!

Отец бледнел, рассказывая о том, как жестоко его тогда выпорол этот воспитатель. Пожалуй, запорол бы насмерть (ведь родители мальчика жили где-то в Харьковской губернии, на краю света), если бы дядька не сжалился над ребенком и не доложил вовремя, что мальчик в обмороке.

Этот воспитатель возненавидел отца, преследовал его безо всякого милосердия и порол при всяком случае.

Мягкий и добрый, очень впечатлительный, много читавший и по своему времени хорошо образованный человек, хотя и не получивший систематических знаний, отец был неустойчив, страдал припадками дикой вспыльчивости, которые быстро проходили, оставляя за собой раскаяние и чувство чрезмерной виноватости. Очевидно, такое воспитание и обстановка, в которой он рос, сильно искалечили его душу.

Мать моя, актриса Александринского театра Мария Павловна Лелева (по сцене), тоже никогда не знала или, вернее, не помнила своей родной семьи. Родилась она в Риге. Дед мой был, как говорят, талантливым скульптором, происходил из остзейских дворян, но женился на крестьянке-эстонке, необыкновенно красивой девушке, за что был лишен всех материальных благ родителями своими и должен был зарабатывать хлеб 12 для жены и многочисленных детей тем, что делал могильные памятники.

Мать мою, когда ей было всего четыре года, взяла к себе на воспитание сестра моего дедушки, Амалия Ивановна, бывшая замужем за крупным биржевиком Карлом Ивановичем Шмелингом и жившая в Петербурге. Аккуратные немцы, хотя и обладавшие хорошими средствами, они скромно жили на Васильевском острове в небольшой, но красиво и уютно обставленной квартире. Должно быть, мужу моей бабушки мешало присутствие ребенка в небольшой сравнительно квартире, и мать мою пятилетней крошкой отдали на воспитание в балетное театральное училище.

Необыкновенно хорошенькая, грациозная, с тонким личиком, большими карими глазами и пепельными вьющимися волосами, бойкая и неглупая, девочка быстро освоилась в новой обстановке, стала всеобщей любимицей и баловницей, хорошо училась, хорошо проходила балетную учебу. Бабушка души в ней не чаяла и потихоньку от мужа осыпала девочку подарками.

По воскресеньям и праздникам девочку брали домой, где она попадала в строгую, чинную обстановку буржуазного немецкого семейства. Приходили родственники дедушки, его бесчисленные племянники, часами длились обеды, шитье кофе, бесконечные немецкие разговоры. Девочка тяготилась этой скучной обстановкой, возненавидела все немецкое и радовалась, когда бабушка ранним утром снова отвозила ее в училище.

С шести-семи лет она уже выступала в балетах имеете с другими детьми. Помню, она рассказывала, что однажды в театре был царь, Николай I, детей особенно усердно принимала публика, дети неоднократно выбегали на вызовы, и впереди всех она — самая маленькая, но, пожалуй, самая бойкая и хорошенькая. Царь велел привести детей к нему в ложу, одарил их конфетами, а мать мою поднял на руки, поцеловал, поставил на стол, любуясь ею, и — забыл. Девочка стояла и смотрела, как подруги ее получали конфеты, их целовали нарядные дамы, а она все стояла на столе, так как никто не смел подойти и снять ее.

Только когда начался акт и аванложа опустела, капельдинер подошел к ней и унес ее, горько плакавшую, на сцену.

В шестнадцать лет она кончила балетную школу, но, очевидно, балет не удовлетворял ее, так как она пожелала кончить драматические курсы в том же училище и, окончив их, поступила на сцену Александринского драматического театра.

Бабушка, как цербер, оберегала мою мать, никуда не пускала 13 ее одну, сопровождала на все репетиции и спектакли, чем очень недоволен был ее муж, но ничего не мог поделать. Бабушка недаром так боялась за мать. За необыкновенно хорошенькой, талантливой девушкой увивалось множество народу, надеясь соблазнить ее. Нравы в театре были легкие, бабушке же хотелось, чтобы ее приемная дочь стала такой же примерной семьянинкой, как она сама. Только не совсем сбылись ее мечты.

Мать моя встретилась с отцам в Кронштадте, где выступала в спектаклях в морском клубе по просьбе старой актрисы Александринского театра А. М. Читау.

Отец мой, бросив морскую службу, какими-то неизвестными мне путями пришел к решению стать актером и, начав учиться у Читау, очень неглупой и довольно интеллигентной женщины, театральному искусству, выступал в Кронштадте под ее руководством. То, что отец, увидев блестящую красавицу, влюбился в мою мать на всю жизнь пламенно и верно, — не удивительно. Но что мать моя, окруженная поклонением самой блестящей молодежи Петербурга, воспитанная бабушкой в таких взглядах, что надо выйти замуж за богатого и прочно устроенного человека, влюбилась в моего отца, человека без всяких средств и совсем неустроенного, — можно объяснить только очень хорошими и прочными свойствами ее душевного склада.

Бабушка, воспитавшая мою мать и любившая ее как свою родную дочь, пришла, конечно, в ужас, заметив зарождавшуюся склонность матери к человеку без положения, без средств, да еще к актеру. Она даже упросила мужа дать ей средства на путешествие за границу и увезла мать в Германию. Потому ли, что мать с детства терпеть не могла все немецкое, потому ли, что она быстро соскучилась по театру и своим успехам на сцене, но уже через полтора месяца мать и бабушка вернулись в Петербург.

Родные отца моего, в особенности Д. А. Быченская, тоже ужасались выбором молодого человека — это убеждало их в том, что он не «шалит», а серьезно пошел на сцену. Еще страшнее казалась им его женитьба на настоящей актрисе, что по тем временам считалось равносильным браку с женщиной легкого поведения.

Шесть лет продолжалась борьба молодых со старшими, и, только когда отцу удалось при помощи той же А. М. Читау поступить в Александринский театр и таким образом занять какое-то определенное положение с определенным заработкам, бабушка скрепя сердце, видя, что ей не переупрямить мать, лала свое согласие на брак. Тетушка же моего отца заявила ему, 14 что отказаться от него, сына своего любимого брата, она не может, но мать мою никогда своей родственницей не признает и к себе не пустит. Отец поссорился с нею, и мы, дети его, никогда ее не видали, так как отец не мог простить ей отношение к нашей матери, хотя впоследствии она, очевидно, сменила гнев на милость. Наша няня рассказывала нам, что, когда мы гуляли в Летнем саду, эта важная барыня приезжала в карете с ливрейными лакеями к саду и под руку с дочерью своей, Дарьей Александровной, большим другом моего отца и неизменной его заступницей, нарочно по нескольку раз прохаживалась мимо нас, детей, чтобы посмотреть на нас; но, повинуясь строжайшему запрещению отца, няня торопилась увести нас от них подальше, чтобы как-нибудь не состоялось наше с нею знакомство.

Должно быть, очень трудно было моему отцу, пламенному шестидесятнику, другу Станюковича, Слепцова, втискиваться в рамки мещанского благополучия по вкусу моей милой, доброй и по-своему умной, но ах какой чужой ему и всему свободолюбивому бабушки. Трудно было мириться с тем, что прославленная красавица, обожаемая им женщина, которую он искренне считал необыкновенно талантливой актрисой, вынуждена была, угождая вкусам царского двора и публики, играть в оперетке, чуть не в каскадных ролях.

Не думаю, чтобы сам он был талантливым актером. Слышала, что только одну роль, какого-то забитого и намученного еврея, даже не знаю, в какой пьесе, он сыграл хорошо. Помню его рассказ о том, как однажды, играя какую-то пошленькую роль в веселом водевиле, начав с воодушевлением говорить фразу:

И, вольные, с тобой,
Как резвые две птички…

он с необыкновенной силою почувствовал, как глупо и ненужно то, что он говорит, и уже совершенно упавшим, убитым голосом закончил:

Вперед мы полетим…

Это вызвало гомерический хохот у публики и привело его самого в полное отчаяние.

Вскоре после этого события его сделали помощником главного режиссера, впоследствии главным режиссером, в качестве которого прослужив в театре более тридцати лет, он и ушел на пенсию.

Женившись, родители мои поселились отдельно от бабушки, в маленькой квартирке, которую бабушка, всеми правдами и 15 неправдами выманивая у мужа деньги — своих средств у нее никогда не было, — постаралась обставить как можно уютнее. Была у них спальня с неизбежными парными кроватями, орехового дерева шифоньеркой, туалетом с большим зеркалом и массой безделушек на нем, приличная, как полагалось, столовая с буфетом в три створки, гостиная с мягкой мебелью и т. п.

Мать моя на свои заработанные деньги сшила себе приданое, а отец, как с изумлением и негодованием спустя много лет говорила бабушка, привез в новое жилище связку книг, обшарпанный чемодан с бельем и платьем и почему-то лампу с зеленым абажуром — так переезжали на новую квартиру полуголодные студенты того времени.

Мать моя, избалованная бабушкой, служа в театре, то есть утром бывая на репетициях, а вечером играя в спектаклях, абсолютно не умела хозяйничать, не умела шить, даже чулки ей всегда штопала сама бабушка. Как раз со временем свадьбы моих родителей совпало то, что одна из сестер моей бабушки, Юлия Ивановна, разошлась со своим мужем и приехала в Петербург; Юлия Ивановна согласилась поселиться у моих родителей, чтобы на первое время помочь им в хозяйстве, да так и прожила с нашей семьей всю свою жизнь, тем более что через год после свадьбы появилось на свет первое дитя моих родителей — девочка, которую в честь матери тоже взвали Марией, та самая, которая и пишет эти строки.

И бабушка и сестра ее — тетя Юлия, как называла ее моя мать (а впоследствии и мы, дети), — обожали мою мать и без ума, без памяти любили нас, детей, грешным делом особенно меня, старшую, первую — может быть, особенно потому, что обе были бездетны и впервые так близко соприкоснулись с маленьким ребенком. Обе они считали материальное благополучие высшим жизненным благом, обе баловали нас, детей, и были в постоянном антагонизме, открытом или скрытом, к идеям моего отца и к тому, как он стремился нас воспитывать. […]

Через два года родился мой брат Николай. Хотя родители зарабатывали оба довольно прилично, но квартиру иметь, соответствующую растущим требованиям, им было трудно, почему они решили взять жильца — им оказался Семен Яковлевич Капустин, совершенно необыкновенный человек, имевший огромное влияние на нас, детей, бывший верным другом отца и матери и пламенным поклонником последней до конца своих дней.

Родом из Сибири, из чиновничьей среды, уж не знаю, какими судьбами ставший редактором «Правительственного вестника», газеты ультраправой, он был убежденным народником, верил 16 в общинное право как начало социалистического будущего и дружил с левыми по тому времени людьми — со Слепцовым, Скабичевским, Топоровым и другими.

Человек почти аскетической жизни, он не признавал никакой роскоши, спал на походной кровати, не терпел у себя в комнатах — он снимал две, спальню и кабинет, — никакой мягкой мебели, никаких украшений, а вместо цветов на подоконниках у него стояли горшки с небольшими, им самим вырытыми в лесу елочками и березками; зимою эти березки стояли без листьев и похожи были на розги, что вызывало недоумение у всех бывавших у него в комнатах. […]

В конце концов у нас оказалось очень большое семейство: отец, мать, пятеро детей — четыре дочери и один сын; тетя Юлия, так и оставшаяся жить с нами; дядя Сеня, — не считая кормилицы, когда рождались новые дети (а это случалось через каждые два года), горничной и кухарки.

Мы, дети, росли под влиянием трех систем воспитания, причем каждая из них была в аппозиции двум другим, и [они] все вместе и порознь всячески мешали друг другу.

Отец требовал, чтобы мы вставали рано, сами одевались, убирали свои постели и даже чистили ваксой себе сапожки, для чего каждому был сшит клеенчатый передничек, у каждого был отдельный ящичек со щетками, тряпками, суконками и т. п. принадлежностями. Мы, конечно, принимали это за игру и были страшно довольны, но тетя Юлия и мама были в ужасе, находя не подходящим для приличных детей делать то, что должно входить в обязанности прислуги. При первой же возможности, то есть когда отец стал главным режиссером и должен был с утра до вечера проводить время в театре, переднички куда-то исчезли, ящики с орудиями производства отправлены были на кухню, постели убирать и даже одевать младших детей стали нянюшки. Но у меня сохранилась на всю жизнь привычка убирать за собой постель, так как я с боем одержала победу над тетей Юлией, сохранив за собою право «делать так, как велел папа».

Первая и старшая, я была главным объектом воспитательных экспериментов отца. Меня, в детстве очень хорошенькую, живую девочку, часто привлекавшую к себе внимание посторонних даже на улице, он требовал одевать в самые некрасивые простые платья, изгнаны были даже перламутровые пуговицы, заменяемые костяными, к величайшему огорчению мамы и еще большему тети Юлии и бабушки Амалии Ивановны. Мне почти наголо стригли волосы, потому что они вились и были красивого рыжевато-каштанового цвета. Мне не позволялось 17 пить чай, есть картофель, никаких конфет. Если бы папа знал, как потихоньку от него пичкала меня всеми этими запретными прелестями тетя Юлия!

Через много-много лет я как-то рассказала отцу о том, как все его попытки по-своему воспитать нас «настоящими людьми», как он выражался, разбивались о крепкое сопротивление тети Юлии и пассивное — моей матери, чем жестоко огорчила его. Он не знал, бедняга, что воспитывает людей чреда, быт и — труд, но не игрушечный, как смешная чистка сапог пяти- и трехлетними крошками, не нарочный, а всамделишный.

Думая развить во мне доброту, когда мне было четыре года, он читал со мною сказки Андерсена, и, когда я при трогательной истории об умершей птичке, которой забыли поставить воды в клетку, горько плакала, он радовался. Боюсь, что эти истории больше развивали излишнюю чувствительность и нервозность вместо доброты.

И третье влияние было — дяди Сенино. Он почти никогда не целовал нас, не ласкал особенно часто, отнюдь не требовал, чтобы мы были послушными, хорошими детьми, но слушались мы его беспрекословно.

Папа требовал, чтобы мы прислуге говорили «вы», тогда как они, само собою разумеется, обращались с нами на «ты», за малейшее грубое слово или неподходящий тон он сердился невероятно, кричал на нас и требовал, чтобы мы немедленно шли извиняться. Мы исполняли его требование, но прекрасно чувствовали, что мать и тетя Юлия считают его за это нелепым чудаком, осуждают его и жалеют нас. Дядя Сеня никогда не бранил нас, ничего не требовал, но рассказывал о том, как тяжело жить не у себя в семье, исполнять так называемую черную работу, как обидно, когда дети, которых Мария Карловна любит, грубят ей. Рассказывал о том, что людей, которые не хотят, чтобы у одних все было, как вот у нас, а у других ничего, как вот у крестьян, мужиков и прислуги, за это садят в тюрьмы, очень ярко рисуя нам, какая злая и скверная вещь тюрьма, ссылают этих умных и справедливых людей в Сибирь, где он их и видел. И тот, кто нагрубил или обидел нашу извечную Марию или кухарку, которые менялись в нашем доме от времени до времени, сам шел просить прощения, и все мы отлично понимали, как гадко считать Марию или ее товарку почему-то ниже себя.

Читать я научилась по вывескам, когда мне было четыре с чем-то года, гуляя с кормилицей моей сестры Нади, случайно оказавшейся довольно хорошо грамотной.

Отец только что приготовил мне самодельную азбуку, вырезав 18 заглавные буквы из афиш и наклеив их на картонки, причем мама и дядя Сеня находили это преждевременным. Сидели мы все в столовой после обеда, горела лампа, брат мой Николай сидел на высоком детском стульчике, а я у отца на коленях. Отец торжественно поставил передо мною коробку с квадратиками, на которых тщательно наклеены были большие черные буквы. Мама пила чай из фарфоровой чашки, дядя Сеня читал газету и курил трубку.

Неожиданно для всех я потащила из коробки буквы и сложила: «папа», «мама», «дядя Сеня», «Коля».

Помню, как закричал папа, схватив меня крепко в объятия, вскочила мама, опрокинув чашку с чаем, причем чай попал Коле на колени и он заплакал, а дядя Сеня опустил газету и протянул удивленно:

— Вот тебе и на… Ай да Маша наша!..

2
[К. С. СТАНИСЛАВСКИЙ]⁴

I

С Константином Сергеевичем Станиславским мы познакомились в 1894 году. Был он тогда еще молодым, с густыми, темными, с сильной проседью волосами, очень выразительными серыми глазами и милой застенчивой улыбкой. Очень высокого роста, он был так хорошо сложен, что его рост не поражал, и, только стоя рядом с ним, вы сами себе казались маленьким.

Константин Сергеевич был в то время одним из главных деятелей известного всей Москве Общества искусства и литературы, имевшего вполне заслуженную репутацию хорошего, серьезного кружка любителей драматического искусства. В Обществе были любители, о которых говорили, что они талантливы; они были известны публике, посещавшей спектакли Общества, по исполнению больших ролей в пьесах серьезного репертуара, в классических пьесах, и среди них наибольшей известностью пользовался Станиславский.

В Общество искусства и литературы я вступила в 1895 году и начала с наполнения роли Юдифи в пьесе Гуцкова «Уриэль Акоста»⁵. Самого Уриэля Акосту играл Станиславский.

На первой читке я сильно волновалась, у меня перехватывало 19 дыхание, и, несмотря на то, что я училась петь и прилично владела голосом, он у меня срывался, но мое исполнение понравилось Константину Сергеевичу. Помню, как он, потирая руки, очень довольный, говорил Александру Акимовичу Санину: «Наконец-то мы напали на готическую актрису». Что он под этим подразумевал, аллах ведает: должно быть, по его мнению, я годилась для наполнения драматических ролей в классическом и романтическом репертуаре.

Между прочим, хвалить и поощрять Константин Сергеевич и тогда уже позволял себе редко, в нем сильно проявлялся настоящий театральный педагог; всегда у него был страшок, как бы человек не зазнался, не перестал работать над собой, над ролью, над образом.

Он старался воспитывать в нас, своих товарищах по Обществу искусства и литературы, большую требовательность к себе, недовольство собой, требовал от нас, любителей, строго рабочего отношения к своим выступлениям на сцене, в подготовке к ним. Репетиции отнюдь не были забавой и развлечением, а серьезным делом.

И репетиции, а тем более спектакли наши стоили больших денег, членских взносов деятелей Общества на это, конечно, не хватало. Помимо самого Константина Сергеевича, братьев Николая и Сергея Поповых, Николая Николаевича Арбатова, которые все вместе большими личными средствами не располагали, большие суммы вносил Иван Александрович Прокофьев.

В Константине Сергеевиче было что-то, что заставляло крупного плательщика, матерого купца и пожилого человека И. А. Прокофьева беспрекословно подчиняться ему.

Константин Сергеевич был очень мягок внешне, иногда казался даже слабохарактерным, но наступал момент — и он говорил репетирующему товарищу совершенно бесстрашно и уже без всякой слабости о его ошибках и недостатках, требовал повторений до полного изнеможения и добивался от исполнителя того, что ему, режиссеру-постановщику, было нужно.

Когда вспоминаешь о крошечной, совершенно необорудованной сцене Охотничьего клуба, поражаешься, каким изумительным искусством, выдумкой и талантом надо было обладать, чтобы давать на таком блюдечке большие постановочные вещи, создавать иллюзию больших массовых сцен. Сколько надо было потратить умения, терпения и труда, чтобы опаять воедино наш разнокалиберный коллектив, образовавшийся из представителей крупного московского купечества, крупного чиновничества, студенчества и группы так называемых «соловьевцев».

20 «Соловьевцами» эта группа сотрудников называлась по фамилии своего старосты, мелкого счетного чиновника Соловьева, в состав ее входил всякий мелкий люд с бору да с сосенки.

Ближайшими помощниками Станиславского в работе над массовыми сценами были А. А. Санин и Н. А. Попов, но и тот и другой беспрекословно подчинялись замыслу и руководству Константина Сергеевича, были влюблены в него как режиссера и учителя.

Мне приходилось и раньше выступать в любительских спектаклях, но те спектакли были более или менее талантливым подражанием настоящим актерам. Репетиции сопровождались ужинами и танцами, после спектаклей тоже ужинали и танцевали, публику составляли родные и знакомые. Бывало очень весело; когда попадалась интересная роль, приятно было ее играть и иметь успех — словом, все, как полагается у праздных, имеющих много свободного времени, обеспеченных людей.

В Обществе искусства и литературы все было по-другому. Прежде всего Константин Сергеевич требовал абсолютного знания роли, требовал знакомства с эпохой, бытом, умения носить костюм, двигаться.

После этого он начинал приучать своих актеров «жить» на сцене, слушать своих партнеров и жить с ними вместе, а не отдельно от них.

Если роль или вот это последнее — умение жить и чувствовать не только за себя, но и за своих партнеров — не давались актеру, Константин Сергеевич целыми часами, днями работал с ним, повторял одну и ту оке сцену сотни раз и в конце концов достигал своей цели.

Мне пришлось испытать это на себе как в начале моей работы в Обществе, так и впоследствии в Художественном театре. Приходилось наблюдать это и на моих товарищах по сцене.

Репетиции были для него важнейшим делом; он требовал напряженного внимания и не допускал никаких посторонних разговоров. Иногда люди уставали, подшучивали над его сугубой строгостью, иногда ворчали, но подчинялись.

Сильно увлекаясь внешней стороной своих постановок, Константин Сергеевич никогда не оставлял без внимания работу над актером, а уже особенно строг был в этом отношении к самому себе и к своим близким. При этом нельзя забывать, что работал он и ставил спектакли силами любителей, а это значило тогда, что в большей или меньшей степени любитель играет для своего собственного удовольствия, учить или не учить роль, полагаясь на суфлера и свое вдохновение, — его личная воля.

В те времена незнание роли, игра под суфлера и отсебятина 21 были не редкостью даже в хороших театрах, у настоящих и даже больших актеров, тем более у любителей.

При режиссере Станиславском после двух-трех читок роли полагалось знать по-настоящему, и великолепный суфлер наш — перешедшая впоследствии в Московский Художественно-общедоступный театр Прасковья Николаевна Ахалина сидела, бывало, покуривая и поглядывая на репетирующих, нередко делала нам очень меткие и полезные замечания после репетиции, но редко кому-нибудь суфлировала.

При режиссере-любителе Станиславском актеры-любители по-настоящему серьезно и строго сосредоточенно работали над ролью, над собой, своей дикцией, движениями, и не занятые в репетиции большей частью сидели в зале и слушали замечания режиссера, то есть опять-таки учились у него. Репетирующие, по многу раз повторяя одну и ту же сцену, иногда даже фразу, работали с той любовью к делу и с той добросовестностью, без которых нельзя стать мастером в своей профессии. Для Константина Сергеевича это было аксиомой, и этого он требовал от нас, своих учеников и соратников. Те, кто этого не понимал и не принял как закон, оставались для него временными попутчиками, без которых он в силу разных обстоятельств не мог обойтись в данное время — и только.

Таких в Обществе искусства и литературы было немало, с ними приходилось считаться, и это стоило Константину Сергеевичу усилий. Но зато были и глубоко преданные делу, любившие его самого и верившие в него люди, такие, как М. П. Лилина, В. В. Лужский, А. Р. Артем, Г. С. Бурджалов, М. А. Самарова, Н. Г. Александров, А. А. Санин и другие. Все они, конечно, уже в то время были настоящими актерами, только что жалованья не получали. Эти лица, в том числе и я, вступили в 1898 году в труппу Московского Художественно-общедоступного театра и стали профессионалами.

Были и такие любители, как Н. А. Попов, который по некоторым личным обстоятельствам не примкнул к нашей группе, но работал по-настоящему и великолепно играл некоторые роли, особенно роль Бен-Акибы в пьесе «Уриэль Акоста».

«Уриэль Акоста», поставленный Константином Сергеевичем, имел очень большой успех у московской публики; очень много говорили о декорациях, костюмах, о народных сценах. Константин Сергеевич и Санин сумели научить «соловьевцев» играть голландских средневековых евреев так, что зрители ни на минуту не сомневались в (подлинности их ярости, когда, науськиваемые изуверами раввинами, они готовы были разорвать в клочки Уриэля Акосту. Правда, вместе с «соловьевцами» в 22 толпе играли и некоторые студенты, среди них особенно выделялся С. А. Попов.

Исполнители главных ролей тоже понравились публике. Спектакль повторили раз пять или шесть, может быть, даже больше. Правда, зал клуба имел не более шестисот-восьмисот мест, и посетителями был так называемый цвет московского общества, но бывало и много студентов Московского университета, самая благодарная и восторженная публика того времени.

Мне пришлось участвовать с Константинам Сергеевичем в пьесах Островского «Светит, да не греет» (он играл Бориса, я — Оленьку) и в «Бесприданнице» (он — Паратов, я — Лариса).

Особенно памятна мне последняя, так как кроме Константина Сергеевича в этой роли мне помогла Надежда Михайловна Медведева, сама большая артистка и учительница Ермоловой. До этого мне пришлось играть «Бесприданницу» в Тифлисе⁶, я имела там очень большой успех, меня захвалили, и я вообразила, что уже в этой роли я и в Москве не ударю лицом в грязь. Константин Сергеевич играл Паратова. Он был красив, умел хорошо двигаться, носить костюм, уверенно держался на сцене, был очень импозантен, но необходимых для этой роли элементов непобедимого Дон-Жуана, по-моему, не было в его игре. Он был суховат и не очень убедителен, как я теперь понимаю, но тогда он мне казался абсолютно совершенным, и, должно быть, я на первых репетициях играла в том же духе, как и он, а он все был недоволен, требовал от меня чего-то другого, а вот чего именно, не умел мне объяснить.

Я была знакома с Н. М. Медведевой, бывала у нее, она была очень добра ко мне — впрочем, она к большинству людей относилась с неподражаемой простотой и добротой. Может быть, ее отношение ко мне объяснялось еще и тем, что отец и мать мои были ее товарищами по сцене: отец мой был главным режиссером Александринского театра в Петербурге, а мать — актрисой того же театра. Надежда Михайловна предложила мне заниматься с нею, и я, конечно, с восторгом и благодарностью приняла ее предложение.

И вот однажды вижу — Надежда Михайловна, опираясь, как всегда, на палочку, входит в зал во время репетиции первого акта 1 «Бесприданницы». Среднего роста, довольно полная, с некрасивым, но очень выразительным лицом, она производила величественное впечатление. Все присутствующие, в том числе и Константин Сергеевич, бросились встречать ее, усадили в кресло, притащив его из соседней гостиной, и хотели было перестать репетировать, но она настойчиво потребовала, чтобы 23 мы продолжали работать, так как ей хочется посмотреть, как мы будем играть.

В начале акта Лариса, по пьесе, долго сидит в глубине сцены и потом только подходит к своему жениху Карандышеву и начинает с ним говорить.

 

Лариса. Я сейчас все за Волгу смотрела… Как там хорошо, на той стороне.

Карандышев. Вы за Волгу смотрели… А об чем с вами Вожеватов говорил?

Лариса. Ах, да об чем бы он ни говорил, ну что вам за дело?.. Мне так хочется за Волгу, в лес, собирать грибы, ягоды! Уедемте, уедемте поскорее в деревню!

 

Надежда Михайловна перебивает меня на этих словах и говорит:

— Не так, Мария Федоровна, не так, голубчик! Начните сначала.

Повторяю несколько раз, и все ей не нравится. Я смущаюсь, волнуюсь, не могу понять, что именно ей не нравится, так как мне самой кажется, что я делаю все правильно.

Надежда Михайловна тяжело поднимается с кресла, подходит к самой сцене, облокачивается обеими руками и подзывает меня к себе.

Подхожу, опускаюсь на пол сцены, сижу, плотно охватив колени руками, чтобы не видно было, как они дрожат. Константин Сергеевич стоит рядом с Надеждой Михайловной и покручивает усы.

— Милушка моя, ведь это не вы, а девушка из совершенно чужого вам мира, Лариса-то. Живет она в цыганском таборе. Мать у нее — вон какая подлюга! Видеть вам ее, да и всех этих Кнуровых, Вожеватовых противно. В городе пыль, шум, по булыжной мостовой дрожки трещат, телеги громыхают… Вы сидите на высоком берегу Волги, а перед вами разлив, далеко-далеко, на том берегу, тянутся поля, луга, лес… Тишина такая, красота… Волга… А по Волге-то этой пароходы идут. Паратов-то вот на таких же пароходах приезжал, и — нет его. Ничего нет. Ох, горького как вам, а? И вот, может, единственное спасение ваше в этой тишине, в лесах, в лугах, в простой мирной жизни, в деревне… Единственный, кто, может быть, помочь вам может, — вот этот плохонький женишок ваш, Карандышев, последняя зацепочка ваша… Поняли?

И отошла, снова села в кресло, рядам с нею Константин Сергеевич.

Я подождала немного, встала, отошла на свое место в глубине сцены и снова начала все сначала. Должно быть, уж по-другому, 24 так как после репетиции Надежда Михайловна крепко поцеловала меня.

— Ну вот! Вот так и надо.

А Константин Сергеевич ликующим голосам внушительно говорил:

— Вот как надо работать над ролью, Мария Федоровна! Теперь поняли, в чем вся суть? Я потому и просил Надежду Михайловну приехать, что сам не смог вам этого объяснить.

Не сразу, но я поняла урок Надежды Михайловны, и уже на всю жизнь. Ведь это и был тот самый «круг» в системе Константина Сергеевича, результат работ всей его огромной творческой, полной великого труда жизни, которая теперь изложена в его книгах. Только Надежда Михайловна показывала, как входить в круг, на опыте, система же Константина Сергеевича дает нам теоретическое обоснование этого опыта.

Вот ее, Надежды Михайловны, учеником был Константин Сергеевич — учеником тех настоящих, больших мастеров сцены, о которых он упоминает в своей книге «Моя жизнь в искусстве», и еще многих других. По этой «системе» работала величайшая трагическая русская актриса М. Н. Ермолова, а до нее — великий артист и учитель М. С. Щепкин и каждый настоящий, большой художник сцены. Только время и движение вперед, без которого нет жизни, внесли и вносят все новые возможности, расширили горизонты, внесли и будут вносить свои направления в эту «систему».

Как во всех больших людях, преданных идее, в Константине Сергеевиче было много детского. Нередко он хитрил, выдумывал всякие небылицы, уверяя, будто актер X или актриса Y, наиболее известные за границей или у нас, наиболее знаменитые, говорили ему, что ту или иную роль надо исполнять вот именно так или этак. Мы прекрасно понимали, что этого никогда не было, но делали вид, будто принимаем все всерьез. Спустя некоторое время он забывал о том, что говорил, и тогда мы подшучивали над ним; он не обижался и смеялся вместе с нами заразительно весело.

Вырос он в многочисленной патриархальной семье, у него было три брата и четыре сестры, в то время уже все взрослые, хотя младшей, Марии Сергеевне, было всего шестнадцать лет. Отца Константина Сергеевича мне не пришлось видеть, но мать его, которую все эти взрослые люди называли «маманя», я знала и видела неоднократно. У нее были густые, гладкие, совершенно серебряные волосы, свежее, почти без морщин, лицо и добрые материнские глаза. Она была небольшого роста, а дети все как на подбор высокие — и сыновья и дочери. Ходила быстро, 25 чуть-чуть вперевалочку, немного сгорбившись, и всегда была в хлопотах и заботах о детях, о внуках. Из них не все были удачливы, некоторые хворали и доставляли ей много огорчений, но она переносила все это как-то светло.

Не знаю, как она по-настоящему относилась к артистическим наклонностям своего «блудного» (по мнению солидных, а уж особенно купеческого звания московских людей) сына, но на всех генеральных репетициях и спектаклях она обязательно присутствовала и всячески поддерживала Константина Сергеевича. Видно было, что они друг друга крепко любят, хотя особой близости между ними как будто и не было.

Жил Константин Сергеевич с женой и маленькой дочерью Кирой в одном доме с матерью и старшим братом Владимиром Сергеевичем, в те времена главой их фирмы, а впоследствии одним из преданнейших его сотрудников по Оперному театру имени Станиславского.

Уже глубоким стариком, как-то летом на даче в Болшеве, где мы вместе жили, Владимир Сергеевич рассказывал мне о том, как он тяготился своим вынужденным положением фабриканта и дельца, как он всю жизнь мечтал быть музыкантом, играть в оркестре и почему-то на трубе.

Особняк, в котором все они жили у Красных ворот (как это ни смешно, но тогда это казалось окраиной), был большой, с парадными комнатами во втором этаже. Константин Сергеевич с семьей занимал небольшую квартиру в нижнем этаже. Комнаты были довольно просторные, но невысокие и довольно темные: небольшие окна в очень толстых стенах свету много не давали. В первой комнате, кабинете Константина Сергеевича, стояли кресла с высокими спинками (они участвовали в постановке «Уриэля Акосты»), висели резные чугунные фонари, стояли какие-то знамена, на стенах какие-то гобелены.

При всем моем преклонении перед учителем и самым талантливым человеком, каким я считала Константина Сергеевича, мне казалось странным такое наличие бутафорских и далеко не художественных вещей в его доме, в его комнате. Теперь, спустя многие-многие годы, думаю — он и не замечал, должно быть, какова была окружающая его житейская обстановка, для него это было делом второстепенным, театр же был его настоящей жизнью.

Жена его, Мария Петровна Лилина, маленькая худенькая блондинка, в то время больше всего была занята своими семейными делами. Она ждала второго ребенка, в жизни Общества искусства и литературы принимала мало участия, но Константин Сергеевич очень высоко ставил ее сценическое дарование, 26 с восхищением говорил об исполнении ею роли Луизы в пьесе Шиллера «Коварство и любовь» и вообще относился к ней совершенно исключительно.

Только потом, работая вместе с М. П. Лилиной и в Московском Художественно-общедоступном театре и в Московском Художественном театре, я узнала, как он был прав в своей оценке. М. П. Лилина — актриса большого диапазона. Не обладая очень богатыми внешними данными — ей часто мешали физическая слабость и слабый голос, — она создавала такой силы, обаяния, простоты и вдохновения образы, что они запоминались на всю жизнь, и нельзя было уже представить себе эти образы другими. Она была незабываемой Машей в «Чайке», Соней в «Дяде Ване», Аней в «Вишневом саде» и в то же время совершенно неподражаемой Наташей в «Трех сестрах». Я не знаю роли, которую бы она испортила или не смогла сыграть. Недаром ей, «любимой актрисе», посвятил свою последнюю книгу Константин Сергеевич.

В актерской среде, а уж особенно среди любителей, приняты были легкие увлечения, влюбленности, ухаживание. Константин Сергеевич относился ко всему этому очень недружелюбно и считал, что все такие романические дела вредят настоящему делу. У него была даже своя теория в этой области. Он нередко говорил, что считает большой поэзией верность любимому существу, именно поэзией, а легкость отношений и «романы на время» — нестоящими.

Я уверена, что этой теории он тоже остался верен всю жизнь, — он был очень цельным человеком, Константин Сергеевич Станиславский.

В Обществе искусства и литературы мне пришлось принять участие и в шекспировских пьесах под руководством Константина Сергеевича. Я играла Геро в «Много шума из ничего» и Оливию в «Двенадцатой ночи»⁷.

Каждая постановка была крупным театральным событием, о каждой много писали в газетах серьезные критики, но относились к нам и особенно к нашему руководителю все-таки недостаточно серьезно. Проскальзывали такие нотки: «Конечно, это очень интересно, даже талантливо, но настоящих актеров, больших талантов искать не приходится». Или: «Денег много, свободного времени тоже, почему и не играть». «Очень талантлив Костя Алексеев, но зачем было ездить в Венецию и привозить кусок настоящей гондолы? Наши настоящие безо всяких этих гондол, декораций, костюмов и всех прочих ненужностей “Отелло” превосходно играют».

Между прочим, сами «настоящие» бывали на наших спектаклях: 27 бывали Г. Н. Федотова, М. Н. Ермолова, А. П. Ленский, А. И. Южин и многие другие; из них с живым интересом относились к нашей работе и особенно к самому Константину Сергеевичу Станиславскому Федотова, Ермолова и в первую голову — Медведева, которая пророчила ему большое будущее.

Никаких кусков гондолы Константин Сергеевич из Венеции не привозил, но в Венецию ездил и, как во всех своих работах, стремился дать и в «Отелло» верность эпохе в костюмах, декорациях и бутафории, — это было несомненно, как несомненно и то, что его постановки сильно влияли на постановки других театров.

Постепенно мы стали перерастать рамки Общества искусства и литературы, Константин Сергеевич, да и многие из нас все чаще говорили о необходимости создания особого театра — театра высокой театральной культуры и художественности, театра, доступного не маленькой группке высокопоставленных и богатых посетителей фешенебельного Охотничьего клуба, а более широкой публике.

Самой крупной из последних постановок в Обществе был «Потонувший колокол» Гергарта Гауптмана. Полная фантастики, настоящей поэзии и большой внешней красоты, эта пьеса давала богатую пищу постановщику, и действительно, в ней Константин Сергеевич превзошел самого себя.

Ведь это он придумал декорации нагроможденных скал с небольшим отверстием каменного колодца на первом плане, зловещую пещеру колдуньи Виттихи в расщелине скалы, какие-то клубки змей, похожие на кусты низкорослых растений, и лоток из-под колосников прямо на сцену, по которому с грохотом вместе со скатывающимися камнями летит вниз, сорвавшись с вершины горы, Генрих. Его играл сам Константин Сергеевич.

Он придумал незабываемую фигуру водяного Брекекекса: большая жаба серо-зеленого цвета с лягушачьим и в то же время человечьим лицом. Эту роль великолепно исполнял А. А. Санин. Чрезвычайно остроумно Константин Сергеевич спрятал своего Брекекекса в колодец, ни разу не показывая его публике во весь рост.

Как хорош был Леший, не то фавн, не то козел, весь обросший клочьями темно-коричневой шерсти, на козьих копытцах. Играл его Г. С. Бурджалов неподражаемо. Он носился по сцене, прыгал на скалы и соскакивал с них с легкостью и ловкостью великолепного гимнаста.

Чтобы скрыть человеческие фигуры эльфов, Константин Сергеевич придумал для наших молоденьких артисток такой 28 трюк. Неожиданно среди камней со скалы свешивалась головка, в расщелине появлялось другое прелестное личико, свешивалась прядь волос, — казалось, что их очень много. Они тихонько перекликались, нежными высокими голосами говорили друг другу: «Бальдер умер… Бальдер умер…» И казалось, что это поет ветер, звенит струна, звучит какая-то мелодия, странная и загадочная, печальная-печальная.

Внезапно, окутанное прозрачным серым флером, на авансцену вылетает что-то легкое и неясное, как из облака выглядывает тонкое худенькое личико с большими глазами, развеваются длинные светлые волосы — это эльф М. П. Лилина. Она не то поет, не то тихо плачет: «Я спустилась на тонкой паутинке», и вы верите, что спустилась она на паутинке, так она невесома и прозрачна. И снова плачут, сообщая миру о смерти Бальдера, эльфы в горах.

Мне пришлось играть Раутенделейн. На первом же очередном «капустнике» Н. Н. Арбатов смешил нас, показывая рисунок-шарж в человеческий рост: «Г-жа Андреева в роли Раутенделейн, или парик Я. И. Гремиславского».

Парик был действительно замечательный. Длинные волосы до пят, чисто золотого цвета и, по требованию Константина Сергеевича, отнюдь не завитые, как это сделали бы во всяком другом театре, а только чуть-чуть волнистые, покрывали почти всю фигуру и казались настоящими.

Весь костюм состоял из ряда полупрозрачных узких рубашек светло-голубого и розового цвета, на которые нашито было бесчисленное множество узких ленточек того же цвета, так, чтобы эти ленточки шевелились и переливались, как струп воды.

Выдумка Константина Сергеевича оказалась блестящей; абсолютно скромный костюм и масса волос производили впечатление чего-то нереального и одновременно очень красивого.

Пьеса и постановка имели совершенно исключительный успех. Прошла пьеса много раз и вошла даже в репертуар созданного вскоре Художественно-общедоступного театра.

Когда обращаешься памятью к образу Константина Сергеевича в те годы, вспоминаешь его в ролях, которые он играл тогда, хочется понять его как исполнителя, актера. Играл он все так называемые первые роли, обычно ведущие в пьесе. Он был и Уриэль Акоста, и Бенедикт в «Много шума из ничего», и Отелло, и Генрих в «Потонувшем колоколе», и бургомистр Матис в «Польском еврее», и он же был режиссером, постановщиком.

29 Мешало ему это последнее обстоятельство? Несомненно. Хотя, работая с нами над нашими ролями, он, конечно, многое приобретал для себя.

При всей импозантности своей фигуры Константин Сергеевич не был одарен той внутренней силой, которая делает актера тождественным исполняемому им героическому образу. Мне думается, что героизм и романтика были вообще чужды ему. Он больше всего искал реализма и характерности в образе. У него был несомненно очень большой комедийный талант. Он неподражаемо исполнял роль парикмахера во французском водевиле «Любовное зелье», причем очень тонко, весело и легко передавал куплеты, с большим шиком и грацией.

II

О том, как чуть не целые сутки Вл. И. Немирович-Данченко беседовал в «Славянском базаре» с Константином Сергеевичем Станиславским о создании нового театра, писалось очень много. Такой театр должен был появиться и уже давно подготовлялся целым рядом предпосылок; из них, пожалуй, не последней был создавшийся в Обществе искусства и литературы коллектив, горевший пламенем настоящего энтузиазма и преданности делу, и наличие такого режиссера, как Станиславский.

Много трудностей и препятствий должны были преодолеть К. С. Станиславский и Вл. И. Немирович-Данченко при создании нового театра. То, что это был Художественно-общедоступный театр, с дешевыми ценами на места, уже само по себе, в силу полицейско-цензурных условий, ограничивало круг разрешаемых к постановке пьес.

«Царя Федора» А. К. Толстого разрешили нашему театру поставить только после долгих энергичных хлопот Немировича-Данченко, и только потому, что пьеса уже была разрешена к постановке в Петербурге театру А. Суворина, издателя газеты «Новое время», известного ретрограда.

Капитал, составившийся из взносов пайщиков, был невелик, всего каких-нибудь сто тысяч; роскошные костюмы, декорации и бутафория «Царя Федора» съели большую часть этого основного капитала.

Задолго до открытия театра по Москве шумели о том, что режиссер-любитель Станиславский и известный драматург Немирович-Данченко затеяли создать новый театр без настоящих актеров — одни ученики да любители, и заранее предрекали неизбежный провал этой затеи.

30 Просачивались слухи о том, что в этом театре все как-то по-новому: нет первых и вторых актеров, каждый должен участвовать в толпе, на выходах; что талантливый, правда, человек, но «простой» гример-парикмахер Я. И. Гремиславский, его жена и помощница Мария Алексеевна, И. И. Титов, старший рабочий сцены, являются равноправными членами коллектива; и, как это ни странно для современного советского гражданина, все это вызывало насмешки, нарекания и осуждение.

Люди, пришедшие на работу в Московский Художественно-общедоступный театр, решили опрокинуть не только старые традиции сценической условности — внести в свои постановки и игру сценическую правду и реализм, но и уничтожить унизительное мнение об актере, об актрисе. В театре выработался негласный устав, требовавший от всех участников театра такого строгого отношения к себе, к своей работе, к своему поведению в театре и вне его, такой абсолютной трудовой дисциплины, которые могли бы поднять на должную высоту звание работников сцены.

Инициатором всего этого нового, еще невиданного до тех пор в театре отношения к людям, к себе самому, к своему труду и общей работе был Константин Сергеевич.

Конечно, один он не смог бы построить театр, но никто не решится отрицать его огромного, подчас решающего значения в успехе больших постановок первого периода Художественного театра, в которых он же являлся одним из крупнейших актеров.

Первые подготовительные репетиции в подмосковной дачной местности Пушкино летом 1898 года… Как все это было необычно и своеобразно! В большом сарае на пустыре построили сцену, равную по размерам сцене театра «Эрмитаж» в Каретном ряду, где первые четыре года играл наш молодой театр. Сцена занимала почти весь сарай; на остальном пространстве ютилось несколько деревянных скамей да стоял длинный дощатый стол. За этим столом проводились читки по ролям, за ним же не занятые в репетиции актрисы сидели, вышивая бармы, кокошники, низали бисер для жемчужных кружев и подвесок, работали над деталями костюмов для постановки «Царя Федора».

Целые дни проводили мы в этом сарае. На первых порах окрестные дачники очень беспокоились, недоумевая, что это за люди собираются, по временам сильно шумят, кричат. Потом узнали, что это актеры готовятся к сезону, и перестали обращать на нас внимание.

Жили мы кто отдельно по дачам, кто общежитиями, по нескольку 31 человек вместе. Константин Сергеевич приезжал из Любимовки, подмосковного имения его матери.

Был как-то печальный случай личной ссоры между двумя актрисами, не имевший никакого отношения к театру, но очень мешавший ходу работы. И тут впервые мне пришлось видеть, как плакал Константин Сергеевич. Он всхлипывал, как ребенок, сидя на пустыре за сараем, на пне большой срубленной сосны, сжимал в кулаке носовой платок и забывал вытирать слезы, градом катившиеся по лицу.

— Из-за своих личных дел! Из-за своих мелких, личных бабьих дел губить настоящее, общее, хорошее дело, все портить!..

Видели его слезы не многие, но, очевидно, они крепко подействовали: кому следовало — стыдно стало, и личная ссора немедленно прекратилась.

Художником-декоратором еще в Обществе искусства и литературы был Виктор Андреевич Симов, очень талантливый человек и страстный любитель русской старины; он же давал все рисунки костюмов и бутафории для «Царя Федора».

Симов, Константин Сергеевич и несколько человек актеров не только ездили, как известно, в Ростов-Ярославский, но и ходили в дом бояр Романовых на Варварке, в церковь Василия Блаженного, в Кремль. Вместе с нами бывал и Владимир Иванович. Эти экскурсии давали всем нам, конечно, очень много. Иногда Константин Сергеевич задерживался в какой-нибудь палате, примеривался, как входить в низенькие сводчатые двери, садиться на полати, скамьи и кресла, учился сам, чтобы учить других.

Постановка «Царя Федора» имела шумный успех. Исполнитель заглавной роли И. М. Москвин, внешне совершенно неожиданный Федор, актер огромного темперамента и большого таланта, сразу стал знаменит. Первые несколько спектаклей сделали «битковые» сборы.

Прошел несколько раз «Потонувший колокол», не давая полных сборов. Готовых пьес в репертуаре нового театра только и было, что «Царь Федор», «Потонувший колокол» да «Самоуправцы» Писемского, тоже шедшие в Обществе искусства и литературы.

Злорадно шипели поклонники Малого театра с его изумительным составом актеров. Радовались многочисленные поклонники театра Корша, насчитывавшего в своей труппе немало крупных актеров.

Те, кто заранее предсказывал провал театра без знаменитостей, как вороны, каркали: «Мы говорили! Мы говорили!»

32 Трудно было Константину Сергеевичу, но он продолжал упорно работать, ставя «Венецианского купца» с обычным блеском и остроумием.

Шейлока, по существу главную роль в пьесе, играл известный провинциальный актер М. Е. Дарский, друг Вл. И. Немировича-Данченко, вступивший к нам в труппу. Уже не помню, кому пришла в голову несчастная мысль вести эту роль с акцентом; это испортило все исполнение, придав ему глубоко неверный тон.

Очень хорошо был задуман весь эпизод с судом. Порция, переодетая в адвокатскую тогу, и ее служанка Нерисса, в костюме писца, были веселыми проказницами, не отдающими себе отчета в том, какое злое и противное дело они делают, но понимающими всей жестокости издевательства над несчастным отцом Джессики только потому, что он — еврей, хотя обе они охотно признают его дочь своей подругой.

Пьеса у публики имела успех, но критики жестоко обрушились на исполнение роли Шейлока, как не отвечающее классическому образу Шекспира. О спектакле много говорили, обсуждали его, казалось бы, должны быть и сборы, а их не было.

Поставили «Счастье Греты» Э. Мариотта, неважную пьесу, с Марией Людомировной Роксановой в главной роли. Поставили «Трактирщицу» Гольдони. Роль Мирандолины исполняла Ольга Леонардовна Книппер. Ни успеха эти пьесы не имели, ни сборов не делали.

Все мы, и Константин Сергеевич вместе с нами, сильно приуныли, и только постановка «Чайки» Чехова оживила наш театр и сделала его общепризнанным.

Как известно, Антона Павловича Чехова привлек в наш театр и уговорил его дать разрешение поставить у нас «Чайку» Вл. И. Немирович-Данченко.

Режиссировали пьесу оба — и Константин Сергеевич и Владимир Иванович. Следили мы за ее постановкой с тревогой, надеждой и опасением: от успеха или провала ее, нам казалось, зависела судьба театра. С первых же репетиций выяснилось, что удаются роли Книппер, Лилиной, Лужскому, Вишневскому. Константин Сергеевич репетировал роль Тригорина, вначале он все искал образ и не нащупывал его. Чайка, Нина Заречная, была поручена очень талантливой, но своеобразной и в высшей степени нервной Роксановой. Декорации Симова были великолепны, мизансцены свежо и оригинально задуманы, удачно выполнены. Все, казалось, шло хорошо.

Театр жил напряженным ожиданием и вибрировал, как туго натянутая струна.

33 17 декабря 1898 года шел первый спектакль «Чайки». Мы с И. М. Москвиным, не занятые в пьесе, сидели весь первый акт внизу, под сценой, так как нам было поручено петь дуэт, о котором упоминается на сцене. Спели. Ждем. Слышим — наверху пошел занавес, значит, кончился монолог Нины Заречной и кончилось первое действие. Прислушиваемся — гробовое молчание. Сидим мы на скамейке, прижались друг к другу, как два воробья, и поглядеть друг на друга боимся. Вдруг слышим, как крупный дождь по железной крыше посыпался, раздались дружные аплодисменты. Вскочили мы с ним с места, обнялись да как заплачем от радости! Идти не можем, ноги дрожат. Потом взбежали наверх, на сцену, — и там все обнимаются, целуются. Победа! Наша взяла!

После первого акта, когда опустился занавес, публика несколько секунд сидела не шелохнувшись — так велико было впечатление от пьесы, от игры актеров и от постановки. Ликовали актеры, ликовал весь персонал театра, поздравляли друг друга. Как-то инстинктивно чувствовалось, что этот успех является поворотным пунктом в признании за нашим театром права на существование.

Как ребенок, был счастлив и радовался Константин Сергеевич.

Все мы восхищались талантом Чехова и относились к нему по-особенному нежно. Вряд ли кто из нас понимал его тогда полностью и как следует, в том числе и Константин Сергеевич — он верил во Владимира Ивановича и через него в Чехова.

Владимир Иванович торжествовал и был горд успехом как своей победой, тем, что он открыл Чехова для нашего театра. Константин Сергеевич играл во всех пьесах Чехова. Он играл Тригорина очень умно, свежо, с тем тонким юмором и глубокой печалью автора, которые так сильно чувствуются при чтении пьесы. Он был чудесным Астровым в «Дяде Ване», обаятельным, но таким никчемным, несмотря на все свои таланты и множество затеянных дел. Гаев в «Вишневом саде» — характернейшая фигура отживающего дворянина, нелепая, праздно-болтающая и жалкая; играл эту роль Константин Сергеевич с потрясающей силой и правдой. Об истолковании Константином Сергеевичем роли Вершинина в «Трех сестрах» я осталась при особом мнении, но обосновывать здесь это мнение считаю излишним.

Константин Сергеевич говорил, что Ибсен для него китайская грамота, а между прочим, превосходно играл доктора Штокмана, только и Штокман был в его исполнении не ибсеновский 34 доктор, а горячий протестант, искренний, наивный и немного смешной. Он искал своего Штокмана во всех, в том числе и в Алексее Максимовиче Горьком. И даже позаимствовал у Алексея Максимовича его манеру в споре резко рассекать воздух рукой сверху вниз, причем большой палец далеко отставлен, а четыре крепко сжаты по два вместе, будто раскрытые ножницы. Константин Сергеевич сам говорил мне об этом и считал, что этот жест и манера спорить много помогли ему в понимании образа Штокмана.

И вот пришел в наш театр новый автор, повеяло новым, свободолюбивым духом, зазвенели ноты горячего протеста, — пришел А. М. Горький.

Познакомился наш театр с Алексеем Максимовичем еще в 1900 году, когда мы ездили в Крым к больному Антону Павловичу, чтобы показать ему «Чайку» и «Дядю Ваню». Кроме этих двух пьес мы возили еще пьесу Ибсена «Гедда Габлер», которую мы суеверно называли Эддой Габлер, так как все, не исключая Константина Сергеевича и Владимира Ивановича, суеверно боялись невезучей в нашем театре буквы «г»: не имели у нас успеха ни «Счастье Греты» ни «Возчик Геншель», а «Ганнеле» Гауптмана даже не допустили к постановке.

Большинство из нас были тогда молоды, страстно любили свой театр, безгранично верили в своих руководителей — Станиславского и Немировича-Данченко, обожали Антона Павловича Чехова, гордились тем, что играем в его пьесах.

Мы знали, что в Крыму, в Ялте, там же, где живет Чехов, находится писатель Горький.

… Горький приехал вместе с Чеховым на наши спектакли в Севастополь и не пропустил, кажется, ни одного представления в Ялте, был в восторге от нашего театра, его постановок, его руководителей и актеров. Известно, как любил Горький Чехова, как высоко ценил его как писателя. Видеть пьесы Чехова в хорошем исполнении было для Горького большим праздником; он поверил в наш театр. А мы почти поголовно, во всяком случае большинство труппы и Константин Сергеевич, влюбились в Горького.

Многое отвлекало Алексея Максимовича от театра; в ном самом еще только слагался тогда, бурлил и переливался через край Горький — революционер, Горький — будущий социал-демократ, большевик; мешали ему и всякие полицейские меры — аресты, обыски, ссылки и прочее, но он все-таки написал для нашего театра «Мещан» и сам принял большое участие в постановке и репетициях этой пьесы.

Вторая пьесы Горького, «На дне», пришла в наш театр в 35 1902 году, как и «Чайка», в момент для театра критический. Пьесы, поставленные до нее: «Дикая утка» Ибсена, «Микаэль Крамер» Гауптмана и «В мечтах» Немировича-Данченко, большого успеха не имели, а старые постановки шли уже по многу-многу раз, интерес к театру стал ослабевать. В стране нарастал подъем революционных настроений, публика искала новых мыслей и чувств.

Готовились мы к пьесе горячо, с огромным волнением и трепетом. Неоднократно ходили на Хитров рынок знакомиться с типами и бытом «дна», хотя не в быте было дело и не такую уж большую роль играло абсолютное сходство с настоящими босяками, проститутками и прочими обитателями ночлежки Мишки Костылева.

Известно, какой потрясающий успех имело «На дне». На первом спектакле, после третьего акта, Константин Сергеевич прыгал и скакал по сцене, потирая руки и приговаривая: «Хлебом запахло! Хлебом запахло!»

Публика не давала сдвигать занавес, неистовствовала от восторга, вызывая автора, а смущенный автор упирался, не хотел выходить на вызовы. Константин Сергеевич в своих картинных лохмотьях Сатина побежал к нему за кулисы, схватил его сзади за плечи, выпихнул на сцену и тут же, вместе со всеми участвующими, изо всех сил стал аплодировать ему.

Играли наши большие актеры героев Горького великолепно.

III

Большой актер, великий труженик, беззаветно и бескорыстно отдавший всего себя любимому делу, гениальный режиссер, Константин Сергеевич Станиславский был и большим человеком.

Он был великолепным учителем, и нет такого актера в МХАТ, который не был бы ему обязан лучшим, что в каждом из них есть, чьими бы учениками они ни были до него и после него, потому что актер никогда не кончает учиться.

Его учениками были Л. А. Сулержицкий и Е. Б. Вахтангов, талантливейшие люди и, в свою очередь, учителя и создатели новых театров, отпочковавшихся от МХАТ.

Неоднократно мне приходилось спорить и опровергать нападки на Константина Сергеевича за то, что он будто бы учил играть с голоса, показывая мимику, жесты, интонации и требуя от актеров, чтобы они слепо исполняли свои роли так, как это ему, режиссеру, угодно.

Это было грубой клеветой на великого мастера и учителя. 36 Само собой разумеется, исполнитель должен был играть в общем плане постановки всей пьесы, но ни разу мне не приходилось видеть, чтобы Константин Сергеевич навязывал актеру свое исполнение. Если актер сам находил образ, интонации, Константин Сергеевич никогда не вмешивался в его творческую работу и только счастливо улыбался, искренне восхищаясь каждой талантливой деталью исполнения. Он умел помочь актеру, подсказав ему тот или другой жест, переход по сцене, придать всему образу особую характерность. Иногда это были мельчайшие детали, иногда очень большие и трудные задачи.

Помню, как мы — Константин Сергеевич, готовивший роль Микаэля Крамера, Москвин (ему поручена была роль сына Микаэля Крамера) и я, будущая Микелина Крамер, дочь Крамера, — старательно тренировались, создавая себе общую всем трем членам семьи Крамер походку, прямые, откинутые назад плечи и не сгибающиеся в коленях ноги. Попав в Ялту, мы, на удивление всех курортных обитателей, подолгу шагали по набережной, стараясь как можно больше походить друг на друга и на аиста, по замыслу Константина Сергеевича. Но разве Константин Сергеевич хоть когда-нибудь посягнул на творчество Ивана Михайловича или хоть чем-нибудь вмешался в изумительное по трагической силе исполнение роли несчастного горбуна Арнольда Крамера? Разве кто-нибудь из крупных актеров МХАТ испытывал на себе давление со стороны Константина Сергеевича? Нет, тысячу раз нет!

В. И. Качалов, играя свою первую роль в нашем театре — царя Берендея в пьесе А. Н. Островского «Снегурочка», не нашел разве в Константине Сергеевиче поддержку и признание, несмотря на то, что созданный им образ был совсем не таким, каким его задумал сам Константин Сергеевич? И я уверена, что на своем творческом пути блестящего, талантливого актера умница и большой труженик В. И. Качалов ни разу не наткнулся на вмешательство со стороны Константина Сергеевича, но помощь получал всегда.

Мне лично очень трудно было преобразиться в мальчонку-пастушка Леля в «Снегурочке», и был такой случай, что, прорепетировав генеральную репетицию в костюме и гриме, мне пришлось по настоянию Константина Сергеевича, недовольного исполнением сцены с песенками и пляской, вместе с ним и П. Н. Ахалиной так, в костюме и гриме сказочного пастуха, поехать ко мне домой, чтобы продолжать репетицию и поймать не дающуюся мне правду образа. Пообедали и продолжали репетировать, репетировали весь вечер и всю ночь. Только крепкий кофе все пили для поддержания бодрости. А к десяти часам 37 утра поехали в театр, так как на другой день была вторая генеральная.

Константин Сергеевич в конце концов добился того, что актриса Андреева стала мальчонкой и пастухом, хоть и сказочным. Но разве он мне показывал на примере своего исполнения, как этого добиться? Нет. Он объяснял, как этого можно и нужно добиваться, и не пожалел потратить на это свое время, приблизительно тридцать часов подряд, внимание и дарование.

О Константине Сергеевиче можно говорить и писать без конца. Жалею, что не умею передать все то, чему свидетелем поставило меня мое десятилетнее сотрудничество с ним.

Какой это был красивый человек, Константин Сергеевич Станиславский, какой цельный и скромный, как все настоящие большие люди.

3
М. Ф. АНДРЕЕВА — В. В. БАХРУШИНОЙ
17 февраля 1897, Москва⁸

17 февраля

Дорогая Вера Васильевна!

Я уже просила Вас быть на нашем концерте 22 февраля, в воскресенье, который мы устраиваем в помещении Контроля⁹ в пользу одного из бывших служащих у мужа г-на Вишневского. Этот молодой человек обладает чудесным голосом, но зато совсем не обладает денежными средствами, и вот мы с Андреем Алексеевичем, принимая в нем горячее участие, решились просить наших добрых друзей и знакомых помочь нам поддержать этого юношу.

Хотя Вы тогда довольно сурово объявили мне, что билеты возьмете, а на концерт, должно быть, не приедете, а я все-таки надеюсь — авось Вам придет добрая мысль не только взять билеты, но и приехать, чем бы Вы доставили искреннее нам удовольствие.

Усердно прошу Алексея Александровича не капризничать и уговорить и себя и свою милую жену прослушать наш концерт. Программа довольно интересная. Поют и играют: Зарудная, Грессер, Ипполитов-Иванов, фон Глен, Кончин. Читают: почти все наше Общество искусства и литературы и, право, не очень дурно.

Крепко целую Вас и жму руку Алексею Александровичу, муж целует Вашу ручку и шлет привет супругу.

Мария Желябужская

38 4
М. Ф. АНДРЕЕВА — В. В. БАХРУШИНОЙ
27 марта 1897, Москва¹⁰

27 марта

Многоуважаемая Вера Васильевна!

Муж мой говорил Вам о цели устраиваемого в Межевом клубе (Хохловский переулок, дом Межевой канцелярии) вечера; так как суфлер Волков весь пост положительно голодает, то я надеюсь, что Вы не будете на меня сердиться за просьбу взять прилагаемые два билета первого ряда.

После спектакля будет подписной ужин, без вина по 1 р. с персоны. На всякий случай посылаю Вам два билета на таковой, но если Вы в ужине принять участие не пожелаете, то верните мне, пожалуйста, билетики на ужин с моим посланным. Ваш отказ от ужина Волкову ущерба не принесет, а только нам будет грустно, что будем лишены Вашего милого общества.

В спектакле пойдет: 1) «Несчастье особого рода», играют: Калужский, муж мой, Рындзюнский и я.

2) «Соль супружества», играют: Красовский, Гурвич и сестра Красовского m-lle Голубева.

3) «Жена напрокат», играют: Красовский, Голубева, Бурджалов и Архипов.

После спектакля ужин и потом танцы, публика будет все своя, то есть Общество искусства и литературы.

Прошу принять и передать Алексею Александровичу наш общий с мужем душевный привет, а Юрку, если позволите, я крепко целую.

Мария Желябужская.

 

P. S. Я потому прошу ответить об ужине тотчас же, что завтра последний подписной день.

5
М. Ф. АНДРЕЕВА — Г. Н. ФЕДОТОВОЙ
24 октября 1897, Москва¹¹

24 окт.

Глубокоуважаемая Гликерия Николаевна!

Нам с мужем ужасно грустно, что мы лишены были возможности лично приветствовать Вас сегодня в театре и выразить 39 Вам нашу сердечную радость, что Вы вернулись и снова будете доставлять нам наслаждение видеть нашу дорогую артистку, так надолго нас покидавшую, очаровательную и всегда милую и любезную Гликерию Николаевну. Мы от времени до времени, хоть и редко, имели все-таки удовольствие Вас видеть.

Только благодаря любезности А. А. Заблоцкой мы узнали, что Вы выступаете сегодня, так как, совсем ошеломленные случившейся с нами бедой, мы никого не видели, не читали газет и только и видели и дрожали за нашего бедного сына Юрочку, у которого сделался нарыв на кости и в то же время скарлатина, чуть не кончившиеся катастрофой. Хотя положение сына и теперь еще очень серьезное, но мы все-таки хоть немного начинаем приходить в себя. […]

Всей душой шлем Вам самые лучшие и светлые пожелания, дорогая Гликерия Николаевна, поздравления и просим принять наш сердечный, горячий привет, и мужа и мой. Крепко целую и обнимаю Вас, если позволите. Андрей Алексеевич целует Ваши ручки.

Мария Желябужская

6
М. Ф. АНДРЕЕВА — В. С. МИРОЛЮБОВУ
1898 – 1899, Москва¹²

Воскресенье, числа не помню

Многоуважаемый Виктор Сергеевич!

На случай если бы Вам вздумалось паче чаяния (опять не могу не попрекнуть!) зайти к нам завтра или во вторник — предупреждаю Вас, что нам до среды утра приходится ехать в Нижний. […] Последний раз взываю к Вам, Виктор Сергеевич, приходите к нам, пожалуйста, если и Вы к нам расположились хотя наполовину так, как мы к Вам. Я очень бы дорожила по-хорошему подружиться с Вами¹³, ведь между нашей братией — артистами такая страшная редкость образованный, интересующийся не только одной сценой, порядочный человек, но которому истинное искусство дорого; а я откровенно признаюсь: с чиновниками, купцами богатыми и всеми теми, с кем я «должна» бывать, — смертно скучно!

Дайте же нам слово, что запросто, когда вздумается, днем ли, вечером ли, будете заходить к нам: понравится — оставайтесь, 40 не понравится — уходите, ни останавливать, ни удерживать Вас не будем. Здоровы — отлично, поболтаем, попоем, пришлите мне ноты, я выучу аккомпанемент; будет нездоровиться — сидите и молчите. Ведь и у Вас, кажется, близких семейных в Москве не много? Не удивляйтесь, что, в сущности очень мало Вас видавшая, я решаюсь предлагать Вам свою дружбу, но и муж мой и сестра уже заранее расположили меня в Вашу пользу и познакомили с Вами, и сами Вы мне очень нравитесь. Хотите, давайте дружиться, а пока жму крепко Вашу руку и от всей души желаю Вам счастья и здоровья. Муж, вчера только приехавший, сердечно Вам кланяется, жмет Вашу руку и от всего сердца поддерживает меня в моей просьбе быть с нами поближе. Даже Юрка Вам кланяется.

Мария Желябужская

7
ПОЕЗДКА В КРЫМ¹⁴

Мы, тогда еще Художественно-общедоступный театр, поехали в Крым, собственно в Ялту, показать Антону Павловичу Чехову две его пьесы — «Чайку» и «Дядю Ваню», которые он не видел.

По дороге остановились в Севастополе, где тоже дали несколько представлений.

Спектакли имели большой успех, публики было много, стояла дивная ранняя весна, почти все мы были молоды, страстно влюблены в свой театр, безгранично верили в своих руководителей К. С. Станиславского и Вл. И. Немировича-Данченко и обожали Антона Павловича Чехова.

Все это вместе взятое создавало особо повышенную атмосферу радостного праздника, предчувствия больших, необычайных переживаний.

Мы знали, что в Ялте живет М. Горький. Многие из нас читали его произведения, спорили о них. Одни сразу приняли новое восходящее литературное дарование, восхищались его горячим, бурным темпераментом, видели в нем глашатая новых мыслей и чувств, другим не нравилось, что «море смеялось» в рассказе «Мальва», что герои писателя — «подонки человечества».

41 Антон Павлович: приехал в Севастополь навстречу театру, хотя его уговаривали не рисковать здоровьем и дождаться нашего приезда в Ялту.

Шел спектакль «Гедда Габлер». В антракте слышу — в коридоре глуховатым баском разговаривает с кем-то Антон Павлович. Обрадованно подумала: «Сейчас зайдет, должно быть. Боюсь, не понравится ему только, это не в его вкусе…» И действительно, слышу — стучится в тонкие дощатые двери убогой моей уборной — играли мы в летнем театре где-то на бульваре. Спрашивает:

— К вам можно, Мария Федоровна? Только я не один, со мной Горький.

Сердце забилось — батюшки! И Чехов и Горький. Встала навстречу. Вошел Антон Павлович — я его давно знала, еще до того как стала актрисой, — за ним высокая тонкая фигура в летней русской рубашке; волосы длинные, прямые, усы большие и рыжие.

Неужели это Горький?

… Мы почти все, огромное большинство труппы, сразу влюбились в Горького.

Когда мы играли в Ялте, мы много раз видели Горького — в доме Антона Павловича, на спектаклях в театре и вообще в городе. В Ялте тогда собралась почти вся группа «Знания» — Елпатьевский, Бунин, Куприн, Гусев-Оренбургский, Скиталец и еще какие-то менее известные писатели. Жил в Ялте Мамин-Сибиряк. Все свободное от репетиций и спектаклей время мы, актеры, проводили вместе с писателями, и многих из нас поражало их какое-то двойственное отношение к Горькому.

Как-то у Чехова произошла такая сцена. После чая, это было часа в четыре дня, собрались в кабинете у Антона Павловича несколько человек из нашего театра. Был Бунин и молодой писатель в форме морского офицера по фамилии, кажется, Лазаревский; отлично помню, что он сильно надоедал Антону Павловичу, требуя к себе особого внимания — он привез какие-то свои произведения на отзыв. Были еще Скиталец, Чириков и Алексей Максимович.

Где бы ни был Алексей Максимович, он обычно становился центром внимания. Так и в этот раз. Он горячо говорил, широко размахивал руками и вообще вел себя для нас непривычно. Двигался он необычайно легко и ловко. Кисти рук, очень красивые, с длинными выразительными пальцами, чертили в воздухе какие-то фигуры и линии, и это придавало его речи особую красочность.

42 Антон Павлович сидел на диване, поджав под себя ноги, и с умной улыбкой внимательно слушал.

Говорил Горький о двух русских гениях — Толстом и Достоевском, яростно утверждая, что эти великие художники принесли и великий вред русскому народу, стараясь пресечь, остановить и удержать историю его развития.

На лицах слушающих ясно видно было, что с Горьким они не согласны; однако никто не вступал с ним в спор. Так и дали ему, выговорившись, попрощаться и уйти…

Но стоило Горькому уйти, и сразу заговорили, заспорили, закричали «братья писатели». […]

— Какое нахальство! Как он смеет!.. Самоучка!..

По существу никто ничего не говорил, а только больше бранились и возмущались.

Антон Павлович тихо покашливал, насмешливо морщился и тихо сказал под конец:

— Что же вы это ему все самому не сказали?

А. М. Горький нежно любил А. П. Чехова, он преклонялся перед его талантом, мастерством; пока мы играли в Ялте, он не пропустил ни одного представления пьес Чехова. Не будучи занятой в «Дяде Ване», я наблюдала, как воспринимал Горький происходящее на сцене. Глаза его то вспыхивали, то гасли, иногда он крепко встряхивал длинными волосами, видно было, как он старается сдержаться, пересилить себя, но слезы неудержимо заливали глаза, лились по щекам, он досадливо смахивал их, громко сморкался, смущенно оглядывался и снова неотрывно смотрел на сцену.

В Москве Нину Заречную в «Чайке» играла М. Л. Роксанова, в поездке эту роль поручили мне. Играли эту пьесу у нас очень хорошо. Превосходна была О. Л. Книппер в роли актрисы Аркадиной, В. Э. Мейерхольд в роли ее сына — писателя Треплева, К. С. Станиславский — Тригорин; изумительная по простоте, правдивости и силе чувства была М. П. Лилина в роли Маши, хорошо играли все участники спектакля. Недаром на первом представлении в Москве, когда после окончания первого действия опустился занавес, публика несколько секунд сидела не шелохнувшись и, только придя в себя, разразилась аплодисментами. […]

Воистину общим, всем нам родным и дорогим делом был для нас тогда наш Художественно-общедоступный театр. Сейчас, когда мы, первый отряд советского орденоносного МХТ им. Горького, вспоминаем эти события из жизни давнего прошлого, каждый по-своему и по-разному видит их в памяти своей, но одно у нас у всех осталось общее: через сорок лет мы 43 пронесли горячую любовь и глубочайшее уважение к искусству, к литературе, к труду, творчеству и мощи человеческого гения.

8
[ЗНАКОМСТВО С ГОРЬКИМ]¹⁵

Трудно думать, чтобы после моей смерти, а может быть, даже и раньше об отношении ко мне Алексея Максимовича и о жизни его рядом со мною люди не писали, не толковали и не разбирались в них, и, как это вообще бывает, — вкривь и вкось. Вот причина, побуждающая меня написать самой о том, что может быть, как мне кажется, интересно, рисуя такого крупного и во всех отношениях исключительного человека.

Впервые мне пришлось встретить Алексея Максимовича в Севастополе, в 1900 году, когда Художественный театр ездил показать Антону Павловичу Чехову его пьесу «Чайка», которую тот в Москве не видел, уехав до первого представления.

Конечно, мы все, актеры, знали о Горьком, многие восхищались его талантом, некоторые из нас слышали о нем от Чехова как о человеке необычайно интересном, ярком и обаятельном; слышали заранее анекдоты о его грубоватости, необычном поведении в обществе, конечно — о его черной косоворотке, высоких сапогах, длинных волосах, сильном ударении на «о» в говоре, об административных гонениях на него, о его ссылке в Ялту и т. д. и т. д.

Лично мне как писатель он был известен с первого же его появления в толстых журналах и с первого же прочитанного мною рассказа «Мальва». Меня захватила красота и мощь его дарования. Я не знала еще о нем ничего. Мне представлялось, что это необыкновенно красивый человек, у которого должны быть большие, проникновенные, все видящие глаза. Когда я читала его произведения, часто мне казалось, будто он тут где-то рядом и видит то, что прячется в душе, чего до тех пор и сама в себе не подозревала, а вот кто-то подглядел, подслушал тайное и открыл. Такое ощущение до тех пор вызывал во мне только Толстой, и уже одно это ставило в моей душе и в моем представлении Горького на пьедестал.

В те годы мне вообще пришлось переживать большую духовную ломку — из обыкновенной дамы, жены крупного чиновника, привыкшей ко всем атрибутам подобного положения, я мало-помалу становилась человеком и актрисой. Отчасти это происходило оттого, что из любительницы сценического искусства 44 я, вместе с остальными товарищами по Литературно-артистическому обществу, стала заправской актрисой, стало быть, перешла на серьезную и обязательную работу, отчасти потому, что мне посчастливилось незадолго перед тем впервые встретить настоящих убежденных людей, молодых марксистов¹⁶. Благодаря им и их помощи я многому научилась и многое увидела в совершенно новом для себя свете. Эти друзья мои лучше знали и ценили Горького, и то, что они мне рассказывали о нем, поднимало его в моих глазах еще выше.

Шло первое представление в Севастополе «Эдды Габлер» Ибсена. Пьеса мне страшно нравилась, свою роль я всегда играла с большим волнением, а тут еще мне сказали, что на спектакле будут и Чехов и Горький. Весь день прошел для меня в каком-то трепете. Помню, было жарко очень, в тесных каморках-уборных мы задыхались, грим — хоть мы тогда и молоды были, и гримировались очень слегка — не хотел держаться на лице, и я с отчаянием думала: вот тут и будь гордой патрицианкой, когда все лицо блестит, сколько его ни пудри!

После третьего акта слышу чей-то чужой мужской голос:

— Это великолепно! Это великолепно, я вам скажу.

А затем стук в мою дверь и голос Антона Павловича:

— Можно к вам?

Когда они оба вошли, Чехов и Горький, меня прежде всего поразило, до чего они разные! О Чехове писали так много и так, по-моему, не похоже все написанное на того Чехова, которого я знала, что о нем мне неловко много рассказывать. Горький показался мне огромным. Только потом, много спустя, стало ясно, как он тонок, худ, что спина у него сильно сутулится, а грудь впалая. Одет он был в чесучовую летнюю косоворотку, на ногах высокие сапоги, измятая как-то по-особенному шляпа с широкими полями почти касалась потолка и, несмотря на жару, на плечи была накинута какая-то разлетайка с пелериной. В мою уборную он так и вошел в шляпе.

— Вот познакомьтесь, Алексей Максимович Горький. Хочет наговорить вам кучу комплиментов, — сказал Антон Павлович. — А я пройду в сад, у вас тут дышать нечем.

— Черт знает! Черт знает, как вы великолепно играете, — басит Алексей Максимович и трясет меня изо всей силы за руку (он всегда басит, когда конфузится). А я смотрю на него с глубоким волнением, ужасно обрадованная, что ему понравилось, и; странно мне, что он чертыхается, странен его костюм, высокие сапоги, разлетайка, длинные прямые волосы, странно, что у него грубые черты лица, рыжеватые усы. Не таким я его себе представляла.

45 И вдруг из-за длинных ресниц глянули голубые глаза, губы сложились в обаятельную детскую улыбку, показалось мне его лицо красивее красивого и радостно екнуло сердце. Нет! Он именно такой, как надо, чтобы он был, — слава богу! Не помню, конечно, что именно он говорил, помню — хвалил наш театр за то, что играем хорошие пьесы, актеров. Но чаще всего упоминал об Антоне Павловиче, и с такой нежностью, с такой осторожной любовной почтительностью. В двери моей уборной все время просовывались головы: всем хотелось видеть, слышать, о чем он говорит. Алексей Максимович вскоре ушел. Больше в Севастополе мне не пришлось его видеть, на другой день он вернулся в Ялту, где жил с женой и сыном.

Товарищи рассказывали о том, как накануне ужинали где-то с ним вместе, рассказывали, имитируя его манеры, голос, говор на «о». Передавали разные забавные анекдоты. […] Мне не раз впоследствии приходилось замечать, что об Алексее Максимовиче любят рассказывать — как он много пьет, передавать анекдоты о нем и с его будто бы слов, всегда при этом изображая его манеры и говор, — мне самой ни разу не пришлось видеть его много пьющим и очень редко слышать из его уст анекдоты, а сам он представляется мне наименее подходящим для анекдотов объектом. Мне думается, на людей действовала его внешняя необычность и яркая образность его речи, которую, не умея передать верно, облекали в наиболее легкую для себя форму рассказывающие о нем. Мне было досадно на себя, что ничего не сказала ему. Чувствовала, что для него я просто актриса и вряд ли интересна ему. Завидовала Книппер — она много раз виделась с ним у Чеховых до тех пор, но и от нее слышала те же рассказы, не соответствующие [облику] Горького, борца и творца новой жизни, которого так пламенно любили мои друзья-революционеры.

Когда Художественный театр приехал играть в Ялту, мне там не однажды пришлось видеть Алексея Максимовича и в театре, и в ужинающей компании, и на берегу моря, на прогулке. […] Где бы он ни был, он всегда помимо всяких усилий с его стороны, помимо воли становился центром, вокруг которого группировались остальные. Это отнюдь не мое личное впечатление, так как об этом же впечатлении мне много раз приходилось слышать от людей самых разнообразных, и расположенных к нему и прямо враждебных. В те дни в Ялте много было заметного народу из писателей: Бунин, Куприн, Федоров, Мамин-Сибиряк, Станюкович, Елпатьевский, Миролюбов, наши главари: Станиславский и Немирович-Данченко, актеры, такие яркие люди, как Москвин, Качалов, наконец, Антон Павлович 46 Чехов. Но когда появлялся Горький и начинал рассказывать, всё как-то стушевывалось и бледнело перед ним. Особенно загорался он, когда речь заходила о литературе; и тогда уже он знал и читал чрезвычайно много, и не раз приходилось замечать, что многие из присутствующих, люди дипломированные, с университетским и иным образованием, знают меньше, образованны уже, чем он. О чем бы ни заходил разговор, Горькому ничто не было чуждо. Суждения и мысли свои он высказывал прямо, несколько резковато порою, не всегда вежливо по отношению к слушающему, но всегда волнующе интересно и горячо. […]

Лично мне пришлось очень мало разговаривать с ним, но видела я его очень много, слышала о нем ежеминутно и слышала его самого. Однажды он, сидя на берегу, рассказывал нам, актерам, какую хочет написать пьесу для нашего театра, и вкратце передавал возможное содержание ее. Потом этот рассказ воплотился в «Мещанах». […]

Однажды осенью, после нашей поездки в Крым, мне доложили, что спрашивают меня Шаляпин и Горький.

Они пришли просить достать денег для помощи духоборам, высылаемым куда-то в Америку, если не обманывает память. С той поры мы видались с Алексеем Максимовичем очень часто. Приезжая в Москву, он всегда заходил ко мне, подолгу засиживался, иногда читал вслух новые произведения кого-либо из товарищей. Чаще других — Л. Н. Андреева, которым горячо восхищался. Великим наслаждением было слушать Алексея Максимовича! Рассказывал он всегда очень просто, с необыкновенным мастерством передавая в лицах диалоги, иногда каким-либо жестом рисуя в воздухе то человека, то дерево, сук, извилину реки, — и перед вами как живое проходило то, о чем он говорил. Читал и свои и чужие вещи с огромной экспрессией и большим чувством меры, так же просто, как и рассказывал […]

В театре поставили «Мещан» — Горький был тогда всеобщим любимцем, публика рвалась увидеть его, особенно молодежь. Мне пришлось лично присутствовать при том нашумевшем случае, о котором принято было рассказывать, будто Алексей Максимович «выругался», сказал, что он не утопленник, не балерина, и на него-де смотреть нечего. По-настоящему было, конечно, не совсем так.

На одном из юбилейных представлений «Дяди Вани»¹⁷, кажется 25-м, присутствовали и Чехов и Горький. Сидели они в директорской ложе, а в аванложе для них приготовили чай. Так как Лилина и Книппер играли, то меня попросили быть за 47 хозяйку и напоить их чаем. Антон Павлович, как всегда, подтрунивал над всеми окружающими, шутил, но, видимо, волновался все-таки. В антракте в ложу стали стучать, ломиться в двери и громко вызывать Горького. Напрасно театральный служитель взывал к благоразумию и увещевал ломившихся в двери, напрасно приходил кто-то из администрации театра просить о том же — шум и стук не прекращался, пока длился антракт. В следующем антракте дверь не выдержала, ручка отскочила, и какие-то лица стали заглядывать внутрь. Антон Павлович поднялся и направился в ложу, а Алексей Максимович, побледнев и стиснув зубы, грозно двинулся к восторженно улыбающимся физиономиям. Посмотрела я на него, и жутко стало: лицо белое, даже глаза как-то побелели, скулы выдались. Сказал он очень тихо, но очень внушительно дословно следующее (каждое слово мне тогда врезалось в память):

— Неужели вы не понимаете, до чего это глупо? Происходит такое значительное событие, идет «Дядя Ваня», Антон Павлович в театре, а вы ломитесь в закрытые двери, занимаетесь пустяками! Ведь я же писатель, читайте то, что я пишу, если вам нравится, ко зачем смотреть на меня? Что я, балерина, утопленник, чтобы глазеть на меня? Постыдились бы вы, господа! — И ушел. Ушел совсем из театра, страшно огорченный и взволнованный.

Впоследствии Алексей Максимович часто вспоминал об этом случае, и всегда с большим негодованием на бестактность публики по отношению к Антону Павловичу, а от разных лиц я бесчисленное число раз слышала извращенную передачу этою инцидента, то в насмешливой форме, то в виде иллюстрации некультурности и грубой невоспитанности Горького. Не знаю, как поступил бы кто-нибудь другой на его месте, но он, чуткий и страшно деликатный по отношению к другим, жестоко страдал, чувствуя недостаток почтительности публики в отношении к Чехову. Это и вызвало резкость его отповеди.

В то время Алексей Максимович часто виделся с нашими актерами, приезжая от времени до времени в Москву. […]

Наша дружба с ним все больше крепла, нас связывала общность во взглядах, убеждениях, интересах. Мало-помалу я входила во все его начинания, знала многих, стоявших к нему более или менее близко. Он присылал ко мне людей из Нижнего с просьбой устроить их, сделать то или другое. Бывая у меня, он часто говорил, встречая много народу. «Место свято пусто не бывает».

Я страшно гордилась его дружбой, старалась быть достойной ее, восхищалась им бесконечно. Однажды он прочел у меня 48 «В тумане» Л. Андреева. Вещь эта произвела на всех слушающих потрясающее впечатление. Но надо было видеть радость и восторг самого Алексея Максимовича, он весь дрожал и вибрировал, как натянутая струна. В нем была странность — он легко умилялся и плакал, особенно при чтении вслух. Немножко смешно мне это казалось, но и трогательно ужасно. Почти одновременно, насколько мне помнится, он рассказывал историю священника, глубоко верящего, молящегося о чуде и верующего в возможность такового. Впоследствии на эту тему Андреевым был написан «Василий Фивейский». На меня лично рассказ Алексея Максимовича произвел более сильное впечатление, чем прочитанный — у Андреева.

Так все шло до первого чтения пьесы «На дне». Это было во временном помещении, взятом для весенних репетиций, — в театре был ремонт. Помню, за большим столом сидели Немирович, Станиславский, Морозов, Алексей Максимович, Шаляпин, рядом с ним, почти обняв его, Пятницкий. Вся наша труппа. Горький читал великолепно, особенно хорошо Луку. Когда он дошел до сцены смерти Анны, он не выдержал, расплакался. Оторвался от рукописи, поглядел на всех, вытирает глаза и говорит:

— Хорошо, ей-богу, хорошо написал… Черт знает, а? Правда хорошо!

Вокруг на него смотрели влюбленными глазами, мы тогда все, от мала до велика, были влюблены в него, больше всех, пожалуй, Станиславский. Шаляпин обнял Алексея Максимовича и стал уговаривать:

— Ничего, ничего! Ты читай, читай дальше, старик!

Трудно описать, в каком мы все были восторге! Сама я была даже подавлена сознанием силы и огромности дарования Алексея Максимовича. До тех пор мне в голову не приходило вглядеться в людей не своего круга и жизни, помимо той ее стороны, о которой, к сожалению, я лишена возможности писать правдиво и откровенно и которой поэтому не касаюсь вовсе, — я говорю, конечно, о так называемой подпольной стороне¹⁸.

Готовясь играть «На дне», мы ездили на Хитров рынок, знакомились с тамошними людьми. Игре нашей это мало помогло, по всей вероятности, но лично я многому научилась и многое поняла за это время. И Горький стал мне еще дороже.

Первое представление этой пьесы было сплошным триумфом. Публика неистовствовала. Вызывала автора несчетное число раз. Он упирался, не хотел выходить, Владимир Иванович 49 Немирович-Данченко буквально вытолкнул его на сцену. Горький курил в это время, как всегда в волнении, усиленно затягиваясь. Так с папиросой в руке и вышел. Уж ему из-за кулис кричат: «Спрячьте папиросу-то, спрячьте!» Он спрятал ее в кулак. По обыкновению он был в черной косоворотке, с ремешком кавказского пояса, в высоких сапогах.

В третьем акте ему понравилось, как я играла. Пришел весь в слезах, жал руки, благодарил. В первый раз тогда я крепко обняла и поцеловала его, тут же на сцене, при всех.

После спектакля Горький пригласил массу народа в «Эрмитаж» ужинать. Было шумно, говорили речи, поздравляли, все были возбуждены и взволнованы.

Еще во время спектакля, после взрыва аплодисментов, когда кончился первый акт и опустили занавес, Станиславский, потирая руки, прыгал по нарам и радостно говорил:

— Хлебом запахло!

9
ИЗ ПИСЕМ М. Ф. АНДРЕЕВОЙ К Е. Ф. КРИТ¹⁹

22 февраля 1900, Москва

22 февраля

… Я все время металась как угорелая и рада радешенька, что наступил пост. Ужасно торжественно прощалась публика с нашей труппой: когда в последний раз опустился занавес, стали кричать «всех, всех» — на сцену собралась вся труппа. Весь зал встал как один человек. Овация длилась полчаса. Алексееву поднесли чудный венок и забросали маленькими венками и цветами. Всем дамам поднесли букеты, а мужчинам — венки. У меня моментально все цветы расхватали на память, и мне самой остался один обрывок ленты. После этого был ужин в «Эрмитаже», говорили речи, плакали — словом, все как следует было…

Твоя Маруся

6 марта 1900, Москва

… От наших ты, должно быть, уже знаешь, что доехали мы благополучно, читали уже в двух концертах²⁰, довольно удачно 50 и с громадным успехом. Вчера в Историческом музее мне минут пять не давали начать говорить и вниз на подъезд провожала целая толпа. Вчера же утром была первая репетиция «Снегурочки», я играю Леля. Меня ужасно удивил молодой композитор Гречанинов тем, что не поверил мне, что я могу взять свободно от нижнего соль до верхнего ля, и очень удивился, когда я ему доказала, что я не ошибаюсь. Разве же это такая редкость? У Зарудной это считалось совсем обыкновенным…

Твоя Маруся

10
М. Ф. АНДРЕЕВА — С. А. ТОЛСТОЙ
Март 1900, Москва²¹

Глубокоуважаемая Софья Андреевна!

Ни вчера, ни сегодня не могла быть у Вас, хотя мне этого страшно хотелось, так как у близких друзей моих, Шауфус, умерла мать и мне трудно не быть около них в такое тяжелее время. Вчера ее хоронили, сегодня семья Шауфус уезжает в Петербург.

Мне очень хотелось просить Вас приехать сегодня вечером послушать пьесу П. А. Сергеенко «Сократ», но не решаюсь на это, боюсь, что это слишком будет с моей стороны смело, так как мне не удалось быть у Вас.

Прошу позволения приехать к Вам на той неделе, если это Вас не стеснит, а пока почтительно и низко Вам кланяюсь.

Мария Желябужская

11
М. Ф. АНДРЕЕВА — К. С. СТАНИСЛАВСКОМУ
21 сентября 1900, Москва²²

21-го сентября

6 ч. утра

Константин Сергеевич, простите меня, ради бога, что я решаюсь в такое время тревожить Вас и писать Вам²³, но мое состояние духа сейчас такое ужасное, мое положение такое 51 затруднительное, что я не могу не обратиться к Вам, а говорить я с Вами боюсь, Вы такой суровый со мной, да и вообще измученный, взволнованный, раздраженный. Когда я с неделю тому назад обратилась к Марии Петровне, что меня пугает то, что на всех репетициях с нею играет Ольга Леонардовна, а я с Мунт, и что если я играю в первом спектакле, то это очень неудобно, — Вы велели нам замолчать и не касаться этих щекотливых вопросов.

Вчера расписывались на репетицию 22-го, последнюю генеральную, и опять с Марией Петровной репетирует Книппер. Взволнованная и огорченная, я обратилась с просьбой к Александру Акимовичу сказать, что я ни разу не репетировала с Марией Петровной и ни разу не вела с нею первого акта с самой весны. Он спустя несколько времени пришел и сказал, что старался объяснить это Владимиру Ивановичу, но тот настаивает, чтобы репетировала Ольга Леонардовна. Тогда я попросила, если можно, прийти Владимира Ивановича. Даю Вам честное слово, Константин Сергеевич, что я ничего не преувеличиваю и ничего не вижу особенными глазами, что я говорила не только просительно, но очень робко и огорченно. Владимир Иванович очень резко заявил мне, что это дело решенное, что разговаривать мне нечего, что было 120 репетиций со мной (!), что у меня было семь генеральных (!). Когда я возразила, что у меня было две генеральных, он сказал: «До этого [мне] дела нет — кто репетировал, с кем репетировал. Я знаю, что было масса репетиций».

Кому же тогда до этого дело, с кем говорить, кого просить? Иначе как за насмешку и по тону и по смыслу я не могу принять его слова: «Я не понимаю, откуда ваши претензии, вы играете Леля вполне твердо, уверенно, по обыкновению будут говорить, что это один из ваших шедевров… И что бы там ни было — я признаю справедливым, чтобы репетировала Ольга Леонардовна, и так будет во что бы то ни стало». Я, разумеется, замолчала и ушла. Мне, он говорит, будет дана репетиция в субботу утром с декорациями, костюмами и всеми, кроме соловьевцев. Ну, а Мария Петровна не устанет — репетиция в пятницу, спектакль в воскресенье, и еще репетиция в субботу? Уж обо мне я не решаюсь говорить, что в пятницу утром единственная репетиция «Одиноких», в субботу репетиция «Снегурочки», в воскресенье «Снегурочка», в понедельник «Одинокие». Да это и не было бы существенно, если бы не все эти ненужные волнения и огорчения.

Простите меня, Константин Сергеевич, верьте, что мне мучительно 52 больно и обидно тревожить Вас, но я боюсь, боюсь играть Леля! Когда я сказала вчера Владимиру Ивановичу: «Да как же я буду играть Леля, если я ни разу не репетировала с Марией Петровной, — значит, мне и играть будет нельзя». «Ах, это ваше дело, не играйте — будет играть Ольга Леонардовна».

Скажите Вы мне правду, прямо, искренне, без всякого желания как-то утешить, что-то не задеть, поймите Вы, что я от Вас покорно снесу многое — я так люблю и уважаю Вас и как учителя, и как человека, и как общественного деятеля, ну да ведь Вы все это знаете, — скажите Вы мне, что мне делать? Не играть на первом спектакле? Совсем не играть Леля? Или играть спустя некоторое время?

После резкой, категорической отповеди Владимира Ивановича я официально не скажу ни одного слова, но как друга прошу Вас, простите меня за то, что я к Вам обращаюсь, и скажите мне, что мне делать? Никаких претензий у меня нет, ни на кого я не раздражаюсь, мне просто больно, что я становлюсь в Вашем деле чем-то мешающим, раздражающим, ненужным. Если Вам самому некогда, попросите Марию Петровну написать мне или сказать, что Вы думаете, — я приеду к ней, когда она назначит.

Искренне преданная Вам

Мария Желябужская

12
М. Ф. АНДРЕЕВА — А. П. ЧЕХОВУ
17 января 1901, Москва²⁴

01, 17 января

Ну, спасибо Вам, Антон Павлович, за память, да еще в такой прелестной форме выраженной!

Я даже и не ожидала, что это Вы, так как, по правде сказать, Вы меня в последний свой приезд не то что обидели, а огорчили: во-первых, не пришли потолковать о роли в «Трех сестрах», а во-вторых, мне (все казалось, что Вы боитесь откровенно поговорить со мной. Ей-богу, я не очень тупая и отлично понимаю и даже очень благодарна бываю, если мне говорят, что вот, мол, то-то и то-то у вас может выйти 53 нехорошо — вы подумайте и поработайте. И вот именно этого-то, короче сказать — простоты в отношениях, у Вас ко мне и не было. Правда? Ну, а пусть она будет. Хорошо?

Как же Вы поживаете? Мы усердно трудимся, репетируем и волнуемся «Тремя сестрами». Ах, хорошая пьеса, только и трудная же, господь с нею, страх!

Вчера до 6 часов с 12 ч. дня сидели, уж даже глаза распухать стали. Теперь уж скоро пойдет, дай бог чтобы хорошо. Вам наши, конечно, телеграмму пошлют о первом представлении. Сейчас уже можно сказать, что великолепны будут: Наташа — М. П. Лилина, Ферапонт — В. Ф. Грибунин, Кулыгин — Вишневский, Вершинин — и Алексеев и даже Качалов — очень недурен²⁵.

Хороши очень обстановка и декорации, ну да уж это по большей части так у К. С. Алексеева.

Так еще раз спасибо, Антон Павлович, крепко жму Вашу руку, бывайте здоровеньки!

Андрей Алексеевич Вас приветствует.

Мария Желябужская

13
А. П. ЧЕХОВ — М. Ф. АНДРЕЕВОЙ
26 января 1901, Ницца

26 янв. 1901

Милая Мария Федоровна, я не посылал Вам цветов, но, пожалуйста, пусть будет так, точно я послал Вам их, иначе конфузу моему и огорчению не будет меры. Ваше письмо доставило мне такую радость, что выразить Вам не могу. Спасибо Вам большое, необыкновенное, и считайте теперь меня Вашим неоплатным должником.

Вы пишете, что в последний свой приезд я огорчил Вас, что будто я боялся откровенно поговорить с Вами насчет «Трех сестер» и т. д. и т. д. Господи помилуй! Я не боялся откровенно поговорить, я боялся помешать Вам и нарочно старался молчать и, елико возможно, сдерживал себя, чтобы именно не помешать Вашей работе. Если бы я был в Москве, 54 то разве только после десятой репетиции стал бы делать свои замечания, да и то только в мелочах. Мне пишут из Москвы, что Вы превосходны в «Трех сестрах», что играете Вы прямо-таки чудесно, и я рад, очень, очень рад и — дай бог Вам здоровья! Считайте меня Вашим должником, вот и все.

Сегодня я уезжаю в Алжир, пробуду там недели две, а потом в Россию. Что Вы будете играть в Петербурге, я очень жалею, так как не люблю Петербурга и не высоко ставлю его вкусы. Андрею Алексеевичу низко кланяюсь и шлю привет; и детям тоже. Бывайте здоровеньки, да хранят Вас ангелы небесные.

Преданный А. Чехов

14
М. Ф. АНДРЕЕВА — С. А. ТОЛСТОЙ
1 марта 1901, Петербург²⁶

1 марта

Многоуважаемая Софья Андреевна!

Как-то совестно выражать Вам сочувствие — и все-таки я не могу не написать Вам, что когда я прочитала возмутительное и позорное заявление об отлучении Льва Николаевича, то хоть и была я совсем одна в своей комнате, а покраснела, и стало мне мучительно стыдно и больно — больно, что не поднимается все общество, весь народ, когда посмели тронуть Льва Николаевича.

Пишу я, и так мелко, ничтожно все, что я говорю, по сравнению с тем, что чувствуется, но мне так хочется хоть как-нибудь выразить Вам все то горячее, искреннее огорчение и боль, которые у меня сейчас в душе! Я слышала, что здоровье Льва Николаевича лучше, слава тебе господи, дай ему бог много-много сил и здоровья, самому чистому, прекрасному, великому человеку на свете.

Вчера Василий Алексеевич Маклаков был так добр прислать мне Ваше чудесное письмо²⁷, все наши артисты выхватывали его у меня из рук²⁸, и, если бы Вы могли видеть и слышать это, мне кажется, Вы были бы довольны — какое горячее и искреннее чувство оно у всех вызывало.

55 Пожалуйста, примите и передайте Льву Николаевичу, если только найдете это возможным, мой низкий поклон и сердечное приветствие.

Глубоко Вас уважающая

Мария Желябужская

15
ИЗ ПИСЕМ М. Ф. АНДРЕЕВОЙ К Е. Ф. КРИТ²⁹

2 октября 1901, Москва

2 октября

Дорогая моя Каточка!

… К сожалению, все это время я так страшно занята, играю почти ежедневно из-за болезни Константина Сергеевича, у которого сильнейший бронхит, а тут еще каждый день репетиции «Крамера» — те действия, в которых не участвует Константин Сергеевич.

… До сих пор мы уверены, что в Петербурге играть будем в Панаевском, так как у наших еще с прошлого года сделан на пост письменный контракт, а уж как это будет в действительности — и сама не знаю. Яворской оттого «Чайки» не дали³⁰, что сами думают ее играть в этом году. Что же касается того, что она гордится Ланским, то это довольно смешно, так как он у нас больше был на выходах или играл самые маленькие роли, только-только что с ниточки. Да и то не знали, как его пристроить, так он глуп и туп, и служил он у нас всего один год, он ведь бывший балетный.

Детка моя, за «Крамера» я боюсь не за себя, так как, если даже меня обругают, я не буду в ответе, скажут — зачем мне давали неподходящую роль. А обидно будет за даром потраченный труд, возню, обидно за театр, если пьеса шлепнется, тем более что «Дикая утка» успеха не имела³¹.

Алексеев сам ужасно повесил нос, говорит, что рецензенты сговорились погубить театр, что нельзя работать среди одних врагов, а сам ходит и пляшет по дудке Немировича.

Дмитрий Иванович [Лукьянов]³² просит тебе сообщить, что я сейчас не только не мокрая курица, а совсем наоборот — дама весьма воинственная, так что на его долю выпадает больше роль изливающего оливковое масло на бушующие волны, а бойкоты его даже забыли, когда они были, так он 56 стремится делать умильное лицо, чтобы умиротворить мой гнев, когда я прихожу домой из театра! И правда, я все злюсь, каждый раз злюсь.

Маруся

14 октября 1901, Москва

14 октября

… Эти дни я сильно прихварывала, и у меня было сильное искушение написать тебе, чтобы ты приехала сейчас. Теперь мне уже лучше, но была страшно простужена, хрипела, сипела, и все-таки приходилось играть, так как и Константин Сергеевич и Качалов были еще больше больны и положение было такое, что хоть театр закрывай. Не помню, писала ли я тебе, что в новой пьесе Немировича «Около жизни» я играю главную и очень большую роль³³. Много было тут перипетий, разговоров, толков, но в конце концов автор одержал верх, и так как для пьесы выгоднее, чтобы играла я, то я и играю, хотя, конечно, по всем своим желаниям и отношениям с Книппер, если бы только можно было, он отдал бы роль ей.

Маруся

16
М. Ф. АНДРЕЕВА — К. С. СТАНИСЛАВСКОМУ
Февраль 1902, Москва³⁴

Ах, Константин Сергеевич, неужели Вы не поняли и не видите, что не роль я играла, что ни к какой политике я не причастна, что не думала я соваться в непосильное дело для куда более крупных, чем я, а что я в отчаянии, что не могу помочь очень близкому и дорогому мне человеку. Представьте себе, что у Вас погибал бы такой человек и Вы не могли бы ничего сделать для него, — могли ли бы Вы в это время, даже Вы, думать о чем-нибудь, кроме этого одного? А я должна была, конечно, делать [вид], что хлопочу за всех или по крайней мере за нескольких, так как другого — от меня никто бы и не принял. Сейчас, если Вам не трудно, ответьте мне письмом. У нас полон дом народу: приехали Крит из Петербурга, гостят племянники 57 Андрея Алексеевича, его belle-soeur, да вот Вы говорите, что и у Вас у самого нервы расстроены…

Очень обидно и жаль, что время моего тяжелого горя и волнений личных совпало с серьезным и тяжелым временем театра, но поступать не так, как я поступала все последнее время, — я была не в состоянии.

Вы представить себе не можете, чего мне стоило играть 9, 10 и 13 февраля…³⁵ Не знаю, знаете ли Вы, что всем высланным по тюрьмам объявлено официально, что они будут после отбытия наказания считаться политически неблагонадежными, им будет воспрещен въезд в Москву и предстоит поэтому двухлетнее отбывание воинской повинности по медвежьим углам провинции? Что вряд ли даже разрешат приехать сдать государственный экзамен. Это все полностью относится и к Димитрию Ивановичу, который все-таки интересовал и Вас. Я пишу Вам, как не написала бы никому, и очень прошу даже уничтожить это письмо.

М.

17
М. Ф. АНДРЕЕВА — К. С. СТАНИСЛАВСКОМУ
12 апреля 1902, Москва³⁶

С тяжелым чувством пишу я Вам это письмо, Константин Сергеевич, мне очень хотелось поговорить с Вами, просто и мирно обсудить то странное какое-то положение, в котором я сейчас нахожусь по отношению и к Вам и к театру. Но говорить как-то не удалось, да, пожалуй, оно и лучше. Я бы плакала и волновалась, как это всегда со мной бывает, а Вы едва ли бы даже поняли все то, что заставляет меня плакать и волноваться. Не знаю, почувствуете ли Вы ту искренность и боль, с которой я пишу Вам это письмо, но я решилась высказать Вам всю правду, а там будь что будет.

Последним толчком для меня был разговор с Саввой Тимофеевичем, который говорил, что Вы находите, что я стала небрежно относиться к театру, не занимаюсь ролями и вообще играю на общих своих тонах, а это равносильно, по-моему, тому, что я становлюсь банальной актрисой. Савва Тимофеевич предупредил меня, что такое Ваше мнение может испортить наши с Вами отношения, а он меня знает, как я дорожу Вашим отношением ко мне и как для меня было бы тяжело, 58 если бы Вы стали относиться ко мне дурно. Константин Сергеевич, будьте искренни и скажите по совести — хорошо ли Вы ко мне относитесь? Видите ли, для меня, как я уже тысячу раз Вам говорила, Вы — душа, смысл, суть, все внутреннее содержание, все хорошее этого театра, и я могу служить в нем только в том случае, если в Вас я буду видеть не врага, не человека, подозревающего меня во всевозможных кознях и подвохах, а друга, ясно и твердо сознающего и верящего, что я не способна ни на какие интриги или подпольные действия.

Я не могу и не хочу, чтобы Вы могли то верить мне и считать меня близким и преданным человеком, то интригующим и чуть не предающим Вас! Решите что-нибудь одно и прямо мне это так и скажите, тогда и я буду знать, что мне делать, а так, то падать, то подниматься в Ваших глазах, я, право, не могу и не хочу! Это слишком тяжело, да и обидно уж очень, обидно так, что и сейчас пишу Вам — и плачу.

Вы не можете не знать, что я люблю театр, люблю свое дело очень, ни разу до сих пор Вы не могли бы упрекнуть меня в небрежности… А то, что теперь Вы не поняли, как мне было невыносимо тяжело, какую жестокую муку мне пришлось пережить с 9 февраля³⁷, и не поняли, что человек с ума сходил от тысячи причин очень сложных и болезненных, — показывает мне, как я Вам чужда, как Вы меня мало знаете! А ведь Вы больше, чем кто-нибудь, знаете правду обо мне, Константин Сергеевич.

Рассуждать о том, банальная я актриса или нет, — не мое дело. Может быть, совершенно правы те, которые это находят, говорю это без всякого «унижения паче гордости», совсем просто. Но я думаю, что я все-таки могу быть полезной, могу иногда играть хорошо, а уж особенно если Вы этого бы захотели и помогли мне.

За все четыре года, что я служу, и восемь лет, что я играю у Вас, неужели у Вас не сложилось убеждения, что моя особа в моих глазах всегда стояла ниже общего дела и мое самолюбие не раз приносилось в жертву, раз это было нужно Вам или делу? Неужели не ясно, что, будь я действительно хотя сколько-нибудь интриганкой, — не пришлось бы мне Вам писать этого письма?

Я убедительно прошу, умоляю Вас сказать мне правду, искренне и просто, без страха оскорбить меня, без страха за мое здоровье, мои нервы, без всего того, что затемняет настоящий смысл и суть дела, — уйти мне из Вашего театра или остаться?

59 Остаться я могу только в том случае, если Вы будете твердо и глубоко убеждены в моей порядочности, а я буду верить Вам, что Вы мне не враг, который слушает каждого, кто говорит обо мне дурно, и верит этому каждому. Чтобы я верила, что Вы не ищете в каждом моем слове или действии подтверждения этому дурному [и что] Вы всегда будете обращаться ко мне лично, какие бы недоразумения у Вас ни возникали на мой счет…

Поймите, что каждое слово этого письма стоит мне очень дорого, что для меня очень важно, чтобы Вы ответили мне очень просто и искренне. Ведь столько лет отдано мною Вам с таким горячим и глубоким чувством восторга и преданности Вам! Столько струн и нитей связывают меня с Вами, что не только рвать их, но даже трогать их — больно. И, пожалуйста, пусть и мое письмо и Ваш ответ будут известны только нам с Вами, что бы Вы ни ответили.

Мария Желябужская

12 апреля 1902 г.

18
М. Ф. АНДРЕЕВА — К. П. ПЯТНИЦКОМУ
24 октября 1903³⁸

24 октября

Москва

Многоуважаемый Константин Петрович,

Алексей Максимович поручил мне переслать Вам письмо А. П. Чехова и просить Вас написать Антону Павловичу по поводу его пьесы³⁹ и помещения ее в сборнике, а также по поводу отчисления 10 %⁴⁰, а не двух, если я не ошибаюсь.

Благодарю Вас за книги. Мне очень неловко беспокоить Вас, так как знаю, как Вы страшно заняты, но есть один юноша, которому до зарезу нужно найти хоть какие-нибудь занятия по письменной части, знает французский язык.

Если у Вас может быть хоть что-нибудь подобное — не откажите написать мне два слова, чтобы я могла направить этого юношу к Вам, а также если да, то в какое время.

Алексей Максимович уехал в Нижний вчера, здоров и очень деятельно настроен. Страшно увлечен своей новой вещью⁴¹. 60 Жена и дети, насколько я знаю, здоровы и 26-го возвращаются из Крыма.

Пожалуйста, простите меня за беспокойство!

Жму Вашу руку.

Мария Андреева

19
Н. А. КАСАТКИН — М. Ф. АНДРЕЕВОЙ
13 ноября 1903, Москва⁴²

Жене Иогана

Сильное впечатление производит Ваша игра в «Одиноких». Вы дорогой ценой своего здоровья, своей жизнью служите делу, которому отдались. Нет у меня цветов украсить окружающее Вас, нет у меня лавров увенчать Вас… но есть у меня сердечное тепло, его шлю Вам. Человеческое сочувствие, оно не вянет и исчезает только с жизнью. Выздоравливайте.

Художник Н. Касаткин

13 ноября 1903 года

20
К. С. СТАНИСЛАВСКИЙ — М. Ф. АНДРЕЕВОЙ
19 февраля 1904, Москва⁴³

Дорогая Мария Федоровна!

Я узнал с большой грустью о Вашем решении: уйти из своего театра.

С не меньшей грустью я сознаю, что мои убеждения и советы теперь — неуместны и бессильны.

Мне ничего не остается более, как сожалеть и молчать.

Не примите же это молчание за равнодушное отношение к происходящему и верьте моему искреннему желанию, чтобы предпринимаемый Вами решительный шаг не принес Вам новых разочарований.

Уважающий Вас и преданный

И. Алексеев

19/II – 904

61 21
К. С. СТАНИСЛАВСКИЙ — М. Ф. АНДРЕЕВОЙ
Февраль (до 26-го) 1904, Москва

Дорогая Мария Федоровна!

Долгое знакомство, почти дружба в прошлом, стремление к каким-то хорошим целям, все это, может быть, дает мне право выйти из нейтральной роли, принятой мною в силу многих обстоятельств.

Я, конечно, понимаю, что Ваш последний поступок — разрыв с прошлым без предупреждения и объяснения причин — ясно указывает мне то место, которое Вы назначаете мне в происходящем грустном событии. Тем не менее я решаюсь быть назойливым, принуждаю себя не считаться с самолюбием и очень болезненным чувством обиды.

Кто знает, может быть, мне удастся сказать какое-то слово, которое заставит Вас задуматься и предотвратить большое несчастье.

Я не говорю уже о здоровье. Специалисты и близкие Вам люди знают лучше меня, как им надлежит поступать. Я говорю только об искусстве. Наша роль в нем была исключительной. Мы взялись облагородить его, вырвать его из рук торгашей и передать тем, кому оно должно принадлежать. Наша деятельность получила общественное значение, ее признало общество и наградило нас таким положением, какого не достигал еще ни один артист.

Теперь Вы отрекаетесь от этого почетного положения, которому больше всего завидуют лучшие провинциальные артисты, и добровольно становитесь в их ряды. Неужели Вы перестали поклоняться прежнему богу и отреклись от своих идеалов?

Подумайте, на что Вы меняете Ваше теперешнее служение обществу?

С десяти репетиций играть лучшие произведения литературы или с трех репетиций — произведения пошлости и бездарностей? Играть в сезон по десять новых ролей? Это ли не профанация искусства. Посвящать свою жизнь профанации хороших созданий литературы или показывать публике произведения пошлости — разве это достойная Вас деятельность?

Ваш успех будет велик, но разве он удовлетворит Вас при таком сознании? Не деньги же Вас прельщают! Правда, за тот 62 компромисс, которым преисполнена жизнь артиста, ему платят в провинции большие деньги. Тем менее он заслуживает уважения!

Недаром лучшая часть общества отвернулась от актеров и забыла театр. Вот почему артисты принуждены создавать себе славу рекламами, подарками в бенефис, портретами в витринах и на шоколаде и прочими орудиями нехорошей славы. Так создаются имена и положения в провинции. Когда люди выбирают себе это никому не нужное и вредное ремесло по нужде — это грустно, но извинительно, но нельзя по собственной охоте служить тому, что не уважаешь.

Вы, может быть, хотите облагородить провинцию. Почетная задача, но Вы не с того конца за нее беретесь.

Или, быть может, Вы пришли к убеждению, что наше дело испортилось? Отдайте же ему половину той энергии, которую Вы бесплодно отдадите провинции… Вы принесете больше пользы, чем попыткой очищать и высушивать гнилое болото. Спасите же себя! Оставайтесь служить обществу теми средствами, которые дала Вам природа. Даю Вам слово, что, пока Вы будете служить этой почетной цели, Вы не найдете человека преданнее меня.

В противном случае мы разойдемся в разные стороны, и я с большой душевной болью прощаюсь с Вами, сохранив самые лучшие воспоминания о прошлом и заранее оплакивая Ваше будущее.

Ваш искренний доброжелатель

К. Алексеев

22
М. Ф. АНДРЕЕВА — К. С. СТАНИСЛАВСКОМУ
26 февраля 1904, Москва

26 февраля

Мне передали Ваше письмо, Константин Сергеевич, прочла я его — и такое тяжелое, гнетущее оно на меня произвело впечатление тем совершенным непониманием — простите, преднамеренным и не особенно благородным, — которым пропитано оно все, которым дышит каждое его слово.

Вы грозите покарать меня своим неуважением, что наши дороги разойдутся в разные стороны, что я потеряю что-то в глазах лучшего общества, уйдя из Художественного театра. 63 Вы высказываете обиду на то, что я неожиданно заявила о своем решительном шаге, без совета с Вами.

Вы мне кидаете упреки в том, что я иду в провинцию за нехорошей славой, заниматься никому не нужным, вредным ремеслом, изменяю своему богу.

Вы очень легкомысленно и не подумав писали свое письмо, Константин Сергеевич, ничем иным я не могу объяснить себе то, как оно написано.

Я даже не хотела отвечать Вам — так далеки Вы от истины, так не в состоянии выслушивать и понимать правду, но я-то действительно была Вам другом, ученицей, преданной слугой, — и я отвечаю на Ваше оскорбительное письмо.

Я ухожу без совета с Вами? Я много лет подряд ежегодно, каждую весну, прежде по нескольку раз в год, говорила с Вами о том, что дело в театре, по-моему, идет не так, как мне кажется хорошим и достойным, говорила о себе, о своем тяжелом положении в театре, о недостатке работы. Как Вы смотрели на эти разговоры? Серьезно? Нет. Вы успокаивались на мысли — это у Марии Федоровны обычный транс, это пройдет, это пустяки, Мария Федоровна дурит. А если бы Вы обращали внимание на мои слова, Вы не решились бы упрекнуть меня в том, что я нанесла Вам обиду, не предупреждая Вас о своей просьбе об отпуске. (Вещь второстепенная, но характерная: Вы все время говорите о моем окончательном уходе.)

Я перестала уважать дело Художественного театра, я стала считать его обыкновенным, немного лучше поставленным театром, единственное преимущество которого — почти гениальный, оригинальный режиссер. Я не скрывала этого, я об этом говорила громко. Вы испугались такого моего разочарования? Постарались вернуть мое уважение?

Я не считаю, что изменяю своему богу, — мой бог в моей душе жив, но я не хочу обманывать, я не хочу быть брамином и показывать, что служу моему богу в его храме, когда сознаю, что служу идолу в капище, только лучше и красивее с виду. Внутри него — пусто. И как мне больно было дойти до этого сознания, каково мне было сделать этот решительный шаг — подумайте хоть немного, и Вам, я хочу верить, стыдно станет своих легкомысленных обвинений.

Я верю в Ваш талант. Человеку — я Вам не верю. Вы не тот, что были.

Ни о славе, ни о рекламе, ни о чем об этом я не думаю, и смешны мне эти слова. Я иду служить, потому что я бедна. Будь я богата, я не служила бы совсем. Иду служить, потому 64 что Художественный театр перестал быть для меня исключением, в другой театр, похуже, потому что мне больно оставаться там, где я так свято и горячо верила, что служу идее, а вышло — ну, не будем говорить об этом.

Вот где правда, Константин Сергеевич, поймите!!

Мне противно, конечно, что только мое отсутствие, может быть, докажет Вам, как Вам самому будет тяжело, когда Вы убедитесь, что я не была ни интриганкой, ни обманщицей, ни фокусницей, как Вас в том убедили, а действительно порядочным и преданным делу человеком.

А что Вы или какое-то общество, которое Вы считаете лучшим, перестанете меня уважать — простите, после всего мною сказанного огорчает меня очень мало: я выше всего ставлю, чтобы я-то сама себя уважала. Не следовало Вам об этом писать.

Мария Андреева

23
М. Ф. АНДРЕЕВА — К. С. СТАНИСЛАВСКОМУ
19 марта 1904, Москва⁴⁴

19 марта

Мне было очень тяжело, и я очень боялась расплакаться — я не могла ни слова сказать Вам, Константин Сергеевич!

Мне хочется сказать Вам, что я всем сердцем, всей душой желаю Вам счастья уходя, буду помнить только хорошее, унесу горячую благодарность к Вам, моему учителю, дорогому и любимому учителю, и останусь всегда Вам верным другом.

Прошу Вас, не поминайте и Вы меня лихом.

Теперь, когда я все сказала, что было у меня на душе, когда я знаю, что Вы не примете моих слов за хитрости и желание чего-то добиться, — у меня только слова нежности, благодарности и горячего желания Вам всего хорошего звучат в душе, и с этим я и уйду от Вас.

Что ждет каждого из нас впереди — кто знает, а за прошлое примите мою благодарность, она очень искренна и глубоко живет в моем сердце.

Будьте счастливы, дорогой Константин Сергеевич!

Мария, Андреева

65 24
К. С. СТАНИСЛАВСКИЙ — М. Ф. АНДРЕЕВОЙ
20 марта 1904, Москва

Дорогая Мария Федоровна!

Спасибо за Ваше доброе и искреннее письмо. Оно мне очень дорого. Я нуждался в нем для нравственной поддержки.

Не далее как этой ночью я воскрешал в памяти историю нашего знакомства, может быть, дружбы, и общей деятельности в театре. И много добрых воспоминаний, много хороших, благодарных чувств вызвали в душе эти думы. Но тем менее я мог мириться с тем, что Ваше последнее письмо, и особенно одна фраза в нем, завершат наше знакомство.

С этим я не мог бы примириться.

Сегодняшним хорошим письмом Вы вывели меня из того мучительного состояния, в котором я находился все это время, и я бесконечно благодарен Вам.

Теперь я буду верить в то, что Вы когда-нибудь поймете мое настоящее отношение к Вам; поймете, что мои чувства к Вам всегда были чисты и любовны и именно поэтому нередко выражались резко и страстно.

Спасибо Вам за прошлое и будьте счастливы.

До свидания.

Преданный

К Алексеев

20/III – 904

25
ИЗ ПИСЬМА М. Ф. АНДРЕЕВОЙ А. М. ГОРЬКОМУ
10 мая 1904, Москва⁴⁵

… Вообще «высшее общество» — исполняется пророчество Константина Сергеевича⁴⁶ — отвернулось от меня! Сегодня я провожала Л. Л., и на вокзале семейство Жедринских (тот самый камергер, который был у Коровина) не удостоило меня узнать и прошло мимо особенно строго, я чуть было не упала в обморок «от отчаяния», но удержалась ввиду многочисленной окружавшей меня публики.

Вот оно, возмездие за дурное поведение! О-о-о!! И как мне 66 было весело и смешно. Весело, что я ушла от всех этих скучных и никому не нужных людей и условностей. И если бы даже я была совершенно одна в будущем, если я перестану быть актрисой, — я буду жить так, чтобы быть совершенно свободной! Только теперь я чувствую, как я всю жизнь крепко была связана и как мне было тесно…

10 мая

26
М. Ф. АНДРЕЕВА — К. П. ПЯТНИЦКОМУ
11 августа 1904, Старая Русса

11 августа

Вот и не надо было просить Вас узнавать о возможности Юрию поступить в Тенишевское училище, дорогой мой Константин Петрович, и я браню и ругаю себя на чем свет стоит за то, что Вы вот уже четвертый раз бегаете в эту поганую канцелярию. Это все вежливость, да!^1* И неправда, вовсе не вежливость, а очень искреннее и неприятное чувство, так как я Вас очень люблю и мне досадно, когда Вы много зря теряете времени, которого у Вас мало. Ну, ладно, Вы больше не ходите никуда, тем более что в субботу мы будем в Петербурге. В четверг я играю в последний раз^2* 47, а в пятницу мы выедем отсюда в 7 ч. вечера. Алексей Максимович сидит и пишет целыми днями. Здоров, но, слава богу, достаточно благоразумен и твердо решил ехать на сентябрь в Ялту. «Дачников» переделал и окончательно (то есть надо надеяться, что окончательно) переписывает.

67 До свиданья, крепко жму Вашу руку. И еще — не называйте меня, пожалуйста, многоуважаемой!

Ваша Мария Андреева.

 

С вокзала мы к вам влезем чай пить и завтракать? Это уж — рок!

Жму руку.

А.

27
В. И. КАЧАЛОВ — М. Ф. АНДРЕЕВОЙ
Август 1904, Москва⁴⁸

Дорогая Марья Федоровна! Вот уже почти месяц, как я ломаю башку над разрешением того громадного для меня вопроса, который Вы мне поставили. Савве Тимофеевичу я так-таки ничего толком и не ответил. Он ждал от меня ответа и не дождался. Стыдно и неловко мне и перед ним и перед Вами, но что же делать — Вы поймете, какой это для меня большой вопрос.

Как бы то ни было, вопрос решен: я принужден отказаться от Вашего предложения. В этом году я не в силах уйти из Художественного театра, вернее, уйти от Станиславского. Этот необыкновенный человек имеет надо мной и власть необыкновенную. Я с ним много и откровенно говорил по этому поводу, и вот что я Вам скажу, дорогая Марья Федоровна. Как ни велика надо мной власть Станиславского, я почувствовал, что не в ней одной дело, что я легко мог бы не подчиниться ей, перешагнуть через нее, если бы… И вот в этом «если бы» вся штука — если бы во мне не заговорили, совсем неожиданно, благородные чувства — я не шучу, Марья Федоровна, — именно благородные чувства, какие редко, может быть раз в жизни, вдруг заговорят в человеке.

Вы легко поймете, какое это чувство, если вспомните, что сделал для меня Станиславский. Я, конечно, не говорю о том, что он помогал мне в создании ролей — это не так важно, мог помочь, а мог и помешать — и не о том, что ему я обязан своим положением, успехом, некоторым именем и т. д., — это все суета. Я говорю о том, что он разбудил во мне художника, хоть маленького, но искреннего и убежденного художника, он показал мне такие артистические перспективы, какие мне и не мерещились, какие никогда без него не развернулись бы 68 передо мной. Это дорого, это обязывает, это вызывает благодарность. И когда нужно показать на деле эту благодарность, когда тебе говорят, что ты своим уходом зашатаешь то дело, в которое я, Станиславский, вложил всю свою душу, и, наоборот, оставшись хоть на год, поможешь пережить кризис, — неужели ты все-таки уйдешь?

Согласитесь, Марья Федоровна, что Художественный театр переживает острый кризис в этом году — по целому ряду причин, всем известных. Он или оправится и снова поднимет голову, или через год прикончится. Это для меня ясно. Станиславский любит это дело, как собственное дитя, и делает всяческие усилия, чтобы дать театру пережить кризис благополучно. Я не страдаю манией грандиоза, но должен верить ему, когда он говорит, что во всякое другое время мой уход можно пережить легко, теперь же он является ужасной жестокостью, даже по отношению к нему лично. На эту жестокость я и не могу решиться теперь. Вполне уверен, что через год обстоятельства театра изменятся — так или иначе, и я найду в себе достаточно решимости, чтобы удрать к Вам, если Вы этого захотите. А как я хочу, Вы не можете сомневаться — уже по одним моим мучительным колебаниям. Благодарю сердечно.

Целую ручки Ваши и кланяюсь Алексею Максимовичу.

Ваш Качалов.

 

Нина^3* Вам давно уже ответила. Может быть, не получили? Она Вам написала в Ригу.

28
М. Ф. АНДРЕЕВА — К. П. ПЯТНИЦКОМУ
18 сентября 1904, Рига⁴⁹

Вот я и в Риге⁵⁰, дорогой Константин Петрович, и даже почти устроилась. Город очень милый, чистый, красивый, с массой парков, бульваров, зелени и цветов. На улицах большое оживление, хотя мне грешным делом все кажется, что это бесконечные вереницы классных дам и приказчиков из хороших магазинов, так все благовоспитанны, скромно, изящно одеты, и все бегут. Масса школьников, школьниц, студентов — и это все милый, веселый народ. Жизнь здесь, насколько можно судить сейчас, довольно удобная и недорогая, особенно дешевы 69 цветы и фрукты и до безобразия мала всякая заработная плата, так что дешевы все портнихи, сапожники и т. д., прислуга. Климат — если бы судить по тому времени, которое я здесь, — совсем южный, целый день солнце, пыльно и почти жарко, но вообще, говорят, осадков здесь очень много и очень часты ветры, подчас очень сильные.

Квартиру я наняла весьма сносную, хотя и после очень многих неудач и поисков, очень комичных теперь, жида их вспоминаешь, но очень несносных, пока все это происходило. У нас столовая, кабинет А. М. даже с балконом и перед ним две липы, моя комната и еще запасная, где стоят шкафы и кровать на случай приездов к нам. Комната Липы с Захаром, ванна и кухня — все это за 55 р. Есть и прачечная, и чердак, и ледник, и сарай. Мебель мы взяли напрокат, и теперь — милости просим, только приезжайте — все готово! От Алексея Максимовича приходят бодрые, хорошие письма, пишет, что засел за работу и прочел все рукописи. Когда приедет сюда, еще не заикается, так что надо надеяться, что он в Ялте еще поживет.

Завтра открывают у нас сезон, я играю 23-го в «Бесприданнице», потом 28-го «Одиноких» и, еще не знаю какого числа, «Красную мантию». Здесь я бываю только на репетициях, гуляю, читаю очень много, никого не принимаю, и, думаю, так будет до приезда А. М. Немного это мне бывает тяжело. Я привыкла жить с детьми. Но ничего, справляюсь с собой довольно удачно я бодрости духа не теряю. Не очень симпатичный народ — актеры. Ужасно они много кривляются и так все повышенно чувствуют или изображают, что чувствуют. Вряд ли я с кем-нибудь из них познакомлюсь ближе.

Как-то Вы поживаете? Как Ваши хлопоты с квартирой? Когда переедете? Вы были на «Уриэле Акосте»⁵¹ — напишите мне, пожалуйста, как сошел спектакль. Газеты бранятся, но я им не верю, и, во всяком случае, нехорошо так набрасываться на начинающееся и, по всем признакам, недурное дело. Вы видели «Нору»? Если не отнимет много времени, черкните Ваше впечатление о игре Комиссаржевской, я буду играть эту роль, должно быть, и мне интересно было бы знать, как она ее играет.

Константин Петрович, пошлите, пожалуйста, моему брату Николаю Федоровичу Юрковскому (Контроль Екатерининской дороги в Екатеринославе) сто рублей, а то у меня насчет финансов сейчас очень плохо. И сто рублей моей сестре Евгении Федоровне Павловой-Сильванской — Пречистенка, угол Смоленского бульвара, дом Кунина, кв. № 162. Вот Вы все 70 опасались, что «Знание» мне «должно», — как видите, я довольно усердно отбираю эти долги. Как бы только не перебрать.

От Зины [Зиновия Пешкова] получена телеграмма из Швейцарии. Значит, здоров. Ну и отлично.

До свидания, голубчик, крепко жму Вашу руку и очень буду рада, когда увижу Вас. Бываете ли у наших?

Ваша Мария Андреева.

 

Мой адрес: Первая Выгонная дамба, дом № 2, кв. № 5.

18 сентября

29
ИЗ ПИСЬМА М. Ф. АНДРЕЕВОЙ К. П. ПЯТНИЦКОМУ
4 декабря 1904, Рига⁵²

4 декабря

… Хотела бы написать вам побольше, но я сейчас сильно занята, ежедневно репетиции, четыре раза в неделю играю, и очень много новых ролей надо приготовить: в «Авдотьиной жизни» — Василькову, в косоротовском «Потоке» — Веру, и Орлеанскую деву — Шиллера, а еще надо бы сыграть «Женщину с моря». Сейчас тоже бегу на репетицию. Крепко жму Вашу руку. Мне так жаль, что Вам нельзя приехать.

Ваша Мария Андреева

 

Здесь «Дачники» идут гораздо лучше⁵³, очень хороша М. Ф. — Марья Львовна. Очень!^4*

30
А. М. ГОРЬКИЙ — М. Ф. АНДРЕЕВОЙ
10 января 1905, Петербург⁵⁴

Телеграмма

Срочная. Рига, Первая Выгонная дамба, 2

Марии Андреевой

Родная, милая, буду завтра. Держись. Раньше нет поезда. Собери все силы. Жди меня. Люблю. Ценю. Всем сердцем с тобой. Алексей.

71 30-а
ИЗ ПИСЬМА Л. Н. АНДРЕЕВА М. Ф. АНДРЕЕВОЙ
12 – 13 января 1905, Москва⁵⁵

Дорогая и милая Мария Федоровна!

Сегодня я узнал, что с другими членами депутации, ходившей к Витте, арестован и Алексей, уже в Риге. Идиоты! Им следовало бы арестовать весь народ. Но жалко, что произошло это в момент Вашей болезни, жалко Алексея, который пошел в тюрьму с заботами и тяжелым сердцем.

Вас не утешаю — Вы знаете хорошо, что арест не может быть продолжителен и тяжел, ибо времена Чернышевского прошли.

… Где Алексей содержится? Имеете ли Вы возможность сноситься с ним? … И что-то будет? Вот время!

… Выздоравливайте, голубушка!

Искренне любящий Вас

Леонид

31
[АРЕСТ ГОРЬКОГО]⁵⁶

После 9 января 1905 года Алексей Максимович поехал в Ригу, где мы в то время жили, и там 11 января в нашей квартире чинами петербургской жандармерии он был арестован и увезен в Петербург.

Его сопровождали в поезде два жандарма, один молодой туповатый и очень самодовольный парень, а другой пожилой унтер-офицер с седеющими усами. Этот последний очень смущался, по словам А. М., всячески старался облегчить ему неудобства подневольного путешествия и мимоходом сказал:

— Как же-с, ведь мы вас знаем… тоже читали…

Молодой же, получив крупную ассигнацию, чтобы купить на станции пищу для А. М., несколько раз с особым вкусом повторил:

— Ишь ты! Сотняжка… Сотняжка! — как-то особенно длительно шипя на букве «ж» вместо «ш».

Когда поезд подошел к станции Петербург, старший жандарм ушел куда-то, заперев купе и оставив с Алексеем Максимовичем молодого. Через несколько времени он вернулся, 72 отпер двери, и А. М. поразило его лицо — губы у старика тряслись, и он с трудом мог выговорить:

— Пожалуйте, Алексей Максимович!

Молодой жандарм пошел вперед, расчищая путь, публика теснилась вокруг, кое-кто поругивал бунтовщика Горького, другие снимали шапки, кланялись.

Сажая Алексея Максимовича в ожидавшую у выхода карету, старший жандарм прошептал ему на ухо:

— Алексей Максимович, в крепость вас отвезти приказано.

К удивлению своему А. М. увидел слезы на глазах старика.

Посадили А. М. в Алексеевский равелин, в сырую холодную камеру с каменным полом, почти без дневного света, нарядили его в арестантский халат, мало гревший, неуклюжее нижнее белье, широченные чулки, неудержимо спадавшие с ног, и шлепанцы — кожаные туфли.

Взрыв негодования во всем мире и буря протестов, вызванные арестом Горького, принудили царское правительство через месяц выпустить его из крепости, но и этот месяц сильно отразился на его здоровье: у него снова появилось кровохарканье и очень сильный кашель.

Не зная о том, что квартира наша в Риге к тому времени была ликвидирована, А. М. избрал местом своей высылки Ригу, куда и пришлось уехать нам 14 февраля, так как в Петербурге ему не разрешили остаться ни на один день.

Мы поселились под Ригою, на взморье, в одном из пансионов курорта Бильдерлингсгоф. В крепости А. М. написал пьесу «Дети солнца», в Бильдерлингсгофе начал набросок пьесы «Враги» и первые фрагменты повести «Мать». Работал он с жадностью, с трудом удавалось уговорить его выйти на прогулку,

Хотя из Петербурга наезжали знакомые, рассказывали о событиях, последовавших за Кровавым воскресеньем, и А. М. читал им отрывки из только что написанного им, но, конечно, трудновато было ему быть оторванным от большой жизни…

32
А. М. ГОРЬКИЙ — М. Ф. АНДРЕЕВОЙ
2 февраля 1905, Петропавловская крепость⁵⁷

Пишу наобум. Не знаю, где ты, здесь или в Риге? И как твое здоровье? Вот уже прошло дней десять, а я все еще не 73 имею никаких точных сведений о тебе⁵⁸. Это вызывает сильную зубную боль в сердце, к тому же и собственные мои зубы ноют так, точно в голове еврейский оркестр из «Вишневого сада» играет и как будто ему заплатили за неделю вперед. А в общем я существую недурно, читаю много и, может быть, буду писать, если разрешат⁵⁹. Выписал себе уже и книги. Даю тебе честное слово, — я чувствую себя довольно сносно, и нет причин, чтобы это самочувствие изменилось к худшему.

Только бы знать, что с тобой? Можешь ли ты вставать с постели или нет еще? Когда я видел тебя — лицо твое показалось мне лицом человека, который уже перенес болезнь, да и из слов Канегиссера и Кнорре положение твое рисовалось таким же. Но что было с той поры? Если будешь писать — пиши подробнее.

Целую твои руки, родная Маша.

Всего доброго!

Алексей

33
ИЗ ПИСЬМА М. Ф. АНДРЕЕВОЙ К. П. ПЯТНИЦКОМУ
13 февраля 1905, Петербург⁶⁰

Савва Тимофеевич [Морозов] уехал, дорогой друг, мы условились, что при первом признаке, что он нужен, я вызываю его по телефону и он будет здесь. В конце концов мы оба пришли к убеждению, что влиять на Трепова невозможно, так как это такая злая, глупая и тупая скотина, что он может нарочно, чтобы показать Горькому, какая он сила, всячески действовать обратно всем просьбам и влияниям.

… Савва Тимофеевич думает, что Трепов поломается, но потом согласится с общим решением, что это только задержит Алексея Максимовича на неделю. Если же Трепов будет «делать министра» и воспротивится — он, Савва Тимофеевич, поедет прямо к Булыгину, который ненавидит Трепова. Пусть Вейнберг едет к Манухину, Вунчу и Трусевичу, а я поеду к И. Л. Горемыкину и буду просить его повлиять на Дурново (министерство внутренних дел), с которым он в отличных отношениях, в свою очередь просить принять меры против Трепова.

74 Меня очень тревожит, чтобы Алексей Максимович не стал беспокоиться, пойдут ли к нему на свидание, — говорят, это легко в предварилке⁶¹. Говорят, ему можно посылать даже обед и завтрак. Будут его посылать от Вас или это можно делать мне? Затем говорят, что там электричество горит только до 9 часов вечера, а потом надо иметь свои свечи, лампы запрещены. Вообще следовало бы точно узнать, что можно и как — сделаете это Вы или поручите мне?

… Так, значит, до завтра надо ждать; хорошо, если можно будет узнать, послано ли дело г-ну Трепову. А затем, если он его долго задержит или ответит отрицательно, — начинать кампанию… У Тихонова, может быть, тиф, по словам Ковалевского, а Канегиссер более склонен к тому, что это осложненная инфлуэнца. Посмотрим.

Крепко жму Вашу руку.

Мария

34
М. Ф. АНДРЕЕВА — И. П. ЛАДЫЖНИКОВУ
Февраль (после 14-го) 1905, Майоренгоф⁶²

Дорогой друг Иван Павлович. Не знаете ли чего подробное об аресте Леонида [Л. Н. Андреева]⁶³. В газетах было об обыске на Фонтанке, в Куоккала у Ек. Ф.⁶⁴ Страшно волнуюсь. Послала телеграмму — ответа еще нет. Если знаете хоть что-нибудь подробное — телеграфируйте.

Привет.

Ваша М.

35
М. Ф. АНДРЕЕВА — К. П. ПЯТНИЦКОМУ
25 февраля 1905, Бильдерлингсгоф⁶⁵

Мой дорогой, хороший, милый мой Константин Петрович, я так привыкла за последнее время смотреть на Вас как на близкого мне человека, делиться с Вами своими опасениями 75 и думами, говорить, когда на душе тяжело и грустно, что и сейчас дорого, ох как дорого дала бы я, чтобы поговорить с Вами, увидеть Ваше милое, дружеское лицо и, хоть и стыдно мне в этом сознаться, даже поплакать.

Милый друг, я боюсь, я безумно боюсь за Алешу! Он, конечно, хочет суда⁶⁶, и об этом он будет писать Вам, и этот суд он сделает судом не над обвиняемыми, а над теми, кто его обвиняет. Я знаю, я понимаю, что это, может быть, так и надо, но болит мое сердце, и страшно мне… Екатерина Павловна пишет ему, переслала письмо Елены Константиновны, читает он обо всяких избиениях и т. п., и я вижу, как это взвинчивает его. Я чувствую, что он уже обвиняет себя за эти десять дней отдыха, винит себя за бездействие. Я чувствую, как его огромное сердце обливается кровью, я чувствую, что он пойдет куда-то и погибнет. Голубчик, я не баба, я не эгоистка, честное слово даю, я не о том, что вот, мол, я останусь. Вы знаете: где будет он, там буду и я, погибнет он — и я с ним. Но ведь это же такой огромный Человек, это такой великий художник! Ведь это же сейчас первый человек на земле!

Вчера он читал своих «Детей солнца» — это так великолепно, это, может быть, лучшее из всего, что он написал. Он читал — и я все время чувствовала — ведь это же выше, нужнее, дороже всего!

Родной мой, найдите время, вырвите его — приезжайте! Ведь Вы один, кого он так ценит и уважает, Вы можете много помочь ему. Я не много могу, я для него часть его самого, и он будет думать, что я неправа, что во мне говорит слишком сильное чувство к нему самому. А это неправда, это неверно, Константин Петрович, я умею разбираться в себе, уверяю Вас.

И здоровье его тревожит меня, он мало ест, слишком много волнуется, бледен и худ.

Знаете, он читает газету о войне, и я вижу, как у него руки дрожат от волнения. Иногда к вечеру он так устает, что едва ляжет — засыпает, спит тревожно, видит какие-то нелепые сны, и мечется, и стонет, пока его не разбудишь. Если бы он знал, что я пишу Вам, он рассердился бы, может быть. Он не любит, когда болен, чтоб об этом знали, но Вам — я не могу не написать.

До свиданья, друг мой, обнимаю Вас крепко.

Мария

76 36
ИЗ ПИСЬМА М. Ф. АНДРЕЕВОЙ К Е. Ф. КРИТ
14 апреля 1905, Ялта⁶⁷

Чуть было я не попала на самую пасху домой, моя Каточка, но вот осталась пока что здесь. Константин Петрович расскажет тебе все мои треволнения, не хочется все это опять расписывать.

Ничего! Как-нибудь справимся со всем, детка моя, и не такие горшки об мою многотерпеливую голову расколачивались. А сейчас такое время, что нет, кажется, дома, семьи, человека, у которого не было бы большого горя, большой беды на душе. Интересное, жгучее, жуткое время! И отражается оно на всем, на всяком, а на таком необыкновенном человеке, как Алеша, втрое больше, чем на всех, а с ним вместе, конечно, и на мне. Вон ведь какой дуб с корнем выворачивать начинает — Савву Тимофеевича⁶⁸. До чего жаль его, и как чертовски досадно за полное бессилие помочь ему: сунься только — ему повредишь, и тебя оплюют и грязью обольют без всякой пользы для него. Хотя еще подумаем, может быть, что-нибудь и придумаем.

… У меня за последнее время выработалась привычка ни на что не рассчитывать, ничего не считать верным, не делать никаких планов. Хотя вот как раз сегодня написала Комиссаржевской, прошу ее назначить мне время, когда ей нужно, чтобы я играла, пьесы и роли, чтобы знать, когда назначить Незлобину, сколько я у него рае буду гастролировать и когда удобнее сделать турне. Тяжелая это будет штука, но нельзя иначе: надо денег, а таким образом больше заработаешь — вон Комиссаржевская за год взяла в турне около 50 тысяч чистого, с уплатою всех расходов, — если я заработаю половину — и то хорошо.

Осенью Алеше, по всей вероятности, придется «сидеть», а я в это время буду гастролировать и наживать деньги, вот оно и будет разделение труда. Если же все останемся живы и целы, то на следующий сезон или устрою свой театр, или поступлю совсем в театр Комиссаржевской, все-таки он лучше и порядочнее многих других.

… Очень меня тревожит, что ты и дети будете 1 Мая в Петербурге! Хотя есть ли теперь в России такое место, которое можно было бы считать хоть до известной степени безопасным? Мне кажется, что нет. Какие сейчас дела творятся в Одессе — ужас! Нет-нет увидишь кого-нибудь оттуда, 77 так просто сердце сжимается, что так бессмысленно губится столько сил, столько жизней! Я говорю, конечно, не о результатах, а о количестве жертв. Начинают доходить слухи, да и по газетам это видно, что Москва тоже пошевеливается, до сих пор она держалась позади всего движения. Что-то делается на войне? Что Рожественский? Когда и чем все это кончится? Давно ли это, как мы в прошлом году встречали у тебя в Инженерном замке эту самую пасху, — прошел год, один только год, и как все изменилось, какая масса впечатлений, событий, как вся жизнь в России переменилась и стала такой порывистой, неопределенной, полной кипучих сил и движения!! Я не знаю, мне как-то иногда стыдно думать, говорить, заботиться о себе — такое это все кажется маленькое и ничтожное по сравнению с тем, что совершается в такой огромной стране, как Россия. И так мощно, нелепо, по выражению Алеши, так «не так, как у всех», как должно было бы по истории, несмотря на многое, что, конечно, похоже на бывшее в других странах. Ты возьми один этот Кавказ, с его Гурией, как они там удивительно себя ведут…⁶⁹ Катенька, пиши мне!

Твоя Маруся

14 апреля

37
ИЗ ПИСЬМА М. Ф. АНДРЕЕВОЙ К. П. ПЯТНИЦКОМУ
19 апреля 1905, Ялта⁷⁰

… Хорошо бы, чтобы хоть что-нибудь решилось — ну, хоть где будем жить на даче, и поселиться на лето уже на месте. Ужасно надоело жить и фактически и морально на бивуаках. Еще больше это нужно потому, что Алеше очень хочется писать, а для этого ему надо усесться прочно на месте. Хотя пока не пройдет этот проклятый суд⁷¹ — все не будет спокоен. С нетерпением жду от Вас известий, не будут ли Алеше чинить препятствий для житья на даче в Финляндии. Ему самому очень хочется жить там, да и полезно это ему, должно быть, во всех отношениях. Меня тревожит только по временам опасение: а вдруг как его сейчас после суда на лето засадят куда-нибудь? Этого никак не может быть, как Вы думаете? И еще очень важно было бы узнать, каким путем ему ехать отсюда? Если нельзя через Петербург и Петербургскую губернию, то ведь придется ехать на Ригу или Ревель и оттуда уже морем на Выборг. До чего это все нелепо!!

78 Получили вчера Ваше письмо с извещением, что «Дети солнца» «уже» воспрещены к представлению⁷². Лучше всего то, что А. М. даже «еще» не разрешал сам Комиссаржевской играть в ее театре «Детей солнца». Пьеса еще не обработана, и он отдает ее исключительно мне, если я поеду в турне, так же как и своих «Варваров», которыми он сейчас очень увлекается.

Он задумал не то рассказ, не то сценки «Охранное положение»⁷³. Исправнику в небольшом городе объявили, что его уезд находится на положении очень усиленной охраны, и что из этого воспоследовало, целый ряд комических эпизодов: как он ходит всюду, преисполненный своей важности, и берет усиленно взятки; как его супруга, которая до того очень дорожила своей кухаркой и была с ней любезна, кричит ей: «Ты посмей у меня только — на две недели без суда в кутузке посидишь…» И шьет себе в честь «охранного положения» новое «бордовое» платье. А исправник жалуется уездному врачу: «Нет, вы подумайте, как мне тяжело! Подумайте! Одно это сознание, что я всякого без всякого суда и ответственности на две недели посадить могу. Это мне все нервы расстроило!» — Когда он рассказывал, мы просто на пол садились от смеха.

… Ах, хоть бы поскорее разрешилось это напряжение, «буря бы грянула, что ли».

До свиданья, милый, будьте здоровы!

Крепко Вас любящая Мария Андреева

19/IV

38
К. С. СТАНИСЛАВСКИЙ — М. Ф. АНДРЕЕВОЙ
19 мая 1905, Москва

Многоуважаемая Мария Федоровна!

Это письмо запоздало по моей вине. Меня оправдывают события последних дней.

Смерть милого Саввы Тимофеевича⁷⁴ и гибель эскадры⁷⁵ довели мои нервы до последнего напряжения. Только сегодня я пришел в себя и могу исполнить поручение Правления.

Согласитесь ли Вы с такой постановкой вопроса.

1) Ваша служба в театре начинается с момента окончания годичного отпуска, т. е. с 15 июня 1905 года.

79 2) Возвращаясь в труппу, Вы принимаете тот оклад, который назначался Вам в момент Вашего ухода в отпуск, т. е. 3600 р. жалованья, плюс 300 р. причитавшейся Вам прибавки. Итого 3900 р. в год.

3) Начало репетиций, как всегда, около 1 августа; к этому времени мы будем ждать Вас.

Если Вы захотите познакомиться со всеми работами по «Горю от ума», в котором просим Вас взять на себя роль Софьи, Вам пришлось бы приехать теперь, до роспуска труппы, т. е. до 1 июня, или попросить кого-нибудь из друзей познакомить Вас в общих чертах с нашими подготовительными работами. К сожалению, я не в силах взяться за это, так как очень сильно занят теперь.

4) Укажите способ, как гарантировать театр на случай Вашего отъезда из Москвы, который Вы признали возможным. Согласны ли Вы иметь дублерок для своих новых ролей и если да, то какова будет система дублерства? Правление считает этот вопрос щекотливым и просит Вас самих разрешить его.

5) Еще более щекотливый вопрос — это старые роли. От решения его Правление категорически отказалось. Сами Вы по-товарищески решите его просто… Ваши хорошие отношения с Качаловой помогут благоприятному разрешению вопроса. Установите с нею очередь для старых ролей по товарищескому обоюдному соглашению.

6) Рассматривая новый репертуар пока из четырех пьес («Горе от ума», «Драма жизни», «Дети солнца» и «Росмерсхольм»), мы видим работу для Вас: в «Горе от ума» — Софья и одна из ролей в «Детях солнца». Что будет дальше, пока неизвестно. Отказать актрисам, которыми мы должны были запастись, — нельзя. Оставить их без работы тоже нельзя. Не будьте же требовательны и несправедливы к Правлению, если ему не удастся удовлетворить Вас вполне артистической работой.

Ожидаю Вашего подтверждения по всем этим вопросам.

Намерение Алексея Максимовича поручить нам свою чудную пьесу⁷⁶ было встречено восторженно. Мы все радуемся и шлем ему искренний и дружеский привет.

Целую Вашу ручку, радуюсь Вашему возвращению, если оно будет не временным, а упрочит Вашу связь с театром навсегда.

Уважающий Вас и преданный

К. Алексеев

19 мая 1905

80 39
М. Ф. АНДРЕЕВА — К. С. СТАНИСЛАВСКОМУ
29 мая 1905, Куоккала

Я очень простудилась в Москве, очень устала, все вышло так нелепо: ведь я ездила, чтобы быть на похоронах Саввы Тимофеевича, оказалось, что они много позднее, поездка моя вышла ни к чему, а нервы издергались очень. Приехала домой и расхворалась — простите, что не написала Вам тотчас же, как обещала, когда мы с Вами виделись, надеюсь, что это не причинит Вам неудобств, Константин Сергеевич, так как на словах я на все вопросы Вашего письма уже ответила.

1. Если не случится никакой катастрофы со мной или моей семьей, я служу с 15 июня в Художественном театре.

2. О жалованье считаю лишним говорить с Художественным театром.

3. К началу репетиций первого августа приеду.

4. Относительно старых моих ролей считаю справедливым, чтобы их играли те, кто меня в них замещал в мое отсутствие. Никаких претензий на них не имею. А если Художественному театру будет нужно, чтоб я их играла, — буду играть.

5. Мой отъезд из Москвы может быть вызван только серьезной болезнью моей или близких мне, чего боже сохрани, как говорится, я на это сейчас не рассчитываю, конечно, а потому думаю, что в случае такой беды тогда найдется и способ выйти из беды.

6. Считаю, что две новые роли в год в Художественном театре вполне меня удовлетворяют, но боюсь, что для роли восемнадцатилетней Софьи в «Горе от ума» я, может быть, не подхожу по возрасту. Предоставляю окончательно решить это Вам самому, как Вы найдете нужным.

Кажется, это все, что я должна была ответить? А теперь еще раз скажу Вам без всяких пунктов. Хочу быть Вашим товарищем, помогать Вам сколько только в силах и буду рада, если мое возвращение в Художественный театр будет Вам приятно.

Крепко жму Вашу руку и желаю всего, всего доброго Вам; и Вашим. Алексей Максимович шлет свой привет.

Ваша Мария Андреева

29 мая. Финляндская жел. дорога, станция Куоккала,

мыза Линтула Эрстрем

 

81 [Приложение к письму]

Действующие лица

[«Дети солнца»]

Павел Федорович Протасов, не старше 37 л.^5* ученый, натуралист.

Лиза, его сестра, лет 30.

Елена Николаевна, его жена, 28 не больше.

Дмитрий Сергеевич Муратов, 32 – 35 лет, художник.

Борис Николаевич Чепурной, ветеринар, 40 +.

Мелания Николаевна, вдова, купчиха, его сестра, 30.

Назар Авдеевич, домохозяин Протасовых, за 50.

Миша, его сын, лет 26.

Антоновна, нянька, 60.

Фима, горничная Протасовых, очень красива, но груба, 22 – 25.

Луша, горничная, лет 20.

Егор, слесарь, за 30.

Авдотья, его жена, под 30.

Яков Трошин, неопределенных лет.

Роман, дворник, под 40.

Доктор.

 

Действия I и III

Старый барский дом. Большая полутемная комната, в ее левой стене окно и дверь, выходящие на террасу. В углу лестница наверх, где живет Лиза. В глубине комнаты арка, за ней столовая. В правом углу дверь к Елене. Книжные шкафы, тяжелая старинная мебель, на столах дорогие издания, на стенах портреты ученых-натуралистов. На шкафу белеет чей-то бюст. У окна налево большой круглый стол.

 

Действия II и IV

Направо стена дома и широкая терраса с перилами. Несколько балясин из перил выпали. На террасе два стола, один большой, обеденный, другой в углу, маленький, на нем разбросаны кости лото (во II действии). Задний бок террасы затянут 82 парусиной. Во всю длину двора, до забора в глубине его*, стоит зеленая старая решетка, за нею сад.

* За забором улица. Дома, деревья, извозчики, воробьи^6*.

 

Дорогой Константин Сергеевич! Дома для моих героев я строю — отвратительно, прекрасно понимаю это и предоставляю вам право производить всевозможные перестройки и перемещения для более удобной жизни. Пройдет с неделю времени, и пьеса будет вполне готова, хотите — приезжайте слушать. Приезду вашему будем рады, места у нас много. Берите с собою и Владимира Ивановича. Делая серьезное дело — нужно уметь устранять все, что могло бы помешать наилучшему осуществлению задач, — так? Кому это приятно — тем кланяюсь.

Жму руку вашу.

А. Пешков

40
М. Ф. АНДРЕЕВА — К. П. ПЯТНИЦКОМУ
Май 1905, Куоккала⁷⁷

Я что-то сплоховала, дорогой мой Константин Петрович, Алеша уверяет, что у меня 38,8, — но это довольно странно, так как в общем я чувствую себя отлично. Простудилась, должно быть, в Москве, это верно, насморк, кашель, вот и все.

Ужасно мне было обидно — я не знала, что Вы уговорились с Алешей, что он Вас подождет и вместе поедете к Репиным. Мне Вы, злой человечек, сказали, что приедете «не наверное» даже. Хотя Вы ничего не потеряли — было неинтересно, Репин был нездоров, портрет еще и не начинался⁷⁸, можно сказать, а все остальное было просто «гости».

В среду у нас будут Михайловские (Гарины), Репины, Андреевы к обеду — приезжайте, пожалуйста, «наверное». Если приедете раньше — будет еще лучше, Алеша Вас очень просит, а мне очень хотелось бы побыть с Вами.

Ваша М.

 

83 Порекомендуйте, пожалуйста, Липе доктора хорошего по грудным болезням. М. Ф. — нездорова и, кажется, серьезно. Т° утром 38,8, насморк, кашель, кровь. Голос пропал, дурной сон и прочие прелести. Очень прошу Вас в среду. Доктора — сегодня же.

Жму руку.

А.

41
М. Ф. АНДРЕЕВА — В. В. СТАСОВУ
5 июня 1905⁷⁹

Глубокоуважаемый, дорогой Владимир Васильевич.

В этот четверг 9-го июня в 3 часа дня Алеша будет читать своих «Детей солнца». Вы и сами знаете, как приятно Вас видеть, и хочется еще раз сказать Вам это — доставьте нам большое удовольствие — приезжайте к нам.

Будьте здоровы, желаю Вам всего доброго и жму Вашу руку.

Ваша Мария Андреева

5 июня. Куоккала

42
[ДОКУМЕНТ ПЕТЕРБУРГСКОГО ОХРАННОГО ОТДЕЛЕНИЯ О КОНЦЕРТЕ В ТЕРИОКАХ]⁸⁰

ЗАПИСКА

отделения по охранению общественной

безопасности и порядка в столице

 

Особый отдел

11 авг. 1905 г.

вход. № 24308 О. о.

 

Совершенно секретно.

ЕГО ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВУ

ГОСПОДИНУ ДИРЕКТОРУ

ДЕПАРТАМЕНТА ПОЛИЦИИ

5 августа 1905 г. № 14332

30 июля с/г состоялся литературно-музыкальный вечер, устроенный артисткою Московского Художественного театра М. Ф. Андреевой, при участии М. Горького, И. С. Рукавишникова, С. Г. Скитальца и др., — в помещении Териокского курорта, директором которого состоит архитектор Юлий Федорович Бруни.

84 Помещение для означенного вечера директором Курорта было сдано Андреевой за цену в 140 рублей. При заключении условия Андреева директору Бруни объяснила, что вечер устраивается с благотворительной целью на усиление литературного фонда.

Входные билеты артисткой Андреевой были отправлены для распродажи в С. Петербурге в книжный магазин «Труд», по Невскому пр., д. № 60, откуда в день спектакля вернули в Териокский курорт только 17 непроданных билетов на места первых рядов кресел.

С 6 ч. вечера начался съезд публики, масса было желающих из местных обывателей приобрести билеты на литературный вечер, но свободных уже не оказалось, — продавались добавочные не нумерованные билеты без обозначения стоимости их.

В Курорте были устроены два входа, через один из них в течение двух часов были пропущены более 200 человек, с входными билетами только в сад.

Сбор с мест в зале Курорта при указанных в программе ценах составлял 1507 р., не считая сумм сверх обозначенных в билетах, с входными билетами только в сад могло взойти до 700 человек, с точностью же число посетивших этот вечер определить было невозможно, так как устроители этого вечера денежную отчетность вели сами и дирекция Курорта над вырученными суммами контроля установить лишена была возможности. Из разговоров в публике было слышно, что общий сбор должен превысить сумму в 3000 рублей.

Программа означенного вечера была изменена, так, например, начало вечера открылось со второго отделения и некоторые артисты были заменены другими, а также на сцене были проведены вещи, не обозначенные в программе устраиваемого вечера.

Местный становой пристав (ленсман), обратив внимание на допущенное самовольное изменение программы, а также на собравшиеся в саду группы, свободно обсуждавшие политические вопросы, в предупреждение могущего произойти в публике волнения, обратился к М. Горькому, Андреевой и другим лицам из артистического круга с просьбой выполнять свои роли, не отступая от утвержденной программы.

Во внимание к законным требованиям станового пристава М. Горький и другие артисты заявили последнему, что со сцены публика не услышит ничего противоправительственного и отступления от программы ими допущено не будет.

Между тем двусмысленным и отражающим иронию на правительство можно было принять стихотворение Скитальца, прочтенное автором, в котором он себя сравнивает с кузнецом и говорит: «что железо, 86 которое начинает накаливаться, не следует бросать, а надо раскаливать на огне до тех пор, пока его можно гнуть как угодно, и что терпением вознаграждается труд».

М. Ф. Андреева после прочтения стихотворения «Чайка» была вызвана на «bis», причем прочла какой-то неозаглавленный рассказ, оканчивающийся словами: «Нам нужно бороться, хотя еще не раз дула пушек будут направлены на нас», «Вечная память павшим воинам», «Вечная память погибающим в тюрьмах».

Последние слова Андреевой были покрыты громом рукоплесканий и шумными криками публики.

Андреев прочел рассказ «Красный смех», в котором рисуются все ужасы войны.

Вместо г. Богдановича его номер исполнил некто Амирджан.

Затем во время исполнения на сцене становым приставом было замечено, что между публикой, сидящей в местах, переходили по рукам четыре дамских ридикюля с прикрепленными к ним булавкой билетами с надписями: 1) «В пользу боевой организации», 2) «В пользу социал-демократической партии», 3) «В пользу союзов» и 4) на еврейском языке, при передаче которых другим лицам упоминали слово «Бунд».

Большой частью эти ридикюли, как наблюдалось, проходили по рукам евреев, причем передающий внимательно следил за правильностью дальнейшей передачи.

По окончании упомянутого литературно-музыкального вечера публика разными группами направилась к станции жел. дор. с песнями, и большинство из посетивших Курорт с поездом в 12 ч. 23 м. ночи выехали в С.-Петербург; в одном из вагонов поезда собралось до 100 человек пассажиров, которые пели рабочую марсельезу, дубинушку, другие революционного характера песни и, подъезжая к ст. Белоостров, кричали: «Да здравствует Максим Горький», «Долой самодержавие», «Да здравствует свобода» и еще несколько раз громкими криками вызывали какого-то Ивана Сергеевича Рукавишникова.

Наблюдениями того же станового пристава установлено, что большинство лиц (около 500 человек), посетивших Териокский курорт, приехали из С.-Петербурга и многие оказались между собой знакомыми, причем входные билеты на этот вечер были распроданы в С.-Петербурге между лицами, сочувствовавшими этому вечеру и, по всей вероятности, заблаговременно подготовленными к происшедшим беспорядкам.

Следующий литературно-музыкальный вечер, вследствие ходатайства Андреевой перед дирекцией Курорта в Териоках, имеет состояться в помещении Курорта лишь при непременном условии перемены всего состава артистов, в отрицательном же случае становым приставом (ленсманом) этот вечер разрешен не будет.

М. Ф. Андреева говорила директору Териокского курорта, архитектору Бруни, что деньги, вырученные от продажи билетов на устраиваемый ею вечер, назначены на усиление средств литературного фонда, но по имеющимся во вверенном мне отделении сведениям, весь сбор с этого вечера поступил в пользу СПБ комитета РСДРП и СПБ комитета партии соц.-революционеров.

При сем представляю копию программы.

О вышеизложенном докладываю вашему превосходительству.

Полковник Герасимов

87 43
М. Ф. АНДРЕЕВА — К. С. СТАНИСЛАВСКОМУ
28 августа 1905, Москва⁸¹

28-го

Милый Константин Сергеевич!

Простите, что я отниму у Вас время своим письмом, но мне так не хочется, так больно было бы, если бы Вы меня неверно поняли.

Вчера, когда я вернулась домой, я горько плакала — но не оттого, что мелочная обидчивость говорила в моей душе, Константин Сергеевич, а потому, что Вы, может быть вовсе не желая этого, задели меня по самому больному месту.

Мне чувствуется, у Вас есть убеждение, что я о себе вообразила, что я преувеличиваю свой талант, и вот надо меня с этой неверной позиции сбивать.

Голубчик, Константин Сергеевич, если это так — поймите меня, ради бога! У меня сейчас время ужасного сомнения в себе, мне кажется, что я никуда не гожусь как актриса, что я ничего не могу, не умею, что я неуклюжа, что все, что я делаю на сцене, банально, неинтересно, никому не нужно, — и я с ужасом смотрю на других. И вот Вы говорите мне то же самое. Может быть, это и так, может быть, лучше оставить мысль о сцене? Вот мое настроение сейчас. Я сижу в своей гостиничной скучной комнате одна — и думаю, думаю… Пробую себя — и все, что я делаю, мне самой кажется нехорошо, непросто, театрально. Если Вы думаете, что это так, — ну, теперь я поверю. Но если нет, если Вы думаете, что могу быть хорошей актрисой, — помогите мне, покажите мне хоть что-нибудь, к чему я могла бы прицепиться. Мне хотелось бы, так хотелось бы, чтобы Вы поняли и почувствовали меня. Вы не смейтесь, что вот пятнадцать лет была актриса — и «вдруг», что это «капризы» или «опять истории». Константин Сергеевич, это гораздо серьезнее и проще — у человека выросли требования к искусству, может быть, даже сам человек вырос — вот почему его не удовлетворяет он сам, показать же это, да еще на людях — очень трудно, да и не люблю я откровенностей.

Не подумайте, что я возражаю Вам от обидчивости, я ищу в Ваших словах, в спорах с Вами того, что мне дало бы ответ на мои сомнения.

88 Вы думаете, провинция дает себя знать? А Вы знаете, сколько времени я играла в провинции? Три месяца: октябрь, ноябрь, декабрь — третьего января я уже заболела. Новых ролей, не игранных в Художественном театре, я сыграла: в «Авдотьиной жизни» — Василькову, в «Снеге» — Еву, в «Дачниках» — Марью Львовну, да в «Красный мантии» — Янетту.

Как видите, ни одной роли, по Вашей терминологии, «милашки» — я не играла, и без репетиции, на мое счастье (то есть меньше пяти-шести), я не играла. Вряд ли эта провинция меня могла испортить, уж очень она была коротенькая. А вот что я больше полугода не играла — это, наверное, отразилось на мне и большей неловкостью, и меньшей в себе уверенностью, и всем тем, о чем я Вам уже писала.

А тут еще пьеса такого близкого мне человека, как Алексей Максимович. Я уже заранее знаю: он приедет… И прежде всего — я никуда не гожусь, я совершенно не отвечаю тому представлению о Лизе, которое у него уже есть, и я заранее мучаюсь этим, что я его огорчу.

Вы поймите, что я смотрю на Качалова, Книппер, Москвина и чувствую — я никогда так бы не сумела, я так не сыграю. Я читаю — и у меня все внутри дрожит слезами, у меня голова кружится от волнения, а впечатление я произвожу — фальши, и я это чувствую, понимаете?

Вы сегодня обмолвились, что я не характерная актриса, — а я считаю что нехарактерных актеров нет, как нет характерных — есть плохие и хорошие актеры.

Если я боюсь для себя того или иного образа, то это отнюдь не обозначает моего желания быть интересной или нравиться публике — мне надо хорошо сыграть роль. А как — я не знаю. Если я это пойму, если я увижу этот образ — я буду очень счастлива.

Когда я говорю с Вами, я страстно хочу Вас понять, и не думайте, что, когда я спорю, я упорствую, — не понимаю, хочу понять, ищу! Не думайте, что я мелочно обижаюсь, — я очень глубоко и мучительно страдаю. Это правда.

Когда я чувствую, что я Вам противна, что я Вас короблю каждым словом, что я как актриса Вам очень не нравлюсь и кажусь фальшивой, — у меня пропадает все, и я чувствую, что никуда не гожусь.

Пожалуйста, Константин Сергеевич, прошу Вас всей силою моей души, не подумайте, что я хочу Вас тронуть или смягчить, — будьте очень строги ко мне, но объясните мне, что 89 мне делать. А если Вы думаете, что не стоит или что я никуда не гожусь, скажите мне это. Мне не надо Вас разжалобить — будьте строги, придирчивы, но только бы я не чувствовала, что Вы звука голоса моего переносить не можете, чтоб я не чувствовала себя Раевской в Ваших глазах. Это меня парализует. Пожалуйста, простите, что я отнимаю у Вас время, да еще сегодня! Передайте, пожалуйста, мой привет Марии Петровне.

Жму Вашу руку.

Мария Андреева

44
М. Ф. АНДРЕЕВА — В. Э. МЕЙЕРХОЛЬДУ
14 сентября 1905, Москва⁸²

Дорогой Всеволод Эмильевич,

позвольте Вас познакомить с талантливым литератором — Семеном Соломоновичем Юшкевичем. Он очень интересуется Вашим молодым делом, и мне кажется, что у него есть одно драматическое произведение⁸³, которое по настроению и манере письма, очень оригинальной, должно Вас сильно заинтересовать. Благодарю Вас за милую отзывчивость на мои просьбы, 90 жалко, что собственное недомогание и нездоровье Алексея Максимовича мешают мне побывать у Вас. Жму Вашу руку и прошу передать мой привет Ольге Михайловне. Катю целую. Алексей Максимович кланяется.

Мария Андреева

14 сент. 1905 г.

45
М. Ф. АНДРЕЕВА — Ф. И. ШАЛЯПИНУ
26 сентября 1905, Москва⁸⁴

Милый Федор Иванович!

Алеша писал Вам давеча и просил ответа на свое письмо. Вам, может быть, было некогда ему ответить… Простите, что надоедаю Вам, но очень уж это нужное и важное дело — не откажите сообщить, как обстоят дела. Жму Вашу руку. Привет и пожелание скорее поправиться Иоле Игнатьевне.

Мария Андреева

26—с. 1905 г.

46
Л. Б. КРАСИН — М. Ф. АНДРЕЕВОЙ
12 октября 1905⁸⁵
Телеграмма

Петербурга 12/Х 1905 г.

Москва угол Моховой

Воздвиженки 7/4 кв. 20

Марии Федоровне Андреевой

 

Квартирой, типографией налаживается^7*. Тиражом сорок тысяч свободно справимся. Необходимо внести залог рентой 5000. Только переводы, по возможности телеграфом. Жду доверенность. Кончать ли дело квартирой. Типография дает месячный кредит. Может быть, удастся трехмесячный.

Красин

92 47
[НАДПИСЬ НА ВЕНКЕ Н. Э. БАУМАНУ]
20 октября 1905, Москва⁸⁶

От М. Горького и М. Андреевой — товарищу, погибшему на боевом посту.

48
М. Ф. АНДРЕЕВА — К. П. ПЯТНИЦКОМУ
9 декабря 1905, Москва⁸⁷

6 часов. Действительно Фидлера разгромили, стреляли из четырех пушек. Там была дружина 230 человек. Сперва к училищу был вызван Самогитский полк, который стрелять отказался, тогда его заменили Сумским, который действовал вовсю. Дружина сдалась, выкинув белый флаг, полиция ответила белым же флагом, но, когда дружина, предварительно уничтожив и переломав свое оружие, вышла на улицу, — раздался провокаторский выстрел…

93 1906 – 1912

1
ВСТРЕЧИ С ЛЕНИНЫМ⁸⁸

Обычно, приезжая в Петербург, Максим Горький останавливался на квартире книгоиздателя Константина Пятницкого, где у него были свои две небольшие комнаты. В дни его пребывания в Петербурге вся большая квартира Пятницкого с утра до вечера была наполнена самой разнообразной публикой: литераторами, художниками, артистами драмы и оперы, студентами и рабочими, что, конечно, делало эту квартиру предметом самого откровенного наблюдения царской полиции.

Когда мы в ноябре 1905 года собрались наконец поехать в Петербург, то еще в поезде Алексей Максимович сказал мне, что прежде всего мы проедем в редакцию «Новой жизни», а уже оттуда к Пятницкому, чтобы не смущать наблюдающих за его квартирою и не водить их за собой. Вещи наши взяли встретившие нас родные и друзья, а мы с Горьким направились в редакцию, помещавшуюся неподалеку от вокзала, на Невском.

Вот тут в первый раз встретились и познакомились Горький и Владимир Ильич Ленин.

Помню, как Ленин вышел к нам навстречу из каких-то задних комнат и быстро подошел к Алексею Максимовичу. Они долго жали друг другу руки. Ленин радостно смеялся, а Горький, сильно смущаясь и, как всегда при этом, стараясь говорить особенно солидно, басистым голосом, все повторял подряд:

94 — Ага, так вот вы какой… Хорошо, хорошо! Я очень рад, очень рад!

Когда мы пришли к Пятницкому, спустя долгое время Алексей Максимович сказал мне:

— Д-да!.. Видишь, в какие мы с тобой дела попали… Правда — очень хорош?

Конечно, я сразу догадалась, о ком он говорит, но, чтобы подразнить его, нарочно сказала:

— Ты это о ком?

— Как о ком? Ну конечно, о Ленине! Как хорош!.. И не хвастайся, что ты это раньше меня говорила, ты и видела его раньше меня, — совсем по-детски заключил он.

Он часто бывал похож на большое дитя.

В тот же вечер или на другой день, не помню, в большой столовой Пятницкого с массивной дубовой мебелью, обитой кожей, с какой-то необыкновенно замысловатой бронзовой люстрой, колпаки на лампах которой изображали разноцветные кисти винограда, за столом, уставленным очень дорогой посудой, с самыми дорогими редкими закусками, каким-то особенным вином в хрустальных графинах, с огромным серебряным самоваром на конце стола сидели поэт Минский — ответственный редактор «Новой жизни» — и члены редакции Петр Петрович Румянцев, Александр Александрович Богданов и Василий Алексеевич Строев.

Покашливая и покуривая, то садился за стол, то вставал и большими легкими шагами ходил по комнате Алексей Максимович.

На конце стола, полускрытый самоваром, в большом кресле солидно восседал Пятницкий.

И как-то бочком, будто на минуту, присел Владимир Ильич. Чуть-чуть улыбаясь уголком рта, он поглядывал то на Алексея Максимовича, всем своим видом так не подходившего к тяжелой и безвкусной роскоши большой темноватой комнаты, то на Минского, которого решено было под каким-нибудь благовидным предлогом убрать из «Новой жизни». В сущности, для этой последней цели и собрались все у Пятницкого.

Минский вел двойную игру. С одной стороны, он выполнял довольно неудобную роль редактора для отсидки, за что и получал солидный гонорар, с тем, однако, условием, чтобы не вмешиваться в дела; с другой стороны, он исподтишка начал вести подкоп под «Новую жизнь» и ее линию.

Было интересно наблюдать, как по-разному действовала окружающая обстановка на присутствующих. Минский чувствовал 95 себя как рыба в воде, много ел, пил, и мне казалось, что в другой обстановке он был бы менее сговорчив. Румянцев и Богданов просто ничего не замечали и всю свою энергию направили на то, чтобы убедить Минского. Строев как будто себе и другим хотел доказать, что никакая обстановка его смутить не может, а Пятницкий был преисполнен гордого сознания того, что он владелец и хозяин всего окружающего.

В третий раз за тот же период встреча Владимира Ильича с Алексеем Максимовичем состоялась на квартире сестры моей Е. Ф. Крит на Фонтанке, дом № 24. Это было деловое собрание, в котором принимали участие В. И. Ленин, П. П. Румянцев, Л. Б. Красин и К. П. Пятницкий. Речь шла об издании в «Знании» серии социал-демократических книг. Румянцев и Красин горячо убеждали Пятницкого в большой коммерческой выгоде такого предприятия. Пятницкий отказывался от издания, считая, что такие брошюры быстро прикроют само издательство «Знание».

Владимир Ильич говорил очень мало, сдержанно и быстро ушел.

Алексей Максимович сильно волновался. Считая издание брошюр делом чрезвычайно важным и необходимым, он всячески старался убедить в этом Пятницкого, но так как вся материальная и коммерческая сторона издательства находилась всецело в руках Пятницкого, то понятно, что его мнение одержало верх. Впоследствии Алексей Максимович все-таки издал эту серию на свой личный счет.

После этого собрания Алексей Максимович встретился с Владимиром Ильичей только в 1907 году^8*, приехав на V съезд Российской социал-демократической рабочей партии.

Ленин повез нас в гостиницу «Империал», где-то неподалеку от Британского музея. Гостиница представляла собой огромный, сырой и неуютный дом, но другого помещения почему-то найти не удалось.

Помню, как Ленин беспокоился за Горького:

— Простудим мы его! Ведь он привык к мягкому климату, хорошему уходу.

Действительно, в комнате, очень небольшой, было сыро и сумрачно. Огромная кровать занимала половину места, большое 96 окно выходило прямо в стену, газовый камин давал мало тепла. Был май месяц, но погода стояла сырая и холодная.

Ленин подошел к кровати, пощупал простыни и, зная, что Горький не любил, чтобы беспокоились о его здоровье, вполголоса сказал мне:

— Простыни-то совсем сырые, надо бы их просушить, хотя бы перед этим дурацким камином. Закашляет у нас Алексей Максимович, а это уж никуда не годится!

Удивительно трогательной показалась мне эта милая заботливость! Впоследствии я неоднократно имела возможность убедиться в том, с каким вниманием умел Ленин относиться к людям, особенно к товарищам, как он умел все видеть, все замечать и ничего не забывать.

Когда Ленин ушел, Горький долго ходил по неуютной комнате от окна к двери, мимо газового камина, крутил и покусывал по привычке кончики усов, а потом тихо и задумчиво сказал:

— Удивительный человек!

Алексей Максимович был очень взволнован и радостно возбужден, получив приглашение на съезд, да еще с правом совещательного голоса. Это как-то особенно сближало его с товарищами-рабочими, приехавшими из России. Он сильно страдал от вынужденной разлуки с родиной, хотя тщательно скрывал это даже от близких людей, да и сам себя старался убедить в том, что будто бы в Россию его не тянет.

Бывая на всех заседаниях съезда, Алексей Максимович жадно впитывал в себя речи и даже отдельные слова делегатов и с каждой новой встречей все больше и больше влюблялся в Ленина.

Г. В. Плеханов произвел на него плохое впечатление.

— Барин! — резко отзывался Горький о нем.

И горячо спорил с Богдановым, Строевым и даже с Лениным, когда те говорили ему о больших заслугах, эрудиции и уме Плеханова, хотя, конечно, и сам Алексей Максимович прекрасно понимал значение Плеханова для партии.

Очень презрительно относился Алексей Максимович к Либеру и Дану. Горький вообще ненавидел меньшевиков всеми силами души, делая исключение только для Мартова, которого называл «заблудившаяся душа», да еще для Власа Мгеладзе, в просторечии именуемого «Триадзе». Этот последний нравился Алексею Максимовичу неукротимостью своей натуры 97 и могучей внешностью. Впоследствии, когда этот Влас «Триадзе» приехал на Капри и прожил у нас довольно долгое время, Алексей Максимович сильно разочаровался в нем, и помню, как, тяжело вздохнув, однажды сказал:

— Нет, в больших дозах и хороший парень, ежели он меньшевик, непереносим!

Чтобы сколько-нибудь улучшить питание наших товарищей⁸⁹, большинство которых жило впроголодь, мы организовали доставку бутербродов и пива целыми корзинами в здание той церкви, где заседал съезд.

Делегаты съезда во время перерывов много говорили о книге Горького «Мать». Рабочим она нравилась, но некоторым из них казалось, что все изображено наряднее, чем в жизни. Это огорчало Горького, и хотя он всегда ценил критику и искал ее, но в данном случае горячо спорил, доказывая, что проявление борьбы человека с неправдою жизни всегда прекрасно и потому должно быть красивым.

Ленин ценил «Мать» очень высоко, считая появление ее крупным событием, а недостатки видел больше всего в идеализации революционеров-интеллигентов.

Горький однажды рассказывал Ленину, какое впечатление произвели на него немецкие социал-демократы. Будучи в Берлине, Горький виделся с Бебелем, Каутским, Карлом Либкнехтом, Розой Люксембург и другими. Понравились Горькому только Либкнехт и Роза Люксембург. Что касается Бебеля, то, придя в его квартиру и увидя там массу подушечек, салфеточек, занавесочек, клеточек с канарейками и прочие атрибуты немецкой мещанской обстановки, Горький сразу обозлился и держал себя по отношению к Бебелю довольно сухо…

За ужином против Горького за большим обеденным столом сидела старушка, жена Бебеля, и оживленно разговаривала о чем-то с толстым, равнодушным Зингером.

Горький спросил меня, о чем она говорит, а в это время жена Бебеля рассказывала Зингеру о том, как теперь дороги цыплята, что ее Август ничего другого, кроме цыплят, кушать не может и как сегодня ей посчастливилось купить пару цыплят очень хороших и очень дешево.

Узнав тему их разговора, Горький даже крякнул от удивления и громко вздохнул, испугав этим старика Бебеля.

Рассказы Горького о 1905 годе, о революции в Москве не произвели впечатления на вождей немецкой социал-демократии. Его слушали вежливо, но скептически. Горький сразу же 98 почувствовал это, замолчал и, к великому удивлению присутствующих, тотчас же после ужина стал прощаться, торопясь уйти.

Когда Горький в комических тонах так, как только он один умел рассказывать, передавал Ленину об этих визитах к немецким социал-демократам, Ленин хохотал до слез и без конца выспрашивал у него о все новых и новых подробностях.

Очень интересовался Ленин встречами Горького с английскими писателями. Горький познакомился с Бернардом Шоу, виделся с Г. Уэллсом, с которым встречался еще в бытность свою в Америке, и с другими менее известными писателями, но говорил он об этих своих встречах неохотно — он весь был поглощен впечатлениями съезда и встречами с русскими товарищами.

* * *

В Лондоне Ленин дал Горькому обещание приехать на Капри после того, как будут закончены дела по съезду, и сдержал свое обещание⁹⁰.

Встречая его, Горький волновался, как мальчик. Ему страстно хотелось, чтобы Ленину понравилось у него, чтобы од отдохнул и набрался сил.

Ежедневная рыбная ловля на море ни того, ни другого не укачивала, давала им возможность беседовать друг с другом без помехи — на лодке с ними были только рыбаки-каприйцы да я.

Горький рассказывал Ленину о Нижнем Новгороде, о Волге, о своем детстве, о бабушке Акулине Ивановне, о своей юности и своих скитаниях. Вспоминал отца. Много говорил о дедушке.

Ленин слушал его с огромным вниманием, блестя прищуренными по привычке глазами, и раз как-то сказал Горькому:

— Написать бы вам все это, батенька, надо! Замечательно поучительно все это, замечательно…

Горький сразу осекся, замолчал, покашлял, смущенно и невесело сказал:

— Напишу… Когда-нибудь.

Горький с увлечением показывал Ленину Помпею, Неаполитанский музей, где он знал буквально каждый уголок. Они ездили вместе на Везувий и по окрестностям Неаполя.

Горький удивительно рассказывал. Он умел двумя-тремя 99 словами нарисовать пейзаж, обрисовать событие, человека. Это его свойство особенно восхищало Ленина. Со своей стороны, Горький не переставал восхищаться четкостью мысли и яркостью ума Владимира Ильича, его умением подойти к человеку и явлению прямо, просто и необыкновенно ясно.

Мне кажется, что именно с того времени Ленин нежно полюбил Горького. Не помню случая, чтобы Ленин сердился на него.

Горький любил Ленина горячо, порывисто и восхищался им пламенно.

Уезжая в Париж, Владимир Ильич твердо обещал снова приехать на Капри вместе с Надеждой Константиновной. К сожалению, это обещание не было полностью исполнено, во второй раз он приехал на Капри, но без Надежды Константиновны и очень ненадолго.

В то время на Капри жили А. В. Луначарский, А. А. Богданов, В. А. Базаров, приехал из Берлина по делам издательства И. П. Ладыжников, старый друг и товарищ наш.

Еще когда мы шли от фуникулера до виллы Бэдус, на которой тогда жили, Алексей Максимович заговорил с Владимиром Ильичей о той горячей привязанности, которую питает к нему, Ленину, Богданов, о том, что Луначарский и Богданов изумительно талантливые, умные люди…

Владимир Ильич посмотрел на Алексея Максимовича сбоку, прищурился и очень твердо сказал:

— Не старайтесь, Алексей Максимович. Ничего из этого не выйдет.

Богданов, Базаров и Луначарский неоднократно делали попытки найти пути соглашения с Владимиром Ильичей, но от разговоров на философские темы Владимир Ильич, для которого ясна была полная бесполезность какой-либо дискуссии на данной стадии расхождения, определенно и твердо уклонялся, сколько ни старались втянуть его в такие беседы, в том числе и Алексей Максимович. А ему так хотелось понять суть разногласий, так глубоко волновало его резкое расхождение между товарищами.

В этот приезд Владимира Ильича редко удавалось Алексею Максимовичу побыть наедине с ним — мешали посторонние люди.

Пробыл Владимир Ильич на Капри всего несколько дней, и после его отъезда у Горького было грустное настроение, с которым он долго не мог справиться.

100 2
[ИЗ ДОКУМЕНТА ДЕПАРТАМЕНТА ПОЛИЦИИ О ЛИТЕРАТУРНО-МУЗЫКАЛЬНОМ ВЕЧЕРЕ В ГЕЛЬСИНГФОРСЕ]⁹¹

Исп. обяз. вице-директора

Департамента полиции.

VII

По какому делу привлечена.

Представить г. тов. министра

по возвращении его пр-ва

(в личный доклад) 5 июня.

Бывшая артистка Московского Художественного театра Мария Федоровна Желябужкая, по сцене Андреева, по сведениям, доставленным Начальником Финляндского жандармского управления, Мария Федоровна Желябужская, но сцене Андреева, принимала участие 19 января 1906 года вместе с писателями Максимом Горьким (Пешковым) и Скитальцем (Петровым) в устроенном в финском национальном театре в гор. Гельсингфорсе литературно-музыкальном вечере в пользу пострадавших во время беспорядков в России.

101 На этом вечере Желябужская прочла воззвание приблизительно следующего содержания: «Проклятая страна, святая Русь, залитая кровью, помните всегда, как наши братья, стоявшие за свободу, были растерзаны на улицах Москвы. Помните всегда, как там гремели пушки и лилась горячая кровь братьев свободы. Кто за нас, иди за нами сомкнутыми рядами. Помните все, что наши братья сидят в холодных сырых тюрьмах. Пойдем и освободим тех, которые закованы в кандалы».

Максим Горький прочел свой рассказ «Товарищ», а Скиталец свое стихотворение «Проклятая страна» противоправительственного содержания, причем означенные произведения, изданные отдельной брошюрой, с переводом на финский и шведский языки, продавались присутствовавшей в театре публике.

Все участники вечера были встречены восторженными криками публики, и каждый их выход сопровождался бурными овациями…

3
В. Ф. КОМИССАРЖЕВСКАЯ — М. Ф. АНДРЕЕВОЙ
1905 – 1906, Петербург⁹²

Милая Мария Федоровна,

собиралась к Вам сама, но так занята, что дышать некогда, а ждать, когда буду свободнее, не хочу, так как слышала — Вы едете в Москву, и когда-то еще мы увидимся. Я — насчет будущей зимы. Я твердо надеюсь, что с осени мы можем считать Вас в числе членов нашей труппы. Были обстоятельства, лишавшие меня до вчерашнего дня делать какие-либо предположения относительно театра на будущий год, но вчера все выяснилось, и мне хочется скорее заручиться Вашим согласием. Черкните два слова, и в случае благоприятного для меня ответа⁹³ о подробностях поговорим лично по возвращении Вашем из Москвы или спишемся, раз Вы надолго едете.

Обнимаю Вас и с нетерпением жду ответа. Привет Алексею Максимовичу.

В. Комиссаржевская

102 4
ИЗ ПИСЬМА М. Ф. АНДРЕЕВОЙ К Е. Ф. КРИТ
Январь 1906, Иматра

… Пишу Комиссаржевской, что если она может пригласить меня, несмотря на то, что я не могу ручаться за то, что будущей осенью буду иметь право жить в Петербурге, то, значит, я у нее служу. Условия можно будет заключить и осенью, а нет, то пусть ищет себе другую актрису. Подробно я ей пока ничего не объяснила, да и вообще о нашем отъезде за рубеж говорить не следует⁹⁴. Я всем посторонним говорю и пишу, что пока должны жить укромно в Финляндии, почему и не могу дать адреса.

М.

5
М. Ф. АНДРЕЕВА — В. В. ВЕРЕСАЕВУ
23 января [5 февраля] 1906, Гельсингфорс⁹⁵

Писала это письмо я под диктовку Алексея Максимовича, портрет которого в данную минуту пишет один финский художник — Галлен; он [Горький] утомляется, не в духе по этому случаю, тяготится вынужденным пребыванием здесь, но очень обрадовался Вашему письму.

А я была счастлива узнать, что Вы живы, что Вы вернулись⁹⁶. Часто я думала о Вас, и подчас больно сжималось сердце за Вас, Викентий Викентьевич, когда чувствовалось: Вам, с Вашей нежной и тонкой душой, должно было быть очень тяжко там.

А как круто и бесповоротно повернулась моя жизнь — Вам, должно быть, расскажут с самыми разнообразными иллюстрациями. Жаль, что не смогу скоро увидеть Вас. Мне бы этого очень хотелось. А может быть, и увидимся.

До свидания, желаю Вам всем сердцем всего хорошего и крепко жму Вашу руку…

Мария Андреева

5 февраля 1906 н. с.

103 6
М. Ф. АНДРЕЕВА — К. П. ПЯТНИЦКОМУ
Январь (до 29-го) 1906⁹⁷

Дорогой Константин Петрович!

Думали мы, думали с Алешей и пришли к таким выводам: надо полагать, что до весны положение дел в России не изменится и репрессии будут продолжаться, следовательно, нам в России не жить, судя по точным данным (сообщения из Таганской тюрьмы)⁹⁸. Вот Алеша и решил сейчас ехать в Америку и Европу для той цели, мысль о которой Вы сами подали ему летом. Это решено, и через две недели — мы едем, может быть даже раньше. Много говорить поэтому поводу нечего, тяжело это нам обоим, но, видно, так надо.

Вам надо приехать сюда как можно скорее. На днях у Вас или у Кати будет Герман^9*, он будет знать наш адрес и привезет Вас туда, где мы будем. Мы едем в имение к кому-то⁹⁹.

Что здесь происходило, Вам расскажут юнкер¹⁰⁰, Скиталец и вообще «очевидцы». Все великолепно, но устали мы до того, что еле дышим.

Боже мой, до чего мне хотелось бы повидать Катю и Женю, а до весны вряд ли удастся? В Петербург — Вы все меня не пускаете!

Жму руку и обнимаю, Алексей Максимович тоже.

М.

7
ИЗ ПИСЬМА М. Ф. АНДРЕЕВОЙ К Е. Ф. КРИТ
31 января 1906¹⁰¹

К. П. расскажет тебе подробно, почему мы решили ехать за границу, что предполагается там делать и как я надеюсь увидеться с тобой и детьми. Не ехать с Алешей — я не могла, 104 так как та задача, которую он взял на себя, — огромная, значение ее предсказать нельзя, так она велика, он один может выполнить ее, и задача эта — историческая, а он сказал мне, что без меня не поедет. Мне тяжело и больно, что всю тяготу своей личной жизни, хозяйство, болезни детей и все это — я взвалила на твои плечи, Катя.

Я знаю, как охотно, с какой любовью и самоотвержением, как просто ты это делаешь. Знаю, мой хороший, любимый друг, но это не избавляет меня от сознания, что я свою тяготу взвалила на тебя, хоть ты и самый родной, близкий мне человек. Мне часто тяжело и грустно без детей, хочется увидеть, приласкать их. Часто ночью я лежу с открытыми глазами и думаю о вас, вижу вас перед собой. Особенно теперь, когда К. П. рассказал мне, как кашляет Женя, как ты вскакиваешь к нему ночью и все такое.

… Пишу очень плохо — руки дрожат, дрожат где-то внутри такие жгучие, невыплаканные слезы. Как бы я обняла тебя, прижалась к тебе и плакала, плакала, покуда сил хватит. Я не плачу сейчас здесь, стараюсь не показывать Алеше своих настроений, я знаю, ему тоже тяжело, а сил ему надо много и дорога лежит перед ним тем более трудная, усеянная тайными шипами боли, злобы, зависти, клеветы, что задачу он себе поставил такую светлую и огромную, так мало личную. Мне дорого, душу мою наполняет таким бодрым чувством сознание, что я буду ему помогать, что то дело, в котором я буду маленьким колесиком одной огромной машины, действительно настоящее, живое, нужное. И я верую, что я сделаю все, что могу, отдам все свои силы, всю свою душу на это общее дело — вот только почему я решилась ехать, решаюсь взвалить на твои плечи, как я уже сказала, свою личную тяготу, свое «хозяйство», заботы о детях, их болезни — пока ты позволяешь мне.

… Сюда больше ничего не посылай, все вышли в Берлин по адресу Ладыжникова, так как границу будем переезжать по чужому паспорту и лучше вещей иметь как можно меньше.

… Не удивляйся, что пишу тебе иногда в таком повышенном тоне. В голове звучат иногда такие значительные слова, живешь минутами так ярко, так много торжественного в душе, а иногда охватывает такая огромная тоска, что невольно и слова приходят необычные…

Твоя Маруся

31 января

105 8
М. Ф. АНДРЕЕВА — К. П. ПЯТНИЦКОМУ
3 марта 1906, Берлин¹⁰²

Дорогой друг, очень тревожно у нас на душе и очень тяжело, что ни от Вас, ни от Кати, ни от детей нет никаких известий. Вообще за все это время из России — А. М. получил на днях письмо от Екатерины Павловны, да вот сегодня пришли на имя И. П. [Ладыжникова] газеты, а я — ничего, ниоткуда…

А. М. пока здоров, хотя уже начинает худеть, бледнеть и вообще принимать городской вид, от чего я так радостно отвыкла в Финляндии. Путешествие совершилось вполне хорошо, сейчас живем в самом Берлине, но, должно быть, на днях придется перебраться в окрестности, так как очень шумно, неудобно и беспокойно. Адрес пока остается тот же. А. М. сейчас занят новой литературной работой, которая, по-видимому, задержит его в Германии долее того, чем он это предполагал. В субботу, 10 марта нового стиля, он по просьбе своих друзей выступает впервые перед берлинской публикой¹⁰³ в концерте с благотворительной целью, в среду, 7-го, смотрит в Kleines Theater своих «Детей солнца», а до тех пор никуда показываться не будет, так как очень много пишет и занимается языками французским и немецким. Газеты оповестили уже о его приезде, и сегодня он имел краткие интервью с «Berliner Tageblatt». Живет он в частном доме, так что пока удается оградить его от любопытствующих. Очень много в этом отношении помог милейший Иван Павлович и Екатерина Ивановна.

А. М. очень скучает о Вас и часто говорит о том, что ему страшно хочется Вас видеть, что он боится, что Вы не сдержите обещания и так и не приедете сюда. А? Константин Петрович!

Берлин пока на А. М. особенного впечатления не произвел, находит, что сильно напоминает Петербург en grand, но прибавляет, что видел-то он еще очень мало. И правда, кроме улиц да двух ресторанов, еще нигде не был.

Как Ваше здоровье? Как чувствуете себя?

Как бы это было дорого, если бы Вы извещали о себе почаще! Ну, прощайте, Константин Петрович, всего, всего Вам хорошего!! Крепко жму Вашу руку.

М.

3 марта н. с.

106 9
М. Ф. АНДРЕЕВА — Н. Е. БУРЕНИНУ
Март 1906¹⁰⁴

Очень буду рада, когда увижу Вас, голубчик Николай Евгеньевич, так много хочется поговорить с Вами. Хочется узнать о своих, о детях, о многом так надо посоветоваться с Вами! Мне ужасно грустно, что Вам так трудно ехать, но я думаю, что удастся сделать дело, которое — чем больше я в него вглядываюсь, тем более в этом убеждаюсь — может принести огромный результат, если сделать умеючи, а в противном случае можно зря загубить и время, и, что много дороже, зря тратить такую силу, как Алексей Максимович, силу нужную и слишком важную для дела в целом. А Вы можете помочь, и очень много. Всю черную работу, переписку и т. п. охотно беру на себя, на себя же возьму, если хотите, кассу, вообще все сделаю, что только в силах, чтобы быть Вам дельным товарищем.

Крепко жму руку.

М.

10
[ИЗ РЕЧИ М. Ф. АНДРЕЕВОЙ В НЬЮ-ЙОРКЕ]
4 мая 1906¹⁰⁵

… Придет время, когда угнетенный народ России будет управлять страной. Женщины борются за свободу так же, как и мужчины. Если мы отдадимся этой борьбе всем сердцем, с твердой решимостью победить, наше дело победит…

11
Из письма Л. Б. Красина А. М. Горькому и М. Ф. АНДРЕЕВОЙ
Май 1906¹⁰⁶

Дорогие друзья!

… Из газет вы увидите, что многие меньшевики сильно поручнели и готовы очень далеко пойти в сторону увлечения 107 исключительно «легальными» способами борьбы. Между тем события складываются так, что новый подъем революционной волны представляется неизбежным. Бесплодность думы, безопасность канители, заведенной там кадетами, для правительства и самодержавия станут скоро очевидны для всех. Отсюда ясно, что тактика, рассчитанная только на легальность, тактика, альфой и омегой которой теперь выставляется положение, что революция не может и не должна пройти мимо думы, обречена на самое жестокое крушение, последствия же ее для тех, кто при повторении декабрьских дней должен будет выйти на улицу, окажутся просто предательскими. Практически это значит, что, подчиняясь всем решениям съезда и отрицая раскол, нам придется не только воевать за свои такт[ические] принципы, но и делать все возможное — а рамки устава в этом отношении достаточно широки, — чтобы не забрасывать техники и практич[еской] подготовки к тем великим событиям, которые непременно, с стихийной необходимостью наступят, от которых мы не отговоримся никакими резолюциями «против вооруж[енного] восстания», никакими парламентскими с[оциал]-д[емократическими] фракциями.

М[еньшеви]ки в этом отношении народ шока (до новых уличных боев; тогда и они опять полезут на стену) совершенно невменяемый. На всю полосу ноябрь — декабрь они сейчас смотрят как на «сплошную ошибку». Москва их ничему не научила, вооружение, разработку планов восст[ания], организацию боевых сил, их обучение, все это они рассматривают как простую игру в заговор, приличествующую лишь «анархистам» из большинства¹⁰⁷. Тем серьезнее и ответственнее роль тех парт[ийных] организаций, которые не увлекаются никакими конституционными иллюзиями и трезво смотрят в глаза надвигающимся боям, боям в самом непосредственном военном значении слова. Драться придется, и еще не один раз; значит, надо и готовиться, и тем серьезнее, чем больше беззаботности в этом отношении проявляют товарищи из м[еньшинст]ва.

Я останавливаюсь на этой стороне дела, так как мне важно, чтобы вы и Стрела^10* обсудили этот вопрос и затем сообщили мне свое мнение. Если вы оба станете на ту же точку зрения, это сейчас же должно иметь своим последствием то, что по кр[айней] мере часть добываемых вами средств должна получить специальное назначение, и лишь часть передаваться ЦК на его общие расходы. Иначе из них ни копейки не пойдет на оружие и т. п. вещи.

108 Практически, впредь до получения от вас ответа на это письмо, получаемые от вас деньги я буду держать особо, пока мы не решили вопроса о их распределении.

… Пока еще жив Никитич^11*, туда-сюда, а если он часом заболеет¹⁰⁸ и его место займет меньшевик, тогда всякая возможность контроля исчезнет.

Итак, я ставлю на ваше обсуждение вопрос о назначении средств и рекомендую иметь в виду, что из 10-головой коллегии^12* лишь три «заговорщика» и «анархиста», верящих в реальность таких вещей, как маузеры, пулеметы и проч. Семерка же увлечена исключительно «идейной» борьбой и спит и видит через какую-нибудь щель провести хоть полдюжины кавказцев в Таврический дворец.

Здесь я кончаю пока свое не в меру разбухшее послание. Личных новостей мало. Марат^13* едет куда-то к Енисею¹⁰⁹, дядя Миша^14* 110 и брат^15* — не знаю где. Амнистии эти подлецы не дают, а если и дадут, то пока, вероятно, лишь куцую. […]

Ну, всего лучшего. Крепко жму руку.

Горячий привет вам обоим, а также Г. Ф.^16*

Ваш Никитич

12
М. Ф. АНДРЕЕВА — П. Н. МАЛЯНТОВИЧУ
5 июля 1906, Адирондак¹¹¹

Многоуважаемый Павел Николаевич!

Покорнейше прошу Вас выдать полученные по страховому полису покойного Саввы Тимофеевича Морозова сто тысяч рублей Леониду Борисовичу Красину.

Мария Федоровна Андреева

5 июля 1906 г.

109 13
ИЗ ПИСЬМА М. Ф. АНДРЕЕВОЙ К Е. Ф. КРИТ
Конец июня – июль 1906, Адирондак¹¹²

По-видимому, что-то странное происходит с моей несчастной перепиской¹¹³: я пишу вам всем бесчисленное количество писем, мученически мучаюсь, не получая от вас никаких известий, а ты бранишь меня и говоришь — авось ты соберешься нам написать. Родная ты моя, если бы ты знала да видела, как я пишу вам, как я плачу, такими тяжелыми горькими слезами, когда пишу. Потому что мне мучительно, до крика хочется быть дома, с детьми, с тобой, со всеми вами! Я хочу быть с вами, хочу, хочу, хочу!! И так все не нужно, чуждо и нелепо мне, среди чего я живу… Если хочешь — они любят меня по-своему. Наша хозяйка Престония Мартин часто трогательно внимательна ко мне. Я тут как-то заболела, так она не отходила от меня, ухаживала, как за ребенком, изо всех сил она старается угодить мне и обожает Алешу, и я знаю, она совсем необыкновенный для Америки, добрый и сердечный человек, но минутами и она поражает меня таким неизбывным морем чуждого понимания, взгляда на вещи, что я вдруг почувствую себя перед каким-то невиданным и неведомым мне зоологическим типом, с некоторым налетом психопатии. А остальные — ах, уж лучше и не говорить!

Сейчас мы живем у нее в имении в горах; это отчасти похоже на Северный Кавказ, но климат здесь другой, много холоднее, частые дожди, часто по горам стелются тучи. Дом, в котором мы живем, выстроен вроде швейцарского шале, и живем мы в нем своей, русской колонией. Герман Федорович хочет снять фотографии с нашего обиталища и с нас — тогда я пришлю их вам.

У Алеши все продолжается писательская лихорадка, он уже написал целую книгу и хочет приниматься за большой роман или повесть. Здоровье его недурно, несмотря на то, что он два раза шлепнулся в ледяной ручей, перескакивая по камням, промочил ноги до пояса, а сегодня попал под грозу и вымок насквозь. Оказалось, что тут есть грибы, он их ищет, что хоть ненадолго извлекает его из комнаты, а я их жарю к ужину, после которого обыкновенно происходят сражения в «тетку» раз по двадцати.

Г. Ф. удивительно милый человек и очень наш, Юрковский, так что с ним легко и дружно жить. Я его и Алешу учу французскому, 110 которым владею теперь в совершенстве, я им занималась, его же учу по-немецки, сама учусь по-английски в по-итальянски — словом, вернусь в Россию с двунадесятью язык.

Много работаю на машинке, то есть печатаю. Алеша так много пишет, что я за ним едва поспеваю. Пишу дневник нашего заграничного пребывания, перевожу с французского одну книгу, немного шью, словом, всячески наполняю день, чтобы к вечеру устать и уснуть, и не видеть снов, потому что хороших я не вижу.

Алеша нет-нет да и прорвется, что, мол, авось осенью попадем в Россию. Но я-то знаю, что я буду в России. Я никогда не знала, что я до того русская, что все русское мне так дорого и мило, что я без России не могла бы жить. Знаешь, мы иногда мечтаем — поесть бы горбушечку черного хлебца, съесть бы щей, пельменей бы… А тут все салаты да pies-ы. Знаешь меню американского обеда? 1) Сладкий салат из апельсинов и бананов, 2) жареная рыба, или котлеты, или ростбиф, изредка индейка или баранина, 3) салат из томатов, свеклы, картофеля, лука и простого салата, 4) кремы, мороженое, желе с кексами и паями (это нечто вроде сладкого пирога). Кажется, всего очень много, а встаешь из-за стола и думаешь: а хорошо бы поесть! Вот Женьке малому здесь бы понравилось — сладкого хоть отбавляй и на улицах все, даже рабочие, жуют кто табак, а кто конфеты из сахара с орехами.

Итак, судя по сегодняшней телеграмме, вы все вместе! Целую вас всех!!

… Вместе с этим письмом к тебе пишу К. П. и прошу его выдавать тебе все, что тебе нужно для хозяйства и детей, так как по возвращении я ему все возвращу полностью, а то мне почудилось, что ты стеснена в деньгах, этого не должно быть.

Я здесь на свою жизнь зарабатываю, но, к сожалению, этого хватает с трудом только на свою собственную особу! Очень я рада, что процесс выигран¹¹⁴, но, увы, предвижу лично для себя много пакостей по этому случаю, ну да не стоит об этом прежде времени говорить, но вспоминается мне и о 3 миллионах, украденных мною у С. Т., по словам «с позволения сказать газет»¹¹⁵. Поживем — увидим.

Завтра напишу Липе, Кате и Юре с Женей…

Твоя М.

111 14
ИЗ ПИСЬМА М. Ф. АНДРЕЕВОЙ К. П. ПЯТНИЦКОМУ
28 августа 1906, Адирондак¹¹⁶

… Меня тянет домой, в Россию, на каждом шагу, все оскорбляет меня здесь, а что мне пришлось вынести в этой Америке, так уж я только стараюсь не вспоминать, чтобы не чувствовать, что вот-вот что-то захлестнет в мозгу, и готово. И я не могу оставить Алешу одного! Я знаю, что хоть он сейчас весь ушел в лихорадочную работу, ничего не видит, не слышит, может быть, не знает даже, что я тут, но, если меня не будет около него, не будет моих постоянных забот о нем, его здоровье, не буду я ограждать его от беспокойства и всего внешнего, мешающего ему, — и он не выдержит — сломится. Ну и живешь. Так-то, милый, а ведь я тоже была сама по себе — чем-то, а теперь вот печатаю на машинке, перевожу со всех языков и на все языки, изучаю английский язык.

… Написал Алеша драму «Враги» — очень хорошую, она послана Ладыжникову с просьбой немедленно переслать ее Вам — получили ли Вы ее? Если нет, потребуйте ее от Ферлага немедленно. Я на этот Ферлаг что-то не очень надеюсь¹¹⁷: Ладыжников человек чудесный, но порядку у них маловато. Переписываю сейчас повесть «Мать». Это будет очень крупная вещь, может быть, лучше всего, что он написал до сих пор. Мать эта написана — удивительно! А на ее психологии проходит история почти всего освободительного и революционного движения последних лет. Много таких мест, которые слушаешь с замиранием сердца и нет возможности удержаться от слез — и не внешних, от жалости, а глубоких слез с самого дна души как-то — или от восторга! В повести будет тысяч 70 – 80 слов, считая слова на американский манер¹¹⁸. Как только напечатаю первую часть — вышлю вам немедленно.

Заключил Алексей условие с одной американской агентурой на перевод и печатанье его произведений во всех странах, говорящих по-английски. Мне удалось уговорить его взять хорошего адвоката для ведения всех его денежных дел, и, думается мне, сейчас дело может пойти более целесообразно. Адвокат этот Морис Хилквит. По всем справкам — человек знающий, образованный, социалист довольно известный и хотя американец, но не мошенник, а пальца ему в рот все-таки класть не следует. Вообще тут в Америке научишься и осторожности и практичности! Даже сам Алексей Максимович перестал верить 112 всякому встречному и поперечному, и слово «социалист» в Америке перестало для него быть патентом на порядочность. Здесь такой социализм процветает, который у нас в России показался бы просто жульничеством. Например, только сегодня принесли социалистический журнал Вилыпайра — это где прежде работал Зиновий. И вот г-н Вилыпайр, миллионер, социалист (между прочим, ни гроша не давал Алексею Максимовичу на наше дело) рекомендует своим подписчикам-рабочим брать акции нового золотопромышленного общества, обещая 250 долларов на каждый доллар… и он же пайщик этого золотопромышленного предприятия… и секретарь социалистической американской организации. Недурно? У меня чуть не пять томов подобных этому фактов из американской жизни.

Мечтаю я, что в октябре мы уедем из этой проклятой страны, но… Денег пока что все нет и нет, что бы Алексей Максимович ни делал, а без них он отсюда не уедет. Одна надежда на Хилквита, что он сумеет достать деньги под произведения Алексея.

Катя пишет, что могут закрыть склад¹¹⁹. Я и то удивляюсь, что мы так долго держимся! […]

Ваша Мария

28 авг.

15
М. Ф. АНДРЕЕВА — МОРИСУ ХИЛКВИТУ
Лето 1906¹²⁰

Дорогой товарищ!

Алексей Максимович очень извиняется, что не пишет Вам сегодня лично, но он весь горит своей работой, и, даже чтобы написать Вам, ему трудно оторваться от нее.

Разумеется, он не может и не станет составлять конспекта из своих произведений. По правде сказать, мне лично такое требование со стороны агентства представляется довольно нелепым. Пожалуйста, имейте в виду, что это только мое личное мнение, Алексей же Максимович больше всего думает о том, чтобы достать средств для партии, и готов на все что угодно, чтобы только достичь этой цели.

Он просто поручил мне составить план конспекта¹²¹, что я по мере сил и умения постаралась выполнить.

113 Повесть [«Мать». — Ред.] будет целой книгой, слов в 60 – 70 тысяч по крайней мере. Мой пересказ — остов фабулы — заключает в себе 500 с чем-то слов, а я передала только голый и сухой скелет повести, в нее же самое входит масса лиц, фактов, событий, мне кажется, что она охватывает огромную сторону освободительного русского движения.

Лица, слышавшие эту повесть частью в чтении, частью в передаче на словах, высказывают предположение, что это, должно быть, будет одним из самых сильных произведений автора. И я думаю, что они не ошибаются, она написана кровью сердца его. Мне, говорят, не полагается высказывать свои мнения об этом авторе. Но я не соглашаюсь с этим. Неужели нельзя быть справедливой к близкому человеку и это мешает понимать литературу? Я этого не думаю. […]^17*.

Ваша Мария Андреева-Пешкова¹²²

16
М. Ф. АНДРЕЕВА — Е. Ф. КРИТ
Сентябрь 1906, Адирондак¹²³

Дорогая моя Катечка! Только что писала тебе длиннейшее послание, но вот получила сегодня очень тяжелое письмо от Л. Б. [Красина], и приходится беспокоить тебя разными просьбами… У тебя, милуша, должна храниться расписка Малянтовича в том, что я ему передала полис С. Т. [Морозова], и собственноручное его письмо. Для меня сейчас это письмо является страшно ценным, так как вопрос идет очень щекотливый для моего достоинства. Я написала Малянтовичу, чтобы он сохранил это письмо до моего приезда, и пусть так и будет. Но пусть он даст тебе или кому другому засвидетельствованную у нотариуса копию с этого письма. В нем сказано, что С. Т. поручает деньги мне, так как я одна знаю его желания, 114 и что он никому, кроме меня, даже своим родственникам, довериться не может. Затем, я считаю, что распорядиться деньгами следует так: 1) уплатить расходы Малянтовичу, полагаю, это будет не больше тысячи, 2) отдать Л. Б. 60 тысяч целиком¹²⁴, 3) отдать долг К. П. — полагаю, что это будет тысяч 15, 4) все, что остается, — тебе на расходы! Исходя из расчета, что получено будет 89.000,

Малянтовичу — 1000 р.

Л. Б. — 60 000 р.

К. П. — 15 000

__________________

               76 000

 

 89 000

 76 000

 13 000 — приблизительно — тебе.

Надеюсь, что этого тебе на год хватит? А там что будет — увидим. Иначе поступить я не считаю возможным. Так-то, родная моя…

Тяжко мне невыносимо, что я ничего не зарабатываю! По совести знаю, что я не живу на счет А. М., потому что работаю я как вол, печатаю для него, перевожу, даю уроки, — но все это заработок грошовый и я лично нуждаюсь очень сильно, иногда это бывает трудно, но в общем ничего себе, и угнетает меня только мысль о средствах для детей.

Скажи Андрею Алексеевичу, что я прошу его подождать получать с меня те деньги, которые мне пришлось взять в Москве: буду служить — отдам ему, конечно, все. Кстати, пришли мне его адрес, мне надо ему ответить на его письмо, но я не знаю куда. В середине октября мы едем в Европу — хотели бы жить в Париже, но по некоторым соображениям думаю, что это вряд ли удастся. Едем кругом, на Неаполь¹²⁵, так как здоровье А. М. неважно, а океан ему очень полезен и мы надеемся, что он за дорогу отдохнет и поправится. Сейчас он очень худ, бледен, работал все это лето — как никогда! Как только выяснится хоть сколько-нибудь, где можно будет жить и можно будет хоть немного устроить А. М., — еду к вам. Считаю это необходимым, чтобы устроить всякие свои дела, и невыносимо хочется видеть детей. Получила я письмо от Тихона, такое, что дня три ходила как в воду опущенная. Судя по нему, думаю, что Юра не у Тенишева. Пишу ему самому. — А что Катя? Женя? На днях увидела их во сне, что иду и вижу — они… бросилась к ним, ноги подкашиваются, хочу 115 крикнуть — не могу, доползла как-то до них, ухватила их руками — и проснулась, потому что сама чувствую, что вою диким голосом…

Я тебе писала, как мы сейчас живем? Не помню… Ну да ничего, если и еще раз напишу. У наших хозяев был съезд гостей 1 сентября. А. М. не хотелось жить на народе, и мы перебрались на ферму. Живем без прислуги, я сама готовлю, мою, шью и в то же время печатаю. Это довольно комично, должно быть, выходит. Но моя милая и невзыскательная публика находит мою стряпню вкусной. Вот уже два дня, как А. М. сам печет превкусные лепешки, которые исчезают с необыкновенной быстротой. Оголодали мы на американском кушанье и рады поесть по-русски. До чего я стала патриоткой-то, подумай!

Пиши мне теперь по следующему адресу — Berlin 145, Uhlandstraße, Herrn Iwan Ladyschnikoff — оттуда скорее перешлют. Себе не верю, что мы отсюда едем, и все боюсь, что вдруг что-нибудь опять случится и задержит нас здесь.

Как я устала, Катя, как устала, милая моя, и мне 145 лет… понимаешь? Что папа и мама — живы? Я ведь им не пишу потому, что, может быть, они боятся. Я тебя об этом как-то спрашивала, а ты мне ничего не ответила. Как все далеко! Я ведь здесь точно в гробу. Иногда я даже думаю, что, может быть, я и вправду уже умерла и это все, что со мной происходит, это уже другая жизнь — так все, все, все другое и по-другому. […]

Как-то Володя устроится? На него за что гонение — известно?¹²⁶ Мучает меня — не из-за моего ли родства? Боюсь, что так.

Ты писала мне как-то о Надеине, чтобы попросить его. Родная ты моя, я думаю, Шауфус на него и внимания-то теперь не обратит. Митрофан Петрович не обратит внимания на мою просьбу. Написать-то я, конечно, могу хоть десять писем, да не будет от этого, думается мне, никакого толку. […]

Так много всегда надо и сказать и спросить тебя, да как подумаешь, что две недели письмо идет к тебе да две от тебя — руки опускаются.

До свиданья, сестричка моя!! Целую тебя. Детям напишу отдельно, а так ты их всех поцелуй…

Алеша целует тебя.

Твоя Маруся

116 17
ИЗ ПИСЬМА М. Ф. АНДРЕЕВОЙ МОРИСУ ХИЛКВИТУ
14 ноября 1906, Капри¹²⁷

14 ноября

Глубокоуважаемый Морис Вениаминович!

Вот уже сколько времени все хотелось написать Вам, и так складывались обстоятельства, что при всем желании никак мне это не удавалось.

Ну вот мы и в Европе, хотя Капри, куда мы сейчас попали, это что-то совсем не умещающееся ни в какие понятия. Это просто «Капри», изумительно красивое место на земном шаре, где авось поправится и отдохнет Алексей Максимович, который последнее время очень плохо себя чувствует. Пробудем мы здесь, должно быть, еще месяца два, так как зимой ехать жить в Париже врачами Алексею Максимовичу категорически воспрещено.

… Переплыли мы океан-море хорошо, хотя первые пять дней сильно качало; итальянцы встретили А. М. восторженно и страшно приветливо¹²⁸. Как это ни странно, в особенности нам, 117 русским, поступает масса приветственных телеграмм от мэров (разных городов и общин.

Приехало к нам много русских друзей, все таких же невольных туристов, как и мы, грешные. В России работа кипит вовсю, не верьте газетным сообщениям и вестям нервничающих товарищей, вроде почтенного, но отвыкшего от России Гурвича. Никакой реакции нет и быть не может у Революции, а если «общество» немного потерялось, то это не важно, не в них дело! Получаете ли вы «Пролетарий»¹²⁹? Мне бы очень хотелось, чтобы он попадал в Ваши руки…

Ваша М. Пешкова

18
М. Ф. АНДРЕЕВА — А. В. АМФИТЕАТРОВУ
Ноябрь (до 22-го) 1906, Капри¹³⁰

Дорогой Александр Валентинович, ведь ничего, что я не пишу официального «многоуважаемого», а? И я тоже очень обрадовалась, получив Ваше письмо. Значит, пока живы и здоровы? Ну, по нынешним временам и то хлеб… Получили и «Красное знамя»¹³¹ и накинулись на него, конечно. Спасибо. Тяжеловато жить за границей-то, а в Россию ехать нелепо очень, А. М. убьет первый черносотенец за 5 целковых и не поморщится, а меня в кутузку посадят за «московские дни»¹³², только и всего. А как бы туда хотелось.

А. М. кончает свою повесть «Мать». Вообще, несмотря на серьезное недомогание, работает как вол — так как это не в свою пользу, то не щадя живота своего. Ведь в Америке, с тех пор как стала его читать большая публика, а не только избранные, как это было до появления там так сильно взбаламутившего американцев «Города Желтого Дьявола», на него страшный спрос, и американские журналы наперебой хватают его вещи за огромные деньги. Шаль, что этого не знали те французы, которые, обидевшись на него за «Прекрасную Францию»¹³³, разливались на ту тему, что, мол, писал он эту «Францию», чтобы «угодить» американцам, а Алексей-то Максимович писал в это время самые горькие и жестокие истины своим гостеприимным хозяевам. Такой уж нрав у этого человека, не может он не говорить правду, даже тогда, когда лично для него это очень невыгодно.

Вот это, должно быть, совершенно непонятно французскому 118 буржуа! Кстати, Вы знаете, что после всего шума, поднятого по поводу «Прекрасной Франции», многие бойкотировали книги А. М. — и наказали очень сильно его переводчиков, большинство которых совершенно неизвестно самому А. М., так как он денег за свои произведения, за переводы не получает. Вышло смешно… А мне грустно, очень я не люблю, когда люди проявляют свою глупость.

Заметили Вы, например, как мало за границей обращают внимания на поганый способ нашего правительства бороться с революцией? Я не говорю о прессе, которая известно почему замалчивает такую пакость, а о публике. Меня это до сих пор еще удивляет.

Нет, разная от европейцев порода людей мы, русские! Слышать не могу, когда они холодно начинают обсуждать «наступившую реакцию» и не понимают, что это обозначает не борьбу с революцией, а пытки, убийства из-за угла, ошибочные смертные приговоры, расстрелы высеченных 250 ударами перед смертью для острастки! Выламывание пальцев у баб и подростков, я уж и не говорю об обычной бабьей обиде.

Может быть, это смешно, что я Вам об этом пишу, — Вы все это не хуже меня знаете, но уж очень у меня самой злости в душе много от разговоров с европейцами. Они все думают, что Революция — это когда революционеры на баррикадах, а солдаты палят по этим баррикадам и оружие у тех и других почти одного качества. Красиво, что говорить, но не по нынешним временам!

Пустить бы их на месяц пожить в шкуре русского революционера. Но, однако, так ведь и надоесть можно, человек Вы к тому же занятой.

Жить мы будем пока на Капри, из отеля переезжаем на виллу, то есть попросту в маленький домик в три окошечка на горе у piccol’s marin’ы. Сколько времени тут пробудем — неизвестно, как поживется.

Вряд ли, боюсь, это Вам было бы возможно теперь, когда началась школа, но если бы Вы с женой вздумали навестить нас здесь — очень бы мы обрадовались.

Передайте ей, пожалуйста, наш сердечный привет, извинения и великую благодарность за хлопоты ее о нас! Жаль, что нельзя сейчас ехать в Париж, интересно! И с великим бы удовольствием я записалась бы в Вашу школу.

Всего доброго, Александр Валентинович. Жму руку.

М. Пешкова

119 19
М. Ф. АНДРЕЕВА — И. П. ЛАДЫЖНИКОВУ
4 февраля 1907, Неаполь

Дорогой друг Иван Павлович!

[…] Спасибо Вам за хлопоты о паспорте¹³⁴, мне писала фрау Каутская. Я ее просила на всякий случай прислать мне его.

Вы знаете — дядю Мишу уже арестовали на Николаевском вокзале в Петербурге и увезли в Москву¹³⁵. Боюсь, что это очень плохо. Шпики его видели у нас.

Мучительно боюсь за Евгеньевича!¹³⁶ Он, должно быть, будет у Вас, голубчик, поговорите Вы с ним! Он Вас любит и очень уважает, Ваши слова на него скорее подействуют, чем мои, так как он считает, что я вроде родственницы, а родственники, мол, всегда трусят…

Еще есть к Вам просьба о деньгах. Нам из Америки, должно быть, скоро пришлют, но это такая дальняя страна, что все сношения с ней очень запаздывают, и я боюсь, как бы нам тут не сесть временно на мель. Суммы не называю, так как не знаю, что у Вас есть из денег А. М. и даже есть ли? Перевод буду просить сделать на Enrico Morgano, так как он легче получит и ему это удобнее.

Как-то Вы поживаете? Что моя любимая Екатерина Ивановна? Наташа? Ужасно странно, что мы с Е. И. не переписываемся. Правда? Хорошо было бы, если бы она мне напирала о себе. Я ее крепко целую!

Л. Н. Андреев нет-нет да и запивает. Тяжело с ним очень. Вы, должно быть, уже знаете, что от редакторства в «Шиповнике» он отказался, но это еще ничего не обозначает, так как завтра же его могут уговорить взять на себя редактирование какого-нибудь «Подорожника» или «Валежника» — и он пообещает свое имя, так как очень он плохо разбирается в самом себе. Дидишка поступил в детский сад на Капри, это на него чудесно действует, и с ним стало гораздо легче ладить. Настасью Николаевну я еще не видела, но пишут мне, что она все киснет и влияния на Леонида не имеет никакого.

Поселился у нас на Капри двоюродный брат мой Василий Петрович¹³⁷. Вы его помните? Как человека я его очень люблю, и сейчас он в таком тяжелом душевном состоянии, что приласкать 120 его необходимо, но не скажу я, чтобы радовало меня его присутствие.

Алексей Максимович принялся было переделывать вторую часть «Матери», приезд Максима перебил его в этой работе, так что он Вам ее в исправленном виде вряд ли пришлет раньше как через месяц. У меня напечатано всего 30 листов, а, если я не ошибаюсь, в ней не меньше 148.

Понемногу начинает он жаловаться, что стали одолевать его посетители. Очень много пытается проникнуть к нам и подозрительных людишек, но все мелочь какая-то и глупцы. Недавно, например, был один французский швейцарец, ни слова «не понимающий» по-русски, — ответил неожиданно для себя на какой-то вопрос Алексея Максимовича Евгеньевичу на чистом русском языке: «нет» — и спохватился. Приезжают какие-то полусумасшедшие английские анархисты в чине генерал-майора английской армии, ездят за ним чешские профессора, которые потом оказываются русскими шпиками, и т. п. Грозится приехать Амфитеатров, недели через две Луначарский — все это было бы ничего вразбивку, а все вместе — утомительно!

Не знаю, писал ли Вам Алексей Максимович о свидании с Верой Николаевной Фигнер, приезжавшей к нему на Капри? Удивительно чарующее произвела она на всех нас впечатление! Да и «Былое»¹³⁸ когда читаешь, то она, Фроленко да еще Морозов пишут как большие люди. А у всех других выходит как-то так: те, о ком они пишут, — Перовская, Желябов [нрзбр] и т. д. — все очень большие люди, а те, кто пишет, — Любатович, Новодворские и т. д., — лучше бы не писали они о себе, все сохранилось бы больше иллюзии, что и они тоже были люди. У Вас нет этого впечатления?

Ну, всего доброго, Иван Павлович, крепко жму Вашу руку и за многое-многое Вам спасибо.

М.

 

Очень кланяется Вам и Екатерине Ивановне сын мой Юрий, он скоро едет и, должно быть, будет у Вас. А также Harriet, она здесь со мной в Неаполе, на днях едет в Париж к Кюри.

4 февраля

123 20
М. Ф. АНДРЕЕВА — А. В. ЛУНАЧАРСКОМУ
29 июня 1907, Капри¹³⁹

Дорогой товарищ!

Чуть было я не уехала в Россию¹⁴⁰, уже и паспорт себе достала, да вдруг получила от присных своих экстренное извещение — отложить, даже в Финляндию не ездить. Что это обозначает — не знаю, но пока осталась.

Решили мы с Алексеем Максимовичем все лето остаться на Капри, здесь хорошо, отнюдь не жарко, для здоровья его тоже, по-видимому, недурно, а главное, он сидит и пишет, а в такие времена он очень не любит передвигаться. Вам, Анатолий Васильевич, должно быть, еще больше жаль, что не удается повидаться, да что поделаешь, когда и Вы и мы пришились к месту. Ждем к себе на днях Строева, что-то он расскажет о России, из письма его явствует, что плохо там нашим товарищам приходится¹⁴¹. Вы, впрочем, это, должно быть, знаете из писем. Думали мы было жить следующую зиму в Финляндии, но, как кажется, приходится отложить эту мечту в очень долгий ящик, так как жить А. М. инкогнито, как сообщил один из наших товарищей, совершенно немыслимо, а иначе не позволят финны, да и русская полиция устроила бы, во всяком случае, нечто вроде ловушки для приезжающих побывать у А. М. — это последнее больше всего нас останавливает от переселения.

Лабриола сам предлагал свою книгу о Коммуне для издательства, но раз она в Италии уже вышла и ее гарантировать нельзя, то перевод теряет для него лично всякий интерес. Я писала ему об этом, и он мне даже не ответил. Правда, что он только что женился и, кажется, даже отправился в путешествие. В следующий раз он будет давать прямо рукопись, должно быть.

Да, знаете ли Вы, что его жена — русская, студентка, хорошо знает итальянский язык и, надо полагать, будет сама переводить его книги. Я об этом что-то уже слышала. Сообщаю на всякий случай для Вашего и других товарищей-переводчиков сведения.

Алексей Максимович шлет Вам самый дружеский привет, и оба мы крепко жмем Вашу руку.

Мария Пешкова

29 июня

124 21
ЭПТОН СИНКЛЕР — М. Ф. АНДРЕЕВОЙ^18*
24 ноября 1907¹⁴²

Уважаемая госпожа Горькая!

Я попытаюсь написать Вам по-французски. Боюсь, что это будет весьма комичный французский язык. Надеюсь, Вы мне простите это.

В переводе письма товарища Горького, присланного мне моей секретаршей, допущена ошибка.

Я просил ее написать секретарю товарища Горького, что я никогда не писал книги под названием «История феодала» (так перевела моя секретарша).

Теперь Ваш перевод — «История одного миллионера» — объяснил мне загадку. Эта книга — одно из произведений моей юности (написана лет семь тому назад), и я совершенно забыл о ней. Я с трудом ее припоминаю, но если товарищ Горький ее одобрил, то я буду думать о ней лучше.

Мне бы хотелось иметь Ваш адрес, чтобы прислать мою новую книгу — «Метрополис» [«Столица»], которая будет опубликована, вероятно, в марте и которая будет посвящена товарищу Горькому.

Будьте снисходительны к моему французскому языку (я умею только читать на нем).

Искренне Ваш

Эптон Синклер

Батл Крик, Мичиган,

ноябрь 24, 1907 г.

22
М. Ф. АНДРЕЕВА — Н. Е. БУРЕНИНУ
Ноябрь 1907, Флоренция¹⁴³

Дорогой мой друг, писала бы Вам не только каждую неделю, но каждый день, если бы только была уверена, что Вы мои письма получаете. Ужасно мы беспокоимся о Вашем здоровье, последние известия меня совсем сокрушили. Умоляю 125 Вас — берегите себя, насколько это только возможно, — заботьтесь о здоровье, это главное, все же остальное — пустяки. Ну что же рассказать о себе? Здоровы, бегаем смотрим картины, все больше и больше привязываемся к этой дивной стране, сокрушаемся, что Вы не с нами. […]

Harriet очень беспокоится о своем «pauvre cher enfant» — с тех пор как она вышла замуж, она восчувствовала себя всеобщей бабушкой и к нам с вами относится с нежным покровительством.

Ах, дитя мое, с каким дивным скульптором мы познакомились. Он сделал Каина (куплено нацией), сфинкса — головку женщины, нечто вроде Леонардодавинчиевой Джиоконды, и сделал изумительного Христа, только что снятого с креста. Из одного этого Вы можете судить, как он широк. Алеша совсем влюблен в него. Завтра мы слушаем Терезину Туа. И что бы я ни делала, где бы я ни была — я всегда думаю о вас, мой любимый, увы, далекий друг… Вы знаете, я недавно разбирала все свои письма, и оказалось, что Вы писали мне больше всех, больше детей — иногда я думаю, что вы, может быть, единственный человек на свете, дружбе и чувству которого я верю.

До свиданья, милый!! Крепко жму Ваши славные лапы.

23
М. Ф. АНДРЕЕВА — ДЖОВАННИ ЧЕНА^19*
14 ноября 1907, Флоренция¹⁴⁴

Дорогой мсье!

Я не обращаюсь к Вашей супруге, так как не знаю, говорит ли она по-французски, а мой итальянский язык, к сожалению, настолько беден, что хотя я и отваживаюсь иногда, в случае крайней необходимости, говорить по-итальянски, но писать по-итальянски я все-таки не смогу.

Мы познакомились с Трентакоста и побывали в его студии. И он сам и его произведения очень понравились Горькому. Сегодня вечером мы идем к нему обедать. У нас еще не было случая повидаться с Галилео Кини.

Вчера мы получили открытку от Эллен Кей¹⁴⁵ — мы будем 126 счастливы встретиться с ней в Риме, где мы рассчитываем быть через пять-шесть дней. Флоренция очень красива, но здесь не могут понять, что Горький совершенно не переносит парадов, и никак не хотят разрешить ему оставаться по возможности в тени.

Его вынудили дать согласие присутствовать на званом обеде¹⁴⁶, и для него, не говорящего ни по-французски, ни по-итальянски, это будет истинным наказанием. Мадам Боткина много писала нам о Вас и о Вашей супруге, которая ее совершенно очаровала.

Она тоже очаровательна, не правда ли?

Мы с нетерпением ждем того момента, когда встретимся с вами обоими¹⁴⁷. Посылаем вам обоим наши самые искренние приветы.

Мария Пешкова

14 ноября

24
ЛУИЗА КАУТСКАЯ — М. Ф. АНДРЕЕВОЙ^20*
14 ноября 1907¹⁴⁸

Фриденау

14 ноября 1907 г.

Дорогой друг!

Мы получили несколько дней назад книгу [«Мать»] с посвящением, написанным рукой Горького, и Вашим переводом его слов, которые прозвучали для нас как привет издалека. Мы уже читали ее в фрагментах, печатавшихся в газетах, но сейчас, когда читаешь всю целиком, она производит еще большее впечатление. Особенно это важно для Карла, так как чтение частями его очень утомляет.

Лично я отношу эту книгу к числу самых прекрасных произведений Горького. Она пронизана благородной внутренней теплотой, которая проникает в сердце и зажигает в нем огонь, горящий еще долго после того, как отложишь книгу. Чувствуется, что автор писал ее кровью сердца. Он неотделим от своих героев. Какие правдивые, искренние люди встают с каждой страницы. Как любишь эту мать, радуешься и страдаешь вместе с ней и все больше и больше уважаешь ее. А этот прекрасный сын! Каких друзей приобретаешь, читая эту чудесную книгу. Скажите Вашему Алексею, как я благодарна ему 127 за наслаждение. Вероятно, уже многие тысячи говорили ему и писали об этом. Но все же я надеюсь, что и мой восторг принесет ему радость.

А Вас, любимый друг, я часто вспоминаю. Как прекрасный сон вспоминается время Вашего первого приезда. Сколько хороших часов провели мы вместе! Во второй Ваш приезд я не могла быть много с Вами из-за болезни. Но Вы не сердитесь на меня за это.

Я надеюсь, что вы себя оба хорошо чувствуете и порадуете нас хотя бы несколькими строчками, чтобы мы о вас знали не только по сообщениям газет.

С чувством верной дружбы целую и обнимаю Вас, а также Алексея.

Ваша Луиза Каутская

25
М. Ф. АНДРЕЕВА — А. А. ЛУНАЧАРСКОЙ
4 января 1908¹⁴⁹

Как Вы нас напугали, голубчик! Ну, слава создателю, что все у Вас обошлось благополучно. Должно быть, рано встали? Не отозвалось ли на Толюшке? Напишите. Скорее и уже теперь прямо на Капри.

Застряли на два дня в Неаполе, чтобы послушать «Тристана и Изольду» и посмотреть Граматину. Хорошая актриса, умная, тонкая, простая, должно быть интеллигентный человек. Нам она очень понравилась. А вот партнер ее очень уж театрален и рутинен. Вообще как у них, в Европах, от России отстали в смысле чистой техники! Даже в Париже, мне кажется. В Италии этому, конечно, особенно способствует кочевое состояние товариществ. И ни разу я не встретила ансамбля, этого главного условия для цельности впечатления! Случилось мне слушать, что здесь говорят господа литераторы вообще и драматурги в частности. Боже мой, какое пока это убожество и сколько у них всякого сорта препон и застав! Очень интересно было бы поговорить с Вами об этом. Тут как-то переводили целым собором маленькую заметку о Финляндии¹⁵⁰, нашинскую, Алексея Максимовича, — так боже ты мой! «Черные вести» — сказать нельзя, «зеленая тоска» — тоже, демократизм — слов нет. Правительство — нельзя персонифицировать. Прямо — ничего нельзя!

128 А писательница Сибилла Алерамо прямо заявила, что ей часто приходится для того, чтобы выразить какую-нибудь свою мысль «литературно», подходить к этой мысли так издалека, что часто даже самый «смысл» ее «мысли» — изменяется. Ведь это же рабство какое-то!! А какие они социалисты… странные. Наши — даже тихие — кажется, гораздо лучше. Ух!! Не говорите этого А. М., а то он сейчас обвинит меня в поспешности заключений.

А. М. очень кланяется Вам, очень за всех беспокоится. Пишите, пожалуйста, чаще. Кланяюсь и целую.

М.

4 января, Неаполь

26
М. Ф. АНДРЕЕВА — Н. Е. БУРЕНИНУ
5 января 1908, Капри¹⁵¹

Дорогой мой друг! Только вчера приехала я на Капри и с великою грустью все время думала о Вас… Тот же беленький домик, та же дивная панорама, пианино, ноты Грига, а Вы так далеко и — кто знает — здоровы ли, что с Вами, так мучительно болит сердце… Ну ладно, не хочется ныть, да и боюсь, что рассердитесь на меня. Какая это, однако, извините меня, нелепость, что Вы сидите в таком неприятном месте, пишу Вам адрес, и с какой-то особенной яркостью встает это несоответствие — Вы и голые стены, прогулки с часовым, отсутствие пианино… Бедный мой артист, лишенный инструмента! А особенно — бедные те, кто так любит слушать Вашу игру, то есть мы.

Знаете, для меня до сих пор никто еще не играл так, как Вы. Вы смеетесь, конечно, а вот недавно я слышала последнюю ученицу Листа, старуху, но огромный и живой еще талант. И Бетховена она играла так, как мне еще ни разу в жизни слышать не приходилось, но Грига — Вы играете лучше ее. Вот Вам!

Хоть бы когда-нибудь Вы написали о себе, о своем здоровье, о том, есть ли у Вас хоть немая клавиатура, нотная бумага.

Enrico, Adolfo, Bertino, Carlino — все ваши старые друзья — кланяются Вам. А знаете, Constantin’у я больше не вижу, она стала уж чересчур дорога, и с ней пришлось расстаться.

129 Милый мой Евгеньич, помните мой завет — поверьте, что я не поддаюсь чувству привязанности и симпатии, — Вы обязаны прежде всего позаботиться о себе, о своем здоровье — это необходимо. Какой же Вы будете артист, если не будете здоровы?

Я отлично понимаю и чувствую, что Вам трудно думать о своем здоровье, понимаю, как это досадно, Вы всегда так мало о себе заботитесь, но Ольга пишет, что у Вас уже были те нарывы, которые так Вас мучили даже на свободе, воображаю, каково это при негигиенической тюремной обстановке — переносить такую боль! Муж шлет Вам всю свою любовь, обнимает и целует. Мы здоровы, дети тоже, все Вас любят и помнят по-прежнему, конечно. Зина в Париже — бездельничает, как всегда, говорит, что изучает искусство. По-прежнему я злюсь и все-таки очень люблю это существо.

Adolfo просит не забывать его — у него новая гитара, и он все мечтает показать ее когда-нибудь Вам. Крепко жму Вашу славную руку.

Крепко Вас любящая

Marie

5 января

27
В. И. Ленин — А. М. Горькому и М. Ф. АНДРЕЕВОЙ
15 января 1908, Женева¹⁵²

15. I. 08.

Дорогие А. М. и М. Ф.!

Получил сегодня Ваш экспресс. Удивительно соблазнительно, черт побери, забраться к Вам на Капри! Так Вы это хорошо расписали, что ей-богу соберусь непременно и жену постараюсь с собой вытащить. Только вот насчет срока еще не знаю: теперь нельзя не заняться «Пролетарием» и надо поставить его, наладить работу во что бы то ни стало. Это возьмет месяц-другой, minimum. А сделать это необходимо. К весне же закатимся лить белое каприйское вино и смотреть Неаполь и болтать с Вами. Я кстати по-итальянски начал учиться и, как учащийся, сразу набросился на написанный Марией Федоровной адрес: expresso вместо espresso! Давать сюда словарь!

Ну, а насчет перевозки «Пролетария» это Вы на свою голову написали. Теперь уже от нас легко не отвертитесь! М. Ф-не сейчас же кучу поручений приходится дать:

130 1) найти непременно секретаря союза пароходных служащих и рабочих (должен быть такой союз!) на пароходах, поддерживающих сообщение с Россией.

2) Узнать от него, откуда и куда ходят пароходы; как часто. Чтобы непременно устроил нам перевозку еженедельно. Сколько это будет стоить? Человека должен найти нам аккуратного (есть ли итальянцы аккуратные?). Необходим ли им адрес в России (скажем в Одессе) для доставки газеты или они могли бы временно держать небольшие количества у какого-нибудь итальянского трактирщика в Одессе? Это для нас крайне важно.

3) Если невозможно М. Ф-не самой это все наладить, похлопотать, разыскать, растолковать, проверить и т. д., то пусть непременно свяжет нас непосредственно с этим секретарем: мы уже с ним тогда спишемся.

С этим делом надо спешить: как раз через 2 – 3 недели надеемся выпустить здесь «Пролетарий» и отправить его надо немедленно.

Ну — до свидания на Капри! Смотрите, А. М., будьте здоровы!

Ваш В. Ульянов

28
ИЗ ПИСЬМА М. Ф. АНДРЕЕВОЙ Н. Е. БУРЕНИНУ
Февраль – март 1908, Капри¹⁵³

Милый мой друг, мне очень жаль и обидно, если я Вас в своем письме чем-нибудь задела. Я просто очень Вас люблю, и все, что с Вами случается, очень сильно меня волнует и тревожит. Отнюдь не думаю, что Вам надо грозить пальцем, но это ведь свой, милый, нам больнее. Это чувствую ясно, так как хотя меня сильно задевает, когда читаю о вешаемых, расстреливаемых, ссылаемых и голодающих, но, когда это свой — сын, брат, муж, — каюсь, это больнее. Вот и все. Если будут судить — зовите Оскара Осиповича Грузенберга. Малянтович — кисляй, и на него я не очень полагаюсь.

… Алеша — ничего себе, хотя покашливает, опять «уехал в неведомые страны», пишет «Богоборец» — большой рассказ. Выходит к обеду да завтраку, а остальное время сидит в своей келье безвыходно. Живет тут один очень интересный человек — наш давний приятель, очень образованный и талантливый человек, 131 ведутся иногда с ним такие разговоры, что просто ушки на макушке. Недавно задумали совместно писать Нового Фауста, нечто изумительное! А Леонид [Андреев] — в госпитале, говорят, страшно пьянствовал последнее время, можете себе представить — даже не переписываемся.

… Говорю я нынче на всех иностранных языках, а еще больше читаю и даже, кажется, английскую брошюру напишу, знай наших! Очень бы хотелось, чтобы Вы ее раньше прочли и сказали мне, как Вам покажется. Милый мой, если бы Вы знали, какой я себя вообще неистовой невеждой чувствую, а учиться мне теперь поздно, к сожалению. Так нелепо прошла жизнь! Ну ладно, об этом не стоит.

… Не грызите Вы себя напрасно за то, что по «дурацкой» [нрзбр] будто бы кого-то ввели понапрасну в беду. Ведь очевидность нелепости так ясна, что, не будь у полиции желания во что бы то ни стало взять лиц, о которых Вы сами говорите, что вовсе их не знаете, они гуляли бы себе на свободе. Просто, должно быть, предлог, чтобы сцапать кого надо и не надо, больше, конечно, именно таких, кого им почему-нибудь хочется убрать. При чем тут Вы. Это, разумеется, не для утешения Вашего я Вам говорю, а по чистой совести и разумению моему. … Сегодня светит солнышко, море как зеркало, цветет миндаль, внизу на виноградниках окапывают лозы и поют какую-то арабскую мелодию, так тихо, хорошо, ясно. И с каким бы наслаждением ушла я от всего этого, как меня угнетает подчас, что вот пользуешься всем этим великолепием, а там, у нас, столько всего. Понимаю, что там я была бы совсем бесполезной, а тут все-таки нужна, но от этого чувствую себя до того ничтожной иногда, что хоть волком вой. И не бранитесь, Евгеньич, право же, ведь это естественно! Очень рассчитываем увидеть Вас, очень… Алексей говорит, что 28 часов подряд заставит Вас играть для него. Позовем тарантеллу. Ах, хорошо бы!.. Бертишка все проливает слезы каждый раз, как я получаю письмо от Вас, он уже по почерку на конверте узнает это. Очень кланяется Вам Карлино, он чуть было не поехал освобождать Вас! На днях видела Рафаелуччо — кланяется, вообще вся наша деревня негодует и волнуется за Вас. Донна Лючиа даже благословение свое Вам посылает.

Джаджи — почтальон всегда негодует на несправедливость жизни, в которой всегда страдают лучшие. Все это маленькие люди, но чувствуют они искренне и горячо… До свиданья, милый друг, всего хорошего.

Крепко Вас обнимаю.

М.

132 29
В. И. ЛЕНИН — М. Ф. АНДРЕЕВОЙ
Конец апреля 1908, Женева¹⁵⁴

Дорогая Мария Федоровна! Посылаю письмо нашего библиотекаря к А. М.¹⁵⁵

Дело вот в чем. А. М. очень прошу написать легальное открытое письмо в русские газеты с просьбой помочь библиотеке Куклина в Женеве присылкой газет эпохи революции и материалов к ее истории.

Письмо коротенькое, разъясняющее широкой публике, почему важно помочь этой библиотеке для работ и самого Горького и многих других, ему известных, литераторов.

Вас попрошу распорядиться отгектографированием этого письма (надеюсь, Зиновий Алексеевич не откажет помочь тут) и рассылкой во все русские газеты и журналы сколько-нибудь приличного направления.

Пожалуйста, сорганизуйте все это!

Того же Зиновия Алексеевича попрошу отправить малой скоростью книги, не взятые Виктором, ежели их не возьмет Наталья Богдановна.

Жму крепко руку.

Ваш Ленин

С первым мая!

30
М. Ф. АНДРЕЕВА — СИБИЛЛЕ АЛЕРАМО^21*
10 июля 1908, Капри¹⁵⁶

Дорогой друг,

прошу Вас извинить меня за то, что я ничего не написала Вам после нашего отъезда, но мы до сих пор не можем как следует устроиться. У меня отнимают время всевозможные пустяки, очень мелкие, очень скучные, но, к сожалению, необходимые.

Вот мы наконец и на Капри. Первый день был наполнен солнцем; наш маленький, белый и совсем простой домик был так симпатичен, вид был так красив, что, очутившись дома, мы 133 почувствовали себя счастливыми; но вот уже несколько дней дует и бешено свирепствует трамонтан¹⁵⁷, печи дымят, двери скрипят, и кажется, что мы находимся на маяке; сходство с маяком усиливается еще и оттого, что не приходит почта, так как катер не может отплыть из Неаполя.

Алексей Максимович работает целыми днями, я вижу его лишь за едой. Я с головой ушла в хозяйственные мелочи, много читаю и пишу письма, дюжины, сотни писем, так как совсем забросила свою корреспонденцию во время нашего путешествия.

Что Вы поделываете? Как чувствуете себя Вы и Ваш муж? Встречаетесь ли с нашими друзьями Боткиными? Как Вам понравилась их квартира?

Как-нибудь, когда Вы приедете на Капри, я покажу Вам этот прекрасный остров и мы с Вами о многом поговорим. Если Вы встретите какое-нибудь значительное явление в литературе или в жизни — прошу Вас, сообщите мне об этом. Я буду Вам очень признательна! Хорошо?

Сегодня мы получили «Трибуну» со статьей Червесати — я напишу ему на этих днях; я давно хотела ему написать, но никак не могла этого сделать.

Алексей Максимович просит передать Вам и Чена свои самые лучшие пожелания. Я присоединяю к ним мои и обнимаю Вас.

Искренне Ваша Мария Пешкова

10.7-1908, Капри

31
Из письма Л. Б. Красина А. М. Горькому и М. Ф. АНДРЕЕВОЙ
Октябрь (до 24-го) 1908, Женева¹⁵⁸

… Между прочим, оказывается, что паи Морозова стоят не 1 ¹/₂ тысячи, а свыше 5, и, следовательно, передаваемая нам Елизаветой Павловной часть наследства составляет 1 ¹/₂ миллиона. Вопрос о выдаче ее замуж получает сейчас особую важность и остроту. Штуки Каниса неизвестно во что выльются дальше¹⁵⁹. Поэтому необходимо спешить реализовать ее долю наследства, а это можно сделать только путем замужества, назначения мужа опекуном и выдачи им доверенности тому же Малянтовичу. Было бы прямым преступлением потерять для 134 партии такое исключительное по своим размерам состояние только из-за того, что мы не смогли найти жениха.

Надо вызвать немедля Николая Евгеньевича [Буренина]. Он писал, что у него есть какой-то будто бы необыкновенно подходящий для этого дела приятель, живущий сейчас в Мюнхене¹⁶⁰. Надо, чтобы Николай Евгеньевич заехал в Мюнхен переговорить с этим товарищем и затем ехал в Женеву для совместных переговоров со всеми нами. Если же эта комбинация не удастся, тогда нет иного выхода, придется убеждать самого Николая Евгеньевича жениться. Дело слишком важно, приходится всякую сентиментальность отбросить в сторону и прямо уговаривать Н. Е., так как мы не имеем другого кандидата. Важно, чтобы и вы и Мария Федоровна прониклись этими доводами, так как без вашего содействия я не уверен, чтобы нам удалось уговорить Г. Ф. [Буренина].

32
РОБЕРТО БРАККО — М. Ф. АНДРЕЕВОЙ^22*
30 октября 1908, Капри¹⁶¹

30 окт. 08

Мой добрый друг!

Я знаю, что Ваши дети сегодня уезжают в Россию. Я хотел попрощаться с ними вчера, но вчера был один из таких дней, когда я не в состоянии общаться с людьми. Посылаю им привет через Вас. Мои самые лучшие пожелания их прекрасной юности.

Кажется, Горький уезжает в небольшое путешествие по Италии? Ну и правильно делает. Это будет настоящим отдыхом для него, который так много работает. Погода превосходная. Пожмите ему руку за меня крепко, крепко.

А Вы? Останетесь здесь? Я здесь пробуду еще несколько дней. Если Вы мне это позволите — приеду Вас проведать.

Преданный Вам

Ваш Роберто Бракко.

 

P. S. Абениакар написал мне из Рима и сообщил, что скоро пришлет Вам фотографии, которые уже готовы.

135 33
И. Я. ГИНЦБУРГ — М. Ф. АНДРЕЕВОЙ
5 июля 1909¹⁶²

Многоуважаемая предобрая Мария Федоровна! Наконец я успокоился и опять чувствую себя прекрасно; живу среди чудесной швейцарской природы и как коровушка, которая на отдыхе жует жвачку, — так и я в тишине и одиночестве перебираю теперь в голове все то, что видел и чувствовал в Италии. Конечно, первое место занимает у меня v. Spinola, мне там так хорошо было! Вы так любезны и добры были все время ко мне; я этого не заслужил! Я чувствовал себя у Вас как дома. Кроме Spinol’ы на меня особенное впечатление произвела Помпея, — что-то очень крупное и важное я там увидел. Не забуду я празднество в Torro del Greco¹⁶³. До сих пор я слышу пение мальчишки; его воодушевление меня тронуло.

Вообще очень много я вынес впечатлений из Италии, но менее всего я в восторге от природы итальянской, в этом отношении Капри мне не понравился; прекрасны небо и вода, но небо и вода — глаза природы, меня больше восхищает земля — тело природы. Зеленые поля, густые леса, запах травы и сосны — вот что приводит меня в восторг. Здесь из почвы жизнь прет, все произрастает быстро; творческая земля возбуждает ум, рождает мысли… Простите за то, что философствую, — это скоро у меня пройдет, через 10 дней стук и свист паровоза отрезвят мою голову. Думаю я еще несколько дней отдохнуть в Тироли и затем через Вену поеду в Малороссию.

Не помню, писал ли я, что во Флоренции я познакомился с Трентакоста, — он чрезвычайно понравился мне, у него глубокий и симпатичный талант. Спасибо за то, что познакомили меня с ним.

Страшно я жалею, что мало приходилось мне побыть с Алексеем Максимовичем; мне хотелось бы еще обо многом с ним поговорить; все более и более мучают меня разные вопросы, которые прежде были мне более ясны и определенны.

Надеюсь, что в будущем году увидимся на более долгое время.

Сердечный привет [два слова нрзбр].

Искренне уважающий Вас и душевно преданный Вам

Илья Гинцбург.

5 июля 1909

 

136 Страшно рад буду, если получу весточку из Spinol’ы. Мой адрес на один месяц: Полтавская губ., гор. Лохвица, имение г. Горвиц. Для И. Я. На всю зиму: Академия художеств, С.-Петербург.

[И. Гинцбург]

137 34
М. Ф. АНДРЕЕВА — И. П. ЛАДЫЖНИКОВУ
Ноябрь 1909, Капри¹⁶⁴

Дорогой Иван Павлович!

Приехали ли Вы? С нетерпением жду от Вас весточки. И, боже мой, как хорошо было бы, если бы Вы сюда приехали.

За последнее время мне пришлось пережить такие ужасные, такие совершенно невероятные разочарования, пришлось убедиться в мелочности и нечестности таких людей, которые для меня были Человеками с самой большой буквы, и так хотелось бы увидеть своего, близкого человека, поговорить, услышать свежее мнение, узнать, как другой человек, в которого сохранил еще веру, думает.

Ах, Иван Павлович, дорогой мой! Знали бы Вы, что тут было, удивились бы Вы, что у меня еще голова на плечах.

Не знаю, кто Вы — «впередовец», или «ленинец», или еще кто, но, если Вам дорог А. М., — приезжайте при первой возможности. Предупреждаю Вас — я нынче, по терминологии Луначарского, Богданова и К^о, — «мерзкая женщина», меня собирались даже сумасшедшей объявить — не хочу играть с Вами в прятки.

Думаю, что Вы меня довольно знаете, чтобы верить, что верую я в дело крепче и горячее, чем когда-либо, а вся беда в том, что я верная собака при Алексее Максимовиче и его «слопать» для мелочного самолюбьишка, насколько только силы мне хватило, не допускала, то есть не позволяла надувать его, когда видела всякие подходы и штуки.

А теперь висит надо мной тут К. П. [Пятницкий].

Хорошо, если бы Вы приехали.

Ваша М.

 

Привет милейшему Роману Петровичу.

35
ИЗ ПИСЬМА М. Ф. АНДРЕЕВОЙ Н. Е. БУРЕНИНУ
Ноябрь 1909, Капри

Милый мой, Евгеньич! Во-первых, это правда, что Вы — глупый! Я, милый, если кого полюблю, то для того, чтобы я 138 разлюбила, надо мне столько пакостей наделать или столь самому мерзавцем оказаться, что Вы по милому, доброму сердцу своему и чистоте своей хрустальной и вообразить себе этого ее можете.

Милый мой друг, Вас я люблю, пожалуй, еще крепче, это всегда бывает, когда себя все более одиноким чувствуешь, а ведь вы подумайте, вокруг меня один за другим сами себя побивают и разрушают один за другим все, кого я учителями правды считала. Знали бы вы, что делается, что кругом происходит, какая путаница, ложь, клевета, какое быстрое и непоправимое падение, какое ненасытное желание спихнуть свое прежнее начальство с исключительною целью стать на его место и как мыльному пузырю заиграть всеми цветами радуги. Плохо все это, так плохо, что и сказать нельзя.

Вы вот говорите, что, даже имей Вы возможность приехать, не поехали бы, а я Вам скажу — многому бы научились и многое бы поняли, если бы приехали, правда, не радостное, но необходимое и неизбежное.

… Весьма вероятно, что Вы услышите что-нибудь о том, что меня кислотой облили или отколотили меня, так как я признана «вредным элементом, враждебно настраивающим, который необходимо устранить всеми мерами». Уже были попытки клеветы, обмана, использования моих старых дружеских писем в качестве «документиков», пока это разбилось о несомненную мою правоту и честность, но кто знает, что еще придумают^23*.

… Здоровье Алеши очень плохо: изнервничался так, что неделями не спит, почти не ест, худ и бледен, как я не знаю что.

Он тоже страшно огорчен и удивлен, так как такого разочарования и он не ждал.

На серьезные вопросы Ваши о своем таланте отвечу Вам в следующем письме, сейчас просто хочется написать близкому, своему, родному о том, что так страшно больно, что с таким трудом вырываешь из сердца.

Отчего Вы были в Риге?

Жму Вам крепко руку и обнимаю Вас. Вашим маме и сестре привет.

Мария

139 36
А. М. Горький и М. Ф. Андреева — Джованни Чена и СИБИЛЛЕ АЛЕРАМО^24*
11 февраля 1910¹⁶⁵

Дорогие друзья!

Спасибо за то, что любезно вспомнили о нас и прислали нам книги о Реджо Калабриа¹⁶⁶.

Как давно мы с вами не виделись! Вы все время собираетесь приехать на Капри, но так и не приезжаете. Как вы себя чувствуете? Много работаете — это мы знаем… С большим огорчением узнали мы от госпожи Марии Боткиной, что дорогая синьора Сибилла чувствовала себя неважно, — как ее здоровье теперь? Очень надеемся, что сейчас ей гораздо лучше.

Что рассказать вам о нас? Мы по-прежнему живем на Капри и, как всегда, держимся в стороне от международной публики; нас окружают наши соотечественники, это почти сплошь эмигранты, ищущие какую угодно работу и страдающие из-за того, что они вынуждены жить вдали от родины… Мы стараемся найти им работу, дать им возможность прожить в ожидании нового революционного взрыва в России. Иногда нам становится грустно, особенно когда мы читаем наши газеты; но порой мы забываем о темных сторонах жизни и наслаждаемся солнцем и красотами природы. Горький все время работает, почти день и ночь. Прошлым летом он совершенно не отдыхал из-за школы для эмигрантов, созданной на Капри, и, к сожалению, этой зимой чувствовал себя весьма неважно. Надеюсь, что весной он совершит поездку по Италии, но не уверена. Такой уж он человек: вечно думает о других и никогда о себе.

Ваша книга о «Проблемах народной школы» очень заинтересовала нас, потому что этой весной Горький намерен отдать весь гонорар за книгу, написанную г-ном В. Мейером и им¹⁶⁷, а также небольшую сумму, собранную среди русских, какому-нибудь комитету, и именно на нужды народных школ. Я должна попросить у Вас снисхождения к моему жалкому, варварскому итальянскому языку, но здесь на Капри говорят на языке, который совершенно не похож на итальянский; я училась только по книгам, и поэтому изъясняться мне нелегко.

140 Привет и самые лучшие пожелания вам обоим. И, как мы надеемся, — до свиданья.

С большой любовью и глубоким уважением

Алексей и Мария Пешковы

11/II – 910

Капри, вилла Спинола

37
М. Ф. АНДРЕЕВА — О. И. ДЫМОВУ
24 июля 1910, Капри¹⁶⁸

24/VII-910

Очень жаль, что Вы не написали мне, как Вас зовут, что заставляет меня начать свое письмо без обращения, в чем очень прошу меня извинить.

Фирма Ладыжникова совершенно верно сообщила Вам, что большей частью практических дел Алексея Максимовича по его поручению заведую я, а сейчас, когда он на несколько недель уехал в путешествие по Италии, то мне же он поручил отвечать на его текущую корреспонденцию.

Алексею Максимовичу будет, конечно, очень приятно узнать, что Ваш театр, через Ваше любезное посредство, обещает отнестись к его пьесе с особенным тщанием, и я знаю, что в принципе он ничего не имел бы против ее постановки у Вас.

Было бы очень хорошо, если бы Вы могли приехать на Капри, но если это слишком откладывает принципиальное решение вопроса, то, может быть, Вы пожелаете написать мне об условиях, на которых ставит пьесы русских авторов Ваш театр, чтобы можно было судить, насколько они приемлемы для Алексея Максимовича и соответствуют ли тем, на которых он вообще отдает свои произведения.

С уважением к Вам

Мария Андреева-Пешкова.

 

Да, извините, что пишу на обрывке, — только что сама вернулась из Сорренто и, увы, не могу найти более приличной бумаги, так как живу в Италии в маленьком местечке, сегодня жарко и — все магазины заперты, у всех siesta, а моя Кармелла ушла гулять, заперев мой стол на ключ!

Забыла еще написать, что через неделю А. М. будет дома.

141 38
М. Ф. АНДРЕЕВА — К. С. СТАНИСЛАВСКОМУ
28 июля 1910, Капри¹⁶⁹

Дорогой, старый друг, Константин Сергеевич!

Ничего, что я Вас так называю? Чувствую я именно так, как говорю. Часто вспоминаю я Вас, вспоминаю то, что переживалось вместе с Вами, и параллельно с этим наши расхождения во взглядах и то родное, сближающее нас, что было в нас обоих… И всегда люблю в Вас великого, благородного художника. Нежно люблю, Константин Сергеевич, — теперь, должно быть, лучше и чище, чем прежде, потому что раньше невольно привходило много постороннего в мои чувства к Вам, а теперь они совершенно бескорыстны, да и сама я — не примите этого за нескромное самомнение — лучше стала.

Вспоминаю я и Марию Петровну, как актриса она мне всегда ужасно нравилась, но как люди мы с нею часто не понимали друг друга, и всегда между нами стояло что-то, я это всегда чувствовала. Сейчас, вдали от нее, я о ней часто думаю с таким хорошим теплым, дружеским чувством, и чаще всего вспоминается мне она во втором действии «Чайки», в роли Маши — такая она там была трогательная и милая… Милые вы мои! Как бы я хотела хоть на минуточку увидеть вас. Всех бы увидеть. И как я вас всех люблю.

Знаете, почему меня так неудержимо потянуло написать Вам? Приехали из Петербурга Юра и Катя — говорят, что видели в Москве Киру и Игоря. Игорь будто бы с Константина Сергеевича ростом, неужели правда? Приехали разные русские люди, приезжают учителя — и все говорят о Художественном театре. Пришло письмо от Сулера из Ессентуков, приехали Иорданские, а тут еще прочла в «Одесских новостях»: «Вл. И. Немирович-Данченко говорит» и т. д., а в «Утре России»: «К. С. Станиславский говорит» — и как раз обратное! И в конце ужасно трогательное письмо Ваше — «не Сологуба же играть!» Ах вы, чудесное, чудесное, до старости чудесное чистое дитя… И как это великолепно, что Вы такой, как Вы есть.

Много я думаю за последнее время о театре — и, знаете, я, должно быть, сейчас была бы хорошая актриса, да вот беда — играть не могу! И то же у меня ощущение: а играть — нечего! Нельзя же всегда отыгрываться на классиках, а то, что пишут 142 современные писатели, так это все «не то». И иногда мне приходило в голову — а что, если бы нашелся такой смельчак, который решился бы на такую новаторскую штуку — взяв тему и обсудив ее во всех подробностях с актерами-участниками, попробовал создать пьесу без автора?¹⁷⁰ Новаторством это было бы только для России и для современного театра, так как театры такие бывали в Европе, а в Неаполе есть и сейчас, но это театры пародий и фарсов, легкие театры. Вы как бы на это посмотрели? Если найдется время и захочется, может быть, черкнете мне словечко, Константин Сергеевич? Если уж будете писать, то напишите о себе, о своем здоровье, о Марии Петровне, о детях.

Как жаль, что, бывая за границей, Вы ни разу не побывали у меня. Да и никто, кроме Адашева, из товарищей обо мне не вспомнил, разве И. М. Москвин, да и тот только подразнился, а проехал мимо.

Алексей Максимович по-прежнему относится к Вам самым лучшим образом, и я уверена, что ему Ваш приезд на Капри доставил бы очень большую радость и удовольствие. Сейчас его нет дома, так как он уехал на месяц для свидания со своим сыном, остальное же время года мы сидим на своем острове почти безвыездно.

Ну — до свиданья, если суждено мне когда-нибудь увидеть Вас. От всего сердца говорю Вам — всего хорошего, всего доброго, милый Константин Сергеевич, Вам и всем Вашим.

Мария Андреева

28/VII 910

39
В. И. ЛЕНИН — М. Ф. АНДРЕЕВОЙ
14 августа 1910, Париж¹⁷¹

14. VIII. 10

Дорогая М. Ф.!

Спешу сообщить, ч[то] получил наконец ответ насчет доклада Триа¹⁷². Секретарь редакции пишет, что «доклад Триа проголосован, переведен и уже почти набран — пойдет приложением» (т. е. приложением к общему докладу партии). Итак, все вышло благополучно.

У меня новостей нет. 23.VIII еду в Копенгаген¹⁷³. Какие новости 143 у вас? Что привез тот съезд большого колич[ества] народу, о к[ото]ром Вы писали, ч[то] «полон дом гостей»?¹⁷⁴

Жму крепко руку. Надя тоже. Привет А. М. и всем каприйцам.

Ваш В. У.

144 40
М. Ф. АНДРЕЕВА — М. П. ЛИЛИНОЙ^25*
Телеграмма
20 августа 1910, Капри¹⁷⁵

Счастлива узнать улучшении. Тысяча приветствий. Просьба написать. Сообщите здоровье Игоря. Алексей кланяется.

Мария

41
М. Ф. АНДРЕЕВА — Е. П. МУРАТОВОЙ
11 сентября 1910, Капри¹⁷⁶

11/IX 910

Милая моя Леночка! Так я тебе благодарна, что ты мне о Константине Сергеевиче написала! Ужасно боюсь я за него, так мне жаль Марию Петровну, жалко было Игоря, что он хворает. Вообще, что там ни говори, как ни далеко я живу ото всех вас, а все-таки самые мне родные, самые милые для меня люди — вы. И когда с кем-нибудь беда, горе — как-то особенно ярко это чувствуешь. А тут — сам К. С!..

А тут еще такое странное совпадение — когда К. С. выздоровеет, он прочтет мое письмо, посланное к нему незадолго до того, как он захворал, в котором я как раз пишу ему, что вдруг, чувствую, ужасно потянуло меня к нему, захотелось ему написать, пишу о Марии Петровне, о театре… Скорее бы он поправился! Пиши мне, пожалуйста, хоть открытки посылай, как идет его болезнь, не будет ли осложнений, напиши подробнее, если можно. Передай М. П., что я ее тоже крепко-крепко целую и что мне очень жаль, что я не могу ей помочь в трудное время, что я все о ней думаю, с такой хорошей нежной дружбой к ней. Хорошо, что ты с нею, все-таки легче, когда кругом не чужие, а она слабенькая сама, здоровье неважное, не расхворалась бы и она тоже — тьфу, тьфу, типун мне на язык!

Вот пишешь ты, что иногда доходят до вас вести о нас. Сулер написал такое милое, хорошее письмо… Тоскую я по 145 вас всех очень! Увидишь кого-нибудь из своих — Павлова недавно приезжала¹⁷⁷, ходили мы смотреть, как тарантеллу танцуют, — а танцуют ее здесь, действительно богослужение совершают, — и вдруг она заплакала! Так поверишь ли, так она мне мила стала за эти слезы умиления перед красотой, за то, что поняла, как это хорошо! Ведь этого ни с кем другим не переживешь… Знаю, что теперь многое иначе в театре, и дух иной, слыхала об этом, но, пока жив дух Константина Сергеевича, — жива душа нашего театра, а сердце со всем этим срослось.

Как ты думаешь, не было бы полезно для Константина Сергеевича и Марии Петровны приехать в Италию? Можно было бы устроить им великолепный дом, хорошую кухню. А пожить на нашем острове месяц равносильно путешествию по морю на корабле — с той только разницей, что этот корабль не качает. Сезон здесь начинается приблизительно с 1 ноября, а уж я бы так устроила их удобно и дешево, как нигде, в этом можешь быть уверена. Если найдешь удобным, поговори с М. П. и спроси ее об этом, ладно? В Кисловодске, между прочим, живет мой зять Владимир Николаевич Павлов-Сильванский, он специалист по женским болезням и хирург, но он вообще очень образованный человек, молодой, много читает по медицинской литературе, а главное — удивительно хороший человек. У вас там, конечно, все лучшие врачи-специалисты и все такое, но если бы Вам понадобился хороший врач, хороший, сердечный человек — я за него ручаюсь, так как знаю его хорошо. Не знаю только, до каких пор он пробудет в Кисловодске. Сестра моя Женя тоже с ним, насколько я знаю.

Об Алексее Максимовиче не пишу, так как он сам сегодня писал Сулеру; но он про себя всегда сочиняет, так да было бы вам известно: лысины у него нет, большого живота — тоже, ничуть он не постарел, все такой же разбойный мальчишка. Как всегда, весь горит всеми горями и радостями всего мира, пусть это тебе не покажется преувеличением; тоскует и скорбит за все темное, тяжелое и кошмарное, что творится на родине; иной раз прочтет газеты и весь почернеет, уйдет в себя и весь день ходит сам не свой по комнате. Бывают у нас разные люди, о том, что будто все только «партийные», — врут, бывают всякие. Недавно пять русских художников писали с него портреты, и один из них, Бродский, один из очень талантливых учеников Репина, написал, мне кажется, очень хороший — во весь рост.

Живем мы как когда, иногда очень хорошо, иногда плохо, 146 но всегда интересно и разнообразно, людей видим много, а уж сколько А. М. за год книг перечитает, так и не перечтешь.

Сейчас он пишет, по-моему, очень хорошую вещь, хоть и пьесу, но еще неизвестно, когда кончит. Кончает свой «Городок Окуров», скоро выйдет вторая часть «Кожемякина» — ты читала? Я люблю эту вещь.

Только что радовалась я, что Юра и Катя ко мне приехали, а уж вот на днях они трогаются в обратный путь, в Петербург. Всегда очень грустно провожать их… Да ничего не поделаешь.

Прощай, мой милый друг. От всего сердца всем вам желаю самого, самого хорошего. Будь здорова.

Кланяйся очень Сулеру — я очень его люблю. Обнимаю тебя самое.

Твоя М.

42
М. Ф. АНДРЕЕВА — О. И. ДЫМОВУ
18 сентября 1910, Капри

Многоуважаемый Осип Исидорович!

Не зная, вернулись ли Вы уже в Петербург, все-таки, думаю, лучше написать Вам туда, по адресу театра, так как Ваша задержка за границей обозначала бы, что Вы все еще нездоровы, а я очень не люблю беспокоить людей в такое время. Надеюсь, что теперь Вы совершенно поправились и благополучно доехали.

Согласно Вашим письмам я писала и телеграфировала по данному Вами адресу А. Я. Левант, но каждый раз мне отвечал г-н Марадудин — должно быть, главный распорядитель в Вашем театре? Я, к сожалению, не знаю, кто он.

Очень прошу Вас распорядиться немедленной высылкой аванса на имя Алексея Максимовича в размере, назначенном Вами, как Вы помните (тысячу рублей); так как Алексей Максимович вообще очень щепетилен в денежных вопросах, то я избегаю настаивать на немедленном исполнении договора, но в данном случае, как я уже писала в письме к А. Я. Леванту, деньги эти предназначены им для специальной цели¹⁷⁸, и для нас важно как можно скорее получить их.

147 Не забудьте своего обещания мне написать, как будут идти репетиции, как Вам будет нравиться исполнение и т. д. Если позволите — очень важно, чтобы артист, играющий Мастакова, не утрировал смешных или, вернее, комических черт, а Елена Николаевна была бы в высшей степени мила, проста и мягка. У А. М. есть еще одна пьеса¹⁷⁹, бытовая, сильно драматическая, но он еще не решил, будет ли ставить ее в нынешнем году, а мне это очень жаль, так как пьеса очень сценична. Только пока прошу Вас никому не говорить об этом, пожалуйста.

Желаю Вам всего лучшего.

Мария Андреева

18/IX 910

43
А. Н. ТИХОНОВ — М. Ф. АНДРЕЕВОЙ
25 сентября 1910¹⁸⁰

Дорогая Мария Федоровна!

Я не могу Вам сказать, как мне было радостно и хорошо, когда я получил Ваше письмо — привет далеких друзей моих, которых я очень люблю и чту превыше всего. Спасибо Вам за память обо мне, за ласковое дружеское слово! То и другое теперь мне очень нужно. Когда живешь так одиноко и так высоко, без сведений, без газет, без связи с людьми, то порой становится тоскливо и кажется, что все на свете забыли о тебе. Живу я на своем поднебесье вот уже три месяца — живу разно, как придется, и хорошо и худо. То и другое зависит исключительно от солнца. И это понятно, если принять во внимание, что избушка моя расположена на высоте двух верст, рядом с гранитными осыпями и не тающими снегами вершин. Да и избушка эта существует всего две недели, до этого же времени приходилось жить в палатке, несмотря на то, что в начале августа здесь уже выпал аршинный снег. Брр… холодно!

Зато когда немного отогреешься на солнце, когда удается наесться досыта — боже мой, как здесь хорошо! Пейзаж героический, люди — занятные! Но как здесь ни бывает хорошо, а все же мысль об отъезде (особенно теперь, осенью) вовсе не 148 редкая гостья в моей голове. Хочется вниз, к людям, в суматоху и гущу. Увы, отшельник из меня выйдет плохой!

Вы приглашаете к себе на Капри¹⁸¹, — тысячу раз Вам за это спасибо. Признаюсь Вам, что единственно, что заставило меня лезть на эту проклятую гору, — это надежда заработать деньги и на них уехать к вам, на Капри, «испить воды живой», приобщиться «духу святому». Надеюсь, что это вскоре мне удастся исполнить. А хорошо он, «дух святой», пишет, ах как хорошо!

«Окуров» — ведь это не «хроника», это поэма¹⁸². Конца я еще не читал, но с каждой главою интерес возрастает, слова густеют, образы крепнут, и как будто физически чувствуешь всю тяжесть этой нелепой и трагичной жизни, имя которой — «Россия окуровская». Это — вещь!

О себе Вы по обыкновению ни слова — «пятьдесят три, пятьдесят четыре»¹⁸³, как Вы говорите! Но почему-то мне кажется (может быть, потому, что я этого очень хочу), что атмосфера на Капри стала легче, прозрачнее, и Вы дышите полнее и глубже. О, как бы хотелось, чтобы это было так! Нет, правда, что ни говорите, а я Вас очень люблю и считаю совсем родной. И очень об Вас соскучился, и тысячу раз Вам повторяю, что хотел бы быть Вам чем-нибудь полезным, что-нибудь сделать для Вас. И не в доказательство своих чувств, а просто так — от души.

Крепко Ваш

Александр.

 

Скоро с Зуба я уеду, и потому мой адрес: Петербург, Петербургская сторона, д. 21, В. В. Шайкевич, или в Лесной, Юрию.

25 сентября

44
М. Ф. АНДРЕЕВА — А. В. АМФИТЕАТРОВУ
2 октября 1910, Капри

2 окт.

Дорогой Александр Валентинович!

Алексей Максимович поехал к Вам наконец. Выехали они вчера: А. М., Юрий, Катя и Зина; мои дети едут учиться в Петербург, а Алексей Максимович с Зиной проводят их до Флоренции, пробудут там дней пять и тронутся в путь к Вам. 149 Пишу Вам это письмо с великой тревогой в сердце: нехорошо Алексею Максимовичу! Я упросила его уехать с Капри, сама не поехала с ним, чтобы не вздумали сопровождать его каприйские наши сожители, умоляю его подольше отдохнуть и набраться новых впечатлений, но он брыкается и говорит, что надо работать… Голубчик, прошу Вас, помогите мне, задержите его у себя, уговаривайте посмотреть маленькие городки Италии¹⁸⁴, лично я имею его обещание побывать в Лукке, Пизе, Сиене и, может быть, в Перуджии. Ему необходимо ни о чем не думать, не видеть все эти надоевшие, нудные лица, не разговаривать «о делах» с Константином Петровичем, который о всяком выеденном яйце может три часа серьезно, основательно беседовать, а главное, все время «внушает» А. М., что ему надо писать, дабы «Знание» не несло урона, но процветало бы.

Нервы А. М. в ужасном состоянии, он почти не спит, ест еще меньше обычного, бледен. Прошлогодняя школа — нравственный разрыв с Луначарским, Богдановым, которых он и посейчас очень высоко ставит как талантливых людей, а Богданова считает выдающимся ученым, усиленная работа при условии, что чуть не каждую написанную страницу у него из рук рвет К. П., тогда как самому А. М. хотелось бы задержать ее, поработать еще, дать полежать написанной вещи, и многое еще другое ежедневное, мелкое, но волнующее и неприятное… А главное и прежде всего — общее положение дел в России, падения и крушения, общее положение литературы русской и гг. литераторы — все это доконало даже и его крепкую натуру… И доктора очень значительно заявили мне о необходимости немедленного отдыха, полной смены обстановки, новых впечатлений, никакого вина, поменьше кофе и чаю и как можно меньше всяких волнений, иначе дело может окончиться плохо.

За время его отсутствия, я надеюсь, атмосфера на Капри несколько прояснится, ибо вчера уже уехало двое, живших у нас три месяца, очень хороших, бог с ними, но надолго — непереносимых субъектов — супруг и супруга.

Почему они у нас жили? Кто же это может объяснить — сначала приехал «он» и три недели был очень интересен, а потом к нему приехала «она» — и через три месяца до конца выдохлись, стали такими, что непереносно было видеть их целыми днями; теперь, дай им бог доброго здоровья, переехали на свою квартиру, а через месяц обещают и совсем уехать из Италии.

Хочу попросить Вас и Илларию Владимировну поберечь Алексея Максимовича, пусть бы он побыл у вас: вы хорошие, 150 и он вас очень любит, с вами ему будет интересно! Только пусть бы не говорить об эмпироктах, эмпироктских делах¹⁸⁵, обо всех этих недобитых и поверженных, не говорите ему о Луначарском, Богданове; между прочим, о том, что меня хотели «сумасшедшей» объявить, я А. М. даже не говорила. Пусть бы он не засиживался долго по вечерам, не пил крепкого кофе, чаю и вина, но только, ради бога, чтобы он не заметил, что его считают нездоровым, — тогда он из упрямства, чисто ребячьего, будет проделывать все то, что ему вредно. Ведь он детеныш, ей-богу, я не преувеличиваю, очень во многом дитя…

Сейчас они во Флоренции, остановятся в Hotel Helvezia. Это где-то около дворца Сфорца. Если хотите, можно будет ему написать туда на имя Sinovi Peschkoff’а, так как усиленно будут стараться, чтобы в городе не знали о приезде самого Алексея Максимовича.

Извините, что так пристаю к Вам, Александр Валентинович, но ведь Вы поймете, что это я не из бабьего каприза делаю, правда?

Крепко жму Вашу руку и целую Илларию Владимировну. Очень мне жалко, что я сама не поеду к вам, хотелось мне видеть вас, но так, мне кажется, будет лучше. Авось когда-нибудь удастся и мне…

М.

45
М. Ф. АНДРЕЕВА — О. И. ДЫМОВУ
4 октября 1910, Капри

Многоуважаемый Осип Исидорович!

Спасибо Вам за письмо и ласковые слова по адресу Алексея Максимовича. Он уехал с Капри на полтора-два месяца; побывает в Калабрии, где строится школа имени де Амичиса на средства, собранные среди русских для помощи пострадавшим от землетрясения 1908 года, затем проедет на север Италии и вернется домой не ранее ноября.

Из Ваших слов о режиссуре, об игре «Чудаков» невольно заключаю, что пьеса идет вяло¹⁸⁶, а успех она может иметь только в том случае, если ее будут очень хорошо и с увлечением ставить и играть.

К сожалению, не могу исполнить Вашего желания: сейчас 151 же послать Вам пьесу «Васса Железнова», так как вошли в переговоры с коммерческим отделением при [журнале] «Театр и искусство» — с г-ном Кугелем¹⁸⁷. Они были любезны предложить свои услуги, а для меня лично гораздо приятнее и удобнее иметь дело с одним учреждением, чем с каждым театральным предприятием порознь. […]

Была бы очень благодарна Вам, если бы Вы продлили Вашу переписку со мною и время от времени вспомнили написать мне о том, что деется у Вас в Петербурге. Когда идет Ваша пьеса? Может быть, Вы пожелали бы доставить мне удовольствие, прислав ее, я — театральный человек, и таким остаюсь, несмотря на все горы препятствий, отрезавшие меня от моего любимого дела.

Желаю Вам всего доброго.

Мария Андреева

4/Х 910

46
И. А. БУНИН — М. Ф. АНДРЕЕВОЙ
18 октября 1910, Москва

18 окт. 1910 г.

Дорогая Мария Федоровна,

мы на днях узнали от Каменских, что Алексей Максимович болен и что он отправился путешествовать с Зиновием Алексеевичем по Калабрии. Очень это обеспокоило нас — вдвойне, ибо, верно, нерадостно чувствуете и Вы себя. Напишите нам, пожалуйста, хоть несколько слов и — обычный мой припев! — простите нас за молчание. Мы все вертимся в делая мелких, были в Петербурге, потом томились на панихидах и похоронах Сергея Андреевича [Муромцева]¹⁸⁸. Дела наши — денежные, конечно, — все еще не приходят в порядок, и отъезд наш все затягивается и затягивается, да еще и неизвестно — куда поедем. Капри — это было бы совсем чудесно, но доктора все твердят мне про Египет: уж больно разыгралась моя подагра, да и с сердцем стало твориться что-то неладное. Так нездоровится, что еще и на «Братьях Карамазовых», о которых только и говорит теперь Москва, не были. Ждем от Вас вестей, шлем Вам поклон, целую Ваши ручки.

Преданный Вам

Ив. Бунин

152 47
М. Ф. АНДРЕЕВА — Л. А. СУЛЕРЖИЦКОМУ
Сентябрь – октябрь 1910, Капри¹⁸⁹

Хочется хоть два словечка написать Вам — уж очень, очень хочется, чтобы вы оба с Константином Сергеевичем приехали!! Крепко жму Вам руку и от всего сердца, от всей души желаю Вам всего хорошего.

М.

48
М. Ф. АНДРЕЕВА — М. КОЦЮБИНСКОМУ
17 декабря 1910, Капри¹⁹⁰

17/XII 910

Дорогой Михаил Михайлович, здравствуйте! Что же это у вас загостилась такая неприятная гостья, как болезнь?!

От всей души желаю, чтобы поскорее она вас покинула, чтобы все вы были здоровеньки, а летом всей семьей приехали бы на Капри. Я уверена, что два-три месяца здесь совершенно поправили и укрепили бы вас всех, а устроиться можно так хорошо и дешево.

Получили Ваш первый томик и с великим удовольствием прочли его. Кое-что я уже читала по-немецки — в той книжке, которую Вы были добры мне подарить еще в первый Ваш приезд, но и раньше читанное перечла с величайшим наслаждением. Спасибо Вам за хорошие часы!

Получила письмо от Амфитеатрова, он тоже пишет, «какой приятный, милый писатель Коцюбинский», знаю, что в письме к Алексею Максимовичу тот же Амфитеатров отзывается о Вас еще лучше, и радуюсь, что Ваши произведения достигли до русского читателя.

Алексей Максимович сейчас страшно занят. Кончает «Кожемякина» и засыпан просьбами дать хоть что-нибудь старым и вновь возникающим журналам и газетам; работает целыми днями, гуляет мало; а тут кончина Л. Н. Толстого и взрыв пошлости над гробом его, известия газет о России и русской действительности и т. д. и т. д.

Похудел сильно, побледнел…

Мечтаем поехать в феврале в Рим на Всемирную выставку, 153 которая, по слухам, обещает быть очень интересной. Очень хотелось бы побывать в Сицилии.

От своего путешествия по Северной Италии — в страшном восторге. Сиена показалась какой-то сказкой, Пиза, Лукка — все это в рассказах А. М. манит к себе и оживает, горит яркими красками… А Зина [Зиновий Пешков] нашел себе во время этого путешествия жену, кубанскую казачку, Лидию Петровну Бураго — совсем как Цезарь: пришел, увидел, победил и — победился. И дай им боже всякого счастья.

Скоро праздники — желаю Вам, Вашей супруге, деткам и матушке Вашей встретить и провести их в добром здоровье и в радости. Крепко жму Вашу руку и надеюсь летом увидеться с Вами.

Мария Пешкова

49
М. М. КОЦЮБИНСКИЙ — М. Ф. АНДРЕЕВОЙ
19 декабря 1910

910 г., 19/XII, Чернигов

Многоуважаемая и дорогая Мария Федоровна!

Спасибо Вам за ласковое, участливое письмо. Прочитал — и точно увидел Вас: все та же добрая, хорошая Мария Федоровна. А жизнь научила меня ценить доброту.

И еще одно большое спасибо — за выдержку из письма А. В. Амфитеатрова. Очень рад, что не обманул издателей.

С болезнями у нас дело как будто подходит к концу, понемножку оправляемся и веселее смотрим вперед, а впереди манит и улыбается Капри. Только — осуществимо ли? Не хочется останавливаться на этом — лучше верить.

Только что прочитал «День гнева» Андреева¹⁹¹. Не понравилось мне. Искусственно и, в общем, слабо. Это не то, что «Васса Железнова» (простите за сопоставление этих вещей). «Васса» захватила меня, раскрыла такие глубины сердца, в которые даже жутко заглядывать. По-моему, это очень сильная вещь и вполне удалась Алексею Максимовичу. Хотелось бы знать Ваше мнение.

А. В. Амфитеатров писал мне, что А. М. дает ему для «Современника» цикл рассказов под общим заглавием «Жалобы». 154 Интересно, какие темы разработаны в этих рассказах. Не решаюсь беспокоить расспросами Алексея Максимовича, зная, что он очень занят и плохо чувствует себя. Побольше бы ему здоровья. Такие люди не часто родятся.

Месяц тому назад писал Юрию Андреевичу (по сообщенному Вами адресу) и просил прислать мне каприйские снимки, сделанные им в день моего отъезда, у купальни Тиберия, но ответа не получил. Вероятно, он очень занят экзаменами. Если будете писать ему, прошу передать ему мой привет, а также Екатерине Андреевне и Жене (может быть, его уже нельзя так называть?).

Сердечно желаю Вам в новом году всего хорошего. Как бы мне хотелось лично выразить Вам свои пожелания и поцеловать руку.

Вера Иустиновна, мама и дети благодарят Вас за память о них и с своей стороны сердечно приветствуют Вас.

Зиновию Алексеевичу и его супруге поклоны и поздравления с Новым годом.

Еще раз всего хорошего!

Ваш М. Коцюбинский

50
РОБЕРТО БРАККО — М. Ф. АНДРЕЕВОЙ^26*
Декабрь 1910 – февраль 1911, Милан¹⁹²

Дорогой друг,

Ваше письмо застало меня здесь, в Милане, куда я приехал, чтобы поставить на сцене одну из моих комедий.

Мне очень жаль, что я упустил случай повидать Вас и Алексея. Но очень надеюсь, что вскоре буду иметь такую возможность.

Видели ли Вы статью Абениакара в журнале «Леттура»? Она очень мила.

Передайте от меня братский привет Горькому. Крепко жму Вашу руку.

Ваш Роберто Бракко

155 51
К. С. СТАНИСЛАВСКИЙ — М. Ф. АНДРЕЕВОЙ
7 февраля 1911¹⁹³

Рим — пятница 7/II 911

Дорогая Мария Федоровна.

Надеюсь рассказать Вам при свидании, как меня растрогали Ваши и Алексея Максимовича хорошие письма во время моей болезни в Кисловодске.

Очень трудно писать о сложных чувствах, которые образовались за время знакомства и общей работы в театре.

Прошлое имеет свою историю, об ней не хочется говорить как-нибудь; сказать же, как чувствуешь, — не смогу. Не одно письмо я порвал по этой причине.

Лучше поговорим при свидании, а пока — отвечу на Ваши вопросы, переданные мне Модестом Ильичей Чайковским.

Конечно, раз что я в Италии и раз что Вы и Алексей Максимович меня приглашаете, — я хочу и должен повидаться с вами обоими.

Вот уже неделя, как я в Риме; вот уже неделя, как Кира лежит в постели.

Хорошо еще, что она захворала здесь, где рядом Стахович. Он свой, театральный, и потому я с ним не церемонюсь.

Я так напуган теперь болезнями на чужбине, что не решусь уехать отсюда до тех пор, пока Кира не оправится совершенно. Кроме того, до 5/18 февраля Стахович в Риме, а у меня с ним дела по театру. Хотелось бы также хоть бегло осмотреть Рим, прежде чем уезжать из него. Все эти условия отдаляют нашу поездку на Капри до 10/23 или 15/28 февраля.

Если Алексей Максимович едет в Париж ненадолго, то не лучше ли ему поехать сейчас, остановившись на день, другой в Риме (Trinita dei Monti, Hotel Hassler, Alexeeff-Stanislavsky). По возвращении можно вместе к 10 – 12 февраля поехать на Капри. Кстати: сейчас в Париже находится Сулержицкий^27*. Он ставит в театре Режан «Синюю птицу», которая должна идти 4/17-го.

Здесь в Риме такой холод, что невольно приходится думать о теплых помещениях. Можно ли найти их на Капри и в Неаполе? Эта осторожность не от старости, а от боязни наделать хлопот своей болезнью, как это было в Кисловодске.

156 Целую Ваши ручки и крепко обнимаю Алексея Максимовича, которого любил и люблю всем сердцем.

Сердечно преданный вам и любящий

К. Алексеев.

 

Кира почтительно кланяется. Приготовьтесь встретиться с довольно почтенным старцем, так как время, работа и болезнь меня очень изменили.

52
М. Ф. АНДРЕЕВА — К. С. СТАНИСЛАВСКОМУ
Февраль 1911, Капри

Дорогой мой друг, Константин Сергеевич!

Спасибо Вам за Ваше милое письмо. И как я рада, нет, больше, гораздо больше чем рада, что увижу Вас! Приезжайте, пожалуйста, здесь много теплее, чем в Риме, есть великолепная гостиница, Quisisana, с центральным отоплением и полным комфортом — я уверена, что Кире здесь понравится много скорее, чем в Риме, доктора здесь есть хорошие, а меня она, надеюсь, скоро перестала бы дичиться: ведь я тоже старушка стала, почему с молодежью у меня всегда отличные, дружеские отношения — должно быть, чувствуют, как я тоскую по своим птенцам, которые так далеко от меня зимой. Ведь только и живешь летом, когда они приезжают и гостят здесь, а зимой — ждешь лета.

Алексей Максимович уже уехал в Париж, но он очень просил держать это «в секрете», так как ему отнюдь не хочется газетной шумихи. Обыкновенно Макс с Екатериной Павловной приезжали в Италию, но, к несчастью, он прихворнул и Алексей Максимовичу пришлось ехать на север, чего я ужасна боюсь — он всегда простужается на севере. Вернется он недели: через полторы maximum.

Если поедете в Неаполь — вызовите меня, так как я смогу показать Вам город, музей и театры. Один, народный неаполитанский, страшно интересен. Я говорю на диалекте и могла бы служить Вам переводчиком. В Неаполе недурной недорогой Hôtel, тоже с центральным отоплением и чистый, Müller’а, на via Partènope. Если скажете там, что Вам их рекомендовал S^r или S^ri Gorky, — будут стараться усиленно, мы там обыкновенно 157 останавливаемся. В гостинице говорят и по-французски и по-немецки.

Я была бы очень рада, если бы Вы пожелали остановиться у нас, но не знаю, удобно ли это для Вас и Киры.

Ваше письмо пришло уже после отъезда Алексея Максимовича с Капри, и Рим он проехал не останавливаясь, так как торопится вернуться обратно. О том, что Л. А. Сулержицкий в Париже, Алексей Максимович знал, Л. А. писал нам оттуда.

Ну, будьте здоровы, дай бог, чтобы Кира скорее поправилась, и всем сердцем радуюсь, что вас обоих увижу. Киру крепко целую — я ее все у Вас в Пушкино, в саду, в голубеньком платьице вспоминаю, когда еще Игоря, кажется, на свете не было. Это странно, но мне труднее вспоминать ее, когда я ее видела впоследствии, девочкой лет 12-13, должно быть? Какая-то она теперь?

Я сама не знала, что я вас всех так люблю! Вас — это понятно, ведь Вы мой учитель и веровала я в Вас, как в бога, но я люблю Марию Петровну, оказывается, так сильно и нежно. Когда я узнала, что Вы больны, день и ночь стояла она передо мной, и я все думала, думала о ней, и так хотелось всем вам помочь хоть чем-нибудь.

Еще раз до свиданья. Умоляю Вас не отменять своей поездки на Капри. Это было бы даже жестоко.

А кроме того, вам обоим с Алексеем Максимовичем очень хорошо повидаться и о многом поговорить друг с другом, это я не зря говорю, а он — очень мечтал побеседовать с Вами о многом. Жму Вам крепко руку.

Горячо Вас любящая М.

 

Если Алексей Александрович [Стахович] еще в Риме, сердечно ему кланяюсь.

53
ИЗ ПИСЬМА М. Ф. АНДРЕЕВОЙ Н. Е. БУРЕНИНУ
8 марта 1911, Капри

Дорогой мой милый друг, голубчик мой, Евгеньич!

… Приезжал сюда Станиславский и так растревожил мне душу, что хоть криком кричи¹⁹⁴.

… Был здесь Нугес, написал оперу «Vendetta», очень хорошую.

158 А в Париже только что с колоссальным успехом поставили «Синюю птицу» Метерлинка по постановке Станиславского¹⁹⁵. Все парижские газеты в голос кричат о его режиссерском гении. Да это и правда. Вот он пробыл четыре дня, и они с Алексеем Максимовичем без устали говорили обо всем — большой он талант и хорошая, мятущаяся душа.

Теперь приехал Юрий Сахновский, композитор, на днях ждем М. И. Чайковского — вот кабы Вы тут были, Евгеньич! Какую бы мы музыку закатили!!

До свиданья, родной мой! Крепко обнимаю Вас. Алексей шлет самый горячий привет и пожелание скорее поправиться.

Ваша М.

8. III – 911

54
М. Ф. АНДРЕЕВА — М. М. КОЦЮБИНСКОМУ
12 марта 1911, Капри¹⁹⁶

12/III 1911

Дорогой Михаил Михайлович!

Опять пишу Вам я вместо самого Алексея Максимовича…

Он пишет, кончает третью часть «Кожемякина» — торопит Константин Петрович; пишет рассказ для «Современника» — торопит Амфитеатров, просит Берлин дать «хоть что-нибудь»… Все это уже написано, но надо еще просмотреть, переписать, как он всегда это делает, прежде чем передать мне для копии на «ремингтоне»… Вот почему отвечаю я вместо него.

Позвольте начать со строгого допроса — как это Вы, милостивейший государь, плохо себя чувствуете? А не лучше ли Вам забрать свой чемоданчик и приехать на Капри, где Вы всегда чувствуете себя лучше? Алексей Максимович и я ждем Вас сюда всенепременно и со чады и домочадцы. Знаете ли, что нашлась такая вилла «Эспозито» с чудеснейшим видом, очень хорошей обстановкой, в четыре комнаты — за 65 лир в месяц со всем прибором, причем белье очень хорошее, а сама хозяйка — ей-богу, не преувеличиваю — ангел во плоти.

Вот вам иллюстрация: живет там сейчас наш приятель, сибиряк, молодой человек. Нервы у него — тюремные, и бывают дни, когда он не встает с постели, не ест и не пьет. Хозяйка поняла такое его состояние по-своему, и вот, видит он, входит она к нему в комнату с огромной миской вареных бобов, с сосисками, бутылкой вина и стаканом. Говорить по-итальянски 159 он, конечно, не умеет и только машет ей руками, вопия «niente, niente»^28*, и понимает, что хозяйка ему сконфуженно разъясняет, что она так именно и поняла, что у него niente, nella tasca^29*, и просит его не погнушаться принять от нее угощение. Малый, очень растроганный, хоть ему ничего в горло не лезло от нервов, съел принесенное, чтобы не обидеть милую старушку, как сам он рассказывал.

Юрий мой уже давным-давно, с октября месяца, даже с конца сентября, в Пб, — живет в Лесном, Большая Спасская, 64. Пошлю ему нагоняй, что он Вам не ответил и снимков не прислал, но одно, в оправдание его, сказать себе позволю — к экзаменам он готовится, усердно весь этот год занимается, да и прихварывал, к несчастью, зима — суровая, а у него пальто осеннее, вот он и простужается…

Мечтаю увидеть его, Катю и Женю летом. А что-то будет! Так всюду что-то темно и мрачно, а тут еще — чума, о господи…

Переехали мы на виллу «Серафина». Веселее тут, солнца больше, больше бывает на воздухе Алексей Максимович, и на том спасибо! А по «загранице», конечно, опять сплетня поплыла: Г. купил себе новую виллу за 50 тысяч. По секрету — мы платим 1200 франков в год. Только вы никому не говорите — пусть себе думают, что мы — паны. Алексей Максимович низенько кланяется Вам, матушке Вашей, супруге и детям, к чему от всего сердца и я присоединяюсь.

Будьте же здоровеньки и приезжайте сюда. Как будто на лето подбирается интересная компания: будет Тихонов, Чайковский, Бродский (художник), Горелов (тоже), Жуков (скульптор), Гинцбург наш милейший собирался приехать.

Жму крепко Вашу руку.

М.

55
К. С. СТАНИСЛАВСКИЙ — М. Ф. АНДРЕЕВОЙ
2 апреля 1911, Москва¹⁹⁷

2/IV 911

Дорогая Мария Федоровна!

Не объясняйте неправильно моего молчания. Смерть Савицкой, первые выступления, капустник, конец сезона, залаживание 160 будущего сезона, куча дел, накопившихся за 8 мес. моей болезни и отдыха, сбили меня с толку. Я спутался и всюду опаздываю.

Среди суматохи и телефонов вспоминаю Капри, и он представляется мне раем, Алексей Максимович — херувимом, а Вы — шестикрылым серафимом.

У нас холод, дождь со снегом, гадость.

Прочел «Встречу» и пришел в восторг. Разрешите ставить, или в Художественном, или в театре одноактных пьес, кот[орый] я думаю с будущего года наладить.

До Вашего перевода еще не могу добраться — простите. Целую Ваши ручки, а Ал. Макс, низко кланяюсь.

Благодарю Вас за доброту, внимание и гостеприимство. Без конца обласкан — доволен.

Кира погуляла на свободе в Сицилии только неделю, а через неделю старуха княгиня Ливен вызвала дочь, а с нею и Киру в Рим. Из Рима Кира приехала с Ливенами в Москву. Я постыдил ее за то, что она ни слова не написала Вам. Должно быть, боится писать Вам, так как письмо может попасться в руки Ал. Макс, (писателю!).

Мне остается только поворчать из приличия. Все равно нашего брата не слушают.

Сердечно преданный

К. Алексеев

 

Жена и дети шлют поклон.

Не пишу о Савицкой — слишком это грустно.

56
ОТРЫВОК ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ¹⁹⁸

После революции 1905 года Алексею Максимовичу нельзя было оставаться в России, так как это означало бы длительное сидение по тюрьмам, может быть в той же Петропавловской крепости, в Петербурге, куда его засадили после 9 января и откуда выпустили только под давлением протестов и бури негодования, вызванных его арестом, во всем мире. Вторично он этого по состоянию своего здоровья не перенес бы, пришлось эмигрировать за границу.

После нескольких месяцев скитания по Европе и Америке поселились мы на острове Капри, в Неаполитанском заливе, в Италии. Остров этот небольшой, в четыре с половиною часа 161 его можно кругом объехать на рыбацкой лодке, очень живописный, с чудесным видом с северной его стороны на Везувий, дальний Неаполь и целую цепь островков, а с южной — в открытое море. Живешь на этом острове Капри, как на корабле. Связь с землею поддерживает маленький пароходик, раз в сутки приходящий из Неаполя и уходящий обратно.

А в дурную погоду, когда в заливе большое волнение или дует сильный ветер, Капри иногда на несколько дней остается совсем отрезанным от внешнего мира.

Как всегда и всюду, где бы он ни жил, только мы устроились и обжились немного на Капри, выписали русские газеты.

Алексей Максимович внимательно прочитывал не только большие столичные, но и многие губернские газеты, получаемые из разных мест далекой родины. Стали получать иностранные газеты и кипы писем со всех концов света и из России.

Алексей Максимович засел за работу и окончательно установил свой рабочий день.

Вставал он рано, не позже 8 часов утра, в 9 часов подавался утренний кофе, к которому поспевали переводы из тех иностранных газет, которые приходили накануне, если какая-либо статья или заметка в них его особо интересовали. В десять часов он садился за письменный стол и не вставал до половины второго, работая ежедневно, за очень редкими исключениями.

В два часа обыкновенно обедали. К этому времени приносили почту, и никакие просьбы близких или предписания врачей не могли убедить его не читать во время еды. Тут же за обедом он узнавал из иностранных газет, что делается в мире. Зная несколько языков, мне нетрудно было переводить ему прямо с листа сообщения итальянских, французских и английских газет.

После обеда, до четырех часов, он отдыхал, сидя на террасе в кресле и покуривая, в 4 выходили погулять, в 5 он пил чай и с половины шестого — шести опять шел к себе в кабинет работать или читать. В семь ужинали и, когда были приезжие из России, или товарищи, жившие в эмиграции, шли беседы, иногда затевались какие-нибудь игры, в которых А. М. принимал живейшее участие.

Несмотря на больные легкие и почти постоянный сильный кашель, нередкое кровохарканье, А. М. был чрезвычайно веселым. И в последние годы он сохранил юность и свежесть мысли, огромную работоспособность, жажду знания, интерес к жизни и радостную веру в силы человека, хозяина и строителя новой, счастливой жизни.

В одиннадцать часов ночи А. М. окончательно уходил к себе 162 и снова читал или работал над своими рукописями. Ложился он обычно в час, но еще с полчаса, а то и час читал, лежа в постели.

Таков был его обычный будничный день.

Летом наезжало много народу — родные, друзья, просто знакомые, совершенно незнакомые почитатели его таланта, люди, взыскующие правды и добивающиеся ответа на вопрос, как им жить, просто любопытные, иностранцы, соотечественники. А. М. жадно всматривался в каждого, искал то, что нужно было знать ему, писателю.

Но наступала осень, приехавшие из России родные, друзья и товарищи уезжали учиться или на свою работу, задувал суровый северный ветер, трамонтана — все меньше становилось иностранных посетителей, наступало полное затишье, и Алексей Максимович пользовался этим временем, чтобы работать буквально целыми днями.

С большим трудом удавалось вытащить его на прогулку в солнечные, хотя бы и свежие дни или пойти вечером в миниатюрный кинематограф, где его ждала с нетерпением каприйская детвора, которую он снабжал входными билетами. Надо было слышать их восторженные вопли при приближении его высокой тонкой фигуры, закутанной в широкий плащ, с большой черной шляпой на голове.

— Buona sera! Buona sera, signore! Evviva Massimo Gorky!^30*

Прыгали ребята вокруг него, он весело улыбался им, того погладит по голове, этого потреплет по плечу, и, хотя он ни слова не говорил, кроме «Buona sera! Buona sera!» — ребята великолепно понимали его, понимали, что он их любит, что ему приятно их видеть, что он не lorestier — иностранец, перед которым надо придумывать какие-нибудь штучки, а свой, родной, вообще хороший человек.

В доме, где жили мы сами, было всего три комнаты — в нижнем этаже спальня и моя комната, из которой широкая деревянная лестница вела наверх во второй этаж. Весь верх занимала одна огромная комната — кабинет Алексея Максимовича. Самым замечательным в этом кабинете было два огромных окна: в полтора метра вышиною и в три метра длиною, из цельных стекол. Одно из окон выходило на море. Так как дом стоял на полугоре и довольно высоко над берегом, получалось впечатление, будто сидишь не в доме, на земле, а на корабле, на море.

163 У окна, выходящего на море, стоял простой большой письменный стол, покрытый зеленым сукном, на очень высоких ножках, последнее — для того чтобы А. М. не слишком нагибался при писании, по длинному росту своему. С правой стороны возвышалась простая конторка, так как иногда, уставая сидеть, он писал стоя. Везде — на столах, на многочисленных полках — стояли и лежали книги.

Чтобы не было холодно и сыро, зимой почти постоянно топился камин, в нем горели корни оливковых деревьев, дающие много тепла и не быстро сгорающие. Каприйцы — местные жители — зимой обогревают свои жилища жаровнями, которые очень мало дают тепла, но от которых люди часто угорают до сильных головных болей. Пришлось очень долго убеждать хозяина, домовладельца нашего, чтобы он согласился построить для Алексея Максимовича камины в нашем домике, и удалось убедить его только потому, что это необходимо было для здоровья Горького.

В ту зиму, о которой сейчас идет речь, погода стояла суровая, часто дул сирокко, ветер из Африки. В дни, когда он дует, люди нервничают больше обыкновенного, больше ссорятся. Вообще скверный ветер! В дни, когда он дул особенно сильно, А. М. кашлял чаще и сильнее задыхался.

Он писал тогда последнюю часть давно задуманной им трилогии, истории или хроники маленького городка, «уездной Руси», по образному его выражению.

Всегда он помногу раз исправлял и переделывал написанное им, так было и с «Городком Окуровым». Эпизод Марфы Посуловой в третьей части с подзаголовком «Матвей Кожемякин» был, например, написан совсем иначе: Марфа из хорошей бабьей жалости, тоскливо скучая по Николаю, пасынку своему, которого старый мясник Посулов, ревнуя жену к сыну, отослал в другой, такой же страшный уездный город — Воргород, искренне и горячо привязалась к Матвею Кожемякину. Кожемякин же искал у Марфы утешения в острой тоске своей по любимой им постоялке Евгении Мансуровой.

Я, когда не переписывала для него на машинке и не переводила то, что было ему нужно, занималась переводом с итальянского сицилийских народных сказок. Чтобы быть у него всегда под рукой, но не мешать ему, я устроилась в той нижней комнате, из которой лестница вела к нему наверх.

Сидишь, бывало, и сквозь свои мысли, искания подходящих выражений, чтобы добиться правильного перевода своеобразного языка народной сказки, слышишь скрип пера, шелест перевернутого листа бумаги, как чиркнул спичкой А. М., кашлянул, 164 слышишь все эти привычные, будто не замечаемые уже больше звуки и не беспокоишься — значит, все в порядке.

И однажды вдруг как-то резко двинулось его кресло за письменным столом — значит, встал… А затем что-то тяжелое упало на пол — и мгновенно наступила мертвая тишина. Ни звука! Вскочила, взбежала по лестнице, сердце стучит так, что даже в ушах звенит.

На полу около письменного стола во весь рост лежит на спине, раскинув руки в стороны, А. М. Кинулась к нему — не дышит! Приложила ухо к груди — не бьется сердце! Что делать?

Как я такого большого человека до дивана дотащила, сама не понимаю. Побежала вниз, принесла нашатырный спирт, одеколон, еще что-то, воду, полотенце. Расстегнула рубашку, разорвала шелковую сетчатую фуфайку на груди, чтобы компресс на сердце положить, и вижу — с правой стороны от соска вниз тянется у него по груди розовая узенькая полоска… Оцарапался обо что — не похоже… Ушибся?.. Обо что?.. А полоска становится все ярче и ярче и багровее. Что такое?

Виски ему растираю, руки тру, нашатырный спирт даю нюхать… Задрожали веки, скрипнул зубами…

— Больно как! — шепчет.

— Ты — что? Что с тобой? Обо что ты ушибся?

Он как-то разом сел, вздохнул глубоко и спрашивает:

— Где? Кто? Я?

— Да ты посмотри, что у тебя на груди-то!

— Фу, черт!.. Ты понимаешь… Как это больно, когда хлебным ножом крепко в печень!

Думаю — бредит! С ужасом думаю — заболел и бредит!.. Какой хлебный нож? Какая печень?

Должно быть, видя мое испуганное лицо, он окончательно пришел в себя и рассказал мне, как сидят и пьют чай Матвей Кожемякин, Марфа Посулова и сам Посулов и как муж, видя, что она ласково и любяще, с улыбкой смотрит на Матвея, схватил нож, лежащий на столе, и сунул его женщине в печень.

— Ты понимаешь — сунул, вытащил, и на скатерть легла линейкой брызнувшая из раны кровь… Ужасно больно!

Несколько дней продержалось у него это пятно. Потом побледнело и совсем исчезло.

С какой силой надо было переживать описываемое? Сколько нервов, напряжения и труда тратилось на создание тех творений, какие оставил после себя этот большой человек и писатель!

165 57
М. Ф. АНДРЕЕВА — Е. И. ВАШКОВУ
29 июля 1911¹⁹⁹

Уважаемый Евгений Иванович!

Посылаю Вам мои переводы и книжку Л. Капуана — так как он собрал и написал детские сказки. Эта книжка является продолжением его же книжки: «C’era una volte» — «Жил-был однажды», но в той сюжеты — мне по крайней мере — в народных итальянских сказках не встретились, так что из первой книги я переводов не делала.

Мне казалось бы, что еще много интереснее неаполитанские сказки, написанные на диалекте, о их переводе я Вас спрашивала, но ответа не получила. Так как я сама диалектом не могу владеть так свободно, как итальянским языком, то помочь мне любезно согласился бы писатель Роберто Бракко, что, конечно, только улучшило бы перевод.

По этому же вопросу Вам писал и сам Алексей Максимович, и тоже его письмо осталось без ответа. Не дойти наши письма не могли, так как были посланы заказными.

В Вашей телеграмме, Евгений Иванович, сказано: «Когда пришлете оригиналы сказок?» Я ее не поняла.

Примите, пожалуйста, и передайте Варваре Владимировне наш искренний привет и пожелания всего доброго.

Мария Пешкова.

 

Переведены мною:

1) Король Гром — самая, мне показалось, оригинальная и слышанная мною от итальянских крестьян,

2) Золотое Перышко — уже посланная,

3) Мастер что починил, то испортил,

4) Дочь Людоеда, Фея-Цветок,

5) Сверчок,

6) Король Мельник,

7) Куколка,

8) Гипсовый Котик,

9) Баба Яга,

10) Сковородка,

11) Иголка.

Остальные или не итальянского происхождения, или показались мне не подходящими для детей.

М. П.

29/VII 911, Капри

166 58
И. А. Бунин — М. Ф. Андреевой и А. М. ГОРЬКОМУ
12 августа 1911, Одесса

12 авг. 1911 г.

Дорогие Мария Федоровна и Алексей Максимович,

давно, давно ничего не знаю о Вас: как живете, как здравствуете, хорошо ли работалось? Я сейчас под Одессой, приехал к друзьям на дачу отдохнуть от дождей и холода, оставив Веру Николаевну в деревне у сестры за окончанием перевода книги Флобера. Лето провел неважно. Получил несколько писем от Миролюбива — он теперь в «Знании» работает? — сообщает, что хотите Вы «Знание» живой водой спрыснуть… Дай бог, дай бог! Я обещал рассказ для сборника — когда только думаете выпускать его? И где Константин Петрович?

Будь я немного хотя посвободнее и побогаче, тотчас же поплыл бы на Капри!²⁰⁰ Долго, долго глядел вчера вечером вслед огням парохода, ушедшего в Италию. Может, бог даст, и соберусь-таки — только уж, видно, попозднее, чем думал.

Будьте ласковы — напишите мне письмецо. До 1 сент. адрес такой: Большой фонтан, Херсонской губ., дача Климовича, кв. Буковецкого.

Всего доброго, дорогие друзья!

Ваш Ив. Бунин

59
М. Ф. АНДРЕЕВА — Е. И. ВАШКОВУ
17 августа 1911, Капри

Уважаемый Евгений Иванович!

Переведенные мною и проредактированные Алексеем Максимовичем «Сказки»²⁰¹ Вами теперь, наверное, уже давно получены?

Недоразумения с письмами, мне кажется, легче всего объясняются возможностью Вашего отсутствия из Москвы, ведь Вы летом, должно быть, на даче.

Меня больше всего беспокоит, так ли мною исполнено дело, за которое я взялась, а также хотелось бы знать, будут ли 167 Вашему издательству нужны народные сказки на неаполитанском диалекте?

В тех, которые переведены, действуют все больше короли и королевны, а в неаполитанских — народ и разные смельчаки.

Оригиналов рисунков мы не получали, может быть Вы забыли вложить их, не откажите, пожалуйста, посмотреть у себя в бумагах; были вложены бумага и образцы уже напечатанные; их, к сожалению, вернуть не могу, так как не сохранила их; помню, что нам с Алексеем Максимовичем эти образцы понравились.

Акварельного рисунка у нас совсем не было, так что и говорить о его достоинствах или неудачности ни Алексей Максимович, ни я, мы не можем. Это был Ваш рисунок?

Я послала Вам дешевое издание «Сказок» Л. Капуана, но есть, конечно, и роскошное, так называемое «рождественское», с картинками, но — неудачными, поэтому я его и не послала.

Деньги не откажите выслать на имя Алексея Максимовича или на мое, Alla S^ra Maria Peschkoff, — это безразлично, так как меня знают в банке и на почте.

Алексей Максимович кланяется Вам и Варваре Владимировне, так же как и я Вам кланяюсь, а Зиновий Алексеевич — уехал в Канаду.

Милости просим к нам, когда будете в Италии.

Мария Пешкова.

 

Да, перевод прошу напечатать под псевдонимом моим: то есть Марии Андреевой.

Villa Serafina 17/VIII н. ст.

911

60
М. Ф. Андреева — Т. В. Красковской и Н. А. РУМЯНЦЕВУ
Сентябрь (после 24-го) 1911, Капри²⁰²

Милая Танюша, так хорошо, что вы оба часто пишете, хотя невеселые что-то письма ваши?

А у меня только что была крупная радость: разъяснилось происшествие, лежавшее на душе очень тяжело. Приезжал к 168 Алексею Максимовичу Федор Иванович Шаляпин²⁰³, удрученный, измученный, дошедший чуть что не до самоубийства. Теперь становится понятным, как все с ним случилось²⁰⁴. Шел парадный спектакль, публика держала себя натянуто, принимала все с ледяным равнодушием, и Шаляпин нажал педаль, играл особенно горячо и — победил, после сцены с Шуйским и с видением зал разразился наконец аплодисментами. Усталый, задыхаясь, весь в поту, с расстегнутым воротом, Шаляпин вышел кланяться.

Декорация этого действия полукругом, с одной маленькой дверкой в глубине и без кулис. Откланялся он первый раз, стоит на сцене, еще не отдышался, смотрит — снова поднимают занавес. Он подходит к авансцене, чтобы поклониться, и с удивлением слышит, что, хотя из залы никаких требований не было ему слышно, какие-то голоса нестройно запевают гимн. Вразброд выбегает, толкаясь в узеньких дверях, хор, падает на колени, у многих на глазах слезы…

Шаляпин стал отступать, стараясь пройти к двери, — его хватают за полы, шепчут: «Не уходи, не бросай, помоги нам, Федор Иванович, — не уходи!» Смотрит — в зале все поднялись на ноги… Ну, растерялся человек и, согнувшись, чувствуя, что происходит что-то нелепое и некрасивое, но не найдясь, как поступить иначе, опустился потихоньку на колени позади кресла Годунова. Ни государь не приходил на сцену, ни Шаляпина к государю не вызывали.

Тотчас же после этого действия Шаляпин вызвал к себе Теляковского и возмущенно спрашивал его, как мог хор выбегать на сцену в действии, в котором хор не участвует. Теляковский, бледный и расстроенный, говорит, что они, администрация, сами сильно испуганы тем, какие последствия может навлечь самовольный поступок хора, так как в императорском театре не смеет быть никаких неожиданностей. Хористы же, целуя руки Шаляпина, благодарили его за поддержку и пропели ему славу, попросив его прийти в их уборную для объяснения.

На другой же день после этого спектакля Шаляпин уехал из Петербурга, уехал за границу, в Monte-Carlo, где и прочел все подробности — как он первый хлопнулся на колени, какие давал пошлые и униженные интервью, какие посылал телеграммы «Союзу русского народа» и т. п. Всего этого не было.

К несчастью, около него не оказалось ни одного человека, который мог бы посоветовать ему и помочь, кроме любящей женщины, страдавшей его горем и волнением. К еще большему несчастью — он стыдился и не решался обратиться лично к 169 Алексею Максимовичу, пока не дошел уже до полной крайности. Все его советники — люди не очень умные, почему и письма, ими Шаляпину диктовавшиеся, а им в растерянности написанные, так нелепы. Вы помните, даже не зная всех этих подробностей, Алексей Максимович негодовал на то злорадства и общую травлю, которыми обрушилось русское общество на Шаляпина, считая, что многие другие, куда больше его заслуживавшие кары, не испытали на себе такого осуждения? Не думаете ли Вы, что надо бы помочь Шаляпину, такому страшно талантливому, крупному человеку, поддержав его, сказав: не довольно ли наказывать человека только за то, что он, растерявшись, сделал глупость!

Тяжело смотреть на него, в каждом он со страхом ищет — «а не враг ли ты мой?» Мне бы очень хотелось написать по этому поводу Ивану Михайловичу [Москвину], он ведь тоже большой талант, пусть бы он подумал, как помочь Шаляпину, когда он приедет в Москву, — право, это достойное дело! На днях буду писать Константину Сергеевичу, хотя ему не до того, конечно.

Отчего вы оба так удручены? Это чувствуется в каждом письме. И очень пугает. Неужели ошибаюсь я, а правы вы относительно Е. П. Муратовой и Н. Н. Литовцевой? Трудно мне с этим мириться. А чем больше народу к нам летом поедет, тем лучше, мы всем будем рады сердечно, ведь все-таки все свои, вроде родные… И отчего вы так об Ольге Леонардовне — я и ей буду искренне рада: раз она хочет приехать, значит, ей это интересным и нужным кажется.

Скоро отсюда поедет Катя моя. Так всегда грустно расставаться, так бы и поехала с ней вместе.

Погода у нас стоит бурная, волнами заливает всю Piccola Marina, льет дождь как из ведра, свистит ветер, у нас сорвало крышу с террасы и побило все цветы; попорчен виноград, сбиты почти все оливки, так что бедные милые каприйцы наши в полном унынии. Алексей Максимович работает с утра до ночи, К. П. Пятницкий ухаживает за барышнями и коллекционирует, так что все в порядке. Вот и все наши островитянские новости.

Милый Николай Александрович, так как Вы сами виноваты, посоветовав мне обращаться во всех нужных случаях к Вам, то я на днях пришлю Вам пьесу одного молодого автора, пока не желающего называть себя; он печатался уже два раза, и его даже хвалили. Если Вы найдете ее подходящей для Художественного театра — покажите, а нет — предложите Незлобину, так как очень хотелось бы его поставить на рельсы.

170 Относительно книг Алексей Максимович Вам сам напишет, но [он] так и ахнул, узнав о ценах.

Ну, будьте оба здоровы, благополучны и пишите часто, за что я вам уж так благодарна.

Целую Танюшу и кланяюсь Николаю Александровичу. Алексей Максимович — шлет приветы, так же как и Катя.

М.

61
М. Ф. Андреева — Т. В. Красковской и Н. А. РУМЯНЦЕВУ
18 октября 1911, Капри

18/X 911

Право, только в первый раз в жизни узнала наконец людей, которые честно, благородно письма пишут, — вот уж дай вам господи доброго здоровья! Так это приятно и так хорошо с вашей стороны.

Наконец-то благополучно прибыл третьего дня ваш альбом, за который вам большое спасибо. Уж так, чтобы покончить с благодарностями, за все карточки спасибо и от нас и от всего нашего дома. Хорошо очень вышла Джузеппина. Совсем херувим. Относительно раздачи наших карточек — поступайте по своему усмотрению, только поскупее. Хорошо?

По газетам судя, «Труп» [«Живой труп»] все сильнее начинают поругивать, начав с восторгов? Ведь экий город несуразный! А что вы правы, когда писали об излишестве рекламы и шумихи, так это верно, тем более верно, что как бы публика, разочаровавшись на «Трупе», не отнеслась холоднее к изданию новых произведений, которые chef-d’oeuvre’ы, по мнению Алексея Максимовича. «Труп»-то — ведь это правда что набросок пьесы²⁰⁵, а не написана, хоть Толстой и великий писатель был.

Впечатление издали такое, что великолепен был Константин Сергеевич, затем Мария Петровна, потом Иван Михайлович, а уж затем все остальные. По снимкам в «Русском слове» почему-то казалось инсценированным романом, а не пьесой. Ах, посмотрела бы я все это, вот посмотрела бы.

Как мы живем? Да все то же. Алексей Максимович сидит за письменным столом или читает, я — если не переписываю на «ремингтоне», то перевожу, а то целых две недели кроила и шила для Катюши, которая послезавтра едет в Петербург.

171 Здоровье А. М. не очень хорошо, да и пока К. П. Пятницкий не переменит образа своих действий²⁰⁶, трудно надеяться, чтобы А. М. себя хорошо чувствовал, а он все еще здесь. Хотелось, вернее, мечталось поехать с А. М. куда-нибудь, чтобы он отдохнуть мог и развлечься немного, да, видно, придется отложить об этом попечение до поры до времени.

Пьесу того юноши, о котором я Вам писала, А. М. отослал ему обратно для поправок. Как только он это сделает, направлю ее к вам, по теме она отнюдь не коршевская, скорее Художественного или уж в крайнем случае незлобинского. У Вас-то ведь неизвестного автора не поставят?

Милая Танечка, не послала я Вам, голубчик мой, носовых платков, хоть и обещала, затормошилась и не сделала этого вовремя, а когда опомнилась, уже поздно оказалось. Да, наверное, зимой как-нибудь оказия будет, тогда и пришлю.

Знаете, случайно мне пришлось очень много слышать о Наде Сикевич [Н. И. Комаровской], и все очень хорошее. Говорят вот только, что больна она очень? Жаль ее стало очень!

Прочла в афише, что Дуняшу играла Т. В. Красковская — ужасно чудно, что это — Вы… Так привыкла — Пинчук да Пинчук, и вдруг — Кра-с-ков-с-кая… Вы такая маленькая, а фамилия в три аршина.

Вы спрашиваете, улыбается ли А. М.? Не очень. Живет он сейчас в III веке до Р. Х., иногда делает экскурсии в Россию, приблизительно конца XVIII столетия, но ежедневно окунается в шестнадцать получаемых нами русских газет и волнуется всеми бедами и злобами текущего дня.

Сейчас у нас период затишья: русские все поразъехались, иностранцев нет, должно быть, войны все боятся, и мы все время сидим у себя дома, даже рыбу ловить не ездим, гулять редко, редко выберемся. Побегает А. М. по террасе, тем дело и кончится!

Может быть, на днях он съездит в Рим посмотреть русский отдел²⁰⁷, хоть его и ругают, но нам и такой интересен.

Жил здесь Бродский, как Вы знаете, написал мой портрет, немножко старенька, но очень похожа, это в первый раз так. Я бы этот портрет озаглавила: грустная очень, уж очень меланхоличная дама.

Ну, бывайте здоровы оба, пишите, не теряйте этой хорошей привычки и не забывайте нас. Алеша кланяется вам обоим, также и моя Катюша, а я крепко целую Вас, Таня, и жму руку Николаю Александровичу.

Смешно было прочесть о режиссуре Стаховича, он что же, манерам учил? Воображаю себе, что пережил Иван Михайлович — 172 ой, не дай бог! Нам чувствуется, что играл он очень хорошо. И лицо интересное!

Какая погода у нас дивная: тепло, солнце светит, снова цветут розы, вербены, маргаритки, идет сбор олив, кругом в садах песни, только по вечерам становится довольно свежо.

Еще раз — всего доброго и спасибо за все!

Мария

62
М. Ф. АНДРЕЕВА — В. С. МИРОЛЮБОВУ
29 октября 1911, Капри²⁰⁸

Должна Вам сознаться, Виктор Сергеевич, ощущаю очень неприятный горький осадок на душе. Эти нелепые, отрывочные разговоры, которые позволили Вам сказать фразу, смысл которой таков: «Я-де, мол, понимаю, А. М., что не Вы говорите о неприязни и тяжелой стороне, создавшейся на почве практических недоразумений…» Говорю — я? А пришло ли Вам в голову, Виктор Сергеевич, почему это так, та самая М. Ф., которая благополучно процветала в смысле денег, положения в обществе и т. п., ни на минуту не задумалась пойти на полное крушение всех своих личных благ, в настоящий момент находится в таком положении, что легко может сбыться пророчество С. Т. Морозова, часто говаривавшего: «Ох, М. Ф., останетесь Вы на старости лет без гроша за душой и умрете где-нибудь под забором…»?

Какой у меня может быть «личный» интерес в настоящее время?

Живу я безвыездно на Капри вот уже несколько лет, то малое, что мне нужно для своих личных потребностей, я получаю от своего сына. У него есть имение, которое я им отдала, оно участками продается. До сих пор я всегда вносила лично от себя известную сумму на нашу совместную жизнь, правда меньшую, чем А. М., так как заработка лишена в силу жизни за границей, переводами не много заработаешь, да мне и не платят большей частью, пользуясь тем, что я живу далеко и бесправна, но мне все-таки давали денег из дому, дети.

Если я говорю о том, что необходимо выяснить положение Алексея Максимовича, необходимо, чтобы он чувствовал себя свободным и независимым, то это, по-моему, должен за него сказать всякий порядочный человек, и прежде всего должен бы сказать тот, кто может это сделать. Вот суть и смысл того, 173 что я все время говорю за него, потому именно, что он сам никогда за себя говорить не станет в этом деле. Еще никто в жизни не смел про меня думать, что я жадна! Я все свое отдала, все, что было, что получила от других и что сама заработала; у меня в настоящее время — ни гроша за душой, я честно могу сказать: то, что я ем, я зарабатываю. И я ни на одну минуту никогда не пожалела об отданном — было бы у меня еще, я сейчас же отдала бы и это. Мне ничьих денег не нужно, я себя прокормлю. Я снова повторяю: К. П. я считаю прекрасным человеком, но многого я не понимаю в нем и, должно быть, не пойму. Больше говорить на эту тему ни с кем, ни с Вами, ни с ним самим, я не буду, так как сознала полную бесполезность своих разговоров. Очень прошу Вас ничего не говорить Алексею Максимовичу о моем письме к Вам, так как больше всего на свете боюсь его беспокоить, особенно сейчас! Думаю, что этого и Вы не захотите. Ничего, кроме добра, я до сих пор людям не делала, это могу сказать по совести, а о себе лично заботилась всегда весьма мало. Желаю и Вам всего доброго.

Мария Андреева.

 

Пожалуйста, не пишите мне. Это может встревожить А. М.

29/Х — 911

63
М. Ф. АНДРЕЕВА — Е. И. ВАШКОВУ
29 ноября 1911, Капри

Многоуважаемый Евгений Иванович,

корректуру первых присланных мне листов я отправила Вам на другой же день и жду следующих, которые тоже, конечно, не задержу.

Вы писали, что будут присланы и рисунки? Может быть, со второй посылкой? Хотя эта часть меня не касается как переводчицы, но, само собой разумеется, интересует меня, и было бы приятно заранее знать, в каком виде сказки будут изданы.

Через два месяца я пришлю Вам итальянские легенды, собранные одним профессором-фольклористом, пока не могу назвать Вам его фамилии, так как его труд еще не издан, но он в принципе уже дал свое согласие на мой перевод письмом.

174 Мне думается, что для Вашего издателя было бы интересно издать к празднику «Сказки» М. Горького²⁰⁹. Если Вы на это письмо ответите мне телеграммой, я успею попросить Алексея Максимовича отдать книгу его сказок Вашему издательству, и тогда их можно было бы успеть издать к самым праздникам рождества; мне же приятно было бы ответить любезностью на любезное отношение Вашего издательства ко мне.

Позвольте поблагодарить Вас за хлопоты, прошу Вас принять и передать Варваре Владимировне наш привет.

Мария Пешкова.

29/XI 911

 

P. S. Сказки прошу издать за подписью: «Перевод Марии Андреевой».

Имейте в виду в случае надобности, что я могу переводить с английского, французского, немецкого и скоро — с испанского.

64
М. Ф. АНДРЕЕВА — О. П. РУНОВОЙ
29 ноября 1911, Капри²¹⁰

Дорогая Ольга Павловна!

Алексей Максимович передал мне Ваше желание, чтобы я познакомилась с написанной Вами пьесой.

Надеюсь, Вы не посетуете на меня за искреннее слово.

Мне кажется, что тема старовата, а то, как пьеса написана, — очень «неразговорно».

Насколько я могу судить, Художественный московский театр не взял бы такую пьесу ни в каком случае, а это, для меня по крайней мере, довольно верное мерило того, что, значит, для сцены она не годится.

О литературных свойствах произведения я не считаю себя вправе судить, а говорю со своей специальной, актерской точки зрения и оценки.

Мы часто вспоминаем Вас и были бы очень рады снова Вас повидать. Как Вы поживаете? Что дети Ваши? Мои — все учатся, все далеко, и не скоро еще я их увижу, не раньше лета…

175 У нас здесь еще тепло, но погода все время стоит неважная, часто бури и сильный ветер. […]

Позвольте от всего сердца пожелать Вам всего доброго и послать Вам душевный привет искренне расположенной к Вам

Марии Андреевой

29/XI 911

65
Из письма М. Ф. Андреевой Т. В. Красковской и Н. А. РУМЯНЦЕВУ
Ноябрь (после 13-го) 1911, Капри

Получили карточки Савицкой, альбом «Живого трупа», спасибо! Только что же вы так себя разоряете, это, извините, совсем не годится, и впредь, пожалуйста, на нас денег не тратьте. Вот!

Читали о дебюте²¹¹ — правда, только в «Русском слове». А пожалуй, он и правда эту роль играл, во всяком случае, недурно? Прочли о «Мертвом городе» Д’Аннунцио. Милостивый боже, зачем же тревожить сей прах²¹², уж лучше бы Шекспира что-нибудь для г-жи Германовой поставили, хотя бы пьеса была в Художественном театре.

У нас сейчас на Капри гостят И. А. Бунин, А. С. Черемнов (молодой поэт), и речи все идут о литературе. И тоже скорбные речи! Мне иногда кажется, что соберись мы, старая гвардия Художественного театра, где-нибудь, у нас шли бы разговоры параллельно с гг. писателями об одном и том же: оскудение, падение интереса к живому, настоящему делу, необходимость сорганизоваться. Мне рассказывали об одной милой юной русской девушке, которая, ложась в постель и утром вставая, говорила: «Бедная, милая, родная моя Россия!» Готова на старости лет вместе с ней говорить те же слова. Милая, родная, бедная Россия, сердце на куски рвется при мысли обо всем происходящем в ней — всюду, всюду, во всех областях и отраслях ее жизни. Газеты читаем, и то Алексей Максимович отвернется в сторону, чтобы я лица его не увидела, то сама чувствуешь, как ему тяжко и горько бывает!

Что делается, господи боже мой, и какой ужасной ценою 176 заплатят дети наши за неразумие, нерадение, неумение и инертность нашу, вот что ужасно.

Личные наши дела так себе. К. П. Пятницкий на днях собирается поехать в Россию и снова усердно приняться за дела. Алексей Максимович ушел, конечно, из журналов «Новая жизнь», «Новый журнал для всех», г-на Бекштейна; отказался принять участие в «Живом слове» после отвратительной статьи об его «тоске по родине»; ушел из «Современника», не согласный с громогласными манифестами редакции, но по обычаю сделал это без шума, не объявляя в газетах и т. п.²¹³ Здоровье его не очень хорошо, главное — плохи нервы.

Есть у меня к Вам, Николай Александрович, одна чисто личная просьба: выучила я за это время испанский язык, так что теперь могу свободно переводить: с итальянского, испанского, французского, английского, немецкого. Перевожу добросовестно, не сочиняя и довольно хорошим русским языком, как говорят, иногда даже просто хорошо. Нет ли у Вас кого знакомых издателей, которым нужна была бы хорошая переводчица? Мне очень нужна работа. Задешево я работать не стану, приблизительно так: испанский — 50 руб. за лист; итальянский — 40; французский — 25; английский — 30; немецкий — 25. Но работаю довольно быстро. Герман и Кнебель за итальянский перевод заплатили мне по 75 руб. за лист, но у них не может быть постоянной работы, хотя они и обещали мне впредь пользоваться моими переводами, так как находят их хорошими. Если можете увидеть кого-нибудь и сказать, что я занимаюсь переводами, буду Вам очень признательна. Вы не сердитесь, что я Вас все просьбами обременяю?

Почему мои фиалки пропали — не понимаю²¹⁴. Одно надо предположить, что где-то письмо вскрывали и они, бедные, выпали и потерялись. Посылаю Вам в этом письме две. Интересно, дойдут ли?

Пишу Вам, а в открытую дверь несется такой птичий гомон, свист и писк, что в ушах звенит, — как всегда зимой, весь остров звенит синичьим треньканьем, да и других всяких птиц сколько угодно, радуется птицеловье Алексея Максимычево сердце. Опять, после нескольких бурь, настали дивные солнечные дни, ходим в летнем, только по ночам, конечно, свежо.

… Вот я Вам сколько расписала.

Ну, до свидания, милые друзья, будьте здоровы, пишите почаще, и почаще да побольше, ничего больше не присылайте, кланяйтесь нашим друзьям, кому это может быть приятно.

Крепко обнимаю Танюшу, и оба мы вам обоим жмем руки.

Мария

177 66
ИЗ ПИСЬМА М. Ф. АНДРЕЕВОЙ Н. А. РУМЯНЦЕВУ
Декабрь 1911, Капри

Взялась за перевод «Тридцатилетней женщины», дорогой Николай Александрович, постараюсь сделать его как можно лучше и скорее и пошлю Вам, если Вы ничего не имеете против этого. Мне легче всего переводить, конечно, с итальянского, а переводить с испанского за 30 руб. я просто не стану, так как это очень трудно, язык сильно разнится от русского и требует усидчивого и долгого труда, просто чтобы хоть немного лучше переводить, чем это вообще делается, мне же стыдно и неловко было бы работать плохо и небрежно по многим резонам.

Что-то так у меня все в голове перепуталось, что уж я и не помню, когда я Вам писала, благодарила ли за все присланное нам? У нас сейчас прямо съезд какой-то писателей: тут Бунин, Коцюбинский, Черемнов, Чернов и еще целая куча, все пишут, читают. Бунин написал превосходнейшие, но страшные по содержанию вещи, когда слушаешь их, волосы дыбом становятся, ей-богу. Сам Алексей Максимович так и горит весь.

… С нетерпением жду, как-то у Вас «Гамлет» сойдет²¹⁵, и страшно волнуюсь. Неужели — неуспех?!

Все время откладывала писать Константину Сергеевичу, опасаясь отвлекать его в такое горячее для него и тревожное время. Вот уж — желаю ему победы!!²¹⁶

Смутило и огорчило меня то, что Вы написали об Иване Михайловиче. Ехал бы он сюда, право. Грущу, что не поедете вы, то есть Художественный театр, а не Вы лично, за границу, все бы, может, увидала вас!.. Вас-то я надеюсь летом увидеть²¹⁷. Как же теперь «Мертвый город» без Волконского?

Ну, будьте здоровы, спасибо Вам — выше Ивана Великого — за все! Не ленитесь писать почаще — мне ведь все Ваше так близко и интересно. Жму Вашу руку — Таню целую. Алексей Максимович очень обоим кланяется.

М. Ф.

178 67
М. Ф. АНДРЕЕВА — К. С. СТАНИСЛАВСКОМУ
22 января 1912, Капри²¹⁸

Милый Константин Сергеевич, если бы — Вы здесь!! Шлем вам тысячу приветов от всего сердца — Вам, Марии Петровне, Кире и Горюне.

Мария

 

Приезжайте, будем писать комедию коллективно.

А. Пешков

68
М. Ф. АНДРЕЕВА — И. М. МОСКВИНУ
22 января 1912, Капри

Милый, дорогой друг — приезжай к нам, пожалуйста!!

Мария

 

Иван Михайлович! Какая рыба живет в этом море! Приезжайте-ка!

Жму руку.

А. Пешков

 

И я жму руку.

А. Стахович

69
М. Ф. АНДРЕЕВА — Т. В. КРАСКОВСКОЙ
Конец, января 1912, Капри²¹⁹

Милая Танюша!

Не принимайте энергичных мер: мы не умерли, не погибли еще, но у меня все это время было отвратительное настроение, причин коему миллион!

179 Говорить о них скучно, да и не стоит, так как, чтобы причины эти «образовались», нужно время.

Скажите Николаю Александровичу, что все книги мы получили, за все ему огромное спасибо! «Femme de 30 ans»^31* усердно перевожу, за хлопоты ему земно кланяюсь²²⁰ и согласна стать присяжной переводчицей у Антиков. […]

Если Балтрушайтис хочет ехать, милости просим, конечно будем ему очень рады, об этом нечего было спрашивать.

Ну, был у нас Ал. Ал. Стахович, провел три дня, был страшно любезен, очарователен, очень звал вернуться в Россию, в «наш» театр, где он теперь все. Я его благодарила, была очень тронута, но, помня Ваш рассказ о том, что он грозил выйти из Художественного театра, если моя нога снова в него вступит, — удивлялась, зачем ему понадобилось говорить так? […] А. А. неоднократно повторял, что я «перестала интересоваться театром», ни о чем не расспрашиваю его и ничему не верю.

Алексей Максимович усердно внушал ему о желательности приезда на Капри как можно больше наших художественников и развивал ему план «коллективной пьесы»²²¹. Обещал написать пьесу сам. Вот и все.

Капри не очень обласкал генерала: лил противный дождь, было сыро и холодно, и, мне кажется, ему тут не понравилось, по крайней мере он очень звал к себе в Рим, в Париж, но не обещал снова быть на нашем острове.

Передавал поклон мне от Вл. Ив. Немировича-Данченко, упросил послать ему открытку — зачем все это, не знаю, но все это мы с А. М. почему-то послушно проделали. Обедали у него в Auisilone вместе с Буниным и вот уж искренне желали, чтобы приехали сюда вы оба, Иван Михайлович, Василий Иванович, Ольга Леонардовна, еще кто-нибудь из хороших актеров — и написали бы все вместе эту «новую пьесу», о которой мечтает Алексей Максимович.

На днях буду писать Константину Сергеевичу, Стахович удержал меня, уверяя, будто К. С. совсем расстроился после «Гамлета»; по его словам, можно было бояться бог знает чего и К. С. должен был поехать в санаторий — правда ли это? Надеюсь, что нет, и ужасно волнуюсь — а вдруг что-нибудь правда?! Напишите скорее.

До свидания, надеюсь, славные вы, милые люди!

180 Крепко обнимаю и целую Вас, Танюша, будьте здоровы и не горюйте о своих, ведь сказано: «все образуется!»

Алеша обоим вам сердечно кланяется, он к вам обоим очень хорошо относится.

Я жму Н. А. крепко руку.

Скоро напишу еще.

М. Ф.

70
М. Ф. АНДРЕЕВА — А. И. КУПРИНУ
2 июня 1912, Капри²²²

Дорогой Александр Иванович!

Мы очень обрадовались Вашему решению приехать на Капри, вот уж — милости просим!

Из Неаполя на Капри идут два парохода, утром в 9 часов — подороже, для иностранцев, с платой в 6 лир, но зато с одним заходом в Сорренто, и в ¹/₂ 4 дня — почтовый, за 3 лиры, с заходом в маленькие местечки, то есть вместо двух часов идущий от Неаполя до Капри часа три.

Пансионов и гостиниц тут много, с платой от 5 до 13 лир за полный пансион и комнату, но мы с Алексеем Максимовичем думаем, что на первые дни Вам лучше всего остановиться у нас: в тесноте, да не в обиде.

Из Неаполя, а еще лучше из Рима — дайте телеграмму, чтобы можно было выйти Вас встретить.

Алексей Максимович шлет Вам дружеский привет и ждет Вас с радостью, также и я, конечно. Надеюсь, что Вашей жене и дочери здесь понравится.

Жму Вашу руку.

Мария Андреева

2/VI, 912

 

Встретите здесь хороших ребят, Александр Иванович. Рыбину поймаем!

Боябез здесь лучше — как бомба!

Жму руку.

А. П.^32*

181 71
М. Ф. АНДРЕЕВА — ПЕТКО ТОДОРОВУ
Июль (до 10-го) 1912, Капри²²³

Дорогой Петр Юрьевич!

Только вчера узнали о горе, постигшем Болгарию²²⁴ и, наверное, тяжело поразившем Ваше сердце.

Это не утешает, конечно, но все-таки все легче человеку, когда он не чувствует себя одним, что горе, боль и радости разделяют другие люди. Все мы — Алексей Максимович, конечно, в особенности затрепетал, как эолова арфа, — были глубоко опечалены смертью Славейкова.

Не стану писать много сейчас.

Может быть, Вам не до писем, а просто крепко жму Вашу руку и очень кланяюсь Вашей жене.

Когда сможете — напишите о себе.

Мария Андреева.

 

Тут никто меня не знает — Андреева, пишите на имя Peschkoff.

72
ПЕТКО ТОДОРОВ — М. Ф. АНДРЕЕВОЙ
26 сентября 1913²²⁵

Глубокоуважаемая Мария Федоровна!

Когда Вы будете читать эти строки, война, наверное, уже охватит весь наш полуостров²²⁶. Да послужат эти обстоятельства извинением для моего молчания. Последние события захватили мою личную и общественную жизнь. В настоящий момент весь наш народ под знаменами — я тоже призван: назначен военным цензором и редактором «Военных известий». Пишу Вам за своим цензорским столом и прошу принять посылку, которую наконец смог отправить.

1. Моя драма «Строители» в переводе В. Язвицкого; я нахожу — перевод недурен, и надеюсь, что Алексей Максимович что-нибудь с ней сделает.

2. Статья нашего профессора и известного критика доктора 182 К. Кристева²²⁷ о новой болгарской литературе. Об этой статье и говорил Алексею Максимовичу, и он выразил желание ее иметь. Думаю, что хоть теперь будет интересно для русской публики услышать что-либо об этих беспокойных болгарах.

3. Посылаю в очень дурном переводе свою драму «Самодиву», чтобы только ознакомить Вас с ее содержанием. Если она Вас заинтересует и если Вы захотите оказать ей честь и играть ее у нас, то мы сделаем лучший перевод. Даст бог, закончим войну, и Вы с Алексеем Максимовичем авось посетите меня и наш театр²²⁸. Теперь время интересное у нас, и не раз я думал: как это могло бы радовать Алексея Максимовича, если бы он увидел этот народный подъем, который поистине увлекает.

Ваша Россия держит себя недурно, но и страшно безалаберно. Надеюсь, что Вам будет интереснее узнавать о событиях с места, и я буду время от времени давать Вам сведения, хотя самые важные Вы прочтете в газетах.

Прошу передать Алексею Максимовичу мой сердечный привет. Желаю Вам всего хорошего и прошу не забывать нас в такие трудные времена.

Ваш Петко Тодоров.

София, 26 сент. 1912 г.

 

Мой адрес: Петко Тодоров

Редакция «Воени известия»

В Военото министерство

Sophia (Bulgarie).

73
М. Ф. АНДРЕЕВА — К. С. СТАНИСЛАВСКОМУ
30 сентября 1912, Капри

17/30 IX 912

Дорогой друг, милый Константин Сергеевич!

Николай Александрович Румянцев написал мне, что это Вы снова дали мне денег²²⁹. Меня и то все мучило, что я не могу еще отдать Вам прошлой весной взятые две тысячи, а тут — опять столько же Вы прислали мне через него. Не будь такого хоть и временно, но очень уж тяжелого денежного кризиса, я, конечно, к Николаю Александровичу не обратилась бы, не обратилась бы также, если бы не боялась так безумно за здоровье 183 Алексея, а он все последнее время в таком нервном настроении, не спит почти совсем, кашляет, и нет-нет да [и] наступает период кровохарканья. Единственное, что всегда помогает ему стать на ноги, — это немного попутешествовать, на что у меня без Ваших денег не было бы ни малейшей возможности. Я не буду расписывать, Вы почувствуете, как я Вам горячо благодарна.

Сейчас, по-видимому, в делах наступит поворот и материальное положение Алексея Максимовича изменится. «Знание» и деньги Алексея Максимовича, в него вложенные, — 100 000 руб., — по-видимому, окончательно пропали, так как юридический хозяин издательства, К. П. Пятницкий, впал в полный маразм, а дело разорило его трехгодичное проживание за границей. Все огромные деньги, получаемые Алексеем Максимовичем, растеклись неизвестно как и куда, — за малыми исключениями, известно куда и как — дела его велись К. П. Пятницким бесконтрольно и полноправно, так что «распад личности», как это нынче называется, г-на Пятницкого привел Алексея Максимовича временно к полному отсутствию каких бы то ни было средств к жизни. Семья Алексея Максимовича живет на доходы, получаемые от его книг, так что ее это положение не коснулось.

Долго Алексей Максимович, по невероятной его деликатности, не решался отнять у К. П. Пятницкого свое участие и несколько лет писал для «Знания», не получая гонорара. Наконец даже и его терпение лопнуло, и он стал печататься, а отныне начнет и издавать свои книги — в других издательствах.

На днях он принял приглашение стать редактором «Современника» и взял себе наконец доверенное лицо для ведения всех его материальных дел в России — Ивана Павловича Ладыжникова.

Все это должно быстро и радикально изменить его денежные дела в лучшую сторону, и тогда я смогу вернуть Вам с великой благодарностью одолженные Вами мне деньги.

Есть способ сделать это быстрее, но не знаю, понравится ли он Вам: дело в том, что — Вы, может быть, знаете — у нас на Кавказе, около Туапсе, есть земля. Эта земля разделена на дачные участки, говорят — очень красивые и со временем еще более ценные. Юрий мог бы привезти Вам планы и фотографии этого имения, а Вы выбрали бы себе участки или участок по вкусу, что вернуло бы Вам немедленно сполна всю сумму. Когда же у меня будут свободные деньги, если этот участок будет Вам ни к чему, я могла бы выкупить его обратно. Пожалуйста, подумайте и напишите мне об этом.

184 Голубчик мой! Если бы Вы знали, как мне хотелось бы поговорить с Вами, видеть Вас… Спасибо Вам! И как я горячо желаю Вам всего хорошего… Как мне горячо хотелось бы, чтобы Вы приехали к Алексею Максимовичу, мне чувствуется, что от этого могло бы родиться нечто такое большое, хорошее и всем нужное. Он очень Вас любит и ценит так, как вряд ли многие, ведь Вы тоже из таких людей, которых не многие понимают и могут понять. Мне всегда кажется, что таким людям, как Вы и он, надо чаще видеться, чаще бывать вместе, чтобы не терялась внутренняя, духовная связь.

Дойдя до того предела, когда больше смотришь назад, чем вперед, обстоятельства моей жизни сложились так, что, в сущности, своей жизни у меня нет. Может быть, именно поэтому я лучше и честнее, мне кажется, вижу и сужу о себе, мне часто бывает жаль, что в прошлом я не так поступала и действовала, как нужно было бы, но всегда, когда думаю о Вас, у меня как-то разрастается сердце от великой, горячей, какой-то дружной любви к Вам и нежности, и всегда больно вспоминать, что иногда причиняла Вам боль. Мне кажется, Вы это чувствуете, Константин Сергеевич. И если когда-нибудь мне будет дано быть около Вас, а кто знает — может быть, и работать с Вами, Вы почувствуете это еще крепче.

Будьте здоровы, будьте бодры, и дай Вам бог, чтобы все у Вас шло хорошо. Может быть, когда-нибудь захочется Вам написать о планах, об идее своей, о том, как она прививается²³⁰, — ведь нам это интересно кровно, а не так себе.

Крепко жму Вашу руку и обнимаю Вас от всего сердца. Кланяюсь Марии Петровне. Мне приятно иметь ее карточки, и, она угадала, самая домашняя мне милее всего. Как-то Ваши Кира и Игорь? Мои — старше и умней меня!

Да, Николай Александрович написал мне, чтобы я у себя хранила расписку Алексея Максимовича ввиду отношений с Пятницким? Не могу я этого сделать, Константин Сергеевич! Я Алексея Максимовича стараюсь сейчас это всего оберегать и ограждать, он ничего и не знает о деньгах, насколько только возможно. Вот свой вексель, засвидетельствованный у нотариуса, могу прислать сию же минуту, боюсь только, что, пока я живу за границей, он малого стоит?

Ну, еще раз спасибо Вам и будьте здоровы.

Напишите, пожалуйста, хоть немного.

Всей душой любящая Вас

Мария

185 74
М. Ф. АНДРЕЕВА — СИБИЛЛЕ АЛЕРАМО
7 октября 1912, Капри²³¹

Дорогой друг,

мы на Капри, и нам будет очень приятно увидеть Вас здесь. Сообщите, на каком пароходе Вы приедете, чтобы я могла Вас встретить.

Мне кажется, что зимой в Сорренто не так уже хорошо и что, может быть, Вам больше понравится на Капри.

Добро пожаловать, дорогая! Большой привет Вам от Алексея.

Ваша Мария

7.Х-912

75
СИБИЛЛА АЛЕРАМО — М. Ф. АНДРЕЕВОЙ^33*
30 октября 1913

Сорренто

Пансион Минерва

вечер, 30 окт. 12

Дорогой друг,

«Маленький святой»²³² — поистине произведение большого таланта и глубоко поэтичное. Я не знала, что гуманизм Бракко достиг такого глубокого самовыражения. Теперь-то я уж буду помнить об этом.

Спасибо, друг, что благодаря Вам я наконец прочла эту драму, которая возвышается над всем, что создал современный итальянский театр.

Я верну Вам книгу, когда вернусь на Капри. Знаете ли Вы, что визит, который я нанесла Вам, хотя и был таким коротким, оказался для меня очень благотворным? Но слишком долго объяснять — как и почему. Сохраните Ваши добрые чувства ко мне. Напишите мне, когда Вы будете не так сильно заняты. Постарайтесь приехать проведать меня вместе с Алексеем или 186 одна и пожелайте мне столько сил, сколько я желаю Вам и Вашему другу.

Обнимаю Вас.

Сибилла.

 

Прошу Вас, передайте привет Вашему сыну и Вашим друзьям из Piccola Marina и скажите Золотареву, что очень хочу прочесть его книгу…

76
М. Ф. АНДРЕЕВА — Н. Е. БУРЕНИНУ²³³
Октябрь (до 24-го) 1912, Капри

Милый мой Евгеньич, можете ли Вы одолжить мне ту книгу о Швеции, о которой Вы мне не однажды говорили и которую я никак не могла до сих пор прочесть? Должно быть, я вскоре соберусь хоть ненадолго освежиться, а то сижу сиднем на одном месте и кисну, хорошо было бы повидаться с Вами, да боюсь просить Вас об этом, зная, как Вам это трудно.

Юрок вскоре уезжает домой, ждет только билет на обратный путь от отца.

Здоровье А. М. очень плохо и вообще все-все так же грустно и нелепо. Ни обо мне, ни о нем никому ничего не говорите пока — и так выдумывают невероятные вещи…

Ах, милый мой друг, если бы отдохнуть хоть немного!

Обнимаю Вас.

М.

24 октября 1912, Капри

Дорогой мой друг, сегодня 11/24-е, но книги для прочтения я еще и не думала получать, так что дать о ней отзыва не в состоянии ни в каком случае. Если же получу ее, то, конечно, сейчас же по прочтении верну, кому Вы укажете.

Моя добрая знакомая поспеть на Вами обозначенный пароход никак не может, тем более что ей еще не прислали денег на дорогу, да и прихварывает она сильно, по старости лет.

187 Юра еще здесь, ждет от отца билет, чтобы тронуться в путь. Он Вам, во всяком случае, подробно расскажет о нашем житье-бытье, невеселом, — почему я и не пишу о нем никому ничего.

На Ваше предыдущее письмо и А. М. и я отвечаем Вам — идите дорогой искусства, сейчас это важнее, да и Вы лично больше тут на месте.

Поговорим подробнее, когда увидимся, а пока крепко обнимаю Вас.

Ноябрь (до 8-го) 1912

Дорогой мой, спешу Вам сообщить, что в пятницу 8-го она выезжает в путь и отправляется прямо в Данию, нигде не останавливаясь по дороге, остановится в том Hotel’е, который ей рекомендовали, и протелеграфирует Вам оттуда. Вы не забыли ее фамилию — ведь Вы ее давно не видели — Harriet Brooks.

Пишу одновременно Кате и Марии Сергеевне.

Плохо, что у нее будет денег в обрез, так что ей надо как можно скорее доставать работу, а книгу, которую Вы обещали прислать для перевода, она так и не получила.

Кроме того, она сильно нездорова, устала и измучена, представить себе трудно, что ей пришлось пережить²³⁴, необходимо действовать скорее, чтобы уж она принялась за работу и хоть в этом нашла силы забыться от горя.

Ну, да не Вам об этом говорить, Вы это понимаете.

До свидания, родной мой! Крепко обнимаю Вас.

Ваша М.

77
М. Ф. АНДРЕЕВА — Б. Н. РУБИНШТЕЙНУ
22 ноября 1912

Уважаемый Борис Николаевич!

Вы были так добры предложить мне достать для меня паспорт в Германии? Буду усердно просить Вас сделать это возможно скорее и прислать мне сюда express — так как иначе мне не переехать, а каждый потерянный день мешает исполнению общих наших желаний. Шлю привет.

М. Ф.

22/XI – 912

188 1913 – 1917

ПИСЬМА И ДОКУМЕНТЫ О ЛЕГАЛИЗАЦИИ М. Ф. АНДРЕЕВОЙ²³⁵

1
ИЗ ПИСЬМА В. И. ЛЕНИНА А. М. ГОРЬКОМУ
Начало января 1913, Краков

Размечтался я в связи с поездкой М. Ф. … Вот чудесно она придумала, право, чудесно. Черкните непременно при случае, удалось ли ей легализоваться (наверное, удастся). Еще черкните, как Малиновскому найти ее в Питере или в Москве. Через Тихонова?

(В. И. Ленин, Соч., т. 35, стр. 42)

2
Из письма А. М. Горького Т. В. Красковской и Н. А. РУМЯНЦЕВУ
27 декабря 1912 (9 января 1913), Капри

… Из Финляндии — хорошие письма, добрые вести. Человек, там живущий^34*, удивительный человек, вы знаете. Энергии в нем заложено на десяток добрых мужчин. И ума — немало. И — славное, верное сердце…

189 3
ИЗ ПИСЬМА Т. В. КРАСКОВСКОЙ М. Ф. АНДРЕЕВОЙ
Конец декабря 1912, Москва

… Слов нет, чтобы благодарить Вас за письма. Особенно за первое, которое очень меня утешило…

… Все, что Вы говорите, моя родная, верно, и Вы так и должны все делать, чувствовать и понимать, потому что Вы сами большая женщина и незаурядный человек.

… За Вас не могу не волноваться, особенно же потому, что сама ничем не могу Вам помочь. И чувствую себя глупо, и больно от этого. Вы поймете меня, как мне больно бездействовать в то время, когда Вам, может быть, там нужна помощь. Все равно какая. Всякая, родная! Не смею спрашивать Вас ни о чем, так как боюсь отнимать у Вас время, но хочется знать, думаете ли Вы или кто-нибудь за Вас о паспорте? Это меня сейчас очень волнует…

Ваша Таня

4
[ИЗ АГЕНТУРНЫХ ЗАПИСОК ОХРАННОГО ОТДЕЛЕНИЯ ПО Г. МОСКВЕ]
10 января 1913

… 2. Поручено^35* депутатам Петровскому и Малиновскому обратиться в гор. Москве к Крыжановскому, Никитину и некоему Радченко и в С.-Петербурге — к присяжному поверенному Соколову, а по указаниям последнего и к другим лицам, — с просьбой ссудить или помочь добыть денег.

Фактически все переговоры с перечисленными лицами будет вести ныне прибывшая в г. Москву жена Максима Горького (Андреева), которая связалась с проживающим здесь по М. Никольскому переулку Павлом Карловичем Штернбергом.

Депутаты Петровский и Малиновский явятся лишь официальными представителями ЦК партии.

(ЦГИАМ, ф. ДП, ОО, д. 5, ч. 46, л. Б, 1913 г.)

191 5
ИЗ ПИСЬМА А. М. ГОРЬКОГО И. П. ЛАДЫЖНИКОВУ
17 февраля 1913, Капри

… Телеграмма, посланная М[арии] Ф[едоровне], объяснена ей моим письмом. Как стоит дело с ее въездом в Питер? Шестой день не получаю писем от нее. Беспокойно.

Крепко жму руку Вашу.

А. Пешков

6
ИЗ ПИСЬМА А. Н. ТИХОНОВА А. М. ГОРЬКОМУ
15 марта 1913, Петербург

… Был я у Марии Федоровны, здоровьем она, пожалуй, лучше, но нервничает, сиденье это и бездельничанье гнетет ее очень…

(Архив А. М. Горького)

7
Н. А. РУМЯНЦЕВ — В. Ф. ДЖУНКОВСКОМУ
9 апреля 1913

ЕГО ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВУ

ГОСПОДИНУ ТОВАРИЩУ

МИНИСТРА ВНУТРЕННИХ ДЕЛ

ВЛАДИМИРУ ФЕОДОРОВИЧУ

ДЖУНКОВСКОМУ

 

Ваше Превосходительство!

Жена Тайного Советника Мария Федоровна Желябужская (по сцене Андреева), бывшая артистка Московского Художественного театра, в течение последних семи лет находится за границей, но желает возвратиться в Россию, чтобы вернуться к своей артистической деятельности.

Группа артистов Московского Художественного театра — О. Л. Книппер, Е. М. Раевская, М. А. Самарова, В. И. Качалов, Л. М. Леонидов, И. М. Москвин, Н. Г. Александров, Н. О. Массалитинов 192 и я, Н. А. Румянцев, как представитель этой группы, предпринимаем после петербургских спектаклей, в начале июня, ряд спектаклей в Киеве. Репертуар этих спектаклей: «Одинокие» Гауптмана, «Чайка» — Чехова и другие пьесы. В первых двух пьесах М. Ф. Андреева в Художественном театре выступала исполнительницей главных ролей.

От имени упомянутой группы артистов позволю себе почтительнейше просить Ваше Превосходительство дать нам сведения о том, не имеется ли законных препятствий к въезду М. Ф. Андреевой в Россию и, следовательно, возможно ли рассчитывать на ее участие в наших киевских спектаклях.

Примите уверения в нашем глубоком уважении.

Н. Румянцев

 

Адрес — Николаю Александровичу Румянцеву,

Итальянская д. 15, к. 7 или в Императорский Михайловский театр.

6 апреля 1913 г. Петербург

(ЦГИАМ, ф. ДП, ОО, д. 117, 1910 г.)

193 8
[СПРАВКА ДЕПАРТАМЕНТА ПОЛИЦИИ О М. Ф. АНДРЕЕВОЙ]

Вследствие резолюции Вашего Превосходительства на представляемом прошении артиста Московского Художественного театра Н. А. Румянцева, имею честь представить составленную по делам Департамента справку на Марию Желябужскую, но сцене Андрееву.

Директор (подпись)

 

№ 97970

20 апреля 1913 года

СПРАВКА

Желябужская, Мария Федорова, жена Действительного Статского Советника, бывшая артистка Московского Худ. театра, по сцене Андреева, родилась в 1872 году, сожительствует с писателем Максимом Горьким (Пешковым).

Желябужская, по сведениям, доставленным начальником Финляндского Жандармского Управления, принимала участие 19 января 1906 года вместе с писателем Максимом Горьким (Пешковым) и Скитальцем (Петровым) в устроенном в финском национальном театре в гор. Гельсингфорсе литературно-музыкальном вечере в пользу пострадавших во время беспорядков в России. На этом вечере Желябужская прочла воззвание противоправительственного содержания.

Мария Желябужская была привлечена в 1906 году к производившемуся при С.-Петербургском Губернском Жандармском Управлении дознанию о конторе редакции газеты «Новая жизнь», каковая контора служила, по сведениям С.-Петербургского Охранного Отделения, местом конспиративных свиданий активных работников С.-Петербургской социал-демократической организации и явочным местом для членов Российской социал-демократической рабочей партии, приезжавших в С.-Петербург из других городов.

Означенное дознание окончено и представлено Жандармским Управлением 3-го февраля 1907 года за № 2684 прокурору С.-Петербургской Судебной Палаты; определением Судебной Палаты от 17 февраля того же года приостановлено в отношении Желябужской впредь до ее явки или задержания.

Желябужская разыскивается по этому делу циркуляром Департамента полиции от 18 июня 1907 года за № 150032/9 (ст. 694). (Подлежит аресту).

В августе 1909 года и апреле 1910 года Департамент уведомил членов Государственной Думы В. А. Маклакова и М. Я. Капустина, ввиду проявленного ими участия в судьбе названной Желябужской, что ей угрожает только судебное преследование, так как она привлечена в качестве обвиняемой к дознанию в порядке 1035 ст. уст. уг. суд. по делу о социал-демократической организации, находящемуся в С.-Петербургской Судебной Палате, определением которой от 17-го февраля 1907 года уголовное преследование Желябужской приостановлено впредь до ее задержания или явки.

20 апреля 1913 года

(ЦГИАМ, ф. ДП, ОО, д. 117, 1910 г.)

194 9
[СООБЩЕНИЕ О ПРИЕЗДЕ М. Ф. АНДРЕЕВОЙ В ПЕТЕРБУРГ]

 

Копия

Секретно

Начальник отделения

по охранению общественной

безопасности и порядка

в С.-ПБ.

8 мая 1913 г.

№ 10324 гор.

С.-Петербург

 

Начальнику С.-Петербургского

губернского жандармского

управления

Циркуляром Департамента Полиции от 18 июня 1907 года за № 150032/9 ст. 694 разыскивается жена Действительного Статского Советника Мария Федорова Желябужская, по сцене Андреева и подлежит обыску, аресту и препровождению в распоряжение Вашего превосходительства.

Имея в виду, что в настоящее время в С.-Петербурге в д. № 10 по Бол. Объездной улице прибыла жена тайного советника Мария Федорова Желябужская, Охранное Отделение просит уведомить, является ли в названной личности надобность и подлежит ли она обыску и аресту. Подлинное за надлежащими подписями.

С подлинным верно:

Адъютант С.-ПБ. Губернского Жандармского Управления,

ротмистр (подпись)

(ЦГИАМ, ф. ДП, ОО, д. 117, 1910 г.).

10
ИЗ ПИСЬМА А. М. ГОРЬКОГО А. Н. ТИХОНОВУ
11 мая 1913, Капри

… Что Маруся здорова — слава богам! Но знали бы вы, как тревожно мне думать о предстоящих ее выступлениях! До кошмаров дохожу. Разумеется, я знаю, что это необходимо, что это — ее дело, что в нем она — на ее месте законном, но — она везде на месте. Когда я представляю ее стоящей у самой пасти темного театрального зала, перед людьми, которые ничего не любят, всем забавляясь, которых я презираю, она — тоже, — у меня волосы кровью наливаются. Нехорошо мне. Ей будет трудно.

195 … Очень меня восхищает Премудрая Василиса, она же — Мария. Экий молодец хороший! А мне все же маленько жутко за нее.

А. Пешков

11
[ИЗ ДОКЛАДНОЙ ЗАПИСКИ ИСПОЛНЯЮЩЕГО ОБЯЗАННОСТИ ВИЦЕ-ДИРЕКТОРА ДЕПАРТАМЕНТА ПОЛИЦИИ ТОВАРИЩУ МИНИСТРА ВНУТРЕННИХ ДЕЛ]

… Я виделся. 17 же мая с Начальником С.-Петербургского губернского жандармского управления для выяснения, не погашено ли судебное дело о Желябужской Высочайшим указом 21 февраля с. г. и если нет, то в каком положении оно находится и какая мера пресечения по оному будет принята. При этом я просил генерал-лейтенанта Клыкова, чтобы мерою пресечения не был бы принят арест, о чем, в случае необходимости, он должен был переговорить с товарищем прокурора С.-Петербургской Судебной Палаты Меллером.

… Согласно желанию Начальника С.-Петербургского жандармского управления я просил Желябужскую зайти 24 мая для личных объяснений с генерал-лейтенантом Клыковым.

(ЦГИАМ, ф. ДП, ОО, д. 117, 1910 г.)

12
[ТЕЛЕГРАММА ПЕТЕРБУРГСКОГО ГУБЕРНСКОГО ЖАНДАРМСКОГО УПРАВЛЕНИЯ]

Копия

 

Киев.

Начальнику губернского

жандармского управления.

 

Артистка Московского Художественного театра Мария Федорова Желябужская, по сцене Андреева, разыскивающаяся циркуляром Департамента полиции 18 июня 1907 года № 150032, статья 694 и явившаяся добровольно Управление, заявила о выбытии Киев на гастроли. Обыску и задержанию она не подлежит.

Подлинную подписал генерал-лейтенант Клыков

Верно — секретарь управления губернский секретарь (подпись)

24 мая 913 г.

(ЦГИАМ, ф. ДП, ОО, д. 117, 1910 г.)

197 13
А. М. ГОРЬКИЙ — Н. А. РУМЯНЦЕВУ
24 мая 1913, Капри

Дорогой друг, Н. А.!

Передайте прилагаемое письмишко М. Ф. — прошу Вас!

В нем я желаю ей бодрости, желаю хорошей победы — я думаю, оно не помешает ей, если будет прочитано ею в день спектакля?

Вас я прошу душевно — сообщить мне, как сойдет первый спектакль, уж будьте благосклонны!

Волнуюсь, как 16 арабов!

Будьте здоровы, всяческих успехов!

Татьяне Васильевне — поклон, привет!

А. Пешков

14
[ИЗ ДОКЛАДНОЙ ЗАПИСКИ ИСПОЛНЯЮЩЕГО ОБЯЗАННОСТИ ВИЦЕ-ДИРЕКТОРА ДЕПАРТАМЕНТА ПОЛИЦИИ ТОВАРИЩУ МИНИСТРА ВНУТРЕННИХ ДЕЛ]

По явке Желябужской в Жандармское управление прокурорский надзор, как мне сообщил тов. прокурора Смирнов, разрешил ей уехать в Одессу и Киев с тем, чтобы она согласно ее заявлению 9 июня возвратилась в Петербург, где и будет допрошена в Жандармском управлении, после чего мерою пресечения по дознанию вероятно будет признан, впредь до прекращения дела, особый надзор полиции.

(ЦГИАМ, ф. ДП, ОО, д. 117, 1910 г.)

15
[СООБЩЕНИЕ О ГАСТРОЛЯХ АРТИСТОВ МХТ С УЧАСТИЕМ М. Ф. АНДРЕЕВОЙ]

 

ТЕАТР И МУЗЫКА

Гастрольный спектакль. Сегодня в театре «Соловцов» первый спектакль артистов Московского Художественного театра. 198 Идут «Одинокие» с участием г-ж Андреевой, Книппер, Самаровой, Раевской, гг. Качалова, Москвина, Массалитинова, Александрова и др. Завтра и послезавтра спектакль повторяется.

(«Киевская мысль», 2 июня 1913 г.)

16
ИЗ ПИСЬМА И. П. ЛАДЫЖНИКОВА М. Ф. АНДРЕЕВОЙ
3 июня 1913, Капри

Сейчас получена Ваша телеграмма из Киева: «Все великолепно и т. д.», и, следовательно, все будет хорошо.

Вчера весь вечер мысленно были с Вами в Киеве и с нетерпением ждали сегодняшнюю телеграмму. Очень обрадовала она. Алексей Максимович вот сейчас говорит даже, что «сегодня хорошо работается», и видно, что на душе у него покойно. Сидит и пишет пьесу, говорит, что в десять дней окончит ее, а потом будет отдыхать.

Дело о «Новой жизни» неприятно и некстати. Надо бы устроить так, чтобы оно меньше мешало жить, раз оно всплыло некстати, и надеяться, что из него не будет больших неприятностей.

Посылаю Вам, Мария Федоровна, самые наилучшие пожелания и крепко жму Вашу руку…

Ваш Ив. Ладыжников

17
ИЗ ПИСЬМА А. М. ГОРЬКОГО А. Н. ТИХОНОВУ
9 июня 1913, Капри

Мучительнейшие три дня спектаклей в Киеве благополучно прошли, в «Рус. слове» — телеграмма, говорящая о большом успехе. В телеграмме сказано:

«Игра М. Ф. Андреевой стала еще тоньше и благородней».

Сама она в письмах скромничает, но сие — излишне. Сейчас она — в Мустамяках, вероятно; кажется, скоро мы встретимся…

А. Пешков

199 18
[К ДОПРОСУ М. Ф. АНДРЕЕВОЙ]

Лит. «Б» Секретно

 

В ДЕПАРТАМЕНТ ПОЛИЦИИ

Сведения

о лице, привлеченном к дознанию в качестве обвиняемого […] по 1 ч. 126 ст. Угол. Улож.

… 2) Фамилия, имя и отечество (о замужних упомянуть первоначальную фамилию), а если еврей, то какими называется христианскими именами. — ЖЕЛЯБУЖСКАЯ Мария Федорова, урожденная Юрковская.

… 4) Звание, сословие… — Дворянка, русская подданная. Артистка Московского художественного театра.

… 6) Занятие или ремесло (средства к жизни) и последнее место службы. — Артистка Московского художественного театра. 7) В каких учебных заведениях и в каком году получил первоначальное, среднее и высшее образование. — В Литейной гимназии в С.-Петербурге, затем в Московской Консерватории экстерном. … 10) Основания привлечения к настоящему дознанию и статьи уголовного уложения, по которым предъявлено обвинение. — Добытые дознанием данные, указывающие, что издательницей газеты «Новая жизнь» и хозяйкой помещения, занимаемого редакцией, была Мария Желябужская. Ст. 127 Угол. Улож.

11) Время привлечения к дознанию — «26» ноября 1906 года.

12) Место производства дознания — СПБ. Губернское Жандармское Управление.

… 14) Время первого допроса — «8» июня 1913 года.

… 16) Принятая мера пресечения — … Подписка о неотлучке с места жительства в Мустамяках в Финляндии с 8-го июня 1913 года. … 19) К какой именно партийной организации принадлежит. — К Р. С. Д. Р. Партии.

Вр. и. д. Начальника С.-Петербургского

Губернского Жандармского Управления,

полковник (подпись)

№ 13686. 10 июня 1913 года

(ЦГИАМ, ф. ДП, 7, д. 2291, 1906 г.)

19
ИЗ ПИСЬМА А. М. ГОРЬКОГО И. П. ЛАДЫЖНИКОВУ
15 июня 1913, Капри

Дорогой Иван Павлович!

Последнее письмо от Марии Федоровны было из Киева, от 4-го числа, девятого она вызывалась в охранное, сегодня 15-е.

200 Значит — она не писала одиннадцать дней. Чем это объясняется? Очень беспокоюсь.

Будьте добры, известите меня о ее здоровье и намерениях в ближайшем будущем. […] Очень жду ответа. Нельзя ли телеграфом — если все благополучно, — телеграфируйте — «да», если же что-нибудь случилось — «пишу».

Жму руку.

А. Пешков

20
А. М. ГОРЬКИЙ — И. П. ЛАДЫЖНИКОВУ
16 июня 1913, Капри

Две недели нет писем. Весьма встревожен.

Алексей

21
ИЗ ПИСЬМА А. М. ГОРЬКОГО Н. А. РУМЯНЦЕВУ
16 июня 1913, Капри

Дорогой Николай Александрович!

Газеты из Киева своевременно мною получены, прочитаны. — Очень я благодарю Вас за любезность и трогательное внимание! В открытке Вашей Вы пишете: «Жду известий». Я — тоже жду их, жду с великим нетерпением и тревогой.

Последние письма М. Ф. были из Киева от 3-го, 4-го, сегодня уже 16-е, и за двенадцать дней от нее ни слуха ни духа. 9-го она должна была быть в охранном. Представляете состояние мое? Очень невеселое состояние…

22
ИЗ ПИСЬМА А. М. ГОРЬКОГО И. П. ЛАДЫЖНИКОВУ
18 – 19 июня 1913, Капри

… Вчера, 17-го, получил наконец письмо от Марии Федоровны — вздохнул свободно, а то, право, черт знает что лезло 201 в голову. Времена крутые. […] Видели Вы М. Ф., передали ли ей все, что следовало?

Каковы ее впечатления? Очень бы хотелось знать все это, — напишите, прошу!

23
ИЗ ПИСЬМА И. П. ЛАДЫЖНИКОВА А. М. ГОРЬКОМУ
19 июня 1913

… В Мустамяках все, по-видимому, благополучно, но процесс Марию Федоровну тревожит; вызывали в охранное отделение уже три раза. Отношение жандармов порядочное (кажется, до поры до времени, они хороши вначале во всех процессах), но представитель прокуратуры ведет себя по-хамски. Дело, как говорят, ушло на заключение прокурора судебной палаты, от которого будет зависеть прекращение его по отношению к Марии Федоровне или дальнейшее направление — к суду. Пока же гласный надзор — надоедливый, нервирующий Марию Федоровну. За границу отпускают, так заявили на словах. Я советую ей сейчас же взять загранпаспорт, пока есть хотя бы словесное разрешение на это, и вчера она должна была приехать в Петербург за подачей заявления о паспорте.

Рассказал Марии Федоровне все о Вас, про дело с Пятницким, о сборниках, разговорах, говорили целый день. Если в охранке не будут препятствовать, Мария Федоровна предполагает через 10 – 14 [дней] выехать за границу, может быть до Генуи. Об этом она уже написала Вам, но возможно, что будут ей ставить препятствия к выезду…

24
ИЗ ПИСЬМА А. М. ГОРЬКОГО Н. А. РУМЯНЦЕВУ
25 июня 1913, Капри

… Сейчас телеграфировал Мустамяки:

«Усердно прошу поезжай прямо Rimini». Как только получу ответ — тотчас двинусь и сам, а до известий от нее [Андреевой] постараюсь закончить бесконечные мои дела…

203 25
[ИЗВЕЩЕНИЕ ДЕПАРТАМЕНТА ПОЛИЦИИ О ПРЕКРАЩЕНИИ СУДЕБНОГО ДЕЛА М. Ф. АНДРЕЕВОЙ]

От Департамента Полиции объявляется жене д. с. с. Мария Федоровой Желябужской о том, что уголовное преследование ее по делу о конторе редакции газеты «Новая жизнь» определением С.-Петербургской судебной палаты от 17 минувшего июля прекращено с отменою меры пресечения.

За Директора

Исп. обяз. Вице-Директора Васильев:

За делопроизводителя Ефимов

ПЕРЕПИСКА, ВОСПОМИНАНИЯ М. Ф. АНДРЕЕВОЙ

26
К. С. СТАНИСЛАВСКИЙ — М. Ф. АНДРЕЕВОЙ
9 апреля 1913, Москва²³⁶

Дорогая Мария Федоровна!

Простите за задержку ответом. Знаю, что это очень нехорошо, но я не рассчитал своих сил и не одолел всей непосильной работы, которая в последний месяц свалилась на меня. Не хватает не столько времени, сколько жизненной энергии, чтоб исполнить все, что надо и что хочется сделать.

Вы не должны сомневаться в моей полной готовности придти Вам на помощь. Мне не трудно будет это сделать в студии, где я пользуюсь авторитетом, и потому там я весь к Вашим услугам, насколько мне позволят время и текущая работа. Я с радостью поделюсь с Вами всем, что знаю и умею.

В театре — другое дело. Там многое изменилось для меня. Я уже не пользуюсь авторитетом, хотя и прикрываются моим именем, я не имею ни юридических прав, ни голоса, от которого мне самому пришлось отказаться по чисто внешним и случайным причинам.

204 В театре я могу ходатайствовать, но не решать. И я ходатайствовал, но — пока безуспешно²³⁷. Враждебного отношения к Вам я не заметил и думаю, что его нет. Нет ролей, нет свободных денег; некоторое недоверие к тому, что Вы расстаетесь с прежним амплуа и помиритесь с более скромной ролью в театре; вот реплики, которые мне пришлось слышать при разговоре о Вашем возвращении на нашу сцену. Должен быть справедливым и констатировать, что все эти возражения делались с каким-то недоумением, с какой-то беспомощностью и как бы извиняясь.

Как быть и как действовать на будущее время? Для этого необходимо увидаться и переговорить. И я надеюсь на это — в Петербурге или в Одессе. Только при личном свидании можно договориться, главное, почувствовать все детали сложного вопроса, который стоит предо мной. Если наше свидание в Петербурге невозможно, то, быть может, Вы укажете мне, с кем из Ваших близких я могу совещаться по этому делу. Мой адрес в Петербурге: Михайловская, «Английский пансион» Шперк (комната № 9).

Что касается до Вашего долга мне, предоставляю распорядиться так, как Вам удобнее. Я нисколько не тороплю Вас уплатой. Хотите — рассчитаемся со временем, по продаже земли, хотите — передайте мне долг землей, хотите — изберите иной способ. Словом, предоставляю Вам распорядиться по Вашему усмотрению и так, как Вам удобно.

Виноват я и перед Алексеем Максимовичем в том, что не держал его в курсе наших проб по «commedia dell’arte»²³⁸.

Сулер, который занимался подготовительными работами по этим пробам, написал уже подробно Алексею Максимовичу²³⁹.

Но секрет в том, что самой сути мысли Алекс. Макс, т. е. того, что так прекрасно выражено им в его статье, переданной мне Румянцевым, никто еще не знает. Я никому не показывал этой статьи, боясь, что она попадет в газеты. Пока же идут упражнения, подготовка учеников 1-го курса (так как старики не годятся на эту работу; они слишком заражены штампами и актерскими привычками, чтоб отдаваться непосредственности аффективного переживания).

То, чего хочет Ал. Макс, не так просто. Теперь, после года работы, мы начинаем подходить к тому, что нужно. Но вот беда. Невозможно удержать в тайне то, что происходит в студии, и наши пробы попали в газеты. Ко мне пришел Эфрос и заявил, что не нынче-завтра появятся статьи о тех упражнениях, которые мы делаем. Лучше, чтоб он деликатно написал об этом, чем другие сделают это кое-как, наскоро. Я просил его 205 написать об этом Алексею Максимовичу. Но Эфрос боялся, что на это уйдет много времени. Каюсь, он убедил меня, и я рассказал в общих чертах, через каждые три слова упоминая, что мысль не моя, а принадлежит Ал. Макс. Статья вышла не очень удачна и не очень точна. Возражение, дополнение придадут всему делу рекламный характер. Лучше всего молчать пока, тем более что никто, кроме наших учеников, не сможет делать это трудное дело совместного творчества. Когда я еще соберусь написать обо всем этом Алексею Максимовичу? Не откажитесь, при случае, пока сообщить ему суть этих строк. Очень хочу повидать Вас. Буду ждать этого свидания. Надеюсь, что оно состоится в Петербурге, куда я уезжаю в пятницу на страстной.

Целую Вашу ручку и шлю Вам сердечный дружеский привет от себя, жены и детей.

Искренно любящий и сердечно преданный

Ваш К. Алексеев

1913 – 9 – IV

27
М. Ф. АНДРЕЕВА — И. П. ЛАДЫЖНИКОВУ
9 апреля 1913, Мустамяки

Дорогой друг, а от себя для Вас еще прибавлю: Алексей Максимович очень болен нервами, очень устал и измучен, его надо всеми силами беречь и охранять от всех нежелательных, неприятных впечатлений. Всю ответственность за источник, откуда я черпаю временно средства для ведения дела со «Знанием», — я беру на себя. Это мой долг, а покрывать его будем постепенно, из сумм причитающегося Алексею Максимовичу гонорара. Конечно, таким образом, чтобы он сам не сидел без гроша, частями и по мере возможности. Пусть он знает одно — я нашла возможность достать денег в долг, а где и как — это его не касается. Так нужно, чтобы не волновать его. Деньги будут: я решила подписать контракт в Москву, в Свободный театр²⁴⁰, minimum это 12 тысяч в год, а может быть, удастся выговорить и больше. Я писала Алеше, предлагая ему денег — тысячи две, с тем чтобы он поехал куда-нибудь отдохнуть, лучше всего путешествовать. Очень прошу Вас, поддержите меня в этом. Вообще — сколько только можно, питайте его хорошими впечатлениями. Все, мол, будет, и все будет хорошо. Рассказывайте ему о стачках, о подъеме, обо всем, дающем 206 надежды²⁴¹, плохое — он и сам все видит и уж слишком фиксирует на нем все свое внимание!

Завидую Вам, что увидите его. Скажите ему, чтобы берег себя, а если, мол, удастся сделать то, что задумано, то все будет ладно. Деньги будут — тем более что на следующую зиму я буду в Москве, значит, будет и журнал и издательство.

Спасибо Вам, голубчик, за все большое спасибо!

Ничего, еще поработаем мы с Вами вместе во славу божию.

Ваша М. Ф.

9/IV

 

Не сердится пусть на меня Екатерина Ивановна!

Целую ее и Наташу.

28
В. И. КОЦЮБИНСКАЯ — М. Ф. АНДРЕЕВОЙ
27 апреля 1913, Чернигов²⁴²

Дорогая, хорошая Марья Федоровна!

Вашу доброту, сердечность я особенно ценю и от всей семьи и от себя говорю Вам великое спасибо за Ваше такое сочувственное отношение к нам.

Михаил Михайлович постоянно жил воспоминаниями о всех каприйцах, и в частности о Вас, Марья Федоровна; очень огорчен был, что не имел Вашей карточки, и, когда я в одну из поездок в Киев к врачам случайно купила Вашу карточку-открытку, он несказанно был рад²⁴³.

Медленно угасая и страдая ужасно, он в минуты облегчения строил планы ближайшей поездки на Кавказ и очень горевал, что больше не увидит Капри и всех живущих там дорогих ему людей. Какая ужасная болезнь и каким он был мучеником, до последнего вздоха не теряя сознания и временами прося помочь ему прекратить мучения. И разом с тем — такая жажда жизни! Любимая работа… дети… все не пускало его, и он плакал, часто плакал, а сердечная тоска мучила его. Как все ужасно!

Детей жалко — в таком возрасте, что именно нужен, как никто, батько, бедняги переболели душевно, переживая первое страшное горе, и чувствовалась какая-то беспомощность. Теперь экзамены несколько отвлекли.

Слепая старуха мать, еле пережившая свою тяжкую утрату, теперь вечно оплакивает Мих. М-ча и создает ужасную, тягостную 207 домашнюю обстановку. Так все еще живем недавно пережитым, где боролись надежда и отчаяние, наконец — тяжкая утрата — все это заполняет нашу жизнь. Еще раз спасибо, дорогая Мария Федоровна. Никогда Вас не забуду. Счастья Вам желаю.

Вера Коцюбинская

27 апреля 1913 г.

29
ПЕТКО ТОДОРОВ — М. Ф. АНДРЕЕВОЙ
5 мая 1913

Глубокоуважаемая Мария Федоровна!

Только что получил Ваше письмо и спешу сказать, как рад был Вашим строкам. Прежде всего радуюсь Вашему хорошему отношению к Алексею Максимовичу, хорошо, что Вы его сохранили. В моих воспоминаниях о Капри остались Вы с Алексеем Максимовичем — вы так хорошо дополняли один другого.

За эти долгие и жестокие месяцы, которые я провожу вместе с моим народом, часто и очень часто вспоминаю с самым хорошим чувством о вас обоих. Радуюсь Вашему возвращению на сцену, это возвращение, по-моему, — возвращение к самой настоящей Вашей жизни. От души желаю Вам наполнить эту жизнь здоровой силой, подлинным делом и успехом. Надеюсь, что, по воле аллаха, я буду наслаждаться Вашим искусством после всего этого кровавого одурачения и мои земляки будут иметь возможность аплодировать Вам здесь.

Если и для своей «Самодивы» я смогу воспользоваться Вашим талантом, то я не хочу большего ни для себя, ни для своего произведения. Но я Вам еще на Капри говорил²⁴⁴, что перевод этой вещи на русский язык не годится; теперь у меня есть и второй перевод, однако я не думаю, что и он был бы удовлетворителен. Дело в том, что из всех моих вещей эта — одна из самых красочных и все дело в нюансах поэта. К сожалению, люди, которые брались за перевод, не знали как следует русского языка и если прямо не тушили характерности моих слов, то искажали все: свежесть балканских трав и запах их путали с дешевыми румянами и одеколоном.

На днях я вышлю два перевода, и, если Свободный театр возьмется за дело, я думаю, с помощью этих переводов какой-нибудь русский молодой писатель сделал бы третий хороший 208 перевод. Да, может быть, и я приеду в Москву и смогу этому помочь. Теперь я Вас прошу, Мария Федоровна, только об одном: прочесть и разобраться как-нибудь в этих переводах и потом написать мне Ваше впечатление о «Самодиве». Мне кажется, что там есть довольно благодарный материал и для артиста и для режиссера. Особенно во втором акте (со всеми этими костюмами и дикой самодивской пляской, песнями среди балканских гор) можно многое сделать.

Последняя пьеска, о которой Вы спрашиваете, называется «Мать», но она пока не переведена на русский язык и не знаю, насколько пригодилась бы Вам, ибо не забывайте — она только в одном акте. Вместо пьесы «Мать» посылаю ту драму, о которой говорили с Алексеем Максимовичем, если Вы только вспомните, — «Строители». Она переведена, мне кажется, немножко лучше, чем «Самодива». Теперь я веду переговоры о ее постановке с парижским Антуаном. Так как пошла мода на Болгарию, он хочет ее поставить, но опять тот же камень преткновения: нет хорошего переводчика, и не только переводчика, но и, как он требует, истолкователя, знающего французский язык. «Строители» — моя первая вещь, там есть легко исправимые шероховатости, но она показывает всю трагедию моего народа с момента, когда он вступил в сознательную жизнь. Может быть, это будет интересно и Свободному театру. В ней одна только женская роль, и я очень хотел бы соблазнить ею Вас — ведь это же болгарская прекрасная Елена!²⁴⁵

От души желаю Вам успеха в Киеве и буду весьма рад, если Вы дадите мне знать, как прошли Ваши гастроли.

Жена и я шлем Вам искренний и сердечный привет и желаем всего доброго.

Преданный Вам Петко Тодоров

София 5 май 1913

Адрес: Петко Тодоров Народна Библиотека

30
ИЗ ПИСЬМА М. Ф. АНДРЕЕВОЙ А. М. ГОРЬКОМУ
28 августа 1913, Мустамяки²⁴⁶

Милый друг! Был у меня сегодня Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич. Знаю, что хотя он и порядочный, милый человек, но человек легковесный, и все-таки думаю, что из нашей 209 беседы с ним может выйти нечто весьма удачное, а может быть, и хорошее.

Дело в том, что у Бойчей, как ты, должно быть, знаешь, было затеяно свое крошечное книгоиздательство. Сейчас к ним присоединился Шапшал (табачник, но доктор медицины). Деньги у Шапшала есть, и не маленькие, Бонч говорит о капитале в 300 тысяч рублей. Сейчас их книгоиздательство называется «Жизнь и знание», и, по всей видимости, им до смерти хочется быть тем, что некогда было «Знание». Пока, без должного руководителя, это дело без руля и без ветрил, хотя Бонч и уверяет, будто «родился под печатным станком, всю жизнь вертелся возле печатного и книжного дела и досконально изучил его». Отчего бы не попробовать взять это дело в свои руки, тем более что люди они благонамеренные, порядочные и, по всему видно, жаждут залучить тебя в свое дело? Прежде всего, мне думается, надо сунуть туда Ивана Павловича и Тихона²⁴⁷, а там увидим, что из этого выйдет.

… Ко мне Бонч пришел спросить, не дашь ли ты им что-нибудь. Предложила ему издать немедленно «Мать», «Лето», «Шпиона», «Городок Окуров», «Матвея Кожемякина», «Итальянские сказки» и «Записки проходящего», как ты хотел: 5000 экз. завод, по 1500 р. за каждый том. Бонч немедленно принял эти условия с удовольствием, выговорив только лишних 200 экз., назначенных ими к даровой раздаче. Я позволила себе дать ему за тебя принципиальное согласие на издание этих семи томов, так как ты и говорил и писал: «Продавайте кому хотите, только скорее и чтобы скорее выходили книги». Тут книги начнут выходить не медля ни одного дня, так как Бонч считает очень важным не пропустить осеннего сезона, как он говорит, а я помню — тебе главное хотелось, чтобы книги вышли скорее.

Затем он очень робко, но очень горячо желая этого, высказал просьбу — не примешь ли ты и более близкое участие в деле. То есть? Не пожелаешь ли ты вообще издавать твои книги у них в издательстве, так как они все-таки идейно ближе тебе, чем «Самоиздательство писателей» хотя бы? И сделал предложение: высылать тебе, ведя твой счет на тех условиях, которые оговорены для тех семи томов, которые ты склонен дать им, — по 1000 р. в месяц круглый год, не считаясь с тем, дашь ли ты равное сумме 12 т/р. в год количество томов, — то есть то, что делало в свое время «Знание», если я не ошибаюсь? Я обещала написать тебе об этом и узнать, как ты взглянешь на это предложение. Он же просил меня, чтобы ты свой ответ мне телеграфировал, так как для них страшно будет дорого 210 твое согласие. В случае твоего согласия 1000 р. будет тебе переведена немедленно Иваном Павловичем, который и распишется у них в получении и заключит условие как доверенный. Я после ухода Бонча послала телеграмму Ладыжникову и жду его, чтобы переговорить по всяким делам.

Мне лично кажется, что нет никакого риска согласиться на их предложение: за семь томов они уплатят полностью — это несомненно, деньги у них есть; получать немедленно по 1000 р. в месяц за уже написанное во всяком случае избавляет тебя по крайней мере на восемь месяцев от необходимости работать принудительно и спешно.

… Теперь о пьесе²⁴⁸.

Иван Павлович телеграфировал мне: «Вызывайте Марджанова. Алексей Максимович телеграфировал передайте пьесу Марджанову», а от Марджанова я в тот же вечер получила телеграмму: «Писал больше недели тому назад длинное письмо, очень хочу скорого Вашего приезда, могу сам приехать в Петербург, телеграфируйте, когда можете принять меня. Примите мой горячий привет, Марджанов». И 20 слов ответа уплачено.

Для меня вне всякого сомнения, что за «Зыковых» Марджанов ухватится обеими руками, об авансе нечего и говорить. Но не знаю я совсем, кто у них в труппе, не испортят ли они пьесу²⁴⁹, ведь «Чудаков» уже испортили. И еще смущает меня все-таки, что хоть и «художественная», а оперетка значится в программе Свободного театра. Позволь мне сначала посмотреть самой на то, что у них делается и происходит. По телеграмме Марджанова ты увидишь, что мне на этих же днях придется ехать в Москву. Туда пиши мне: Каретный ряд, Контора Свободного театра, М. Ф. Андреевой, между прочим, пока не сообщу тебе точного адреса. Аванс в две тысячи я могу взять у Марджанова под обещание дать им твою мелодраму, которую ты хочешь написать для театра, а не напишешь — этот аванс вычтется из моего гонорара, так что для них риска нет никакого, для нас же с тобою не все ли равно, не так ли, кто за кого ответит? Помни — как бы я ни была занята в театре и своими делами, это не может помешать мне заботиться о твоих, ибо твое дело тем самым и мое, и я постараюсь нигде ничего не упустить.

Неприятно, что со свойственной ей бестактностью и желанием угодить Немировичу Татьяна Васильевна напутала с твоей пьесой [«Зыковы»] и мне придется еще раз прослыть за интриганку.

Получила от нее письмо: «Я говорила с Владимиром Ивановичем о пьесе. Он очень ждет ее. Он обожает Алексея Максимовича, 211 и ценит, и ставит высоко. Кажется, написал уже и насчет “Бесов”²⁵⁰, и хотел писать все лето. О пьесе он телеграфировал А. М., но Алексей Максимович ответил ему, что пьеса у Вас. Вышлите ее на имя Коли».

Написала ей: «Голубушка моя, пьесу Николаю Александровичу выслать не могу, так как Алексей Максимович прислал мне телеграмму с просьбой задержать пьесу у себя, пока не получу от него письма. Должно быть, до него дошло “Русское слово” с интервью Владимира Ивановича по поводу “Бесов”, а также известие о репетициях и о постановке этой инсценировки в Художественном театре. Вы не могли забыть, что говорил Алексей Максимович по этому поводу в Римини²⁵¹: что он находил необходимым протестовать против этой постановки не только актерам Художественного театра, но и обществу. Владимир Иванович в своем интервью даже не коснулся этого антиобщественного значения романа “Бесы”, и его объяснения вряд ли могли переубедить Алексея Максимовича. Пока я не получу письма от Алексея Максимовича, пьеса останется у меня».

… Очень мне по душе твое решение прямо печатать пьесу в том случае, если она не пойдет у Марджанова, то есть если я увижу, что в Свободном ее играть некому. И лучше всего отдать ее Сытину, этим сразу ты погасишь аванс и получишь еще некоторую сумму в остатке. Ну, да это еще мы увидим, как лучше сделать.

Был у меня Тодоров. Страшно убит, говорит, что «Болгария кончена»²⁵², рассказывает ужасные вещи.

… О тебе говорил с великою нежностью, хочет писать тебе, говорит, что ты самое светлое, что он встретил и видит в России. Попал он тут очень неудачно — никого из нужных ему людей нет; «Грядущий день» будет печатать его «Строителей», а у Волынского — то есть на квартире Пятницкого, где тот и живет, — актер Ходотов будет эту пьесу читать «избранным»; тут же произойдет и чествование Тодорова как писателя, чем он очень смущен, так как «не время кому-либо из болгар думать о себе». Отказаться же считает невыгодным для своей миссии. Может быть, и правда. Пятницкий был у него с визитом и, не застав, оставил ему свою карточку. От товарища своего, Койгена — одного из редакторов «Грядущего дня», — Тодоров знает, что Пятницкий совместно с ними затевает новую большую ежедневную газету на смену «Русской молве». Поживем — увидим. Тодоров обещал написать мне о том, как пройдет чтение и каковы будут его впечатления, а также и о своей встрече с Пятницким. Кроме того, он собирался быть у меня еще. Если приедет Марджанов — я буду в Петербурге и познакомлю 212 их, может быть, что-нибудь будет интересно поставить из его пьес, все-таки может быть лучше «Плача Рахили»²⁵³.

… За последние дни столько вижу народу, приходится много говорить, напряженно думать, и я несколько устала, но это ничего. Попаду в Москву — там еще круче придется. Пишу я тебе много и буквально обо всем.

Ты не сердишься на меня? Не сердись. Если я даже когда что и не так напишу — не ставь мне всякое лыко в строку, а всегда помни: «Эта — думает всегда только обо мне, чувствует ко мне одно хорошее, да и желает мне одного доброго». Хорошо? Пожалуйста!

… Прочла я пьесу — очень мне понравилась, очень! Если пойдет она в Свободном, я буду Софью играть, хорошо? Мне кажется — смогу…

Ну, будь здоров, будь здоров!! Обнимаю тебя сердечно.

М.

Сент. 8/28 авг. — 913

31
[ИНТЕРВЬЮ КОРРЕСПОНДЕНТУ ГАЗЕТЫ «ТЕАТР»]²⁵⁴

У каждой истинной, творческой артистической души есть своя жизнь.

У одних — эта жизнь горит немеркнущим пламенем исканий, ярким огнем вечных сомнений, страстных порывов — это жизнь на перепутье, заволокнувшемся туманом, с манящими где-то вдали светлыми огоньками…

В других душах течет ясная, спокойная жизнь… Но это не спокойствие сытости, не тихая леность устоявшихся стремлений и мыслей… Это ясный путь, озаренный чистым светом углубленной мысли. Это ясная мудрость человека, нашедшего свою правду, свою дорогу после мучительного, долгого перепутья.

Жизнь так пленительно красива, так увлекательно интересна, а люди не видят и не хотят видеть этого. Наше искусство, наша литература, современный театр отражают только теневые, неприглядные стороны жизни, они не зовут нас к радости, к активности, к жизнедеятельности. Помните, у Келлермана: «Благословен закон бренности, вечно обновляющий жизнь». Вот о чем должно нам напомнить, к чему должно звать нас искусство.

213 Задача театра — преображение жизни, но жизни во всей ее совокупности. А жизнь в своей совокупности — прекрасна, еще прекраснее она в творческом преображении…

За эти годы я столько видела интересного, богатого, красивого, столько накопилось в душе. Захотелось хоть часть этого отдать людям, вернуть жизни. Говорили, что я смогу это сделать, — вот я и вернулась на сцену.

Я далека от споров о главенстве актера на сцене, о засилье режиссера. Идейного «местничества» быть не может, одна художественная индивидуальность не может давить другую. Я признаю, что истинное творчество живет только в сотрудничестве.

И теперь, прислушиваясь к еще до сих пор не утихнувшим спорам об актере и режиссере, к обвинениям Станиславского в угнетении артистической индивидуальности, я решительно возражаю против этого, да и разве же можно сломать или уничтожить истинную индивидуальность?

Вы спрашиваете меня о том, к чему тянет меня в театре, что близко мне сейчас: комедия, драма, трагедия? Я не могу вам дать обобщающего ответа. Близость той или другой роли я узнаю только в процессе работы, в минуты переживания этой роли. Раньше, еще в начале деятельности, Станиславский говорил, что комедия более подходит к моей индивидуальности. Потом у меня была мечта сыграть Ибсена. Теперь я не прочь сыграть «Гедду Габлер». Хочется также попробовать свои силы в трагедиях Шекспира. Но это все только одни необдуманные желания. Нужно сначала оглядеться — узнать, что нужно театру?

Вы спрашиваете меня о моих взглядах на проблемы современного театра? В 1908^36* году к нам приезжал К. С. Станиславский, мы много говорили тогда на эти темы; зимой я слышала и читала о московских диспутах — мое личное мнение, что в рассуждения о театре не нужно вносить столько риторики, столько словесных подразделений и категорий между «переживанием» и «изображением». На сцене для меня не может быть разницы — тот, кто искренне хорошо играет, тот не может не чувствовать, не переживать.

Отвечая на ваш вопрос о значении актера, я повторяю: истинное вдохновенное творчество родится только в сотрудничестве, каждая единица хороша только в коллективном творчестве, только связанная с коллективом.

214 32
М. Ф. АНДРЕЕВА — А. М. ГОРЬКОМУ
28 сентября 1913, Москва²⁵⁵

28/IX

Надеялась я Сытину все подробно рассказать о синематографе²⁵⁶, да не вышло дело. По памятной записке, которую я ему дать успела, он сможет рассказать тебе только, очень схематически, разве об одной организационной постановке дела в настоящую минуту. Сейчас мы ищем денег, нужно тысяч 20 предварительно, чтобы заплатить нотариусу за наш договор, за общий договор со всеми вкладчиками и чтобы внести первый взнос Лианозову²⁵⁷. Эти двадцать тысяч рублей мы тотчас же вернем из тех 90 тысяч рублей, которые нам дает «Биохром», общество с капиталом в 2 миллиона рублей, купившее цветные ленты Подгурского (русского инженера) и покупающего или перекупающего у Давыдова — тенора Кинетофон Эдисона²⁵⁸. Но Эдисон сам изобретает биохроматические ленты, и, узнай он, что мы уже имеем русское изобретение, он своего Кинетофона нам не уступит. Дело, как видишь, затеяно большое. Если оно удастся, целая периферия окраинных синематографов, да не только в Москве, а во многих местах, обеспечена. Бархатный синематограф нам нужен вместо мецената, он даст средства и заменит рекламу, вот для чего мы о нем хлопочем. Рассчитано все так, чтобы, щедро оплачивая труд работающих в деле, никто не брал себе наживы, но отдавал ее на расширение и поддержание основной идеи.

Удалось устроить и еще одно дело — вчера Марджанов громогласно объявил на общем собрании Свободного театра, что при большой сцене параллельно будет устроен зал Камерного театра, в котором каждый участвующий «может выявить себя». «Алексей Максимович уже давно носится с идеей коллективного творчества, мечтает о театре импровизаций. Он не откажет нам в своем участии, и нам выпадет на долю честь провести его идею в жизнь, если мы сможем и сумеем. Каждый, кто знает нечто новое, интересное, кто полюбил какую-нибудь идею, новое произведение в искусстве, будь то опера, драма, оперетта или пантомима, пластика, — пусть несет ее сюда, мы же дадим вам средства, музыку, оркестр, костюмы, все, — и строим сцену и зал на 100 человек публики. Может быть, из этого выйдет что-нибудь интересное, хорошее». Марджанова качали, Балтрушайтис низко кланялся ему, «давшему возможность», и т. д.

Ты все спрашиваешь, каковы мои отношения с Марджановым? Пока такие, что только бы не надо еще лучше. Говорит 215 он со мной обо всем, советуется, каждое сделанное замечание принимает восторженно, поставил меня в труппе на положение идола. Но — я его побаиваюсь, он может быть очень несдержан, бешеного нрава человек […].

Санин делает разные мины, но со мной очень любезен и мил. В театре его держат в черном теле, покрикивают на него, а я с ним неизменно вежлива и держусь как со старым товарищем, он это понял и, кажется, оценил.

Пока в труппе, особенно среди женщин, в моде «влюбляться» в меня. Меня прозвали «светлая», все кланяются, даже с кем я и незнакома, ведь 240 человек труппа и оркестр, да человек 200 – 300, кроме того, служащих!

Театр Симов [В. А.] отделал восхитительно, строго, скромно и удивительно красиво. Все — дубовое дерево, не кричит, очень изящно и не «стиль нуво», прямо осатаневший! Прелестно сделан Сомовым [К. А.] занавес, весь вышитый, из разных кусков материи, — изумительное искусство, я тебе пришлю фотографию. Но стоит он — 15 тысяч рублей! Это уж нелепо, тем более что занавес непрочный. Вообще до поднятия занавеса истрачено 600 тысяч рублей.

Видела я генеральную «Сорочинской»²⁵⁹, постановка Санина, и блестящая! Прекрасные голоса, хорошо играют, масса веселого, легкого, хорошая музыка, оркестр. Чудесно! И смотрела два акта «Прекрасной Елены» — постановка Марджанова. Ну, Константин Александрович, конечно, не может без выверта, но на этот раз удачного, по-моему. Когда открывается занавес — на сцене стоит огромная греческая ваза и на ней застыли фигуры — Елены, Париса, Менелая и т. д. Затем фигуры оживают и идет первый акт. Есть длинноты, остроумие не всегда остроумно, Парис «от сохи» — грубоват и не совсем понятен, но смотрится и слушается с большим удовольствием и интересом. Восхитительно поет Елена²⁶⁰ и сама очень мила, как я тебе уже писала. Второй акт идет превосходно, трогательно, великолепно, очень изящен. Третьего еще не видала. Второй — стиль и костюмы Людовика XIV, я тебе писала уже?

Завтра посмотрю еще «Покрывало Пьеретты», пантомиму. Не знаю, нужно ли послать тебе все «интервью»²⁶¹, мнения, возражения Арцыбашева, Айхенвальда, Санина, Ф. Комиссаржевского и иных прочих, обидевшихся за Достоевского? Арцыбашев грубо ругается и говорит, что у тебя «не перо, а молот, не сердце, а барабан»; Айхенвальд стонет с ужасом — «на кого он руку поднял»; Санин бьет себя в грудь: «Не отнимайте у нас нашего Достоевского, он нам дорог»; Комиссаржевский тоже — как ему промолчать? ведь он — «брат покойницы». Как ответил 216 Художественный театр²⁶², ты уже знаешь из телеграммы Благова, как он мне протелефонировал. О Юшкевиче я тебе уже писала.

Просил он меня прочесть «Леона Дрея», и даже в жар его кинуло от моего отзыва²⁶³. Пришлось сказать ему, что он ничего нового не написал, что гораздо лучше, цельнее и художественнее Леон Дрей был написан Мопассаном и Золя, что его воображаемое «чудовище» просто ничтожная дрянь, плохо к тому же написанная, ужасным языком — «он погладил ее за спину», грязные подробности размазаны, все женщины на одно лицо и что, уважая его талант, радуясь всему, что он написал и напишет хорошего, я от всей души могу посоветовать ему только не печатать этой вещи нигде.

Конечно, он не согласился со мной, находит, что никто еще так, до самого дна не обнажал человеческой души, цинизма, что вот это-то и есть настоящая правда, так как люди — свиньи. Если бы можно было открыть все спальни, то в каждой была бы грязь, гадость, мерзость, и только в этом люди искренни, я же, М. Ф., построила свою душу на сваях и прожила, должно быть, в монастыре, не знаю, что жизнь именно такова, то есть гадость.

И жалко и смешно было, и знаю, что многое он напускает на себя. Жалко — потому что все-таки он талантлив! Буду, должно быть, играть его две пьесы, одну — «Бес», на большой сцене, другую — «Драма в доме», в Камерном. В «Бесе» кокетливую жидовку 25 лет, в «Драме» — герроиню «с руками, как белые голуби». О господи, прости и помилуй!

Ах да, забыла! Ты на Марджанова не сердись: пока сезон не начнется — он невменяемый человек, относится он ко всему неистово. Уже недели две спать не может, в театре проводит по 18 часов в сутки, не преувеличивая. Он бы тебе написал фолианты, если бы был в состоянии, к тебе же у него прямо благоговение, и это вполне искренне и тоже — неистово, как все. […]

М.

33
М. Ф. АНДРЕЕВА — А. М. ГОРЬКОМУ
29 и 30 сентября 1913, Москва

29/IX

Милый мой ангел, радость моя, прочла только что «Детство» — последнее, что напечатано, про пожар где²⁶⁴, — и вот 217 сижу и плачу, как-то и от радости, что так хорошо, и от любви, и от жалости, ото всего, чего даже и не расскажешь!

Про другие твои вещи я могу говорить, про эту не могу — такое это родное, близкое и так я люблю тебя. Ты не раз спрашивал меня, почему не напишу про «Детство», — не могу. Очень я люблю бабушку, и мне почему-то чувствуется, что и она меня бы любила. Это не от самонадеянности, не оттого, что воображаю о себе слишком много, поверь, а родная она мне почему-то, и не только потому, что она твоя бабушка и любила тебя. Если тебе захочется подумать об этом, ты, может быть, со мной согласишься.

Поверь мне, Леша, когда я пишу тебе, что меня в театре прозвали «светлой», что меня считают первоклассной актрисой, что Сытин так вот ко мне относится исключительно, — я де хвастаюсь, не выставляюсь перед тобой, но у меня всегда где-то потихоньку дрожит радость: значит — я не так уж плоха, может быть, я больше подхожу ему, ближе к нему? Отнюдь ее принимаю я все это как должное! Я очень часто удивляюсь: неужели это ко мне действительно так исключительно почтительно относятся? За последние годы я видела к себе ото всех я со всех сторон совсем другое, другую оценку, ты знаешь, как я на этот счет не избалована.

Последние дни я очень занята — приходится бывать на репетициях в театре, Марджанов просил, я по неосторожности сделала несколько удачных замечаний, вот меня и запрягли. Сегодня в 1 час дня приедет ко мне с хормейстером актриса, играющая прекрасную Елену, буду с ней заниматься. Взялась руководить классами декламации в первой мужской гимназии, это даст кое-какой заработок и интересно. Согласилась быть профессором в драматической школе Александрова²⁶⁵, хочу давать частные уроки, благо много желающих. Очень нужны деньги, да и интересно все это.

Затем придется, должно быть, много работать в Камерном театре²⁶⁶. Вчера Балтрушайтис спрашивал меня, можно ли написать тебе и просить твоего участия и руководительства. Я сказала, что можно, разумеется, так как тебя идея коллективно созданного сценического действия очень интересовала и ты пришел к ней уже несколько лет тому назад, говорил об этом К. С. Станиславскому, даже давал ему темы для Студии.

 

30/IX

Все еще шумят и волнуются по поводу твоего протеста²⁶⁷, читал открытое письмо Философова? Как все не на тему и неумно говорят и пишут! Большинство согласно с тобой, но мало 218 кто смеет это высказывать. Вчера Оля Каменская предлагала мне подписаться под письмом присоединяющихся к твоему протесту, я объяснила ей, что мне подписываться нечего, так как я и ты это одно, во-первых, а во-вторых — я служу в конкурирующем театре и это было бы неудобное выступление, ибо многие все-таки знают, что я твоя подруга, что ли, хотя ты и живешь, видимо, не со мною. Подписей будет не больно много, и это жаль. Говорят, что среди молодежи идет такая же подписка, но сейчас все отвлечены очень делом Бейлиса²⁶⁸, это несомненно мешает.

Сытин уехал в пятницу 27-го (10-го), так и не заехав ко мне еще раз, хотя и обещал. Очень беспокоюсь я, как вы там с ним говорить будете и не вышло бы чего-нибудь нежелательного для тебя, очень ты не приспособленный для практических разговоров «аппарат», а главное, боюсь, не помешало бы это твоему выздоравливанию! Очень огорчаюсь, что Иван Павлович мне ничего не пишет и даже не телеграфировал ни о своем приезде, ни об адресе; что не сообщил о твоем здоровье и настроении. Объясняю себе тем, что это ты ему отсоветовал, сказав, что сам успокоишь меня.

Мечусь в поисках денег, нужно до зарезу, чтобы заключить договор; Каменский — медлителен и нерешителен, да и неудобно просить его хлопотать о деньгах, а Румянцев и рад бы достать, да ему не даст никто. А не найдем денег в первых числах октября — прощай лианозовский договор, 90 тысяч «Биохрома» [одно слово нрзбр] и все наше предприятие отложится в очень долгий ящик, да и доверие будет подорвано. Смотри не скажи об этом Сытину, не надо.

От тебя вот уже неделя писем нет, последнее было от 3 октября заграничного, сегодня 13-е. Не знаю, где ты, и вообще на душе у меня темным-темно и грустно. А тут еще простудилась — шубы у меня нет, отопление еще не действует, и в комнате у меня северный полюс. На улице выпал снег, холодно, а тает, грязно и мокро.

Но ты, пожалуйста, не принимай этого близко к сердцу — авось простуда пройдет, придет от тебя письмо, Иван Павлович удосужится написать, с Сытиным все у тебя пройдет гладко, ты не разволнуешься и авось деньги найдутся. Это последнее труднее всего выполнимо.

Забыла написать: видела вчера В. Н. Бунину, она старалась говорить со мной дипломатически и выведать у меня: правда ли, что ты с Сытиным договорился? за сколько? правда ли, что будет новое издательство и какое? Я была глупа и ничего не понимала. Допытывалась, будете ли вы зимой на Капри, — 219 сказала, что ничего не знаю наверное, но что у тебя есть настроение вернуться в Россию и пожить зимой на севере, а где будут остальные члены семейства, я не знаю. Смешная она и неумная. Иван Алексеевич звонил мне по телефону, и с ним мне повидаться хочется, но еще не успела.

Ну, будь здоров! Полетела бы я к тебе без страха на аэроплане, лишь бы увидеть, хоть на минуточку.

Твоя Маша

34
М. Ф. АНДРЕЕВА — А. М. ГОРЬКОМУ
Конец сентября – начало октября 1913, Москва²⁶⁹

Прочти немедленно.

Милый друг, вот о чем, чего не напишешь по почте, хочу сообщить тебе.

Московская стачка — симптом высокой ценности²⁷⁰, и это понято кем надо. Ведут себя глупейшим образом, снова провоцируют, хотят жестоко карать и т. д. Провокация, должно быть, удалась, но ей на этот раз не надолго придушить «фатально грядущее». Организованность и единодушие поразительные, не верь, если тебе будут говорить противное, это со страху; и все сами, без начальства, что очень грустно все-таки, хотя и неизбежно.

Эти события, весьма вероятно, не пустят тебя этой зимой в Москву; Малянтович говорил мне, что слышал от одного из московских прокуроров выражение: «Вот кабы мне в руки главного виновника вооруженного восстания, я бы его…» На вопрос: «Кто же сей?» — ответил: «Ну разумеется, Горький». Это нелепо и глупо, но увы, считаться с этим придется. Меня пока, к удивлению того же Малянтовича, не трогают.

Приезд твой в Финляндию и в Петербург, если ничего не изменится, обеспечен.

Меня тревожит твое отношение к договору с Сытиным. С Бончем, конечно, книгоиздательство было бы легче строить по твоему желанию, и не с кем бы тебе считаться, некого убеждать — они просто бы слушались. Сытина надо будет еще и впредь убеждать, все время напряженно работать с ним вместе, чтобы не было уклонений от твоих планов. Чтобы Иван Павлович вошел к нему в издательство — нужно время, хотя я глубоко понимаю, как он необходим. Положись в этом на меня 220 и на ум и проницательность самого Ивана Дмитриевича [Сытина]. Он все поймет, только не надо сразу наседать на него.

Затем поверь: сейчас самое главное — издание твоих книг! Это важно для публики (тебя снова прочтут), для текущего момента и для влияния твоего на этот момент. Уверяю тебя — я не ошибаюсь. Это самое важное. А второе, это даст обеспечение тебе, спокойствие в работе, это поможет даже в разрешении вопроса со «Знанием». Поверь, что условия очень хорошие. Третье — для будущего важно, чтобы у Сытина осталось убеждение не только в нашей полной солидарности и твоем доверии ко мне, но и в моей трудоспособности, некотором понимании дела и твоих желаний и предначертаний. Не обижайся на его недоверие к Ивану Павловичу, это пройдет, он увидит правду и оценит его, но, если его сейчас «сунуть» в дело, это ничему не поможет.

Не забудь также, что Сытину нечего знать о наших тревогах и сомнениях. Лучше, чтобы он был уверен в твоем скором приезде на север — в Швецию ли, Норвегию, Финляндию или в Петербург — там видно будет, тем более что это — наша надежда и мы с тобой верим в эту возможность! Ты сумеешь и сможешь руководить, живя поблизости, а не в самом Петербурге, лишь бы тебе поправиться.

Ну, до свиданья, Лёня. Знал бы ты, как мне тебя видеть надо.

М.

35
М. Ф. АНДРЕЕВА — К. С. СТАНИСЛАВСКОМУ
14 октября 1913, Москва
Телеграмма²⁷¹

Всей душой горячо желаю Вам и всем, кто с Вами, счастья, радости, художественного удовлетворения и здоровья.

Мария Андреева

36
М. Ф. АНДРЕЕВА — ВЛ. И. НЕМИРОВИЧУ-ДАНЧЕНКО
14 октября 1913, Москва
Телеграмма

Поздравляю Вас и всех, кто пришел с Вами в Художественный театр, от всей души.

Мария Андреева

221 37
М. Ф. АНДРЕЕВА — Н. Е. БУРЕНИНУ
19 октября 1913, Москва

Милый мой Евгеньич, как часто с нами бывает — мы подумали единовременно написать друг другу, и наши письма разминулись.

Ах вы, бедные мои Макарики! Вот уж повадились на вас шишки валиться, не пора ли и перестать? Увидимся мы скоро, тогда поговорим обо всем, только смотрите берегите сердце: говорят, я похорошела, помолодела и ни один смертный, и даже бессмертный, не может безнаказанно лицезреть столь ослепительное явление. О господи!

Пережить мне пришлось тоже большую передрягу, так как хотя слухи о болезни А. М. и сильно были преувеличены, но болен он был серьезно и, не подвернись счастливый случай, не приехал бы к нему доктор Манухин, — через год А. М. не стало бы, наверное. Сейчас пишут, что туберкулезная пневмония (воспаление легкого) прошла, прекратилось бронхиальное состояние левого легкого, оба легких очистились и надо только выдержать так называемый Nachkur, дать зарубцеваться легкому и подкрепить общее состояние, а главное — нервы.

Вы знаете, который день я пишу Вам? Вот так все время — то телефон, то посетители, просители и т. п., то самой надо бежать куда-нибудь.

Собинова постараюсь повидать и поговорить с ним о секции²⁷². Но договориться обо всем подробно, в случае [если] он заинтересуется, придется Вам самому. Верчусь я как белка в колесе и утомляюсь нелепым положением «дивы», которую «все жаждут увидеть», а я до сей поры не знаю не только когда, но даже в чем именно я выступаю! Бестолочь невероятная. Волнуюсь безумно процессом Бейлиса — и срамом, который он навлекает на Россию, и тягостной нелепостью его, да и тем, что отразится он, боюсь, на общей жизни страны столь тягостными последствиями, что о приезде [Горького] и думать будет нечего.

Вера прислала мне милое письмецо. Вы поблагодарите ее от меня, писать ей не буду, скоро увидимся. Рада за маму, что она чувствует себя хорошо, бодро и молодо, — обожаю я эту женщину!

Жму крепко Вашу руку, друг. Вы смотрите не надорвитесь, уж больно Вы из сил выбиваетесь, право.

Ваша М.

 

222 Вы что ж это пишете мне на фамилию по паспорту [Желябужская]? Меня так тут в Москве и не знает никто. Я — Андреева.

19/X 913

38
В. Д. БОНЧ-БРУЕВИЧ — М. Ф. АНДРЕЕВОЙ
27 ноября 1913²⁷³

Глубокоуважаемая Мария Федоровна!

Посылаю Вам копию условия²⁷⁴, посланного мною вновь Алексею Максимовичу и измененному согласно Вашему желанию. Думаю, теперь оно вполне Вас удовлетворит.

На присланных Алексеем Максимовичем книгах для набора, которые Вы мне передали, на некоторых томах стоит: «Максим Горький», на некоторых «М. Горький». Страницы эти читаны А. М., что видно из поправок. Пожалуйста, сообщите, какое начертание желательно удержать.

Если возможно, также сообщите заглавия остальных четырех томов: шесть Вы передали, один том еще — «Детство», — хорошо бы определить название остальных, дабы можно было их ввести в каталоги, которые мы сейчас рассылаем в больших количествах.

Всего Вам наилучшего.

Влад. Бонч-Бруевич

С.-Петербург, 27 ноября 1913 г.

39
М. Ф. АНДРЕЕВА — В. Д. БОНЧ-БРУЕВИЧУ
28 ноября 1913, Москва

Уважаемый Владимир Дмитриевич!

Большое Вам спасибо за милую деликатность!

«Максим Горький» значилось на иностранных изданиях по просьбе фирмы Ладыжникова потому, что его за границей именно окрестили «Максимом». Сам Алексей Максимович всегда подписывается «М. Горький», и так его и надо печатать.

223 Следующие томы будут, значит: VII — «Итальянские сказки».

VIII — «Записки проходящего».

IX — «Детство».

X — Мелкие рассказы.

XI — Сказки-сатиры и статьи.

Нумерация эта отнюдь не обязательна для Вас, конечно, я сообщаю только заглавия.

Получила письмо от Алексея Максимовича, в котором он пишет, что на днях займется редактированием остальных томов уже для Вас.

Привет Вере Михайловне и Вам.

Мария Андреева

28/XI 913

40
М. Ф. АНДРЕЕВА — Н. Е. БУРЕНИНУ
Конец ноября – начало декабря 1913, Москва²⁷⁵

Милый мой Евгеньич, давно мне хочется написать Вам, но так со дня на день откладываются да оттягиваются всякие «решительные» решения, так все еще неопределенно и неясно, что руки опускаются и — не пишется.

Не подумайте, что руки опускаются добиваться своего, нет, просто не хочется писать, говорить, пока не будет уже хоть бы какой-нибудь, хотя бы маленькой, синицы в руках… В Свободном театре все говорят о том, что решено поставить в первой половине января «Укрощение строптивой» со мной и Монаховым, но еще роли не розданы, режиссер еще неизвестен и о репетициях ни слуху ни духу. Вернее все-таки, что придется уходить²⁷⁶, и решится это окончательно не сегодня-завтра. Относительно будущего сезона дела обстоят так: Синельников зовет меня к себе в Киев и очень хочет, чтобы я служила у него, дает 1200 р. в месяц; Незлобин тоже хочет, чтобы я играла у него, но обещала ему играть не только в Москве, но и в Риге, и жалования дает 900 р., вряд ли больше. Мне хочется принять предложение Синельникова, но Н. А. Румянцев убеждает, будто незлобинское все-таки выгоднее, так как после Москвы ехать в гастрольную поездку по России выгоднее, чем после самого триумфального сезона в Киеве. Этот вопрос относительно будущего сезона решится тоже на днях. Пока сижу у моря 224 и жду погоды — позиция для моего характера и нрава наиболее тягостная.

С синематографом тоже что-то заколодило, так как Н. А. Румянцев должен действовать совершенно один. С нетерпением ждем возвращения из-за границы Красина, который в этом деле необходим как воздух. Тихон, должно быть, кое-что рассказал Вам об этом?

В той области, в которой у нас с Вами общие положение и мучения, пока что держусь стойко и позиций своих не сдаю. Всем сердцем, всей душой желаю и Вам устоять в борьбе со стремлением к самоотречению и самопожертвованию. Ей-богу, я имею право сказать: «добра от этого не жди ни себе, ни тому, ради кого идешь на жертву, отрекаясь от самого себя».

Вот хорошо бы, если бы Вы свой конкурс на свободного художника, а я — на большую актрису сдали поскорее и с торжеством! Ей-богу, нарочно приеду, чтобы вместе отпраздновать эти события.

Все еще не могу устроить Вам Собинова, но это ничего, это устроится, я надеюсь. Собинов славный малый, хороший товарищ и отзывчивый человек.

Вообще — все будет хорошо, друг, лишь бы сами мы не сбрендили. Не сбрендим, а? Не хотелось бы!

Жму Вашу руку. Маме и Вере кланяюсь.

Ваша М.

41
Н. Н. СИНЕЛЬНИКОВ — М. Ф. АНДРЕЕВОЙ
3 декабря 1913²⁷⁷

3 декабря, Харьков

Глубокоуважаемая Мария Федоровна!

Количество спектаклей с Вашим участием, новых ролей и вообще работы — все это приемлемо в моем деле. Я не особенно спешу с постановками новых пьес. Думаю, что времени для подготовки ролей тоже будет достаточно. Конечно, о времени, которое дается в Художественном театре, — не может быть и речи.

Работа у нас кипит, и мы не превращаемся в чиновников или в говорящую машину. Значит, относительно работы мы столкуемся. Самое же главное — Ваш гонорар. Цифра, которую я могу Вам предложить (сезон 5 месяцев — 6000 р.), — это maximum, что позволяет дать киевское дело. Таких окладов, 225 надо Вам сознаться, никто не может предложить (в провинции). Материальная сторона дела, то есть мой заработок, у меня на втором плане, и я предлагаю самые высокие цифры, лишь бы составить хорошую труппу. Тысячных окладов — не один, а несколько, и, как ни хорош Киев как город, любящий театр, — в конце концов он дает только то, что может. В газетах после моего отъезда появились статьи, в которых говорится о приглашенных мной артистах с громадными окладами. Пожалуйста, не придавайте значения: все это вздор и выдумки, не знаю уж чьи: гг. репортеров или артистов.

Так вот, Мария Федоровна, работать с Вами в одном деле я почту и за большую честь и за большое удовольствие. Киев прекрасный город, где можно хорошо устроиться и приятно жить. Верьте, что предложенная цифра — предел, за который идти невозможно. Если согласны — тотчас же вышлю Вам контракт.

Вы мне напишите о ролях, которые бы Вам желательно было бы сыграть, а я к сезону подготовлю работу, и с 15 августа приступим к репетициям, чего от души желаю.

Искренне уважающий Вас

Н. Синельников.

 

В текущем сезоне гастроли в Киеве, к глубокому моему сожалению, состояться не могут.

42
М. Ф. АНДРЕЕВА — Н. Н. СИНЕЛЬНИКОВУ
Декабрь 1913, Москва

Глубокоуважаемый Николай Николаевич!

Благодарю Вас за Ваше письмо от 3 декабря. Вряд ли Вы можете себе представить, как мне трудно, тяжело, неприятно и неловко говорить о деньгах, о гонораре и т. п. Никаких газет я не читала, в которых писали бы о тысячных гонорарах, предлагаемых Вами артистам, тем более, поверьте мне, не стала бы руководствоваться этими слухами в переговорах с Вами.

Вполне согласна с Вами, что и 1200 р. в месяц — оклад огромный, что гонорары за последние годы возросли до невероятных размеров, но люди опытные, я в этом деле совершенно неопытный человек, говорят, что туалеты в наши дни стоят так безумно дорого, что и большой гонорар с трудом оплачивает 226 расход на костюмы. Разговаривая со мной, С. Т. Барский сказал вполне определенно, что если я соглашусь «идти на 7 тысяч рублей», он будет очень доволен приехать к Вам в Киев с этим известием, так как на эту сумму согласитесь Вы. Может быть, он ошибался? Но мне не хочется, мне больно было бы, если бы наша с Вами переписка-переговоры носила характер торговли! Глубоко уверена, что Вы не захотели бы нарушать мои интересы, Николай Николаевич, и буду очень счастлива, если мне удастся у Вас хорошо, с воодушевлением работать.

Вы желали знать, какие роли мне хотелось бы сыграть? Иоанну Д’Арк — Шиллера; «Укрощение строптивой» — Катарину или «Много шуму из ничего» — Беатриче; Лопе де Вега — «Овечий источник» [Лауренсия]; «Мария Стюарт» — Марию; Ибсена: Нору, Гедду Габлер; Горького: «На дне» — Настьку, «Зыковы» — Софью; новая пьеса в России неизвестного еще немецкого автора Кизера «Обучение любви» — жену профессора Елену, — боюсь, что я испугаю Вас таким количеством ролей!

Пьесы, в которых у меня были играные роли, С. Т. Барский записал себе на память.

Жму Вашу руку и верю, что будущий сезон оправдает наши обоюдные надежды.

Мария Андреева

43
ИЗ ПИСЬМА М. Ф. АНДРЕЕВОЙ И. П. ЛАДЫЖНИКОВУ
4 декабря 1913, Москва²⁷⁸

… Свободный театр — это мои принципиальные, идейные, всяческие лютые враги. Враги! С которыми я готова была бы драться, а я служу у них в театре, по договору. Они хотят ставить пьесу (мистическую пьесу!) Блока «Роза и Крест» — это просто плохая пьеса, написанная плохим стихом, плохим языком, искусственная и фальшивая, а я должна буду играть в ней графиню Изору, и должна буду играть! Я спорила с ними сегодня до слез, до отчаяния, я отстаивала «Укрощение строптивой», «Овечий источник» Лопе де Вега, «Марион Делорм» В. Гюго, что угодно, но им все это не нужно, им нужны «красота» и «религия»! Иван Павлович, я не буду писать об этом Алеше, боюсь его еще больше растревожить, скажите ему сами об этом помягче и в подходящую минуту. Дело не в одних деньгах, которые я потеряю, уйдя из Свободного театра, дело в 227 том, что я должна сыграть в Москве; если я уеду, не показав себя, — это отзовется на всей моей будущей деятельности самым жестоким образом, помешает мне как актрисе, помешает организовать какое бы то ни было «свое» дело!

Относительно синемо дело обстоит так: есть договор с Лианозовым, еще не подписанный, но обещанный; есть обещание Шаляпина играть исключительно для этого синематографа; есть тысяч 25 – 30 денег, данных двумя-тремя человеками; есть сочувствие Алексея Максимовича, но даже без права упоминать его имя; и есть обещание Л. Б. Красина принять деятельное участие в постановке техники²⁷⁹.

… Учредителями [об-ва] значились: Красин (прежде Каменский), Румянцев и я. Право вступить в учредители оговаривалось в самом начале для Алексея Максимовича Пешкова и Юрия Андреевича Желябужского. Затем согласился было пойти на эту роль Федор Иванович Шаляпин, но испугался и отказался. Отказались и Фирсанова, и Дуван-Торцов, да и вообще вряд ли нынче капиталист пойдет на поддержку идейного чего-нибудь, боятся и — не интересуются. А. М. устранила я вначале, чтобы не трепать его имя. Брать нам деньги на театр ли, на синематограф ли с Алексея Максимовича — недопустимо! Слишком дорого они стоят, и рисковать ими — грех, да на это никто порядочный и не согласится.

Может быть, мне удастся вылезти, но вылезать — трудно. Рук я не складываю, духом не падаю, но — трудно. Алексей думает, что мы слишком заняты самими собой и из-за себя не видим общего? Нет, Иван Павлович, вижу, собой отнюдь не очень занята в душе своей, но знаю, чувствую, сознаю, что, не сделав всего для себя, не поставив себя в позицию сильного, власти, — ничего в настоящее время не сделаешь.

Надо мной посмеиваются, говорят, что я проповедую отжившие с.-д. истины, но меня побаиваются все-таки и хоть немного стыдятся. Какая я с.-д., чушь это, конечно, но я не могу быть только актрисой, которая для роли, для успеха готова ходить на голове и танцевать танго. И слава богу, что не могу. Я все умоляю А. М. ехать долечиваться. При первой возможности я постараюсь вырваться к нему, не уговаривайте его ехать в Россию — «неблагополучно в этом доме» и страшно мне за него…

Ваша душевно М. Ф.

 

«Розу и Крест» я играть не буду, скорее уйду из театра, но — не буду, это мистика и чушь!!

4/XII – 913

228 44
М. Ф. АНДРЕЕВА — Н. Н. СИНЕЛЬНИКОВУ
3 января 1914, Москва
Телеграмма²⁸⁰

От всей души поздравляю, горячо желая светлых долгих лет и много хорошего счастья.

Мария Андреева

3/1 – 1914

45
Н. Ф. и А. В. МОНАХОВЫ — М. Ф. АНДРЕЕВОЙ
3 апреля 1914, Москва²⁸¹

3. 4. 914

МОСКОВСКИЙ СВОБОДНЫЙ ТЕАТР

Пишу Вам, дорогая Мария Федоровна, на бланке умирающего Свободного театра, который покидаю все-таки с грустью; с грустью, ибо с его смертью засыпают мои широкие перспективы²⁸², мои планы и возможность делать то, что всей душой хочется… Дальше — опять та же постылая оперетта с ее пустотой, пошлостью, всякими танго и прочими «ценными достоинствами», от которых я, мне казалось, ушел уже без возврата.

Сел писать пасхальное поздравление, а начал с чего-то панихидного и противного. Беру себя за жабры и буду излагать все, что помню за время Вашего отсутствия. Прежде всего о будущем разветвлении блаженной памяти Свободного театра. В начале поста по инициативе Марджанова было собрано заседание, на коем присутствовали Носенков, Балтрушайтис, Таиров, Подгаецкий, Коонен, Асланов и Ваш покорный слуга. На заседании этом был предложен вопрос о создании нового театра на широких конституционных началах с самым нелепым репертуаром. Затем было поручено члену этого заседания, Таирову, составление бюджета будущего предприятия, который к следующему заседанию уже был готов и сумма баланса которого, если мне не изменяет память, была около 300 тысяч (помимо стоимости постройки театра, который должен быть выстроен кем-то и сдан милой компании за 45 тысяч в год; театр вместимостью на 1400 мест). Бюджет принят восторженно, и только оппозиция (Монахов) приняла его довольно 229 прохладно, ибо в нем было много несуразностей. Затем приступили к самому главному — к составлению устава будущего товарищества. Вот отсюда уже пошло без восторгов. Таиров, автор устава, лишал Марджанова права руководить делом, а ставил его лишь исполнителем воли учредительного собрания, на что тот никак согласиться не мог. Ораторы собрания начали обмениваться перлами красноречия, потрясая всякие основы риторики, но все тщетно: Марджанов гордо покинул собрание. Оставшиеся постановили не печалиться и ни в коем случае не просить Марджанова о возвращении. После ухода центра оппозиция (Монахов) очень ехидно запросила о средствах на покрытие бюджета. Председатель ответствовал, что средства будут изысканы путем приобретения пяти тысячных паев покровителями искусства и он уже знает таких, которые обещали приобрести в общей сложности… четыре пая. После такого ответа оппозиция безмолвно и без внешнего проявления какой бы то ни было гордости вышла и из собрания и из состава будущего товарищества. В тот же день в помещении Бюро встретились центр и оппозиция. Центр искал какого-нибудь перемещения в провинцию, а оппозиция создавала оппозицию предстоящего делегатского съезда. На днях узнал, что товарищество остановилось на мысли создания «Камерного театра».

Затем я попал на зубок к О. В. Гзовской, решившей уйти из Художественного театра. Она предложила мне службу у себя, то есть нигде, так как своего театра у нее не будет, а спектакли будут ставиться в клубах и частью вывозиться в ближайшие подмосковные города. Долго мы разговаривали и почти пришли к чему-то более или менее реальному, но в конце концов я струсил выступать только в клубах и почетно бежал с поля переговоров под крылышко оперетты.

В течение всего поста жил «общественной жизнью», то есть был делегатом на 2-м актерском съезде²⁸³, работал в нескольких комиссиях и теперь почил на лаврах: выбран в состав московского совета Театрального общества. Титул очень длинный и в высшей степени «важный» в смысле положения в обществе.

Марджанов подписал режиссером на несколько постановок в Ростов-на-Дону. Так прозаически закончилась карьера одного из директоров Свободного театра.

Теперь я немножко разгрузил себя сообщениями о всяких делах и с легким сердцем приступаю к самой сущности моего послания. В мае и в течение первой половины июня я буду выступать в Питере в театре «Луна-парк» и, конечно, очень хотел бы видеться с Вами и с милым Алексеем Максимовичем, которого я просто-напросто полюбил. Если Вы будете в Питере 230 и если не поленитесь, то черкните — и самый первый визит будет к Вам.

Если бы всякое упоминание нами вас и о вас выражалось бы, как принято думать у нас, русских, икотой у вас, то, честное слово, вы оба давно бы обратились к доктору. Дня не проходит, чтобы у нас дома не вспоминались бы или Вы, или Алексей Максимович. Так уж по одному этому вы можете себе представить, как бы хотелось нам повидаться с вами.

После светлой заутрени мы, разумеется, не отставая от прочей матушки Руси, будем набивать себе желудки всякой пасхальной снедью, и я прежде всего хлопну добрую рюмку влаги за ваше здоровье и мысленно похристосуюсь с вами. Пошли вам господь много, много доброго, покойного, счастливого…

Александра Владимировна всей душой присоединяется ко мне, и оба мы радостно кричим вам обоим: Христос Воскрес, милые!!!

Горячо любящие вас обоих

Монаховы

Лихов переулок, 2

46
А. М. Горький и М. Ф. АНДРЕЕВА — ХУДОЖЕСТВЕННОМУ ТЕАТРУ
17 мая 1914, Мустамяки
Телеграмма²⁸⁴

Глубоко скорбим об утрате^37* вашей, горячо желаем сил и здоровья всем вам.

М. Горький, Мария Андреева

47
Н. Н. СИНЕЛЬНИКОВ — М. Ф. АНДРЕЕВОЙ
8 июля 1914, Харьков²⁸⁵

Многоуважаемая Мария Федоровна!

Получил Ваше письмо и пьесы. «Обучение любви» — милая вещь: много материала для актеров, и играть можно хорошо. 231 Если есть цензурованный экземпляр, пожалуйста, захватите в Киев. Пьесы Винниченко мне не понравились — очень все придумано. «Веер леди У[индермир]» знаю давно и ставил еще у Корша. «Брачный договор» — читаю.

И мною «овладевает дрожь» при мысли о скором начале сезона работы. Многие из актеров будущего сезона для меня terra incognita, но главная моя забота — Вы. Я знал Вас мало, а потому в каждом письме предлагаю разнообразные роли. Поставить Вас и поддержать Ваш прежний успех — моя задача. Помогите мне разрешить ее.

Вы пишете: «Не стара ли я для Бесприданницы». Мое же впечатление, вынесенное из личного нашего свидания, — Вы все та же, какой я Вас знал до отъезда Вашего за границу.

Очень желательно услышать Ваше твердое слово: «вот что лине по силам, вот что я могу».

И еще вот что меня беспокоит — как Вам покажутся наша закулисная жизнь, работа, товарищи. Есть очень хорошие, серьезные, способные, но есть и плевелы (но где их нет). К некоторым явлениям надо будет отнестись снисходительно, примирительно. О многом, конечно, лучше переговорить заранее.

Я совершенно не знаю внутреннюю жизнь театра, в котором Вы так долго работали, но уверен, что разница между ими и нами — очень большая.

Пожалуйста, пишите мне Ваши мысли о «Трех сестрах». Это очень интересно. Для меня праздник, когда я вижу около себя людей, принимающих большое неофициальное участие в нашем общем деле.

Пишите мне в Харьков. Жду.

Искренне уважающий Вас

Н. Синельников

8 июля

48
В. Л. МЧЕДЕЛОВ — М. Ф. АНДРЕЕВОЙ
Август (между 12-м и 20-м) 1914, Москва²⁸⁶

Дорогая Мария Федоровна!

Простите, что поздно отвечаю, но я только третьего дня вернулся в Москву. Письмо получил. Сценку передал Балиеву. 232 Он был очень тронут; сам напишет Алексею Максимовичу. Просил меня ставить эту сцену, я согласился, конечно. Тем более что она произвела на меня прекрасное впечатление. На сцене это будет очень интересно. Жаль ужасно, что Гибшмана взяли на войну, — он бы играл эту роль на пять с плюсом. Все это до того хорошо и интересно, что я с большим удовольствием поработаю. Будет помогать художник, в которого я очень верю и которого люблю. Горячее спасибо за то, что прислали так скоро.

Вы знаете, конечно, из газет, что многие из наших застряли за границей²⁸⁷: Константин Сергеевич в Швейцарии, в Беатенберге. Там же Лилина, Массалитинов и Халютина.

Недавно пришло письмо Станиславского. Многое скрывает, но чувствуется, что пережил много ужасов, кошмаров, оскорблений. Честное слово, страшно за него, за его рассудок. Если прибавить к пережитому его пламенную фантазию, то опасения не преувеличены. Он убежден, что Игоря уже взяли на войну… Когда слушал его письмо, то хотелось и смеяться и плакать! Смеяться потому, что он и в эту минуту ребенок.

Конечно, в театре уже есть анекдоты. Рассказывают, что, когда его хотели арестовать, он схватил какую-то тетрадь и спрятал: берите все, а это не отдам!

Немцы будто обыскали, нашли записки, чертежи и портрет его в роли Вершинина: русский полковник, шпион с чертежами!! Чертежи — его записки по системе.

Конечно, все это анекдоты.

Вчера получена от него телеграмма, к концу сентября надеется приехать. Ему посылают телеграммы ежедневно, успокаивают, послали полный маршрут через Швецию, но он ужасно боится моря.

Качалов в дороге. Из Италии получена телеграмма, что он выехал. С ним семья.

Леонидов в Sestri, 20 августа выедет.

Москвин, Немирович здесь — в полном здоровии и благополучии. Николай Александрович хлопотал, но его не приняли военным врачом. Будет работать в нашем лазарете, который скоро откроется. Вера Васильевна вернулась в Москву 12 августа.

Много молодежи взяли у нас. Из известных Вам по студии взяли Дикого, Знаменского и многих других. Из стариков — Адашева.

В театре настроение крепкое. Пока все очень увлечены лазаретом. Намечены все те же пьесы. Летом читал «Будет радость»²⁸⁸. 233 Слушая Вас и Алексея Максимовича, я не возражал, но тихонько верил, что пьеса хорошая и интересная, и это будет маленьким оправданием. Теперь… Но позвольте мне ничего не говорить. Пьеса все-таки пойдет, если приедет Качалов.

Слышал, что у Синельникова дело обязательно будет. Буду рад, если увижу Вас в Москве, проездом.

Сегодня телеграммы с прусского фронта ужасны!! Я совсем растерялся. Как же это?

В Пальне провел почти месяц. Все время с грустью вспоминал Нейволе. Очень прошу Вас, дорогая Мария Федоровна, передать Алексею Максимовичу мой поклон. И еще несколько слов. В деревне делал опыты²⁸⁹. Первые опыты прошли настолько блестяще, так увлеклись исполнители, что боюсь приняться снова, чтобы не отравить себя маленькой неудачей.

Главный исполнитель был Берсенев (он вернулся из Италии, видел морской бой).

Дал я ему три сцены. Играл так талантливо, создавал такие образы, что сам до сих пор не может успокоиться. Теперь я организую уже целую труппу и принимаюсь за работу большую. Вот об этом прошу сказать Алексею Максимовичу.

Юрию Андреевичу и всем кланяюсь.

Целую Вашу руку.

Преданный Вам Вахтанг Мчеделов.

 

P. S. За границей до сих пор кроме тех — Коренева, Барановская, Хохлова, Раевская и многие другие. Лужский вернулся через Торнео.

В. М.

 

Вера Васильевна кланяется.

49
В. Л. МЧЕДЕЛОВ — М. Ф. АНДРЕЕВОЙ
Октябрь (до 27-го) 1914, Москва²⁹⁰

Дорогая Мария Федоровна!

Ваше маленькое поручение передал Константину Сергеевичу, он очень благодарен, просил кланяться и сказал, что сам хочет написать Вам.

234 Иван Михайлович благодарит за привет и кланяется. У нас открытие 27 октября. Идет «Горе от ума». Новых исполнителей мало: Подгорный — Молчалин, Жданова — Наталья Дмитриевна и Берсенев — Загорецкий в очередь с Москвиным.

В постановке многое изменили, старика играют теперь гораздо лучше, глубже, благороднее.

Как прошел «Маскарад»? Что Вы еще успели сыграть за это время?²⁹¹ Вчера наши смотрели новую пьесу Леонида Андреева: «Король, закон и свобода». Говорят, что ужасная пьеса, грубая, ненужная, фальшивая. В театре работаю очень много, Владимир Иванович поручил мне вести репетиции «Осенних скрипок», а сам будет приходить проверять. Это первая ответственная работа, которую мне поручили. Главные роли у Ольги Леонардовны и у Вишневского.

Решили у нас ставить Пушкинский спектакль: «Моцарт и Сальери», «Каменный гость» и «Пир во время чумы». Я счастлив, но беспокоит одна мысль — что Пушкина будут репетировать во время «Осенних скрипок».

Кроме театра у меня бездна уроков в школе, в студии, на дому.

В системе Константина Сергеевича есть