5 ПРИСТРАСТНЫЙ ЛЕТОПИСЕЦ ЭПОХИ

На обложке одной из записных книжек рукой Чулкова выведено Habent sua fata libelli, что означает: «Книги имеют свою судьбу». В этих словах — тревожное предчувствие. Поэт, прозаик, критик, активнейший деятель символизма, книгочей, знаток культуры, Георгий Иванович Чулков (1879 – 1939), несомненно, хорошо осознавал, какие препятствия могут возникнуть на пути художника к его читателю. Это и историческое время, и литературная мода, и характер государственной власти, и тысяча других крупных и мелких обстоятельств. В данном случае все они вместе сыграли свою роль в том, что почти все созданное Чулковым постигла горькая участь — забвение. Эта книга, где собраны его воспоминания, заметки из публицистического дневника, автобиографические наброски, а также рассказы и повести разного времени, призвана дать хотя бы самое общее представление о Чулкове — художнике разностороннем и многообразном.

В начале XX века его имя было широко известно читающей публике, настолько хорошо, что прототип ядовитых строчек Андрея Белого узнавался без труда: «Выскочил Нулков. Приложился ухом к замочной скважине, слушая пророчество мистика-анархиста. Наскоро записывал в карманную книжечку, охваченный ужасом, и волоса его, вставшие дыбом, волновались: “Об этом теперь напишу фельетон я”. Козловод Жеоржий 6 Нулков крутил в гостиных мистические крутни. Смеялся в лукавый ус: “Кто может сказать упоеннее меня? Кто может, как мед, снять в баночку все дерзновения и сварить из них мистический суп?” Над ним подшутила метель: “Ну, конечно, никто!” Схватила в охапку: схватила, подбросила — и подбросила в пустоту.

А стаи печатных книг вылетели из типографий, взвеянные метелью, проснежились непрочитанными страницами у ног прохожих»^1*.

В приведенных словах явно содержится намек на удивительную работоспособность Г. Чулкова, которая поражала и одновременно задевала, раздражала его соратников по символизму (и это при том, что их продуктивности тоже можно позавидовать!) Действительно, за короткий срок писатель успел сделать очень много. Начав свой творческий путь в первые годы нового столетия, Чулков уже до революции выпустил шесть томов сочинений, вместивших стихи, прозу, эстетические трактаты. Позже к ним добавились романы «Сатана», «Сережа Нестроев», «Метель», пьесы, путевые очерки, историософские сочинения. Одновременно он редактировал и издавал сборники, альманахи, журналы, печатал критические разборы и рецензии, театральные обзоры, включался во все бурные литературные дебаты. Чулков играл весьма заметную роль в культурной жизни эпохи, всегда оказываясь в центре литературных и окололитературных событий: он и постоянный посетитель знаменитой ивановской «башни», и создатель пресловутой теории «мистического анархизма», и главная мишень для критических стрел А. Белого и З. Н. Гиппиус, и участник бурных дискуссий с художниками-кубистами в Москве, и «путешественник поневоле» по странам Европы в Первую мировую войну, и прорицатель судьбы России накануне грозных октябрьских событий. Имя его в первое десятилетие XX в. было окружено еще и романтическим ореолом: в 1901 г. студента медицинского факультета Московского университета Георгия Чулкова как члена Исполнительного 7 комитета объединения студенческих землячеств Москвы арестовали и препроводили в Сибирь, где он провел в ссылке около двух лет, а затем, после освобождения, еще несколько лет держали под гласным надзором полиции. Среди писателей такой биографией в те годы мог похвастаться только А. Ремизов.

Позже, в советское время, Чулков — «седогривый, уравновесившийся, почтенный, умный, талантливый литературовед» (и такой его портрет оставил нам Андрей Белый^2*), занимавшийся изучением, комментированием и изданием произведений Пушкина, Тютчева, Достоевского. Им созданы целая «тютчевиана» — публикация извлеченных из архива стихотворений поэта, статьи о его жизни и творчестве, книги «Жизнь Пушкина» (1938), «Как работал Достоевский» (1939).

Впрочем, надо уточнить: превращение Чулкова-писателя в Чулкова-литературоведа произошло небезболезненно — он буквально вынужден был заниматься исключительно историко-литературными изысканиями, поскольку ни одно из его художественных произведений, казавшихся ему наиболее значительными (например, пьесы «Хромой Франциск» и «Кабачок невинных», роман о петрашевцах «Петербургские мечтатели»), не было допущено к печати. Но и с историко-литературными работами не все шло гладко: рукопись его самого яркого биографического исследования «Жизнь Достоевского», высоко ценимого учеными — специалистами по Достоевскому, — так и осталась неопубликованной. Но и то, что печаталось, беспощадно уродовалось цензурой.

И все же в начале 1920-х гг. ему удалось издать два небольших сборника рассказов — «Посрамленные бесы» (1921) и «Вечерние зори» (1924). В одних рассказах воссоздано недавнее прошлое России (Первая мировая война, период между Февралем и Октябрем), другие представляют собой переосмысление жития святых или стилизацию под куртуазную мистику XVIII в. И хотя критики, почувствовавшие, что писатель не желает иметь дело с советской действительностью, были недовольны, 8 Чулков остался верен избранной теме. Он все дальше и дальше уходит от современности, создавая портреты русских государей — от Павла до Александра III («Императоры», 1928), погружаясь в декабристскую эпоху (повесть «Кинжал», 1925; «Мятежники» — психологизированные биографии героев 14 декабря 1825 г., роман «Salto mortale, или Повесть о молодом вольнодумце Пьере Волховском», 1930).

Однако Чулков не оставляет отчаянных попыток «вписаться» в литературную жизнь советского времени. Как и многие советские писатели, он совершает поездки по стране, участвует в диспутах о поэзии, пишет документальную повесть «Вечные огни» об открытии и эксплуатации нефтяных месторождений (частично опубликована в «Новом мире» в 1935 г. под названием «Люди и факты») и детективно-авантюрный роман «Добыча», где действуют вредители, препятствующие социалистическому строительству. В надежде на публикацию Чулков предпосылает в качестве эпиграфов к роману цитату из Гете и слова Сталина — о крепостях, которые покоряются большевикам.

Но и эти усилия оказываются тщетными… Постепенно Чулков изгоняется на обочину литературного процесса. Он сам все более и более начинает ощущать свое трагическое одиночество. «… Меня никто не знает. Никому я не известен…», — повторяет он с тоской. Постоянной спутницей становится нужда. Свое завещание, написанное в связи с тяжелой болезнью в 1921 г., он начинает словами: «Нищим жил, нищим умираю…»^3*.

В 1920 г. на семью Чулковых обрушилось страшное горе: умер от менингита единственный сын, появившийся на свет в 1915 г., когда его родителям было уже около сорока. Смерть сына стала причиной обращения Чулковых к Богу, позволившего им, с одной стороны, в годы всеобщей деморализации и страха дышать воздухом «тайной свободы», но — с другой, — едва не ставшего причиной еще одной трагедии.

9 В архиве М. Горького хранится письмо:

 

«Помогите, Алексей Максимович!

У меня горе. Вы понимаете, как мне тяжело просить Вас: я знаю, как Вас одолевают со всех сторон просьбами, но делать нечего — надо просить.

Десятого февраля, когда у меня ужинало человек семь приятелей из актерского и литературного мира, явились товарищи из ОГПУ и арестовали мою жену <…>

Она теперь немолодая. Ей стукнуло шестьдесят. Она тяжело больна <…> Во время обыска, хотя она сохраняла видимое спокойствие, у нее случилось кровоизлияние в левом глазу. И я с ужасом смотрел на этот окровавленный глаз, когда она прощалась со мной.

Почему ее арестовали? Судя по тому, какими книгами и рукописями интересовались товарищи во время обыска, полагаю, что мою жену привлекают по какому-нибудь церковному делу <…>

В чем же ее преступление? Неужели в том, что она религиозна? <…> Ни в каких религиозных организациях, общинах, кружках она не состоит <…> А то, что шестидесятилетняя женщина <…> читает библию, любит канон Андрея Критского, вопли Ефрема Сирина и песни Иоанна Дамаскина — кому от этого худо? <…>

Арест Надежды Григорьевны — тяжкая кара для меня. Но меня не за что карать. В меру моих сил я честно работаю <…> А между тем арест моей старухи для меня даже не тюрьма, а самая настоящая казнь.

Заступитесь, Алексей Максимович.

Георгий Чулков»^4*.

 

«… Ничто не может заменить религию»^5*, — утверждал Чулков в письме В. Фигнер в январе 1926 г.

Глубокая религиозность пронизывает каждую строку повести «Вредитель». В подтексте ощутима она и в книге «Жизнь Пушкина». Но в то же время от нее практически свободны воспоминания Чулкова «Годы странствий», над которыми писатель работал во второй половине двадцатых годов. Бросающееся в глаза различие понятно: эти вещи создавались с принципиально 10 различными целями. Воспоминания — чтобы добиться официального признания своих литературных и общественных заслуг, определить свое место в кругу символистов и в целом — в литературе. Повесть же — исповедь, не предназначавшаяся для печати. Мемуары писались в расчете на то, что «характеристика эпохи», пропущенная сквозь «психологию ревнителей символизма» (так определил особенность своего труда в предисловии к нему Чулков), пробудит интерес к жизни автора. Работа над другой осуществлялась в величайшей тайне: ни в письмах, ни в записных книжках — нигде нет даже упоминания о ней, мечтать о ее публикации было безумием… Но именно сопоставление этих двух произведений способно дать полноценное представление о Георгии Ивановиче Чулкове — как о писателе, признанном «официально», и одновременно создателе «потаенной» литературы.

Однако надежды, возлагаемые на публикацию воспоминаний, не оправдались. Критика 1930-х гг. не только не одобрила «Годы странствий», но и усмотрела в книге «идеологическую» диверсию, которую совершил «блуждающий символист»^6*, преподнесший читателям реабилитирующие символизм мемуары. Автору поставили в вину его мистический взгляд на исторические явления, завышенную оценку собственных революционных заслуг. Стоило Чулкову опрометчиво обронить, что его душой с юных лет владел «демон революции», как его сурово одернули: «никакой “это” не демон, просто куцый “мелкий бес”, символ кокетничающего с революцией буржуа»^7*.

Правда, объективность требует признать, что некоторое преувеличение революционного прошлого автора в воспоминаниях имело место. Но в 1930-е гг. исследование символизма должно было быть продиктовано либо прозорливостью, которую проявил участник символистского движения относительно его гибельности для художника (этот путь «декадентской самокритики» избрал в своих книгах «На рубеже столетий», «Начало 11 века», «Между двух революций» Андрей Белый), либо обнаружением в нем достоинств революционного свойства. По второму пути пошел Чулков.

Сегодняшнего читателя, однако, наверное, не очень взволнует обоснованность или необоснованность революционных притязаний Чулкова, и он воспримет страницы, посвященные учебе в университете, участию в студенческих волнениях, жизни колонии ссыльных в Сибири, бегству из ссылки как обычные эпизоды биографии писателя. Но, несомненно, бесконечно интересной для наших современников окажется та часть мемуаров, где автор раскроется как свидетель становления одного из самых ярких направлений русской литературы начала XX века — символизма.

Чулков в первую очередь пишет о литераторах и литературе, ставшей для него страстью на все времена и, конечно, очень быстро затмившей все политические переживания. Неуемная энергия, отличавшая Чулкова, побуждала его включаться во все литературные начинания и предприятия, которыми отмечена насыщенная событиями культурная жизнь первого десятилетия XX в. Здесь он раскрывается полностью, причем в особой ипостаси «творца» литературной ситуации. Это качество не осталось незамеченным его современниками. «Самый неистовый энтузиаст, каких я знал, — вспоминал о нем М. В. Добужинский, — по внешности он тогда походил на молодого апостола или Предтечу, с бородой и большой шевелюрой, что было весьма в стиле его несколько театрального пафоса. Ни один доклад не проходил без его участия в прениях — тут он бывал порой блестящим или оппонентом, или апологетом»^8*. Но это же качество закрепляло за ним в глазах других (Блока, например) положение суетливого работяги «на подхвате», который повышенной деловитостью заставляет усомниться и в искренности своего увлечения искусством, и в своем таланте. Но даже самые откровенные недоброжелатели не могут умалить значения тех страниц мемуаров, которые и появились во многом благодаря чулковской «сверхактивности». На них оказались запечатлены 12 ведущие деятели литературного процесса начала XX в. — Федор Сологуб, Валерий Брюсов, Леонид Андреев и другие, не менее знаменитые современники.

Правда, в критике отмечалось, что некоторые страницы мемуаров похожи «на запоздалое сведение счетов». Думается, однако, что и этот упрек не совсем справедлив. Конечно, нельзя не принимать во внимание то, что Чулков активно «выяснял» свои отношения с прошлым. Во всяком случае, его симпатии и антипатии, может быть, затаенные в пору литературной полемики или прикрытые конкретными соображениями пользы дела, в мемуарах действительно обнажились более откровенно. И в портрете Брюсова, созданном, казалось бы, с пониманием роли и места, которые занял этот поэт в русском символизме, вдруг проступают черты «бездарного труженика», что делает оценку Чулкова тождественной цветаевской, в которой также акцентированы отнюдь не поэтические заслуги этого «героя труда». Не менее ядовитыми были и замечания, брошенные мемуаристом как бы невзначай по поводу ведения литературных дел Мережковскими. Однако же настоящий яд по поводу рационального аскетизма этой супружеской пары Чулков выплеснул в написанном им в середине 1920-х гг. рассказе «Ненавистники».

В своих прозаических вещах Чулков любил воспроизводить почти без изменений или с небольшими модификациями известные ему по жизни коллизии, что раздражало, например, Вяч. Иванова, всегда отговаривавшего его от этих затей и связывавшего именно с подобной «ложной документальностью» художественные промахи писателя. Но в этой области у Чулкова найдется немало удач: рассказ «Полунощный свет», воссоздающий духовную атмосферу ивановской «башни» и запутанные отношения ее обитателей, этюд «Шурочка и Веня», давший абрис характера писательницы А. Мирэ, повесть «Слепые», в которой предложена религиозно-мистическая трактовка вихря страстей, закруживших зимой 1907 г. Блока, Волохову, Менделееву и Чулкова. Но даже среди них особняком стоит рассказ «Ненавистники» — один из лучших рассказов Чулкова. Писатель поместил его в сборнике «Вечерние зори» рядом с рассказом «Милочка» — притчей о судьбе России, бросающейся в объятия то 13 одного, то другого покровителя, высветив таким образом символический смысл «Ненавистников»: интеллигенция, так много печалившаяся о судьбе родины, сама явилась причиной ее бед.

В рассказе Чулков удачно использовал чеховскую интонацию лирической грусти о несостоявшемся человеческом счастье. В чем-то повторив сюжетную канву рассказа «Дома с мезонином», автор, однако, жестче, отчетливее прорисовал отношения, связавшие героев. История двух соперничающих сестер, старшая из которых — Антонина — разрушает счастье младшей — Любови — только потому, что ей не удалось подчинить себе юношу, который ей и не особенно-то нужен, рассказана Чулковым просто и печально. Немаловажная роль стороннего наблюдателя, снисходительно относящегося к играм своей жены, отведена презрительно-рассеянному, забывающему имена-отчества собеседников, обладателю холодных и недобрых глаз Сергею Матвеевичу Бережину, любимое занятие которого — вещать о скором конце света.

Этот рассказ дает основание утверждать, что произведения Чулкова, созданные «по мотивам» событий, не иллюстрируют и не дублируют то, что потом будет документально запечатлено им в воспоминаниях. Автор предлагает именно художественное прочтение происходившего. Можно даже сказать, что мир воспоминаний — это аполлонический мир света и искусства, а мир прозы Чулкова — это мир дионисийских страстей, в котором плутают слепцы. Для этого достаточно сравнить хотя бы страницы, посвященные А. Блоку в «Годах странствий», и образы графа Бешметьева в «Слепых» (1910) и поэта Герта в «Парадизе» (1908).

Глава «Александр Блок», совсем небольшая по объему, является тем не менее центральной в воспоминаниях. Причина этого в том, что ни с кем из современников и собратьев по перу не складывалось у Чулкова таких сложных, потрясавших душу отношений, как с Блоком. Блок и Чулков в своей дружбе всегда были не «на равных», и Чулков всегда это чувствовал. Если контакты Белого и Блока выстраивались по принципу «дружбы-вражды», которая знает взлеты и падения, приливы и отливы, но всегда, даже в периоды разрывов, отмечена внутренней ориентированностью на «другого», то с именем Чулкова в сознании 14 Блока ассоциировалось понятие о банальной литературщине, делячестве, всей той «чулковщине», которая на определенном этапе становится для него синонимом негативного в литературной атмосфере.

Отношение Блока к Чулкову характеризовало некое презрительное высокомерие, не исключавшее, впрочем, чисто человеческой нежности и участия. Однако их взаимоотношения не укладываются целиком в рамки покровительственного снисхождения со стороны Блока. И на самом деле в признании Чулкова: «Мне кажется, что именно на мою долю выпало “научить” Блока “слушать музыку революции”», — содержится немало истинного. Ведь, действительно, для погруженного в соловьевские миры Блока появление на его пути человека, прошедшего ссылку, испытавшего участь поднадзорного, должно было стать неким импульсом к постижению реальной жизни.

В своих воспоминаниях Чулков еще весьма сдержанно осветил те моменты, когда его присутствие в жизни Блока оказалось поистине драгоценным для русской литературы. Он, например, мог бы подробно рассказать о создании поэтом лирической драмы «Балаганчик», чему он немало способствовал, а, самое главное, поведать о своих поистине титанических усилиях по разъяснению ее замысла, который получил в литературных и окололитературных кругах прямолинейное и поверхностное толкование^9*. Помимо обращения к актерам, в котором был проанализирован смысл основных образов пьесы, Чулков напечатал несколько рецензий — от информативной заметки о ее премьере в театре В. Ф. Комиссаржевской до развернутых выступлений, основные идеи которых не потеряли своей актуальности и сегодня. Он едва ли не первым обнаружил в «странном и страшном фарсе» Блока грандиозное испытание «мистическим скептицизмом» идеи Вечной Женственности, «великую и последнюю насмешку над самой дорогой… мечтой поэта». А обнаружив в душе Пьеро-Арлекина «причудливое 15 сочетание высшего знания, великой наивности, таинственной и первоначальной любви и насмешливого презрения»^10*, точно охарактеризовал элементы, составляющие основу характера лирического героя Блока и безмерно близкие исканиям-сомнениям самого художника. И появлением в пьесе «Песня Судьбы» (1908) рядом с главным героем Друга, его двойника-антагониста, русский читатель также обязан Чулкову, чьи реальные, а скорее, трансформировавшиеся в творческом сознании Блока черты и побудили поэта к созданию этого образа.

Для Чулкова Блок являлся человеком, общение с которым придавало особую значимость его существованию. Поэтому так безмерно и дорожил он всеми проявлениями их духовной близости, так скрупулезно бережлив был к доказательствам взаимопонимания, отраженным в сложном контексте их отношений. Подлинным взлетом эмоциональной напряженности характеризуются 1906 – 1908 гг., когда душевное отчаяние и житейская потерянность заставили Блока погрузиться в пучину хмеля. Тогда-то и оказался Чулков незаменимым и надежным спутником поэта во всех его эскападах. Свидетельством «пика» этой привязанности явился посвященный Чулкову блоковский цикл «Вольные мысли». Воспоминания об этих годах не позволили Чулкову примириться с наступившим вскоре охлаждением Блока. И он продолжал свой нескончаемый внутренний диалог с поэтом, одним из проявлений которого и стало стихотворение 1920 г., озаглавленное криптонимами «А. А. Б.»:

Да, мы убоги, нищи, жалки,
И наши чаянья — все бред.
И опозорены весталки,
И опозорен сам поэт.
Но не умрут воспоминанья
О жертве, рыцарь и пророк,
И о тебе свои преданья
Расскажет варварский Восток.

16 В этом стихотворении он снова в поэтическом «мы» объединил себя со своим кумиром, которого, однако, всегда воспринимал однозначно — в координатах декадентства. Чулков так никогда до конца и не понял ни блоковской эволюции, ни направления блоковского пути.

Надо тем не менее особо подчеркнуть, что при несомненной зависимости от Блока, идейной и творческой в том числе (тождество лексики, близость мотивов, сходная ритмика стиха), Чулков сохранял и определенную самостоятельность. Так, он оказался, пожалуй, одним из самых серьезных и принципиальных оппонентов Блока в дискуссии о «народе и интеллигенции». В этой знаменитой полемике голос Чулкова прозвучал, может быть, негромко, но очень достойно. В статье «Memento mori» (1908) он с позиции «универсализма» доказывал поэту, что его взгляд на интеллигенцию излишне пессимистичен. Эту же мысль Чулков попытался развить и в статье «Лицом к лицу» (1909), утверждая, что Блок понимает интеллигенцию узко, причисляя к ней или отвернувшихся от народа декадентов, или привилегированную часть дворянства. Вся полемика с Блоком происходила у Чулкова под знаком «освобождения» поэта от «декадентского дурмана», который, как мерещилось критику, не давал художнику найти путь к «оправданию земли и сораспятью с миром»^11*. А именно так понимал Чулков истинный символизм, тот, который «кладет свою печать на всемирную литературу всех веков, определяя собой тип поэта, … его путь, его стремление»^12*.

Вообще, надо отметить уровень благородства этой полемики, в которой не нашлось места отражению реальных жизненных конфликтов. А ведь она происходила вскоре после событий, ознаменованных пьянящей влюбленностью Блока в «снежную маску» — актрису Н. Волохову и «романом» Л. Блок и Г. Чулкова. Если верить Л. Д. Блок, в ее взаимоотношениях с Чулковым не было никакой глубины. В воспоминаниях 17 «Были и небылицы о Блоке и обо мне» Любовь Дмитриевна так охарактеризовала эту свою «первую фантастическую “измену”» в общепринятом смысле слова: «Мой партнер этой зимы… наверное, вспоминает с не меньшим удовольствием, чем я, нашу нетягостную любовную игру. О, все было, и слезы, и театральный мой приход к его жене, и сцена à la Dostoievsky. Но из этого ничего не получилось, так как трезвая жена в нашу игру не входила и с удивлением пережидала, когда мы проспимся, когда ее верный, по существу, муж бросит маскарадную маску. Но мы безудержно летели в общем хороводе: “бег саней”, “медвежья полость”, “догоревшие хрустали”… и легкость, легкость, легкость»^13*.

Позволим себе, однако, усомниться в верности интерпретации, которую предложила Любовь Дмитриевна. Легковесной ситуация, скорее всего, представлялась ей. Чулков воспринял все иначе и, воспроизводя случившееся в повести «Слепые», подчеркнул не легкость и необязательность затеянной любовной интриги, а напротив, эгоистическую слепоту безрелигиозных людей, подталкивающую их к безумным и бессмысленным поступкам. Можно, конечно, заподозрить автора в желании придать особую значительность всему происшедшему. Но то, — что случившееся было для него отнюдь не игрой, — не подлежит сомнению. В повести бросается в глаза «мертвенность» персонажей, пытающихся взбодрить угасающий интерес к жизни острыми ощущениями и экстравагантными переживаниями, — то, что принято называть декадентством. И образ графа Бешметьева, в котором отразились блоковские черты, лишен привлекательности, как, впрочем, и образ Герта в рассказе «Парадиз». В этом рассказе встреча «молодого человека лет двадцати восьми, небезызвестного поэта, с бритым лицом и вьющимися белокурыми волосами» с обитательницей определенного заведения под названием «Парадиз» кончается для нее трагически по его вине.

18 Но, может быть, еще более удачно Чулков сумел воплотить противоречивость Блока и свое восприятие его двойственности в стихотворении цикла «Месяц на ущербе» (1907):

И вновь ты уходишь во мрак,
Сияя мечтой золотистой,
И мраком венчается брак
Невинный, святой и пречистый.

И твои поцелуи на устах
Как ядом уста опаляет.
И мимо проходит монах,
И молча, и строго кивает.

И бледный монах мне знаком:
Мы вместе плели наши сети:
Любили, влюблялись вдвоем,
Смеялись над нами и дети.

Потом уходил он на мост
Искать незнакомки вечерней:
И был он безумен и прост
За красным стаканом в таверне.

История сложных взаимоотношений с Блоком как бы убеждает, что свои воспоминания о нем Чулков непременно должен бы завершить сценой их последней встречи, одарившей его счастьем полного взаимопонимания. О ней он рассказал сразу же после смерти поэта. «В последний раз, когда Александр Александрович был в Москве, мы успели поговорить, и он был откровенен, как прежде, как в те годы, когда мы были друг другу нужны. Я сказал, между прочим: “Не верится как-то, что в наше катастрофическое время могут какие-то люди чувствовать привязанность к земле, к любви… Вы в это верите?” И он мне ответил, даже не улыбаясь: “Credo! Quia absurdum”»^14*. Но в «Годах странствий» Чулков опустил эту подробность, как бы не желая лишний раз напоминать о нитях, навсегда связавших его с Блоком.

19 Так же скуп оказался мемуарист и в характеристике своих отношений с М. Волошиным, не написав ни о дарственных надписях на книгах, в которых поэт уверял его в своей дружбе и любви, ни о высоких оценках, которые были даны этим мастером чулковским переложениям «Песен» М. Метерлинка и другим его работам. Не вспомнил он и о своем участии в диспуте, устроенном Волошиным и «бубнововалетцами», куда его пригласил сам Волошин и где его высказывания, носившие «примирительный» характер, помогли создать творческую атмосферу обсуждения, которая была так необходима устроителям^15*.

Завершая тему взаимоотношений Чулкова с его современниками, укажем еще на одну особенность автора мемуаров — его проницательность (например, в связи с творчеством Анны Ахматовой). Оценка творчества Ахматовой как наследницы заветов символизма и одновременно последовательницы классического направления в русской поэзии и ученицы И. Анненского, едва ли не впервые была предложена именно Чулковым в статьях «Пятьдесят девять» (1912), «Хомуз» (1913), «Закатный звон» (1914). Оказались пророческими и многие другие оценки Чулкова-критика (в частности, это касается поэзии Е. Кузьминой-Караваевой).

Однако в мемуарах были раскрыты не все творческие связи писателя. Он почти ничего не написал о своих учителях. Духовным учителем был для него Владимир Соловьев. Интересно поэтому читать рассказ «Отмщение», где в собирательном образе писателя угадываются не совсем привлекательные соловьевские черты. Возможно, рассказ был задуман тогда, когда Чулков еще не стал правоверным соловьевцем и критически воспринимал соловьевское наследие, о чем и писал в своей ранней статье^16*. Но непререкаемым авторитетом для Чулкова всю жизнь оставался Ф. М. Достоевский. Его поэтика воспринималась 20 им как «мятежный и смелый факт» новой культуры. Поэтому Чулков смело наследовал, а подчас и копировал мысли и стиль этого художника. По поводу романа «Сатана» (1914) критики даже возмутились: мол, раньше как-то не принято было афишировать заимствования, а тут перепевы сюжетной канвы «Бесов» и «Братьев Карамазовых» подаются абсолютно откровенно. Критики не заметили, что это был тщательно продуманный автором ход — «опрокидывание» известной литературной схемы в новый исторический контекст. Можно даже считать, что Чулков открыл жанр римейка в русской литературе. Атмосферой «Белых ночей», «Неточки Незвановой», «Униженных и оскорбленных» были подсказаны ему и образ Петербурга, и судьбы героинь в повести «Осенние туманы» (1916).

Достоевский и Вл. Соловьев (а также Данте и Ибсен) — для Чулкова — художники, «скованные» единой символической цепью. Он и символизм обосновывал как сочетание эстетической теории Владимира Соловьева о «магическом искусстве» с идеей Достоевского о «реализме в высшем смысле». Не случайно его биографический роман-исследование «Жизнь Достоевского» завершается символической сценой похорон, когда за гробом писателя, пытавшегося соединить христианство и социализм, неотступно следят «странные глаза» присутствующего здесь молодого человека — Владимира Соловьева.

Чулкова можно отнести к «неисправимым» символистам. Он встал на защиту символистского мировоззрения тогда, когда даже его адепты уже не решались бороться за него в открытую (в 1914 г. им написана статья «Оправдание символизма»), и остался его приверженцем, когда символизм уже прекратил свое существование. Так, давая отзыв на книгу начинающей поэтессы О. Молчановой в 1923 г., Чулков отрекомендовал себя следующим образом: «Я, верный символизму, постараюсь в нем найти ключ к оценке этих стихов»^17*.

Но если мемуары «Годы странствий» недостаточно полно раскрывают процесс формирования Чулкова-писателя, то гораздо больше о его литературных учителях, о художественных исканиях 21 мы узнаем из сохранившихся в архиве «Воспоминаний», которые вполне могли бы стать их первой частью. И становится ясно, что такое «усечение» сделано совершенно сознательно. Чулков намеренно проигнорировал те автобиографические моменты — первые детские впечатления, отроческое становление личности, формирование религиозных или иных устремлений, на которых она базируется и на которых обычно фокусируют свое внимание мемуаристы, чтобы написать не мемуары в традиционном смысле, а именно путешествие по памяти, «годы странствий», отражающие определенный исторический период и воссоздающие многокрасочную картину эпохи. Так, включенные в мемуары путевые заметки, зарисовки с натуры великолепно донесли до нас «голоса» жизни.

Разнообразные диалоги репортерского характера обнаруживают в Чулкове талантливого журналиста-хроникера, умело сочетающего описание, драматургическую завязку с собственными размышлениями и выводами. Вспомним, как непринужденно соединен рассказ о похищении «Моны Лизы» с теоретическим рассуждением о природе искусства. Таким же приметливым и чутким наблюдателем предстает Чулков перед читателем и в «Листках из дневника», откуда для настоящего сборника взяты два отрывка — «Вчера и сегодня» и «Честный большевик». Его статьи регулярно появлялись в журнале «Народоправство» (1917 – 1918), редактором которого он был, являясь одновременно в своих публикациях и политическим обозревателем, и историографом. На страницах журнала окончательно откристаллизовалась историческая концепция Чулкова — мистический национализм, — согласно которой Россия должна была сыграть мессианскую роль защитницы мира от германского империализма. Теперь во всем Чулков видит предательство национальных русских интересов, гибель России ставит в прямую зависимость от приближающейся революции и деятельности большевиков. Отсюда берет свое начало и его ирония по отношению к новоиспеченным «большевикам» или перекрасившимся в соответствующие времени красные цвета новоявленным нуворишам. А после свершения революции в статье «Метель» (1918) Чулков рисует устрашающий образ погибшей России: «Налетели бесы 22 с визгом и воем, навалили сугробы снега, смешали его с уличной грязью, и в мутной метели исчезла строгая красавица, пропала во мгле, туманной и снежной».

Наступившие вслед за этим «страдные дни»^18* подтвердили уверенность писателя в существовании «темных и светлых» таинственных сил, которые определяют «пути истории», диктуют «волю Провидения»^19*. Чулков увидел, что на призыв к освобождению в первую очередь отозвались «темные, непросвещенные массы», начавшие творить праздник «сумасшедшего анархизма» — и, вспомнив о своих прежних бунтарских настроениях, раскаялся в них.

Теперь к наиболее страшным своим «заблуждениям и падениям»^20* Чулков отнес провозглашенные им вместе с Вяч. Ивановым в 1906 г. идеи мистического анархизма. Главный постулат этой теории — «последовательное и углубленное утверждение» индивидуализма, который должен привести «нас к истинной общественности, освобожденной от власти»^21*. Конечно, говоря о последовательном сопротивлении человека обстоятельствам, автор имел в виду не реальную политическую борьбу против государственных институтов власти, а обретение свободы в «метафизическом понимании». Но логика слова и дела в ситуации общественного напряжения и политических кризисов такова, что, воплощаясь в дела, слова могут претерпевать немыслимые метаморфозы. Это и произошло в октябре 1917 г., когда лозунг свободы обернулся насилием, порабощением и тюрьмами. Тогда-то Чулков и поставил точный диагноз: «Революция пошла по пути бунта, который возглавили безумцы, написавшие на своих знаменах “социал-демократия”, “марксизм”, “научный социализм”… Народ, получив долгожданную свободу, поистине охмелел от нее…»^22*.

23 Его рассказ «Красный жеребец» (1921 – 1922) художественно подтверждает эту мысль. В нем Чулков наглядно показал ужас происходивших в России после революции событий, вступив тем самым в спор с Блоком, в свое время на вопросы: «Почему гадят в любезных сердцу усадьбах? Почему валят столетние парки?» — ответившим так: «Потому, что там насиловали и пороли девок: не у того барина, так у соседа. Потому, что сто лет под их развесистыми липами и кленами господа показывали свою власть: тыкали в нос нищему — мошной, а дураку — образованностью»^23*. В отличие от Блока, уверявшего, что возмущение народа оправдано и он имеет право на возмездие, Чулков был обеспокоен революционным будущим русского народа и русской культуры.

Но и Чулков, и Блок остро ощущали вину русской интеллигенции за все происшедшее. Интересно в этом отношении стихотворение Чулкова «Поэту» (1919), обращенное к Вяч. Иванову, бывшему своему единомышленнику. В нем, отказавшись судить художника, возлагавшего надежды на стихийное возмущение народа, он тем не менее взял на себя ответственность за проповедь бунта и своеволия:

Могу ли осудить, поэт.
Тебя за мглу противоречий?
Ведь миру мы сказали: «Нет!» —
Мы, буйства темного предтечи.

Ведь вместе мы сжигали дом,
Где жили наши предки чинно,
Но грянул в небе вешний гром,
И дым простерся лентой длинной.

И мы, поэт, осуждены
Свою вину нести пред Богом,
Как недостойные сыны
По окровавленным дорогам.

Нет, нет! Не мне тебя судить,
Когда ты, поникая долу,
Гадаешь — быть или не быть
В сей миг последнему глаголу^24*.

24 Достаточно подробно осветив в своих мемуарах ситуацию, которая возникла в литературном мире после опубликования программы мистического анархизма, Чулков почти не коснулся последствий пропаганды новой теории, впрочем, как и попыток создавать художественные «иллюстрации» к этой теории. А мистицизм изначально пронизывал художественную ткань его произведений. Такие рассказы, как «Земля», «Весною», «Сестра», «Овцы», «Цыган и Жучка», были полны, по выражению одного из критиков, «“таинственных намеков, покойников <…> и разговоров о страшном”^25*. Смерть выступала в них последней мистической тайной, разрубающей “жизненные узлы” и “примиряющей” с утратами и разочарованиями»^26*. Чулков-мистик имел своих почитателей. К нему обращали такие слова: «Ваша проза строга, суха и благоуханна…»^27*, «рассказы написаны рукой несомненного художника», их рисунок «богат… свеж… оригинален»^28*. А М. Кузмин вообще считал ужасающей несправедливостью то, что популярность Чулкова-теоретика и пропагандиста символизма значительно превосходит его известность как художника. Он даже предположил, что читателя, всегда ищущего броского, вызывающего, яркого, отпугивает именно «нежная сероватость красок» писателя, «сдержанность изображаемых им чувств и суховатая простота изображения». Подлинным же ценителям искусства доставляет огромное наслаждение «сдержанное благородство»^29* его манеры, которую другой, не менее изысканный критик, назвал «синтетическим стилем»^30*.

Но сам Чулков считал, что как художник он «медленно развивался и созревал», что его почерк «установился и окреп довольно 25 поздно» и что «настоящим писателем» он стал только «после Октябрьской революции»^31*. Именно в это время он принципиально меняет свой творческий почерк, отказавшись от несколько поверхностного импрессионизма, дополненного изрядной долей мистицизма, и обращается к повествованию, построенному на занимательной интриге, четкой событийной канве, динамичном развитии действия. Он даже придумал название для своего нового метода — актуализм.

Однако не сменой художественных приемов объясняется успех его поздней прозы. Даже никогда не благоволившая к нему Гиппиус после выхода в свет романа «Сатана» (1912, опубл. в 1914 г.) вынуждена была признать, что писатель обладает творческой волей, указывающей верное направление таланту^32*. И эта воля, помноженная на религиозное понимание мироустройства, вызвала к жизни шедевр Чулкова — повесть «Вредитель», написанную всего за несколько недель зимы 1931 – 1932 гг.

Эта повесть стала своеобразным подведением итогов собственной жизни, нелицеприятным приговором самому себе (по нашему мнению, излишне строгим). Георгий Иванович Чулков осудил себя как человека, который, по словам Иоанна Богослова, «тепл, а не горяч и не холоден», т. е. склонен к компромиссу. Именно эта фраза — последнее, что слышит в полубреду герой повести Яков Адамович Макковеев, конечно же, являющийся alter ego автора. Ему Чулков передал свои самые сокровенные размышления, свою последнюю любовь (прообраз Таточки — танцовщица Людмила Михайловна Лебедева, которой посвящены восторженные строки и в «Годах странствий») и даже «наградил» его своею мучительной болезнью — эмфиземой легких!

Но, дав герою такое многозначное имя, писатель рассчитывал и на самооправдание. Тем, что отец Макковеева носит имя Адама, первого человека, наказанного Богом за грехи, автор подчеркнул, что никто не свободен от человеческих слабостей. Сами Маккавеи являлись предводителями восстания против деспотии 26 Антиоха IV, правившего во II в. до н. э. Иаков же — апостол, возглавивший после бегства апостола Петра иерусалимскую общину христиан и казненный в день празднования Пасхи. И герой Чулкова в итоге оказался способен и на «терпение в испытаниях и искушениях», и на доказательство того, что, как утверждал апостол Иаков в своем «Послании», — «вера без дел мертва».

Описывая страхи, подозрения и терзания Макковеева, писатель запечатлел свою боль, свое раздвоение, свою муку. Но, как и Макковеев, он сумел преодолеть себя, довести повесть до конца, не поддался желанию ее уничтожить. Поддержкой ему была вера в историческое христианство, которую он обрел в последние годы жизни: «Я исповедую, что… галилеянин… Иисус, две тысячи лет назад распятый по приказу римского чиновника Пилата,… был истинным Спасителем всего мира и воскрес… Я верю, что прекраснее, мудрее и свободнее не было на земле существа — не было и никогда не будет…»^33*. И даже сознавая, что «личная жизнь его “была слепая” и он продолжает влачить “бремя слепоты и греха”», Чулков не терял бодрости и присутствия духа. В этом ему помогало стремление всегда быть «алчущим и жаждущим правды»^34* и уверенность, что «мы… живем не в античном мире, где… царствовал “древний хаос”, а в христианском, где есть надежда на милосердие Божие»^35*.

Чулков верил в свое предназначение. Не без затаенной гордости он писал, что, даже не зная его наиболее «удачных и совершенных» стихов (к ним он относил стихотворения, изданные в 1922 г.), его дарование признавали, так сказать, «в кредит»^36*, такие поэты, как А. Блок, Ф. Сологуб, Вяч. Иванов. Свое преклонение перед лирической стихией Чулков выразил в стихотворении «Поэзия»:

И странных слов безумный хоровод,
И острых мыслей огненное жало,
И сон, и страсть, и хмель, и сладкий мед,
И лезвие кровавого кинжала,
27 И дивных роз волшебное вино —
Поэзия, причудница столетий —
Все, все в тебе претворено!
И мы всегда, доверчивые дети,
Готовы славить муки и восторг
Твоих мистерий и твоих видений…^37*

Все это позволило ему до конца дней оставаться «веселым поэтом» — но предаваться не веселью, свойственному Арсению Кудефудрову, а тому «крылатому, прозрачному и солнечному или хоть звездному веселью»^38*, которое должно быть свойственно глубоко религиозному человеку. Когда-то еще в период своего «романа» с Чулковым Л. Д. Блок отметила присущее ему «драгоценное чувство юмора». Это чувство юмора предохранило и последний любовный роман Чулкова, учитывая разницу в возрасте (около двадцати пяти лет), от налета пошлости и банальности. Из Грузии он писал своей возлюбленной:

Зеленый мыс, быть может, рай, Но без тебя он рай едва ли… И кажется, что этот рай Волшебники околдовали —

Не дышат пальмы и цветы,
И криптомерии не живы,
А если бы явилась ты,
Как стали бы цветы красивы!
Но нет тебя — и я бегу
От субтропических дорожек
К тебе, на Север…^39*

Далее явно следовало что-то о «ножках».

Можно только сожалеть, что чувство юмора, ирония, сарказм — краски, которыми, безусловно, в совершенстве владел Чулков (достаточно вспомнить его язвительного «Сатану» и гротескно-памфлетный роман 1917 г. «Метель»), в столь малой степени были использованы им в «Годах странствий» (несколько ядовитых замечаний, штрихов — вот, пожалуй, и все). К прошлому своему 28 Чулков относился, несомненно, очень серьезно. И нас, скорее всего, призывал к этому. Зато образы Курденко, Кудефудрова, братьев Трофимовых во «Вредителе», пожалуй, могут соперничать с сатирическими персонажами Ю. Олеши и М. Булгакова.

Последние годы Г. Чулкова были омрачены тяжелой болезнью — приступы удушья, мучительные сердцебиения… О его физических страданиях предельно откровенно сказано в одном из последних стихотворений:

Как будто приоткрылась дверца
Из каменной моей тюрьмы…
Грудная жаба душит сердце
В потемках северной зимы.
И кажется, что вот — мгновенье,
И жизни нет, и все темно.
И ты в немом оцепененье
Беззвучно падаешь на дно.

О, грозный ангел!
В буре снежной
Я задыхаюсь, нет уж сил…
Так я в стране моей мятежной
На плаху голову сложил^40*.

Последние две строчки — поэтическая метафора. Судьба Чулкова по сравнению с трагическими судьбами его товарищей сложилась более или менее благополучно: он не подвергался репрессиям. В последние годы его преследовал образ непонятого и одинокого бунтаря, идеального рыцаря Дон Кихота^41*, в котором он прозревал черты другого «совершенного человека» — князя Мышкина. Его самого тяготили «визгливые голоса суеты», к литературной борьбе он испытывал полнейшее равнодушие, часто посещал Оптину пустынь… «Кругом жулики, и я брезгую с ними бороться: победишь, но загрязнишься. А я так не хочу»^42*, — пояснял он. Последними его словами, сказанными в бреду перед смертью, были: «Все прекрасно. Жизнь коротка, искусство вечно». Он покинул этот мир успокоенным, умиротворенным и счастливым.

Мария Михайлова

29 ВОСПОМИНАНИЯ
ПИСЬМА

31 ГОДЫ СТРАНСТВИЙ
Из книги воспоминаний¹

ОТ АВТОРА

В этой книге воспоминаний читатель не найдет исповеди автора.

Нет в ней и широкой картины быта. Оправдание этой книги — в характеристике эпохи, поскольку жизнь ее отразилась в психологии ревнителей символизма. Само собою разумеется, что эти литературные очерки не исчерпывают всех моих воспоминаний, но пусть по крайней мере эти фрагменты сохранятся для читателей.

Некоторые из глав книги были уже опубликованы ранее. Так, например, очерк, посвященный Брюсову, был напечатан в журнале Государственной академии художественных наук «Искусство», 1926 (1925), № 2, о Блоке — в книге «Письма Блока», изд. «Колос», Ленинград, 1925; о Федоре Сологубе — в журнале «Звезда», 1928, № 1, о Леониде Андрееве — в книге «Письма Л. Н. Андреева», изд. «Колос», Ленинград, 1924.

Переписка Брюсова, Блока, Сологуба и Леонида Андреева с автором воспоминаний опубликована с разрешения Государственной академии художественных наук, коей принадлежат ныне подлинники этих писем.

Г. Ч.

32 ЮНОСТЬ

Два демона были моими спутниками с отроческих лет — демон поэзии и демон революции. Я всегда хмелел от песен Музы, и я всегда был врагом «старого порядка». А порядок в те годы был очень твердый, и казалось, что такую огромную империю, страшную в своем казенном благополучии, заколдованную таким колдуном, как Победоносцев², никак не расколдовать, никак не пробудить от ее мрачного и тяжкого сна.

Революция, загнанная в подполье, казалась бессильной. Но в это же время беспокойные умы находили себе пищу в полемике с народниками. Перестраивалась на новый лад психология революции. Карл Маркс соблазнял тех, кому не нравилась сентиментальность народничества, расплывчатость и неопределенность той программы, которую защищал Н. К. Михайловский³.

Нет надобности распространяться в этих записках о моей тогдашней философии, но социологию Маркса я принял в те годы целиком и совершенно уверовал в пролетариат как строителя будущей цивилизации. Нравилась стройность системы, казалась убедительной начертанная Марксом схема классовой борьбы… Самая фатальность исторического процесса, неуклонно идущего к коллективизму, внушала тот оптимизм, которого так недоставало серой и унылой действительности.

Народничество, со своею сомнительною этикою, было чем-то двусмысленным. А в марксизме все было так отчетливо. Нравилось именно то, что открыт объективный закон, что дело не в социальной морали, которая, как известно, палка о двух концах, а в роковой неизбежности чудесного скачка «из царства необходимости в царство свободы».

На каждого токаря или слесаря я смотрел с особым любовным уважением. Ведь это тот товарищ, который перестроит мир! Жаль только, думал я, что эти блузники сами еще не подозревают, что именно они суть те счастливые 33 избранники истории, которые, защищая свои классовые интересы, тем самым спасут мир от социального безобразия и социальной несправедливости. Надо было открыть этим блузникам секрет Карла Маркса. Одним словом, я жаждал стать пропагандистом.

В это время в Москве социал-демократическая организация была, как известно, очень слаба. В сущности, вовсе не было влиятельного центра. Революционная работа велась кустарным способом. Вот и я сделался одним из кустарей тогдашнего подполья.

Первый социал-демократ, с которым я тогда познакомился, был Н. А. Ф-в. Мы жили по соседству, на одной усадьбе, в Молочном пер. на Остоженке. Этот человек внушил мне к себе чрезвычайное уважение. И немудрено. Я был еще тогда гимназистом, а он кончал университет. Кроме того, он был литератором. Правда, он составлял, главным образом, популярные брошюры, но у него был немалый запас разнообразнейших сведений, и я поверил, что он в самом деле «все знает». Правда, мне тогда казалось несколько странным, что мой учитель как-то слишком самоуверен и решительно ни в чем не сомневается, но это смущение касалось философии. Зато в области социологии и политики у меня не было тогда никаких сомнений. И Н. А. Ф-в был для меня в этой области самым авторитетным человеком.

В те же дни поддерживал я знакомство с А. В. Соколовым⁴, моим товарищем по гимназии. Впоследствии под псевдонимом Станислава Вольского была им издана небезызвестная книга «Философия борьбы».

Не помню, кто из них помог мне установить связь с подпольщиками, но вскоре у меня в руках оказалась кое-какая нелегальная литература, и я раза два в неделю путешествовал через Крымский мост в Замоскворечье, к одному токарю, где и вел социал-демократическую пропаганду.

Занятия в этом маленьком кружке меня, по правде сказать, мало удовлетворили. Особенно меня смущало то, что мои товарищи оказались склонными к философии, 34 и я не без удивления заметил, что в их головах гораздо больше вопросов и сомнений, чем у моего энциклопедически образованного марксиста. На иные философские вопросы товарищей я не мог отвечать, ибо в брошюрах, которые я им тогда доставлял, было кое-что — с моей точки зрения — неубедительное. И я отмалчивался, боясь впасть в противоречия с партией. Такие недоразумения бывали по поводу «высоких тем», — что касается экономики и политики, то здесь у меня все шло гладко. Однако меня тянуло от пропаганды перейти к агитации. К этому представился случай.

На одной из курсовых сходок я был избран депутатом в так называемый «Исполнительный комитет объединенных землячеств и организаций»⁵. С того часа закружилась моя голова в революционном хмеле.

Соблазняла мысль во что бы то ни стало нарушить сонную одурь, доставшуюся России по наследству от правительственной опеки Александра III⁶. Я вошел в Комитет с твердым намерением повлиять на него в том смысле, чтобы студенчество отказалось от узкой «академической» программы и откровенно присоединилось к революции. Я уже мечтал о том, как выйдут на улицу с красными знаменами рука об руку студенты и рабочие. Вот это братание блузников и студентов особенно казалось заманчивым. Я уже тогда понимал, что университетская интеллигенция на таком опыте должна неминуемо расколоться. Но это нисколько не пугало. Напротив, затея казалась увлекательною.

Когда я вошел в Комитет, там председательствовал Ираклий Церетели⁷ — впоследствии знаменитый лидер меньшевиков и ныне эмигрант. Надо ему отдать справедливость, что в те годы он очень охотно поддерживал левую фракцию Комитета, стремившуюся перевести движение на революционную почву. Теоретический его багаж был тогда не очень богат. Только попав в тюрьму, по дороге в Сибирь стал он основательно штудировать Маркса под руководством Игоря Будиловича⁸. Впрочем, Церетели, человек способный, сделался очень скоро начетчиком 35 марксизма и социал-демократом, хотя учитель его, Будилович, был убежденнейший и восторженный поклонник Михайловского.

Церетели пользовался немалым успехом в студенческих кругах. В нем в самом деле было что-то пленительное. Красивый юноша (едва ли ему тогда было более двадцати лет), с чуть заметным грузинским акцентом, с добродушною улыбкою и с тем ясным и трезвым умом, который всегда бесспорен и для всех убедителен, он без труда снискал себе популярность. Всегда ровный, спокойный и находчивый, он был идеальным председателем на сходках.

Были в Комитете и будущие большевики, например, А. С. Сыромятников⁹ и В. И. Орлов¹⁰, попавший позднее в 1911 году на каторгу. Были и будущие социалисты-революционеры, так, например, погибший от бомбы Швейцер¹¹, Вадим Руднев¹², Игорь Будилович и А. А. Ховрин¹³, тоже впоследствии, как Орлов, побывавший на каторге.

В. И. Орлов составил обстоятельные записки, посвященные бунтарскому движению 1901 – 1902 годов. Эти интересные мемуары будут, вероятно, напечатаны, а сейчас я, с любезного разрешения автора, читал их в рукописи. Перелистать эту толстую тетрадь мне, участнику движения, было очень любопытно. Припоминались факты, которые совсем погасли в памяти. Так, например, я совсем забыл, как мы провели заседание Комитета седьмого декабря, а между тем это заседание и выпущенный после него «Бюллетень № 17» в сущности предопределили характер тогдашнего движения. Я своевольно, без ведома Комитета, написал и напечатал прокламацию, где впервые говорилось, что мы, студенты, не рассчитываем на поддержку буржуазных кругов общества. Вот с этой уже отпечатанной прокламацией я явился на заседание Комитета, требуя под ней комитетской подписи и угрожая расколом. Наша партия победила. Церетели, Будилович, Орлов и еще некоторые стали на мою сторону. Подпись Комитета была дана, и знаменитый «Бюллетень № 17» на другой же день появился в Москве, пугая обывателей.

36 Во главе наших врагов, «академистов», стоял тогда медик четвертого курса Аджемов¹⁴, будущий небезызвестный член конституционно-демократической партии. Я хаживал в клиники громить «академистов» и сражаться с этим Аджемовым, неглупым человеком и довольно искусным оратором. Эти мои визиты в клиники наводили ужас на субинспекторов и педелей¹⁵. Одним словом, я в те дни сжег свои корабли.

За месяц, примерно, до истории с «Бюллетенем № 17» мне довелось выступить публично с такою речью, которая по тем временам неминуемо должна была привести меня в тюрьму.

Дело было так. На правах писателя (я тогда уже напечатал несколько рассказов) был я приглашен на банкет памяти Добролюбова. В ресторане «Континенталь» собрались все московские либералы и радикалы. Я сидел случайно рядом с Леонидом Андреевым¹⁶, начинавшим тогда входить в моду. Банкет был как банкет. Седовласые вольнодумцы подымались один за другим и говорили обычные либеральные речи на тогдашнем «эзоповом языке», робко намекая на вожделенную конституцию¹⁷.

Выпив несколько рюмок водки, Л. Н. Андреев стал меня подзадоривать выступить с речью.

— Скажите что-нибудь решительное. Что это старики мочалу жуют! Пора вещи своими именами называть…

— Да вы сами скажите…

— Я не умею говорить. А вы — политик. Вам и книги в руки.

— Да ведь скандал будет!

— Вот это и хорошо¹⁸.

Я так и сделал. Попросил слова и сказал краткую, но, кажется, достаточно выразительную речь, по тем временам неслыханную. По крайней мере, участники банкета были утешены. Леонид Андреев был в восторге. Старые радикалы полезли ко мне целоваться. Были и такие, которые опрометью бежали из «Континенталя», полагая, должно быть, что немедленно нагрянет полиция для расправы.

37 Этой речи охранное отделение мне не забыло, и в довольно объемистом деле 1901 – 1902 годов, которое хранится ныне в Архиве революции, в справках обо мне канцелярии московского генерал-губернатора, а также департамента полиции¹⁹ постоянно упоминается среди моих преступлений моя речь 18 ноября 1901 года в гостинице «Континенталь».

МОИ ТЮРЬМЫ

I

Наконец, меня арестовали. Целый месяц сыщики ходили за мной по пятам, а в последние дни они стояли на своих постах, не таясь вовсе, фальшивые, зловещие и непонятные, как всегда. Я ждал ареста. Переходить на нелегальное положение я не мог и не хотел. Накануне ареста я был в театре. Возвращаясь вечером домой, я был уверен почему-то, что встречу незваных гостей. Едва я переступил порог калитки, меня окружило несколько агентов. Обыск начался до моего приезда. Жандармский ротмистр, рыхлый и, кажется, безнадежно усталый человек, сидел за моим столом, разбирая бумаги, и терпеливо слушал дерзости, которые ему говорила моя четырнадцатилетняя сестра²⁰, сидевшая тут же как свидетельница. Больной отец лежал в соседней комнате и тихо стонал. Меня отвезли в маленькую тюрьму, что в Кропоткинском переулке, тогда еще Штатном. Я с первого же дня стал перестукиваться с соседями. Выяснилось, что в тюрьме сидят рабочие, выступавшие на зубатовских²¹ совещаниях против «социализма без политики».

Камера у меня была узкая и тесная. Из окна был виден забор соседнего дома, а за ним сад, примыкавший к больнице для умалишенных. Несчастные безумцы, гуляя по саду, забирались иногда на скамьи и смотрели 38 в наши окна, как будто сочувствуя нам, пленникам, томившимся за решетками. Но должен признаться, что в первые дни я нисколько не томился, — одиночка доставила мне даже настоящую отраду. Я так устал от нашей подпольной суеты, от сходок и собраний и, главное, от этого напряженного ожидания ареста, что у меня как будто гора свалилась с плеч. Теперь все было ясно. Теперь у меня была возможность и право отдохнуть по-настоящему. Первую неделю я не пользовался книгами, и даже это меня не огорчало. Иногда хорошо человеку остаться наедине с самим собою.

Дня через три ночью меня повезли на допрос. Следователем моим был, кажется, Спиридович²². После формального допроса — кто я, мое звание и т. д., — жандармский офицер, рассматривая перстень на своей пухлой руке, сказал грустно:

— Вам предстоит дорого поплатиться за ваше напрасное увлечение политикой.

Я молчал.

— В каком чине ваш батюшка?

— Статский советник.

— Вот видите, — сказал офицер, подняв брови. — Как его должна огорчать ваша судьба! — Он наклонился и стал что-то писать. Потом, вздохнув, спросил:

— Вам не угодно будет назвать участников вашего дела?

— Нет, не угодно, — сказал я улыбаясь. — Впрочем, я не знаю даже, в чем меня обвиняют.

— Ах, да, — улыбнулся в свою очередь и мой следователь, — Вас обвиняют в организации политической демонстрации совместно с рабочими в городе Москве в феврале месяце сего года. Вы слышите?

— Да.

— Вам нечего сказать по этому поводу?

— Нечего.

— Хорошо. Нам все известно. Вот ваше дело. — И он указал на объемистую синюю тетрадь. — Вам придется 39 пока вернуться в место вашего заключения. Приговор вам сообщат.

Очевидно, показания мои мало интересовали следователя. Для него все было ясно и все решено.

Под утро меня привезли в камеру. Я долго смотрел в окно на облака с таким чувством, как будто я увидел их впервые. Время шло незаметно. Я писал стихи.

Однажды сосед мой по камере сообщил мне новость, не на шутку меня смутившую.

— Я получил известие с воли, — стучал он. — Ваших вожаков и зачинщиков отправят в Шлиссельбург.

Так как у меня было основание считать себя одним из ревностных участников нашего дела, я стал обдумывать свою судьбу с новой точки зрения.

Я решил бежать²³.

На другой день, забравшись на табурет, я увидел за оградой лечебницы на скамье мою жену²⁴. Она махала мне платком. Я был, конечно, растроган немым приветствием, но это видение меня огорчило: очевидно, моей жене отказали в свидании со мною^43*.

Однажды загромыхал засов и меня повели в контору. Я все-таки надеялся, что увижу мою жену. Но ее не было. Передо мною стоял дядюшка мой. Когда мы прощались, я успел передать ему записку моей жене, в которой я сообщал ей, между прочим, когда и куда нас водят на прогулку.

Дядюшка, испуганный и растерявшийся, дважды ронял и поднимал мою записку. Добродушный седоусый тюремщик хладнокровно наблюдал за этой сценою, не делая попытки обличить наше преступление.

Как-то на прогулке я увидел мою жену. Она медленно шла вдоль низкого забора, которым был окружен наш дворик. Я обогнал солдата и поравнялся с женою. Она успела сказать: «Приговор — четыре года Якутской области. Я поеду за тобой».

40 Жена очень удивилась, что я принял известие о сибирской ссылке с немалой радостью. Она не знала, что мой сосед по камере напугал меня Шлиссельбургом и что якутская ссылка на поселение представлялась мне теперь прекрасным раем.

Я смутно припоминаю, когда и как перевезли меня из одиночки в пересыльную Бутырскую тюрьму. Шумная, возбужденная, только что бунтовавшая толпа арестантов окружила меня и одновременно со мною привезенного из одиночки Церетели, и эти крики, говор, песни, приветствия, объятия оглушили меня. Началась жестокая головная боль, и я пожалел о моей первой тесной и безмолвной тюрьме. В этом Бутырском аду прожил я три дня. В день отъезда меня неожиданно вызвали из камеры, посадили в карету и повезли на квартиру к моему отцу. Оказывается, он послал телеграмму министру юстиции с просьбой разрешить мне свидание на дому ввиду его, отца, тяжелой болезни, которою он был прикован к постели, и, как это ни странно, такое разрешение было дано, и я в присутствии сопровождавшего меня жандармского офицера говорил с отцом. К этому времени у нас в доме приготовлен был завтрак. Собрались все родственники. Ели и пили, как на поминках. Тут же сидел сконфуженный жандармский ротмистр, весьма, по-видимому, тяготившийся своими руками, которые он не знал куда девать.

Худо я помню подробности путешествия в арестантских вагонах от Москвы до Красноярска, но общее впечатление от этой буйной и шумной толпы юных революционеров осталось четким и прочным в моей памяти. Кажется, ни одна партия политических, отправляемых в Сибирь, не была так многолюдна и так бодро настроена, как наша. Это была самая веселая партия ссыльных. Всю дорогу мы пели песни; всю дорогу везли, ревниво храня, красное знамя; везде нас встречали толпы народа… Конвойные, стражники, все власти в пути, оглушенные, ошеломленные небывалой толпой бунтарей, все побеждающих своей самоуверенной веселостью, не знали, что с нами делать 41 и как подчинить нас обычной дисциплине. Начальство привыкло к мрачной непримиримости подпольных деятелей, к их аскетической строгости, к их презрительной суровости и нервности; и вдруг ему пришлось столкнуться с добродушной дерзостью, с молодою смелостью, с откровенным буйством. К тому же из Петербурга шли секретные бумаги, противоречивые и непонятные прямолинейным тюремщикам. С нами надо было обращаться «строго», однако не давая повода для раздражения «общества». Задача была действительно мудреная, а тайна была в том, что в движении 1902 года впервые был провозглашен с достаточной отчетливостью принцип явочного порядка. Революция вышла из подполья. Бывшие ранее попытки в этом роде, как, например, Казанская демонстрация²⁵, не нашли еще отклика в массе. А на этот раз наш крик о свободе отозвался повсюду сочувствием. Точно учесть это было невозможно, но это было для всех ясно. Правительство, послав без суда в Сибирь массу студентов, рабочих и разных интеллигентов, само растерялось, чуя в этом веселом мятеже новую силу. Этот малый бунт был первым предвестием большой революции.

Из отдельных эпизодов нашего путешествия запомнилось мне два. Первый — крушение моего, так сказать, авторитета в глазах товарищей. До этого случая я пользовался уважением как член Исполнительного комитета и как заметный агитатор. Теперь — увы! — все это было забыто. Я стал в глазах товарищей не более как чудаком. Виною разочарования во мне был, не ведая того, В. Я. Брюсов²⁶. Его книжка стихов послужила поводом для наших несчастных рассуждений о поэзии. Мои цитаты из Верлена²⁷ и Метерлинка²⁸ вызывали раскатистый чревный хохот товарищей, и даже самое имя Валерия Брюсова веселило юношей необычайно. Так ныне официально признанный поэт погубил тогда мою репутацию!

Второй факт был таков. У нас у всех было очень смутное представление о Восточной Сибири. Ходили среди нас рассказы о дикой девственной тайге, о мертвых 42 болотах, о мрачном инородческом быте. Мы воображали, что нам придется жить охотою и что мы будем окружены опасностями со всех сторон. Мы, конечно, не унывали. Но что будет, думали мы, с девушками, которые были сосланы вместе с нами? Они погибнут. Их растерзают белые медведи, или они умрут голодною смертию, если их поселят отдельно от нас, мужчин. Но как сделать, чтобы их поселили вместе с нами? Нашелся остроумный товарищ, который предложил всем заключить условные браки. Кто-то сообщил, что мужа и жену при поселении не разлучают. Вопрос о спасении девушек от белых медведей был поставлен на повестку дня, и на общей сходке было решено большинством голосов всем пережениться. Больше всего об этом хлопотал самый юный из нас, тоненький и слабенький студентик. Он и пошел с мудрою резолюцией в вагон, где были арестантки, не знавшие, что без их участия решается их судьба. Резолюция вызвала взрыв негодования юных революционерок. Одна из них, рослая, здоровенная социал-демократка, взяла за плечи щупленького студента и выставила его с позором из вагона. Так слабый пол посрамил пол сильный.

Наконец мы прибыли в Красноярскую тюрьму. Наше здесь появление ознаменовалось прежде всего бунтом из-за тюфяков. На грязных нарах лежали зловонные мешки, набитые гнилой соломой. Мы потребовали новых тюфяков, а, когда начальство заупрямилось, мешки с соломой немедленно были выброшены на тюремный двор, и здесь мы устроили великолепный аутодафе. Высокий столб дыма поднялся над тюрьмой, пугая красноярских граждан, воображение которых и без того было поражено неожиданным громким веселием непонятно буйных арестантов. Костер подействовал. Тюремщики уступили. У меня и сейчас сохранился фотографический снимок, где смотрители стоят шеренгою перед грудою новых тюфяков — триумф нашего ребяческого мятежа.

Были и другие внутренние события в тюрьме. Так, например, приезд петербуржцев, во главе коих был т. Скрыпник²⁹, 43 ознаменовался запальчивым спором из-за женщин. Москвичи предлагали петербуржцам потесниться в общей камере, а петербуржцы желали разместиться в женской камере, где было просторнее. Тут, конечно, говорилось немало речей о буржуазных предрассудках. Не помню, чем кончился этот спор и кто завладел женскою камерою.

Было у нас однажды торжественное заседание, посвященное диспуту на тему «В чем сущность и каковы формы будущей диктатуры пролетариата?» Насколько я припоминаю, юные ораторы представляли себе эту диктатуру чем-то весьма кратковременным, после чего наступит чудотворный «прыжок из царства необходимости в царство свободы»³⁰.

Я, впрочем, не был в числе чрезмерно розовых оптимистов, и я не всегда охотно участвовал в политических дебатах. Меня занимали наши соседи уголовные. Я любил покуривать трубочку с одним загадочным каторжанином, у которого, как ходили слухи, было на душе двадцать два убийства. Лицо у него было спокойное, трезвое и как будто не злое. В Иркутске, в гимназии, училась у него дочь…

Здесь, разгуливая по тюремному двору, огороженному высокими палями³¹, я любовался на цепи гор³², которые манили к себе своим волшебных многообразием. Солнце, умирая, зажигало иногда целые миры дивных красок на этих горных хребтах. Я чувствовал Сибирь. Вечер приносил к нам дыхание ранней весны. И от этого вольного ветра порою сжималось сердце в тоске по утраченной свободе.

II

В конце апреля вскрылась Ангара. И нас, переправив через нее, повезли в Александровскую центральную тюрьму. Когда мы стояли, сбившись в кучу, на едва нас вмещавшей лодке, кажется, всем было жутко и весело. На берегах громоздились ледяные сталактиты, висели саженные сосули, ослепительно сверкавшие на солнце. По реке шел еще последний лед, шуга³³; какие-то большие белые птицы с хищным криком носились над водой, ныряя за добычей. 44 Было дико, привольно — острый ветер колол лицо, и трудно было представить себе, что мы в плену и будем жить сейчас в суровой тюрьме, среди каторжан.

Мы вошли в тюрьму хмельные от весеннего воздуха, от влажных запахов едва оттаявшей земли. Какая огромная и многоликая толпа шумела здесь! Мы смешались с другими политическими — социал-демократами, социал-революционерами, бундовцами³⁴, польскими социал-демократами, случайными пропагандистами или просто радикалами, которые так или иначе помогали революционерам. Среди нас были многие, чьи имена уже вошли в историю — Сладкопевцев³⁵, Дзержинский³⁶, Церетели, Ховрин, Игорь Будилович, Урицкий³⁷, Скрыпник, Ашмарин³⁸, Швейцер, Зильберберг³⁹…

Иные из них уже погибли, иные еще в борьбе.

Началась тюремная жизнь. Мгновенно сложился быт: еда впятером из одной миски, сношение с внешним миром через уголовных, столкновения с начальством…

Здесь, в Александровке, кипела та революционная брага, которую впоследствии пили русские люди, пьянея, двадцать пять лет вплоть до наших дней.

И мы, и наши тюремщики чувствовали, что должно что-то произойти здесь, за этими высокими палями⁴⁰, что невозможно собрать столько буйной молодежи и запереть эту взволнованную толпу, как стадо мирных животных, в хлеву. Эта страстная толпа должна была опрокинуть рогатки, нарушить порядок. Так и случилось.

Вскоре нашелся и предлог. Нам не давали точных сведений, куда нас везут. Якутская область, как известно, велика — по площади она равна, примерно, двум третям Европы, и не малая разница — попасть в Олекминск или в Якутск, или в Верхоянск, или в Колымск. Город от города — на тысячи верст. У нас были самые фантастические представления об условиях тамошней жизни. То распространится по камерам слух, что придется сидеть в темноте — нет в Якутске свечей; то будто бы нет там мыла или еще чего-нибудь. И мы, в панике, покупаем по пяти кусков 45 мыла или несколько фунтов свечей — мы, которых отправляют туда на несколько лет. Вероятно, мы все тогда были отчасти лишены здравого смысла.

И вот мы предъявили начальству требование — немедленно запросить иркутского генерал-губернатора о том, куда кого назначили, дабы каждый мог запастись всем необходимым в соответствии с местом его назначения. С ответом медлили. И у нас начался бунт. Вероятно, были весьма двусмысленные предуказания свыше, ибо наше тюремное начальство вело себя с мягкостью поистине удивительною. Или, быть может, тюремщики преувеличили наши силы, заподозрив, что у нас было оружие. Одним словом, юноши лихо погуляли. Тюремщики были изгнаны. Ворота были забаррикадированы. Над тюрьмою взвился красный флаг. У нас было два или три браунинга — вот и все наше оружие, а у врага не менее сотни солдат с винтовками, и все же мы пировали, как победители. Холостой залп нисколько нас не устрашил. По ночам мы дежурили зачем-то у баррикады на часах, как будто мы могли оказать серьезное сопротивление, если бы повели солдат брать нашу крепость.

Теперь кажется этот мятеж неважным и даже ребяческим, но мог быть иной оборот событий, могла пролиться кровь, и все это восстание перешло бы в историю под знаком траура и возмездия. Три дня мы сидели в осаде. Наконец, приехали из Иркутска вице-губернатор, прокурор, жандармерия. Комендантом нашей крепости был Дзержинский. В его ведении было наше красное знамя. На сохранившемся у меня фотографическом снимке он держит его древко, стоя на баррикаде.

Мы вели обычно переговоры с тюремным начальством во время осады через дыру, сделанную в палях, — приходилось парламентерам сидеть на корточках. Целые сутки вице-губернатор не соглашался принять столь унизительные условия для предварительной конференции. А мы иначе не соглашались разговаривать. Наконец генерал решился сесть по-турецки. Дело кончилось миром. 46 Мы разобрали баррикады, и нам дали списки с указанием, кто куда отправляется.

Во второй половине мая нас повели этапным порядком из Александровского централа на Качуг — пристань Лены, где мы должны были сесть на паузки, чтобы плыть по течению три тысячи верст до Якутска. Нас меньше стало. Многих поселили по линии железной дороги. Церетели остался где-то недалеко от Иркутска.

Мы выехали из Александровского села с песнями, неся по-прежнему наше красное знамя. Пешком идти было легче, чем сидеть на тряских телегах, и мы растянулись по большаку. С конвойными солдатами мы сразу сошлись по-приятельски, но на офицера смотрели подозрительно. Ходили слухи, что именно этот офицер расстрелял в прошлом году партию уголовных. Слухи оказались ложными.

Была весна, но по утрам в кадке с водою плавали куски льда, и было холодно. Этапные избы были мрачны. Грязь была такая, что, уронив пятачок на пол, мы теряли его безвозвратно: такой слой жидкой грязи лежал на полу избы. Спали все вместе, мужчины и женщины, на общих нарах, не раздеваясь, конечно. Таких тюрем до Качуга, если не ошибаюсь, было пять.

Но какое наслаждение идти так по сибирской дороге, предчувствуя таежную пустыню, реки, раскинувшиеся на тысячи верст, угадывая весь этот огромный северный азиатский сон, ледяную колыбель мамонтов и прочих допотопных чудищ.

Я был тогда рассеян и молчалив. Многих товарищей, к стыду моему, я вовсе не заметил, о чем жалею теперь, когда убедился, что все люди интересны, все без исключения. Но некоторых я и тогда запомнил — не столько их мнения и слова, сколько общий стиль их, интонацию, выражение глаз. Дзержинский, например, часто подсаживался ко мне на телегу и, если слышал чей-нибудь разговор, казавшийся ему несодержательным, бормотал мне на ухо ироническую свою поговорку «люблю красноречие и буржуазию». Дзержинского я запомнил. Он был тогда стройным, 47 худощавым, гибким. Несмотря на революционную непримиримость и решительность, было в нем что-то польско-женственное и, пожалуй, что-то сентиментальное. Он, кажется, сам это чувствовал и стыдился и боялся этого в себе. Он и Сладкопевцев казались мне характернейшими людьми революции, как я ее тогда понимал^44*.

На первом или втором этапе два жандарма привезли к нам из Иркутска еще одного арестанта. Это был В. Е. Попов⁴¹, прославившийся впоследствии своими корреспонденциями о Спиридоновой⁴², о карательных отрядах и пр., журналист, известный под псевдонимом Владимирова. Он работал тогда как инженер и занимал в Москве видный пост. Он ехал с большим комфортом — с какими-то коврами, самоварами, несессерами, чуть ли не со специальными курортными нарядами, угощал нас ликерами и вообще нарушил своею особою наш арестантский стиль. Впоследствии, когда я жил один в тайге, он гостил у меня дня два проездом, направляясь в какую-то придуманную им экспедицию.

И тогда он был таким же светским, приветливым, раздушенным, и никакая тайга не могла изничтожить в нем пристрастия к преходящим радостям жизни.

Два жандарма, которые привезли Попова из Иркутска, послужили поводом для нашего третьего бунта. Дело было в том, что у нас готовился побег. Собирались бежать Дзержинский, Сладкопевцев и Скрыпник. Дзержинский и Сладкопевцев отложили свой побег до Верхоленска, а Скрыпник спешил осуществить свой план. Конвойные нисколько этому не мешали; жандармы, напротив, были зорки и опасны. И вот мы предъявили требование об удалении жандармов, которые, мол, напрасно нас раздражают. Не все были посвящены в план побега.

Многие настаивали на удалении жандармов от избытка бунтарских чувств и настроений. Тогда выяснилось, что 48 из Иркутска пришла бумага к нашему конвойному офицеру, на этот раз вовсе не двусмысленная, в коей рекомендовалось расстрелять партию, ежели она будет вести себя по-прежнему, то есть не считаясь ни с какими правилами сибирских этапов. Очевидно, у начальства лопнуло, наконец, терпение, и оно решило не церемониться со строптивыми арестантами.

На одном из этапов была сходка, где мы решали вопрос о том, настаивать или нет на требовании нашем. В избе было мрачно, тускло горела коптящая лампочка. Настроение было подавленное. Все чувствовали, что дело идет на сей раз о жизни и смерти. Решено было, однако, не сдаваться и не уступать. Офицер терпеливо ждал конца сходки. Мы сообщили ему наше решение, поразившее его, по-видимому. Мы не знали, что будет. Солдаты стояли вокруг с винтовками и, кажется, тоже чувствовали, что дело принимает серьезный оборот. Тогда добродушный офицер, подумав, приказал жандармам следовать на каком-то почтенном расстоянии, чуть ли не десяти верст, что никак не могло помешать побегу. На это мы, разумеется, согласились. И Скрыпник благополучно бежал. Две ночи мы клали чучело на нары, и конвойные, пересчитывая арестантов, не замечали побега. А когда побег выяснился наконец, офицер наш запил горькую и на паузках уже ехал всю дорогу мертвецки пьяный. Моя жена догнала меня на пароходе, и я должен был получить разрешение на присоединение ее к партии, и вот страж наш долго не мог понять моего заявления, а когда сообразил, в чем дело, защелкал шпорами, не будучи в силах подняться с постели, выражая, очевидно, свое почтение к даме и согласие на присоединение ее к партии. Я по крайней мере так это понял, и жена моя села на паузок. Хороший был человек офицер. Его судили военным судом, но мы своими показаниями выручили его как-то, и он не пропал: служил впоследствии благополучно на железной дороге.

Где-то недалеко от Качуга встретила нас колония политических. Бронштейн-Троцкий⁴³ опередил товарищей. 49 Его я увидел первого. Он шел один, махая фуражкой и крича приветствия…

Там, за Качугом, начиналась новая жизнь — огромная великолепная пустыня, зеленоокая тайга, с ее благоуханиями, с ее звериными тропами, с ее шаманскими тайнами…

ЯКУТСКАЯ ССЫЛКА

Мы подошли к Качугу и расположились на берегу, поджидая рассвета. Кажется, дня за два до этого последнего этапа бежал тов. Скрыпник. То, что побег удался, и предстоящий нам весенний путь на Север, и наша буйная молодость — все это волновало нас. Не хотелось спать. Бивуак наш похож был на фантастический табор.

Конвойный офицер на ночь передал охрану партии местной полиции, и наш отряд был окружен стражниками-бурятами, которые с зловонными трубками во рту сидели у костров, поджав под себя ноги, как будды, ко всему презрительно равнодушные.

Дрожали золотые ресницы звезд, и казалось, что небо смотрит на табор наш миллионами зорких глаз. На рассвете застучали топоры. Это достраивали паузки, на которых предстояло нам плыть по великой реке три тысячи верст.

Не все из нашей партии дошли до Качуга. Многих поселили по линии железной дороги. На паузок сели политические, которых отправляли в Якутскую область, — человек сорок, если не ошибаюсь. Среди нас были: Сладкопевцев, Дзержинский, Урицкий, Сыромятников, Ховрин, Игорь Будилович, Бибергаль⁴⁴, Швейцер, Касаткин⁴⁵, Сбитников⁴⁶, Столыпин⁴⁷, Попов и др. Многих уже нет в живых. Иные погибли от пули, иные на виселице. Швейцер, как известно, взорвался, заряжая бомбу.

Странное у меня было чувство, когда мы взошли на паузок. Казалось, что вот подымут сходни и мы не от Качуга 50 отчалим, а как будто целый мир покинем, знакомый и обыкновенный, чтобы полететь в голубую неизвестность. Но какой это был медленный и грузный полет! Думаю, что нет нелепей судна, чем эти ленские паузки. Надо представить себе баржу, на которой вплотную до борта построен дощатый сарай, с плоскою крышею. Два огромных весла, рассчитанных на шесть гребцов, примерно, и одно кормовое, которое торчит высоко над палубой, составляют всю корабельную снасть. И ползет это чудовище-паузок медленно по течению, и только там, где Лена становится уже и берега выше, где быстрее несется река, надо держать ухо востро и отгребаться неутомимо, чтобы не разбиться о прибрежные скалы, так называемые «щеки». Из них самая прославленная — «Пьяный Бык», где погибли, по преданью, паузки со спиртом.

Итак, мы отчалили. И здесь не утратили мы красного знамени, которое мы бережно и ревниво хранили во всех тюрьмах и на всех этапах. Мы утвердили его на палубе. Началась наша новая жизнь. Там, на берегу, мы оставили все суетное и тревожное. Мне казалось, что все товарищи радовались невольному отдыху от напряженной грязной и нервной тюремной жизни. На паузке не было ни грязи, ни пыли. Берега были пустынны. На челноках подъезжали к нам лоцманы, чтобы на следующем перегоне покинуть нас. На пристанях людей совсем не было видно. Кругом была прекрасная дикая тишина. Но были среди нас и неутомимые, — их не соблазняла эта голубая весенняя пустыня. Такими «неутомимыми» казались мне двое — Сладкопевцев и Дзержинский. У них все помыслы были по ту сторону Урала. Им нужна была подпольная лихорадка. В Верхоленске они высадилась и вскоре на лодке бежали оттуда. А нам предстояло плыть еще более двух тысяч верст — иным до Якутска, а мне пришлось держать путь еще дальше на восток, через тайгу, до Амги.

Ослепителен весною ночной свет на Лене. Это уж не петербургские белые ночи. Воистину это ночи золотые⁴⁸. В этом потоке странного золотого блеска нельзя 51 спать. Сердце изнемогает в каком-то непонятном мучительном счастье. Странно петь; стыдно говорить; молчишь завороженный.

Так мы плыли целый месяц. С трудом одолевая чары этой дивной Лены, налаживали мы свой речной быт — варили ежедневную уху из стерлядей; стирали белье, спускаясь вниз на доски, прикрепленные веревками к борту паузка; возились у кормового весла, мешая лоцману, а чаще всего в сладостной дремоте валялись на палубе, наслаждаясь тишиной пустыни.

Все это кажется далеким сном, и, когда недавно после двадцатипятилетней разлуки я встретил иных товарищей, мне казалось, что это протягивают мне руки свидетели каких-то неизъяснимых видений. А те, ушедшие? С иными я встречался неоднократно после ссылки.

Одного из них, Игоря Будиловича, с кем связан я был братской любовью, хочется мне сейчас помянуть в надежде, что знавшие его товарищи, прочитав эти строки, поймут меня и, может быть, с грустью задумаются над его судьбою. Полжизни провел он в ссылке и в тюрьмах — сначала в Якутске, потом в Колымске, потом опять в плену — то у московских, то у петербургских жандармов. В 1914 году мы с ним встретились. Он только что вышел из тюрьмы. У него была злая чахотка. И врачи отправили нас за границу — я поехал в Швейцарию, а он в австрийский курорт Закопану^45*. Накануне войны он прислал мне в Швейцарию тревожное письмо, советуя вернуться в Россию. Я не мог воспользоваться его советом и застрял на восемь месяцев за границей, а он, не долечившись, уехал на родину и вскоре умер, едва ли предчувствуя, как и чем кончится мировая война. Игорь Будилович был удивительный человек. Он с необычайной искренностью уверовал в возможность социальной гармонии. Для него это был нравственный постулат. Он был бескорыстнейшим рыцарем 52 революции. В последние свидания наши с ним он как будто поколебался в своей уверенности… Какие-то сомнения возникли у него в возможности желанной ему социальной гармонии. Но она была ему нужна, как воздух. Мне почему-то кажется, что он одолел бы свою чахотку, если бы не этот червь сомнения, который оказался для него страшнее и гибельнее туберкулезных бацилл.

Однажды мимо нашего паузка прошел пароход. Оттуда в рупор кричали, что едет жена Чулкова. В Витиме она присоединилась к партии. Жена привезла письма, книги, живую весть из России (сибиряки называют весь наш Запад Россией, а все, что на восток от Урала, — это уже не Россия, а Сибирь).

Так плыли мы двадцать восемь суток. Под Олекминском, где высадились некоторые товарищи, встретил нас губернатор.

После Олекминска паузок опустел. Стало просторнее, и от мысли, что мы приближаемся к Якутску, душу заволакивала грусть: мы чувствовали дыхание северной пустыни, которая должна была нас поглотить.

Наконец мы прибыли в столицу огромной Якутии: это был жалкий городишко, меньше и беднее самого захолустного города любой из нашей губерний. Если бы не великолепная Лена, которая разлилась под Якутском в ширину на пятнадцать верст, можно было бы впасть в уныние, глядя на эти почерневшие хибарки, на грязные лавчонки, на немощеные улицы с ямами и оврагами, с перекинутыми через них ветхими мостиками. Каменных домов в городе, кажется, было не более пяти-семи. В одном из них жил губернатор. И администраторов сюда посылали, как в почетную ссылку. Немного находилось охотников сюда ехать, несмотря на двойные оклады.

Пристань для баржей в трех верстах от города. Сюда и мы причалили. Старший советник областного правления с удивлением узрел, что мы выносим торжественно на берег наше красное знамя. Это его очень разгневало, и у него по этому поводу произошел с т. Ховриным запальчивый спор.

53 — Я думал, что красного цвета боятся быки, — сказал т. Ховрин сердито, — а его, оказывается, недолюбливают и советники областного правления.

— Стреляйте в них! — заявил советник, обращаясь к офицеру. Но наш приятель офицер уклонился от этой обязанности, ссылаясь на то, что местная полиция уже приняла от него партию — под расписку.

Нас встречали на пристани старики-политические — шлиссельбуржец Мартынов⁴⁹, Ионов⁵⁰, Пекарский⁵¹, социал-демократ Теслер⁵² и др. Они вмешались в наш спор с советником, и дело как-то уладилось. Ховрин так и не расстался со знаменем, которое в Верхоленске передал ему Дзержинский. В то время во всей необъятной многомиллионной России это был единственный знак вольности, открыто маячивший на страх врагам, и если бы кто-нибудь сказал нам, что это самое знамя лет через пятнадцать заалеет повсюду и его будут носить школьники, пожалуй, мы бы тогда нелегко в это поверили.

В Якутске, в доме Афанасьева, была приготовлена для нас стариками трапеза. Много было яств и — увы! — немало водки. Первый тост был по обычаю за Веру Николаевну⁵³. Все пили, стоя, с набожными и благоговейными лицами.

Поздно ночью разошлись мы по квартирам. Было глухо и темно. Ни одного фонаря. Нас преследовали стаи собак, и мы шли впотьмах, отбиваясь от одичавших псов палками.

Дня через три мне пришлось уехать из Якутска в улус Амгу. Прочие товарищи остались в городе. Я знал, что в Амге нет политических, нет даже телеграфа, что я буду жить в настоящей таежной пустыне. Но это меня не пугало. Я устал от суеты, от непрестанных споров, от невозможности остаться наедине с самим собою. Губернатор Скрипицын⁵⁴; к которому я должен был явиться за проходным свидетельством, был, по-видимому, удивлен, что я не прошу его оставить меня в городе и очень охотно еду в тайгу. Когда я, получив бумагу, намеревался выйти из его кабинета, он удержал меня:

54 — Садитесь, пожалуйста.

Я сел и вопросительно смотрел на него.

— Вот к чему привело ваше напрасное увлечение политикой, — сказал он, покачав головой. — Все равно революция в России невозможна.

— Через пять лет она совершится, — сказал я сухо.

— Вы думаете? — заинтересовался губернатор, как будто ожидая от меня пояснений.

— Через пять лет непременно, — повторил я, не подозревая, по правде сказать, что она в самом деле так уж близка.

Мы с ним спорили тогда на эту тему часа полтора. Кажется, он был не очень уверен в том, что старый порядок прочен.

Такой разговор с губернатором политического ссыльного был невозможен в тогдашней Европейской России, но в Якутской области многое нелегальное становилось легальным. Однажды при мне к одному из политических зашел какой-то чиновник в вицмундире и спросил, не получен ли новый номер «Искры».

— Кто это? — спросил я.

И товарищ равнодушно ответил, что это заседатель. И немудрено. Чиновники тоже были отчасти на положения ссыльных, а ссыльные служили и в суде, и в статистике, и в других учреждениях. Ежегодные отчеты о состоянии области, посылаемые в Петербург, составлялись ссыльными. А научное обследование края велось исключительно политическими. Имена Ионова, Пекарского вошли в историю как имена исследователей якутского языка, фольклора и этнографии.

Товарищи провожали нас до берега Лены, где мы должны были сесть в лодку, чтобы переправиться на другую сторону реки. Лодка была большая и нескладная. С нами ехало человек двадцать якутов. Сюда же поставили корову. Лодочники-якуты были пьяны и тут, в лодке, продолжали пить свою «арги». Весла вываливались у них из рук, и сами они то и дело опрокидывались на спину, 55 задирая ноги, захлебываясь от смеха. На средине реки лодка едва не опрокинулась.

Когда мы с женой вышли на берег, нас поджидала телега, и мы, показав наши «пропускные свидетельства», отправились в путь. Впервые мы были в самых недрах тайги.

Этот путь от Лены до Амги был необычаен. Огромный девственный лес обступил нас со всех сторон. Лохматые низкорослые лошаденки мчались по узкой лесной дороге, не смущаясь рытвинами, гатями, оврагами, где на дне белел еще снег.

Мы ехали день и ночь. Меняли лошадей на станках, объясняясь с ямщиками знаками, ибо ни один якут не говорил по-русски. Мы заходили в юрты, чтобы поесть и отдохнуть. В юртах было душно. Горел неугасимый камелек. Дети, а иногда и подростки, лет до шестнадцати, возились у окна совсем голые. Якуты требовали водки.

— Арги! Арги! — бормотали они и простодушно искали в наших вещах бутылки.

Лесные дебри сменялись иногда большими полянами и озерами, безмолвными и недвижимыми. По утрам подымался густой туман. Белые призраки догоняли нас, простирая к нам руки.

На третьи сутки мы приехали, наконец, в Амгу. Здесь за несколько лет до меня жил В. Г. Короленко⁵⁵.

Улус Амга не похож на другие улусы. Здесь живут не только якуты, но и объякутевшие русские поселенцы. Правда, их трудно теперь отличить от инородцев. Они такие же скуластые, с такими же узкими глазами и говорят они по-якутски, а русский язык забыли вовсе, но все же кое-что в Амге напоминает русскую деревню — юрты расположены, например, улицей, как у нас, тогда как обычно якуты строят свои жилища на большом расстоянии одно от другого, иногда на расстоянии двух-трех верст; в Амге есть церковь и две-три избы бревенчатые, а не земляные, как у якутов…

Мы с женою устроились в нашем жилище превосходно. Внутри лежали у нас на низких нарах меха; стены тоже 56 мы обили оленьими шкурами; камелек горел, как у якутов, день и ночь…

Русских было немного — доктор, священник и заседатель — все, разумеется, с женами и ребятами. С русскими я мало общался. Однако приходилось иногда посещать соседей, есть вместе с ними жирные пироги с нельмою, знаменитые сибирские пельмени, закусывать водку струганой, т. е. замороженною и наскобленною стерлядью. Доктор заводил граммофон и с блаженным лицом слушал, как пищала в рупор Вяльцева⁵⁶ или хрипел Шаляпин⁵⁷.

Иногда ко мне заходил якут Захар и, тыча себе в грудь пальцем, говорил:

— Я «Сон Макара»⁵⁸. Дай арги.

Арги значит водка. А «Сном Макара» он себя именовал потому, что ему кто-то объяснил, будто Короленко в своем рассказе изобразил именно его, Захара.

В Амге вообще помнят Короленко. Поселенцы-скопцы⁵⁹, старик со старухою, рассказывали мне, как Короленко учился у них тачать сапоги. Они рассказывали о нем с покровительственною улыбкою:

— Хороший, дескать, барин, но брался за небарское дело. И землю вздумал пахать, но и это у него, будто бы, худо ладилось.

Впрочем, скопцы народ желчный и мнительный, и очень может быть, что Короленко не так уж худо пахал и шил сапоги, как об этом рассказывали старые изуверы.

В Амге жить было неплохо. Тайга великолепна. Иногда, правда, выйдешь из юрты, оглянешься кругом, почувствуешь беспредельность пустыни и эти тысячи верст, которые отделяют тебя от Москвы, и душа тихо заноет, но такая слабость, бывало, придет и уйдет, как дуновение, и опять хочется дышать жадно таежными запахами.

Лето в тайге жаркое, но короткое — всего два месяца. Но за этот срок успевают вызревать хлеба прекрасно и без дождей. Почва оттаивает на один аршин, и приток влаги снизу питает злаки, а сверху солнце их лелеет, 57 и можно к августу собрать урожай. Но якуты мало занимаются хлебопашеством. Им по сердцу лениво пасти скот или часами бродить по тайге от капкана к капкану, поджидая добычу.

Изумительна в тайге ее тишина. Я часами сидел на берегу Амгинского озера, смотря на ирисы, радуясь безмолвию. Если бы не эта тишина, зимою в Якутской области нельзя было бы жить. Почти всю зиму держится мороз в пятьдесят градусов. Случись буря или даже подуй ветер — и человек не выдержал бы, наверное, этого испытания морозом. А без ветра — ничего: закутаешься в оленью кухлянку⁶⁰, натянешь на ноги оленьи камосы⁶¹, на руки — собачьи рукавицы, дышишь через майтрук⁶², а внизу на теле рубаха и штаны из заячьего меха: так можно жить, двигаться и даже работать на воздухе.

Однажды прискакал из города казак с повесткою: губернатор вызывал меня в город, зачем — неизвестно. Мы с женою, погадав на разные лады о причине вызова, решили не обольщать себя приятными надеждами, и я поехал в Якутск один. Приехав туда, я, прежде чем идти к губернатору, направился к товарищам. Оказывается, все, за исключением стариков, уехали в Олекминск и, может быть, далее. В Иркутске сидел Святополк-Мирский⁶³ и ждал нас для каких-то переговоров. Старики политические не отговаривали меня ехать в Иркутск, но я сам догадался, что дело неладно, и пошел к губернатору с твердым намерением на вызов Святополк-Мирского не ехать.

Скрипицын очень удивился, когда я ему сказал, что не хочу ехать в Иркутск.

— Но почему же вы отказываетесь? Я вам могу сообщить конфиденциально, что вас вернут в Россию, если вы побеседуете с его сиятельством.

— А если Святополк-Мирскому не понравится моя беседа, мне придется опять возвращаться сюда?

— Но зачем же предполагать такую неудачу!

— А я уверен, что так и случится.

58 — Как хотите, но в таком случае вам придется самому послать телеграмму князю. Я просто не решаюсь взять на себя такую ответственность.

— Извольте.

И я тут же составил весьма решительную телеграмму.

Старики-народовольцы, узнав о моем отказе объясниться с Святополк-Мирским, были очень довольны. Попировав с ними, я отправился обратно в Амгу. Недели через две я узнал, что почти все товарищи из Олекминска приехали обратно.

По правде сказать, я после этой истории не рассчитывал скоро вернуться в Россию. Но тогда были особые веяния, и нас амнистировали. Только меня и некоторых других строптивых вернули позднее.

ПОД ГЛАСНЫМ НАДЗОРОМ

I

В нашей юрте было уютно. Горел камелек неугасимо… Но то, что я не знал теперь срока моего поселения, внушало иногда унылое чувство. А когда, бывало, жена начнет играть на мандолине, эти звуки, напоминавшие Италию, заставляли мечтать о побеге из ледяной пустыни куда-нибудь на юг.

Конечно, и тут, вокруг юрты, был дивный мир, исполненный тайн и красоты, но жить, не ведая, когда можно будет выбраться из этого заколдованного круга, было жутко, по правде сказать.

До города было верст триста, если не ошибаюсь. Туда не часто приходилось ездить. А здесь, в улусе, не было ни одного человека, с которым можно было бы перекинуться словом. Я учился говорить по-якутски, но успел усвоить лишь самые обыденные слова. Да и трудно мне было 59 беседовать с этими странными людьми, которые почитали с равным усердием и Николая-чудотворца и демонов-абасылар.

Зимняя безмолвная жизнь протекала медленно. Почта приходила раз в месяц. Мы радовались всему, что нарушало монотонное однообразие нашей пустынной жизни… Так мы обрадовались и тому, что на замерзшем озере будет ловля рыбы. Якуты пригласили нас любезно на эту зимнюю охоту. Весь улус собрался на уснувшее озеро.

В маленькие проруби, расположенные по окружности, торжественно опущены были шесты с неводом, который тянули осторожно подо льдом… Улов был богатый. Мы были очень смущены, когда якуты поднесли и нам нашу долю добычи. Отказываться нельзя было. Это был дар озерных демонов. А ведь с ними шутить нельзя. Абасылары, оказывается, требуют равномерного распределения улова среди всех поселян. Вопреки известному правилу апостола Павла «не трудящийся да не ест»⁶⁴, мы в тот день с аппетитом ели уху из свежей рыбы.

Такие удовольствия, как озерная охота, были редки. Жизнь была дремотная, как будто застывшая на долгий срок, без надежды на весенние дни.

И вот однажды, среди такого ледяного безмолвия, мы получили известие о том, что нас возвращают на родину, правда, меня несколько позднее других — одним из последних и без права въезда в столицы, но все же возвращают, и через какие-нибудь три-четыре месяца я мог надеяться на иную, нетаежную жизнь.

Мы раздарили соседям наши запасы мяса и масла, хранившиеся в естественном погребе, где вечная мерзлота обеспечивала их свежесть. Кстати, этот никогда не тающий лед позволяет аборигенам лакомиться свежею земляникой в самые лютые зимние месяцы. Замороженные в снеге лесные ягоды сохраняют даже свой летний запах.

Итак, закутавшись в наши меха, мы уселись в сани и отправилась в Якутск. Доктор с завистью смотрел на нас.

60 Грусть и радость странно сочетались в сердце. Торжественная тишина тайги внушала невольное сожаление о том, что воспоминание об этой прекрасной пустыне будет навсегда связано с воспоминанием о несвободе и плене.

В Якутске мы прожили несколько дней, подготовляясь к зимнему путешествию. Товарищ Оленин любезно взял на себя заботы о покупке для нас возка. Пища заготовлена была моею женою на месяц пути. В мешках хранились у нас замороженные рябчики, пельмени, масло, куски бульона…

Народовольцы и прочие старики, кому еще не вышел срок ссылки, устроили нам на прощание большой пир. Буйная ватага молодежи, нарушившая угрюмое настроение утомленных ссылкою стариков, пробудила в них какие-то совсем было угасшие надежды на возможность нового, не самодержавного порядка. Они отпускали нас в Россию как заложников. Иные, как Н. Ф. Мартынов, которому тоже предстояло скоро покинуть Якутскую область, записывали адреса, чтобы не терять с нами связи. Этот шлиссельбуржец мечтал, как юноша, о новой жизни. И мне тогда не приходило в голову, что этот бодрый и красивый старик так скоро уйдет из нашего мира — и так ужасно и мрачно⁶⁵.

Пир, который устроили в нашу честь народовольцы, был многолюден, обилен яствами и всякими крепкими настойками и винами, и у меня скоро закружилась голова. Говорились речи, ко мне обращенные, и я говорил что-то косноязычно. Все было в тумане. Наконец меня и мою жену посадили или, вернее, положили в возок, доверху наполненный мешками, подушками, одеялами. Мы были закутаны с ног до головы в заячьи и оленьи одежды. Нас покрыли тулупами, и когда тройка лихих сибирских коней, испуганная гулом песни, которую запела толпа провожавших нас ссыльных, помчалась к берегу Лены, у нас от пятидесятиградусного мороза и непривычной тесноты возка перехватило дыхание.

61 Сердце ухнуло куда-то, и мне показалось, что я уже не смогу вдохнуть воздуха, что я умираю. Очнувшись, с трудом расправил я грудь и едва смог пробормотать на ухо жене вопрос, жива ли она. И она, как я, беспомощно барахталась в тяжелых мехах. Наконец мы кое-как пришли в себя. Но еще долго, ошеломленные ледяным воздухом и бешеною скачкою коней, мы не могли привыкнуть к условиям этого зимнего путешествия по замерзшей Лене.

Мы ехали так до Иркутска целый месяц — дни и ночи. Мы останавливались на станках на час — на два, не более, чтобы поесть и погреться у камелька. Пока ямщики перепрягали лошадей, мы ставили на огонь котелок, бросали в него кусок замороженного супа и горсть пельменей. Это был обед. Мороз был так крепок, что наш коньяк замерз, и мы, любуясь острыми кристаллами, старались осторожно согреть бутылку и накапать в рюмки сколько-нибудь драгоценной влаги.

Нас ехало четверо в двух возках. В одном — я с женою, а в другом — Ф. С. Касаткин и ныне уже покинувший наш мир добрейший А. И. Лисев⁶⁶, стихотворец и весельчак.

За несколько станков от Иркутска, на расстоянии, кажется, двух дней пути, я занемог и решил переночевать в избе. Товарищи мои так страстно мечтали об условиях городской жизни и так спешили на родину, что не без смущения признались в своем намерении покинуть недужного и, не останавливаясь на ночевку, скакать в Иркутск. Обижаться на это было бы неразумно, но ночью мне пришлось пережить две-три неприятные минуты, и в эти мгновения мелькнула мысль о том, как жаль, что нет товарищей.

Нас пугали рассказами о злодейских притонах под Иркутском, уверяли, что и на станках пошаливают, и мы заснули в избе под впечатлением слухов. И вот ночью, проснувшись, я увидел при свете лампадки какого-то чернобородого человека, который сидел на корточках недалеко от моей кровати с ножом в руке.

62 Когда мы ложились спать, в комнате нашей никого не было, и появление неизвестного с ножом могло, конечно, внушить не очень приятное подозрение. Оружия со мной не было, и я глядел на незнакомца, не зная, что предпринять. Заметив, что я смотрю на него, незнакомец ушел из комнаты.

Утром хозяин станка уверял меня, что мужик хотел будто бы достать что-то из сундука, и так как ключ от сундука был потерян, то он и решил взломать замок ножом. Вероятно, ночной посетитель был пьян, а, впрочем, может быть, этот незваный гость, не встреть он моих устремленных на него глаз, употребил бы нож вовсе не для таких невинных целей, как взлом своего собственного сундука. В сущности этот эпизод так и остался несколько загадочным.

Это было наше последнее таежное приключение. Через два дня мы были в Иркутске, и никогда ни один город не казался мне таким благоустроенным, как эта столица Восточной Сибири. Чистая скатерть в ресторане, витрина книжного магазина и то, что можно снять заячьи штаны и куртку и надеть европейское платье, — все это, оказывается, можно ценить и всем этим даже дорожить, если испытаешь трудности диких стран.

Вечером мы пошли в театр, и как-то не верилось, что мы спокойно сидим в партере и никакой якут не шарит у нас в карманах в надежде добыть пьяную арги. Шла «Гейша»⁶⁷. И посредственная оперетта в посредственном исполнении показалась нам необыкновенно интересной и занимательной.

II

За исключением Москвы и Петербурга, я мог выбрать для местожительства любой город Европейской России. Я решил поселиться в Нижнем Новгороде. Там живал Короленко, жил Максим Горький⁶⁸; там издавался «Нижегородский листок»⁶⁹, получивший известность за пределами губернии, — и вообще этот город считался городом 63 литературным. Высланные из столиц писатели поселялись нередко в Нижнем, и, следуя традиции, я туда поехал в надежде возобновить там мою литературную работу.

Вскоре после того, как я поселился в Нижнем, отправился я в гости к одному жившему там знаменитому писателю, который встретил меня довольно дружелюбно. Он помнил, оказывается, мои рассказы, которые я печатал до ссылки…

В один из визитов моих к нему встретил я там некоего писателя из народа⁷⁰. Не знаю, чем я пленил его, но он стал завсегдатаем нашего дома. Через час после нашего знакомства он стал мне говорить «ты». Этот человек был склонен к восторженному состоянию даже без достаточных оснований. Я уже говорил о моих тогдашних пристрастиях к каждому «слесарю» и «токарю». Поэтому и на сей раз я усмотрел в моем новом знакомом «грядущую силу». Правда, он был заражен духом своеволия и анархизма, но я в те времена эти пороки считал за добродетели.

Другой писатель из народа, появившийся у нас в доме, был Н. Н. М.⁷¹ У него была черноглазая пятилетняя дочка, полюбившаяся моей жене. Сам он был человек неглупый и работал в Нижнем как социал-демократ. В это время в городе орудовал комитет, уже определившийся как большевистский. В ту пору только начался раскол на меньшевиков и большевиков.

Я занят был тогда больше стихами, чем политикой, и не тратил сил на партийные споры. К тому же мое беспаспортное состояние и гласный надзор не позволяли мне быть комитетчиком, но я и тогда оказывал партии услуги, главным образом по литературной части, и моему перу принадлежат кое-какие тогдашние листки.

Как я сочетал мое поклоненье Достоевскому⁷² с революционной практикой в духе большевиков — это тема, быть может, не лишенная некоторого интереса, но я не стану ее касаться на страницах этих записок.

Из большевиков той эпохи дружил я больше всего с В. Ф. Ахрамовичем (ныне тов. Ашмариным). Он был 64 привлечен по одному со мною делу и тоже путешествовал в Сибирь. Он был поселен вместе с В. П. Волгиным⁷³ в Нижнеудинске, когда я на паузках поплыл в якутскую тайгу.

В. Ф. Ахрамович серьезно и ревностно работал тогда как большевик-пропагандист, но в часы досуга сиживал со мною в пивных и любил поговорить на изысканные темы во вкусе Пшибышевского⁷⁴. В те времена Пшибышевский не казался таким ничтожным, каким мне, да, вероятно, и ему, кажется он теперь. Бывают ведь такие пустоцветы, которые занимают умы современников, — и вдруг в один прекрасный день открывается их «секрет», и от пустоцвета не остается ничего.

Впрочем, Пшибышевский, да и все декадентство как известный социальный симптом, были явлением вовсе не безразличным. Должен признаться, что в ту пору для меня все это литературное движение, идущее от Бодлера⁷⁵, Верлена, Рембо⁷⁶ и умалявшееся до всевозможных Демелей⁷⁷, Ведекиндов⁷⁸ и Шницлеров⁷⁹, представляло немалый интерес. Правда, у меня все-таки был вкус, и я не ставил на одну доску Верлена и мелких декадентствующих стихотворцев и беллетристов, но все движение в целом было мне не чуждо. Одним словом — нечего греха таить — я был заражен декадентством и болел им.

Нижний Новгород — город весьма трезвый и прозаический — до того времени связан был традициями реалистов и бытовиков. Имена его уроженцев — П. И. Мельникова⁸⁰, П. Д. Боборыкина⁸¹ и критика Н. А. Добролюбова поддерживали эту репутацию. Но, должно быть, пробил час психологического ущерба, рефлексии и — с другой стороны, — каких-то новых предчувствий, какого-то нового душевного опыта. И вот этот провинциальный город вдруг стал пристанищем беспокойных искателей новой эстетики и новой поэзии. Я помню, как однажды, зайдя в книжный магазин, я обратил внимание на только что вышедшую книгу стихов никому тогда не известного Вячеслава Иванова⁸² — «Кормчие звезды». Стоя у прилавка, я жадно стал читать необычайные стихи таинственного 65 поэта. В эту ночь мы с В. Ф. Ахрамовичем (Ашмариным) не смыкали глаз, наслаждаясь пряной и хмельной поэзией нами открытого стихотворца.

Мы все, случайные гости Нижнего Новгорода, питали склонность к литературе. Это пристрастие иных из нас привело к трагическому концу. Так, например, товарищ Вейншток⁸³, работавший как пропагандист в уезде, соблазнился и стал пробовать свои силы как беллетрист. Недавно товарищ Ашмарин напомнил мне об его грустной судьбе. Не доверяя своим художественным силам и в то же время чувствуя, что от литературного соблазна ему не уйти, несчастный товарищ Вейншток пошел на знаменитый в Нижнем «откос» и там застрелился.

Другой товарищ, также увлекавшийся ролью беллетриста, буквально заболел манией славолюбия и, напечатав рассказик в местной газете, ходил по стогнам⁸⁴ Нижнего Новгорода, уверенный, что он не менее знаменит, чем Лев Толстой⁸⁵. Впрочем, этот добродушный, образованный и неглупый человек впоследствии излечился от своего недуга. А в те времена с ним случались забавные истории. Так, желая, например, найти признание своего таланта со стороны Максима Горького, этот товарищ отправил ему свой рассказ. Через несколько дней он пошел за ответом.

Вернулся он от знаменитого писателя в блаженном восторге.

— Какое же впечатление произвел на Горького ваш рассказ? — спрашивали мы его с любопытством.

— Огромное. Он все понял. Он все оценил. Он угадал во мне художника.

— Что он вам сказал?

— В том-то и дело, что он мне ничего не сказал.

Мы удивилась и смотрели на счастливого беллетриста с недоумением.

— Да, он ничего не сказал, — продолжал наш приятель, ничуть не смущаясь. — Он вынес мою рукопись из кабинета и молча мне ее отдал… Но как он при этом посмотрел! 66 Как посмотрел! Одним словом, мы тогда поняли друг друга…

В это время в «Нижегородском листке», где я сотрудничал, стали почти ежедневно появляться маленькие рассказы во вкусе французского импрессионизма, подписанные Мирэ⁸⁶. Так как рассказики были из парижской жизни, трудно было понять, переводные они или оригинальные. Кто это «Мирэ» — я не знал и все забывал спросить у редактора об этом загадочном авторе, не лишенном, кстати сказать, дарования. Но дело разъяснилось.

Однажды ко мне явилась маленькая хрупкая женщина с большими темными и как будто хмельными глазами. Это существо неопределенного возраста, с увядшим ртом и с морщинками вокруг глаз, казалось несчастным и жалким, как птенец, выпавший из гнезда. Она объявила мне, что рассказы, подписанные псевдонимом «Мирэ», принадлежат ей.

— Вы узнаете меня? — спросила незнакомка, вертя в руках какую-то шпильку, закрученную в странную загогулину.

— Я видел вас где-то, — бормотал я, стараясь разгадать в утомленном немолодом лице посетительницы что-то прежнее, забытое, но знакомое.

— Я — Александра Михайловна Моисеева.

Как только незнакомка назвала себя, я тотчас же вспомнил Ордынку, старый дом Третьей женской гимназии, где я жил с родителями. И сад при доме. Здесь, в этом саду, мы читали с Шурочкой Моисеевой Гете, и я, гимназист, рассуждал с миловидной моей подругою на высокие темы. Она была старше меня года на три, а мне было тогда лет тринадцать.

«Неужели эта сморщенная, потемневшая, замученная жизнью женщина та самая семнадцатилетняя прелестная Шурочка, к которой я, мальчишка, питал дружеские и нежные чувства?» — думал я с печалью.

— Да, это я, Шурочка Моисеева, — повторила она, как будто угадывая мои мысли.

67 И она доверчиво рассказала мне историю своей жизни. Она училась в гимназии в Борисоглебске⁸⁷. Не окончив ее, она уехала с какою-то бродячею труппою актеров в поездку по Волге. Актрисы из нее не вышло. Она приехала в Москву где-то чему-то учиться. Здесь она явилась к нам в семью, потому что ее отец и мать были дружны когда-то с моими родителями. Вот в эти дни и читали мы с нею Гете под липами нашего сада. Эти чтения продолжались недолго. Шурочка исчезла куда-то. Оказывается, она попала в какой-то революционный кружок и занялась пропагандою. По делам партии поехала она в Одессу. Там ее арестовали. Весною 1894 года ее освободили, но оставили под надзором полиции. Так, без паспорта, она жила в Кишиневе три года, и только в 1897 году ей удалось получить разрешение на выезд за границу. Пять лет она скиталась по Европе — по Италии, Бельгии, Швейцарии и Франции. Сначала родители посылали ей деньги. Потом помощь семьи прекратилась. Она добывала себе пропитание, работая как натурщица. Она вращалась среди художников-французов и отчасти среди русских эмигрантов. Шурочку нельзя было узнать. Она курила, пила абсент, и у нее были любовники. Один из них, к которому она была привязана, привел в ее квартиру другую женщину и предложил ей жить втроем. Этого испытания она не выдержала и уехала куда-то на юг. Там было новое любовное приключение, и новый возлюбленный продал Шурочку в Марселе содержательнице публичного дома. Шурочка делила ложе с пьяными матросами всех национальностей. Наконец, она бежала из этого вертепа и пешком, прося подаяния, добралась до Парижа.

Удивительно то, что, несмотря на эту страшную и смрадную жизнь, Шурочка сохранила еще какие-то душевные силы, которые позволяли ей чем-то интересоваться, что-то читать и даже самой писать рассказы и повести. Захватив пачку маленьких рассказов, Шурочка решила попытать счастье на родине. Почему-то она, не колеблясь, 68 поехала в Нижний Новгород. Когда она вышла на перрон вокзала, у нее в кармане было пять копеек.

Она отправилась пешком в редакцию «Нижегородского листка», с трудом волоча сак⁸⁸, где было ее белье и рукописи. В редакции никого не было. Тогда она вышла на улицу, изнемогая от голода. На витрине пивной была надпись «Кружка — пять копеек». Она села за столик. Ей подали пиво и на маленькой тарелочке несколько сухариков, горошин и кусочек воблы. Она жадно съела закуску, не касаясь пива. Слуга догадался, в чем дело, и принес ей другую тарелочку с двойной порцией.

Наконец Шурочка, дождавшись приемного часа, пришла в редакцию. Ее встретил тогдашний редактор Гриневицкий⁸⁹. Это был толстый рыжий молчаливый человек, который равнодушно взял у нее рукопись и равнодушно сказал: «Приходите за ответом через две недели». Шурочка ахнула, побледнела и упала в кресло. Гриневицкий нахмурился, быстро просмотрел один из рассказов и дал Шурочке двадцать пять рублей.

Так началась ее нижегородская жизнь. Она наняла комнату. Хозяйка давала ей обед. Шурочка по ночам писала крошечные рассказы — и они печатались в газете почти ежедневно. Она никого не видела и никуда не ходила. Недели через две она послала за водкой. Это было не лучше, но и не хуже абсента. В водочном чаду Шурочку не так беспокоили страшные голоса каких-то незримых существ, которые преследовали ее в Париже. Однажды, просматривая в газете свой рассказ, она случайно увидела рядом напечатанную статью, подписанную моим именем. Она узнала в редакции мой адрес и пошла навестить того гимназиста, с которым она когда-то весною читала Гете под липами московского сада.

Я не мог оказать Шурочке значительной духовной помощи, но все же у нее теперь был дом, где она могла встретить и дружелюбное к себе отношение, и собеседников. И Шурочка оживилась, перестала пить водку или почти перестала. В 1904 году, когда я уехал в Петербург, 69 она покинула Нижний, где она успела издать свою первую книжку «Жизнь». Вторую книжку ей удалось издать в книгоиздательстве «Гриф». Когда Шурочка появилась в Петербурге, я и мои друзья всячески старались ее приветить. Она печатала свои рассказы в «Вопросах жизни», в «Золотом руне» и в других журналах. Ее обласкала и с нею дружила покойная Л. Д. Зиновьева-Аннибал⁹⁰. Но Александра Михайловна была, должно быть, отравлена каким-то ядом, и ее больная душа тщетно искала себе утешения. Неглупая, тонкая и даровитая, эта странная искательница все новых и новых впечатлений с наивною откровенностью признавалась всем, что она, пожилая и некрасивая, изнемогает от избытка страстных желаний, вовсе не утоленных. Несчастная, по-видимому, была обречена на тяжелую душевную болезнь, с которою тщетно боролась. В этих муках она прожила еще лет восемь. В эти годы она успела съездить в Париж, уезжала и в нашу провинцию, нигде не находя себе успокоения. Года за три до ее смерти у нее был странный роман по переписке с каким-то человеком в Перми. Они обменялись фотографическими карточками. И она получила предложение приехать в Пермь для брачного сожительства.

На перроне пермского вокзала жених не узнал своей возлюбленной: на карточке она вышла моложе и красивее. Этот странный любовный союз состоялся, однако. Александра Михайловна с пламенным чувством предалась брачной жизни. Но ее провинциальный муж не сумел, по-видимому, ответить на ее страстный порыв столь же пламенно и бескорыстно. Они жили худо, и в конце концов он прогнал ее от себя.

В Москве Александра Михайловна сблизилась с весьма сомнительными оккультистами, и эти маги окончательно свели с ума бедняжку. Друзья, заботившиеся об ее судьбе, потеряли с нею связь. Осенью 1913 года полиция подобрала на улице какую-то упавшую без сознания женщину и отправила ее в Старо-Екатерининскую больницу. Это была Мирэ. Там, в больнице, она умерла. Об этом ее друзья 70 случайно узнали лишь спустя три месяца. Александра Михайловна Моисеева одиноко ушла из этого мира, замученная своим бредом. Она была одною из жертв нашего тогдашнего декаданса.

III

Однажды явился ко мне из Москвы известный издатель В. М. Саблин⁹¹. Он помнил мои рассказы, печатавшиеся до ссылки, и, узнав о том, что я в Нижнем, поехал туда со свойственной ему предприимчивостью, чтобы снять на корне мои новые творения. Так появилась моя первая юношеская книга «Кремнистый путь»⁹². Книга была несовершенная, и надо бы ее отдать на просмотр многоопытному мэтру. Но в Нижнем никакого мэтра не было, и я самонадеянно вручил В. М. Саблину свою рукопись. Книжка имела успех, но я умоляю будущего редактора «полного собрания» моих сочинений перепечатать все эти юношеские стихи и лирические рассказы где-нибудь в «дополнении», позади текста, непременно петитом и непременно с оговоркою, что сам автор сожалеет о появления на свет этого литературного младенца.

Незначительная как литературное явление моя книга была, однако, весьма характерна для эпохи. В ней были все качества подлинного документа. А документ был не из веселых. В ней было то темное «томление духа», какое всегда замечается, когда наступает кризис культуры. В такие мрачные годы, накануне всяческих потрясений, поэты пишут книги, исполненные лирической тоски, а иные, не поэты, пускают себе пули в лоб.

Как раз в эти дни, когда я корректировал мою книгу, получил я известие о самоубийстве милого Мартынова, старика-шлиссельбуржца. Года не прошло, как я обнимал его, прощаясь, при моем отъезде из Якутска — и вот он уже ушел из нашего мира. Как странно, как непонятно было это самоубийство. Несмотря на шлиссельбуржское свое заточение, а потом якутскую ссылку, Мартынов был необычайно молод душою и горел страстным желанием 71 вернуться в Россию и приняться за общественную работу. Он должен был вскоре выехать за пределы Якутской области: кончался срок его ссылки. Но этого не случилось. Обстоятельства, понудившие Мартынова покончить счеты с жизнью, были воистину удивительны.

Старик влюбился в жену одного ссыльного, и эта женщина поселилась с ним, покинув мужа. Колония политических вмешалась в это дело, и самым серьезным образом товарищи обсуждали вопрос, имел ли право Мартынов соблазнять жену политического ссыльного. Всем известна болезненная страсть изгнанников устраивать товарищеские суды по всякому поводу, иногда без достаточных оснований.

В эмиграции и ссылке люди всегда немного сходят с ума. Сумасшедший суд над Мартыновым довел несчастного до отчаяния и гибели. Вероятно, в иные годы, менее фантастичные, не было бы никакого суда, и за свое прелюбодеяние старик ответил бы лишь «на страшном суде», а не здесь, на грешной и страстной нашей земле^46*.

Хотя моя жизнь в Нижнем Новгороде в условиях гласного надзора не представляла ничего особенно тяжелого, я все-таки временами роптал, завидуя тем писателям, которые свободно жили в столицах. К тому же моя жена решила кончить курсы и уехала в Москву держать экзамены. Однажды весною я так вознегодовал на обстоятельства, разлучившие меня с женою, что, недолго думая, решил бросить вызов судьбе и без всякого разрешения немедленно ехать в Москву.

Мост был разведен. Каждый день ждали ледохода. Река набухла. Трещал лед. Сообщение с московским вокзалом было прервано. Но это меня не остановило.

Захватив небольшой сак, я вышел из дому и направился к реке. За мною шел сыщик. Когда я вышел на Похвалинский съезд, шпик встретил товарища и, по-видимому, 72 предложил ему следовать за мной. Теперь, оглядываясь, я видел, как двое идут за мною по пятам.

Подойдя к берегу, я неожиданно наткнулся на пикет речной полиции.

Рыжеусый стражник, заметив, что я смотрю на реку, сказал строго:

— Нельзя, нельзя… Хода нет…

— Мне самому жизнь дорога, — засмеялся я, подходя ко льду. — Я только посмотреть…

Постояв так минуты две, я оглянулся. Сыщики разговаривали со стражником, уверенные, должно быть, что я не пойду по тонкому и хрупкому льду, изборожденному черными трещинами. Но мною овладел какой-то веселый азарт, и я бросился бежать⁹³.

Не успел я пробежать и пяти саженей, как позади меня затрещал лед и зашумела вода. С берега кричали растерявшиеся стражники и сыщики, а я бежал зигзагами, мимо черных дыр и прорубей, по хрустевшему под ногами льду. Утром я был в Москве и два дня мешал жене готовиться к экзаменам.

В моем деле, хранящемся теперь в Архиве Революции, перечисляются места, которые я посещал в Москве во время моего нелегального там пребывания. Охранное отделение отмечает, что я приезжал из Нижнего с целью агитации. Но я, по правде сказать, на сей раз, кажется, мало занимался революционными делами.

«НОВЫЙ ПУТЬ»

I

Все ходатайства моего отца о разрешении мне жить в Москве оказались тщетными. Вел. Кн. Сергей Александрович⁹⁴ упорно отказывал старику в его просьбах. Вскоре отец мой умер. С его кончиною порвана была моя последняя 73 связь с прочным бытом, с семейной традицией, с уютом и тишиною.

В Петербурге в то время жила моя тетка, С. А. Москалева, вдова, бывшая тогда начальницей Высших женских курсов. У этой моей сановной тетки, ныне умершей, были связи в правительственных кругах. И вот она, хотя у меня с нею никогда не было и не могло быть по многим причинам близких отношений, принялась энергично за меня хлопотать «ради памяти покойной Шуры», т. е. ее сестры, моей матери. Хлопоты увенчались успехом, и мне было разрешено поселиться в Петербурге.

Я родился и вырос в Москве. В Петербурге у меня не было ни одного знакомого. Когда мы с женой приехали в столицу и наняли небольшую комнату на Литейном проспекте, в кармане у меня было рублей сорок. Никаких источников для материальной поддержки у меня не было. Когда-то, будучи еще гимназистом, а потом студентом первого курса, я зарабатывал деньги, сотрудничая в «Детском отдыхе», коего редактором был Н. А. Попов⁹⁵, впоследствии небезызвестный театральный деятель. Я возлагал все мои надежды на этот петербургский журнал и отправился в редакцию, уверенный, что меня примут там с распростертыми объятиями. Но — увы! — Н. А. Попов, как оказалось, покинул журнал, передав его своей супруге, которая встретила меня, хотя и вежливо, но сухо, и я понял, что рассчитывать на «Детский отдых» как на источник дохода было легкомысленно.

Я вышел из редакции подавленный и смущенный. Мне не хотелось идти домой и огорчать жену печальной вестью о неудаче. Я стал бродить по городу, размышляя о своей судьбе. Петербург, который впоследствии очаровал и пленил меня, казался мне в те дни скучным и неприветливым. Был сезон стройки и ремонта. Леса вокруг домов; перегороженные тротуары; кровельщики на крышах; известка; маляры, висящие в ящиках, подвешенных на канатах; развороченные мостовые — все это было буднично, уныло и внушало человеку чувство его собственной ненужности.

74 Очутившись на Васильевском острове, я зашел в немецкую пивную и спросил себе кружку пива.

«Что делать? И за какую литературную работу приняться? — думал я. — Стихи вообще никому не нужны, а я к тому же символист. Не понесу же я мои поэтические опыты в “Русское богатство”. Как же быть? В Петербурге, правда, есть “Новый путь”⁹⁶, где печатают символистов, но там в политическом отделе такая неразбериха, что ничего понять нельзя, а ведь мне, революционеру, не полагается печататься в сомнительных органах».

Мой неостывший революционный пыл, моя молодость и две кружки пива подбодрили меня, и я вышел от немца с неопределенными надеждами на будущее.

Постукивая тростью, я зашагал к Неве. На Дворцовом мосту я уже уверял себя, что мои дела так или иначе должны поправиться. Рассчитывать на то, что «Новый путь» изменит свою политическую программу или что «Русское богатство» будет печатать декадентские стихи, конечно, было бы безрассудно, но я не склонен был унывать и на что-то надеялся.

Мой тогдашний литературный стаж был невелик — два-три рассказа, напечатанных еще до ссылки, и лирическая книжка «Кремнистый путь» с безвкусной, на мой теперешний взгляд, декадентскою обложкою, где был воспроизведен рисунок знаменитого Франца Штука⁹⁷ — голый человек, кричавший во все горло. Но тогда я совершенно не стыдился этого голого крикуна.

Я вспомнил, что в «Новом пути» появилась месяца за два до того благосклонная статья о моей книге, написанная Allegro (П. С. Соловьевой)⁹⁸. Руководителем «Нового пути», как известно, был Д. С. Мережковский⁹⁹ и его супруга З. Н. Гиппиус¹⁰⁰. Брюсов, когда я проездом через Москву зашел к нему, говорил мне, что чета Мережковских справлялась обо мне, кто я такой и не намерен ли я поселиться в Петербурге. Валерий Яковлевич настойчиво рекомендовал мне познакомиться с Мережковским, уверяя, что такое внимание к начинающему писателю со стороны 75 литературных генералов большая честь. Но я тогда, по дикости своего нрава, не ценил никаких генералов — в том числе и литературных.

«А пойти к Мережковским все-таки, пожалуй, можно, — думал я, — журнал мне не нужен, но люди они своеобразные. Надо их послушать и на них посмотреть».

Недели через две после этих размышлений я отправился вечером в дом Мурузи, который оказался в двух шагах от моей квартиры на Литейном проспекте. Приняла меня Зинаида Николаевна.

Узнав, что я в Петербурге уже две недели, она тотчас же стала упрекать меня за то, что я медлил к ним явиться.

— Вам ведь говорил Брюсов, что я хочу с вами познакомиться?

— Говорил.

— Почему же вы не шли к нам?

— Сам не знаю, почему, Зинаида Николаевна. Человек я дикий.

— Ах, я сама дикая.

Она полулежала на кушетке, дымя тоненькой дурманной папироской. В полумраке гостиной ей нельзя было дать и тридцати лет, а ей было тогда под сорок. Я смотрел на нее, и мне казалось, что я как будто где-то видел это лицо — эти рыжеватые волосы, русалочьи глаза и большой нескромный рот.

Она болтала со мною просто и непринужденно, заметив, должно быть, мою застенчивость и стараясь меня ободрить. Время от времени она, впрочем, сбивалась с дружеского простого тона, и я чувствовал когти в бархатных лапах умной тигрицы.

— Мне говорили, что вы ужасный ре-во-лю-цио-нер! — протянула она, вооружившись лорнеткой и довольно бесцеремонно меня разглядывая. — А я, представьте, почти не встречалась с этими людьми… Говорят, что вас высылали куда-то в Сибирь, очень далеко… Вы ездили на собаках… Это, должно быть, очень смешно ездить на собаках? А? Вы жили в тайге? Расскажите про тайгу…

76 Эта тема была мне по вкусу. Я тогда еще не был свободен от таежных чар и мог часами рассказывать о лесных озерах, о шаманах, о снежной пустыне, мне полюбившейся…

Кажется, эти рассказы увлекли мою собеседницу. И когда на пороге, шаркая туфлями, показался Дмитрий Сергеевич, она ему крикнула, смеясь:

— Иди скорей. Тут у меня сидит ре-во-лю-цио-нер. Он тут очень интересные сказки рассказывает…

Мы перешли в столовую пить чай.

— Вы следили за нашим «Новым путем»? — допрашивал меня Мережковский, разглядывая меня пристально и несколько бесцеремонно, как и его супруга.

— Да, следил и слежу с немалым интересом.

— И вас не пугают наши религиозно-философские искания? Революционеры ведь все атеисты.

— Нет, это меня не пугает. Меня другое смущает в вашем журнале.

— А что же именно?

— Ваши политические статьи и вообще ваша философия истории. Тут у вас безнадежные противоречия и какая-то странная путаница. Иногда все это сбивается на очень банальную реакционность.

— Ах, какой вы откровенный! — засмеялась Гиппиус. — Это мне нравится, что вы так прямо.

— Я вас предупреждал, что я варвар и не умею хитрить.

— Оставь, Зина, — завопил Мережковский, широко раскрывая рот и чуть картавя. — Дай ему высказаться…

И я высказался. Мережковские слушали меня очень внимательно.

Когда я кончил мой монолог, похожий на обвинительную речь по адресу «Нового пути», Мережковский, переглянувшись с женою, вдруг сказал:

— Я вас приглашаю принять на себя обязанности секретаря нашего журнала.

— Как секретаря? — удивился я. — Вы хотите, чтобы я исполнял обязанности технического секретаря, не вмешиваясь в редакционные дела?

77 — О, нет. Вы будете нашим ближайшим сотрудником.

— Вы смеетесь, Дмитрий Сергеевич? Я вам только что изложил все мои с вами разногласия, а вы предлагаете мне войти в журнал.

— Да, предлагаю. Дело в том, что те политические тенденции, какие иногда сказываются в нашем журнале, нам самим опостылели. Журнал надо очистить от этого полуславянофильского, полуреакционного наследия…

— Но я не могу сотрудничать с таким-то и таким-то…

— Они уйдут.

— Но у вас самих, Зинаида Николаевна, и у вас, Дмитрий Сергеевич, могут быть такие уклоны, какие для меня окажутся неприемлемыми…

— Мы вам предоставим право вето.

Я не ручаюсь, конечно, за буквальную точность выражений, но сущность тогдашней моей беседы с Мережковскими была именно такова.

Одним словом, в какие-нибудь два-три часа определилась моя судьба. Я согласился на предложение Мережковских. Я стал ближайшим сотрудником «Нового пути». Мне тогда не было и двадцати пяти лет, и легко представить, как трудно мне было очистить трюм журнального корабля и взять в свои неопытные руки ответственное кормило. Но я скоро освоился с журнальным ремеслом и внушил такое доверие Мережковским, что они преспокойно уехали за границу, оставив «Новый путь» на мое попечение.

Положение редактора вообще незавидно. Даже авторитетные и заслуженные писатели, попадая в положение редактора, вызывают на себя нарекания со всех сторон. Все считают своим долгом критиковать и осуждать: читатели, публицисты и критики иного лагеря, а также и своего собственного, обиженные авторы и даже товарищи по редакции. А ведь всем не угодишь. Самое трудное и жуткое дело — авторское самолюбие.

Мое положение было невыносимо, ибо прежде всего я занимал место не по заслугам. Я был еще слишком молод. Одна книжка стихов и несколько рассказов не давали 78 мне еще права быть руководителем такого журнала, как «Новый путь». Ответственный редактор, Д. В. Философов¹⁰¹, был пассивен, а наш ежемесячник был слишком на виду. Журналы всех направлений травили его, как могли. Консервативный «Русский вестник»¹⁰² доказывал, что мы страшные карбонарии и анархисты; «Русское богатство» уверяло, что мы ревнители самой ужасной реакции… После моего вступления в редакцию не было поводов для упреков в политической и социальной реакционности: придраться было не к чему. Но самые религиозно-философские темы, интересовавшие нас, были, как известно, под запретом русского либерализма.

Прибавьте к этому двойную цензуру — светскую и духовную. Борьба с цензурою всецело была возложена на меня.

Почти две трети статей из светской цензуры направлялись в духовную, и буквально каждый месяц повторялась та же история. В редакцию «Нового пути» являлся посланный от духовного цензора, архимандрита Мефодия¹⁰³, с извещением, что все запрещено.

— Как все? Быть того не может?

— Так точно-с. Отец архимандрит изволили сказать, что все. Они только просили вас самих приехать. Они вам все лично объяснят.

И я, захватив с собою второй экземпляр гранок, ехал в Александро-Невскую лавру объясняться с архимандритом.

Цензор встречал меня чрезвычайно любезно. В келью подавали немедленно самовар. Послушник приносил малиновое варенье. И архимандрит предлагал мне все читать по порядку.

— Тут все ересь, Георгий Иванович, ужасная ересь. Я не могу пропустить. Тут у вас прямо-таки гностицизм¹⁰⁴ проповедуется.

Я потом разгадал психологию этого почтенного архимандрита. Ему до тошноты надоели официальные духовно-нравственные журналы, где нечего было вычеркивать. А тут представлялся случай поговорить на острые темы — с людьми из иного лагеря. Все это было интересно. И архимандрит 79 требовал меня к себе для беседы и спора. В конце концов обыкновенно погибали две-три страницы, а весь материал, по правде сказать, в самом деле «еретический», беспрепятственно появлялся на страницах «Нового пути». Нравы были патриархальные.

Этот архимандрит Мефодий Великанов поставил однажды меня в очень затруднительное положение. Это случилось осенью 1905 года, когда я работал в «Вопросах жизни». Наш цензор оказался членом «орфографической комиссии» и выпустил брошюру «К вопросу о реформе русского правописания». Робея от избытка авторского самолюбия, он просил меня поместить в «Вопросах жизни» рецензию на его брошюру. Ознакомившись с ее содержанием, я убедился, что согласиться с ее тенденцией никак не могу. Архимандрит был сторонником радикального орфографического упрощения. Если этот почтенный монах сейчас благополучно здравствует, сердце его, вероятно, радуется, ибо его мечта об упрощении осуществилась теперь, как известно, полностью. Итак, нужно было поместить дипломатическую рецензию, то есть, не соглашаясь с идеями архимандрита, облечь твердую критику в вежливую и приятную форму. По счастью, Вяч. Ив. Иванов самоотверженно согласился взять на себя эту миссию, и надо сказать, что свое задание исполнил виртуозно. Эта его философско-филологическая заметка своего рода шедевр¹⁰⁵. Рекомендую ценителям этого писателя прочесть ее в сентябрьском номере журнала «Вопросы жизни» за 1905 г. И архимандрит был очень доволен.

II

В апрельской книжке «Нового пути» за 1904 год была помещена статья «Перевал»¹⁰⁶, из которой было ясно, что журнал приобрел нового кормчего. Я зорко следил за тем, чтобы на страницах «Нового пути» не появилось чего-нибудь «сомнительного» в политическом отношении. Работать мне было нелегко. Мережковские были за границей. Денег в журнале почти не было. Гонораров сотрудники 80 не получали или получали очень мало. И я работал за троих: писал во всех отделах — и в религиозно-философском, и в политическом, помещал рассказы, критические статьи, рецензии, стихи… Но я был молод, и труд только радовал меня. Однако я понимал, что нужны еще иные силы, нужны новые сотрудники. Когда Мережковские вернулись из заграничной поездки, они первые заговорили о привлечении к журналу Н. А. Бердяева¹⁰⁷, С. Н. Булгакова¹⁰⁸ и прочих философов. Сделать это было не так просто. До знакомства со мной Мережковские пытались вести переговоры с этими писателями, но безуспешно. В то время Бердяев и Булгаков, хотя и разочаровались в марксизме, ревниво еще отстаивали социалистические идеи. Неясность в этом отношении позиции «Нового пути» смущала их. Но теперь прошло полгода — с апреля по сентябрь. Характер «Нового пути» изменился. Мережковские решили еще раз сделать попытку привлечения к журналу новых людей. В это время Булгаков жил в Крыму, в Кореизе. Мережковские убедили меня поехать туда для переговоров по поводу расширения «новопутейской» программы. Я послал Булгакову телеграмму и, получив от него телеграфный ответ с согласием на переговоры, выехал в Севастополь.

Я попал в Кореиз к вечеру и решил отложить свою беседу с Булгаковым до утра. Наняв комнату в первом попавшемся пансионе, расположился я на ночлег. Но спать мне не пришлось. Ночь была томительно жаркая и дурманно-благоуханная. Вокруг всего дома шел балкон. На этом балконе до утра сидели влюбленные парочки. Нежное бормотанье и страстный шепот так и не дали мне заснуть ни на минуту. И я утром отправился к Булгакову невыспавшийся и усталый, а беседа предстояла ответственная.

С. Н. Булгаков, по-видимому, был очень доволен возможностью завязать отношения с «Новым путем». Тогда ведь основать новый журнал было очень трудно: для этого требовалось особое разрешение.

81 — Что сталось с «Новым путем»? — спросил Булгаков, когда мы уселись с ним на диване. — Я слежу внимательно за каждой книжкой. С апреля по сентябрь он как будто изменил политическую программу. Откуда вы достали новых сотрудников?

И Булгаков назвал мои тогдашние псевдонимы¹⁰⁹. Я объяснял, в чем дело.

Сговориться с Булгаковым теперь не представлялось трудным. В тот же день мы выработали с ним примерную конституцию журнала. К несчастию, сам Булгаков не мог жить в Петербурге, и он настаивал на том, чтобы я был представителем интересов и мнений новых сотрудников журнала. Я смутно чувствовал, что это ставит меня в неловкое положение по отношению к Мережковскому и Гиппиус, но я был так неопытен житейски и так искренне хотел спасти журнал, что согласился на этот план, не подозревая, какие горькие плоды он принесет.

Надо сказать и то, что союз, заключенный тогда между «новопутейцами» и такими писателями, как С. Н. Булгаков и Н. А. Бердяев, был не совсем натурален. Сошлись люди совершенно иной психологии. Булгаков привел с собою не только «идеалистов», как С. Л. Франк¹¹⁰, Н. О. Лосский¹¹¹, П. И. Новгородцев¹¹² и др., но и целую группу сотрудников вроде В. В. Водовозова¹¹³, М. И. Туган-Барановского¹¹⁴, Л. Н. Яснопольского¹¹⁵ и др.

Экономисты и публицисты, даже не по взглядам своим, а просто по своим интересам, были совершенно чужды главным сотрудникам «Нового пути», но и сами философы — С. Н. Булгаков и Н. А. Бердяев — по своей душевной природе были люди не совсем «свои».

Мережковский и его друзья, а еще более З. Н. Гиппиус и поэты, ее окружавшие, — Блок, Белый и многие dii minores^47*, как, например, Леонид Семенов¹¹⁶, А. Кондратьев¹¹⁷… — все они были совершенно оторваны от традиционной психологии нашей интеллигенции. Русские интеллигенты 82 (по крайней мере, в главном и широком русле нашей общественности) с конца сороковых годов уже до такой степени связаны были тем или другим политическим направлением, что совершенно утратили способность видеть в культуре нечто самостоятельное. Поэзия, философия, живопись — решительно все рассматривалось и оценивалось с точки зрения социальной полезности. При этом и самая идея «полезности» понималась до странности наивно. Вот почему «Новый путь» был совершенно не похож на наши толстые ежемесячники, пухлые и серые, очень назидательные и очень пресные. Самый стиль и композиция «новопутейских» статей вовсе не походили на обычные статьи наших направленских журналов. В «Новом пути» печатались по преимуществу статьи краткие и афористичные. Авторы заботились не столько о политической добродетели, сколько об убедительности мысли и выразительности языка. Расчет был на читателя догадливого, и поэтому авторы не размазывали своих тем. В наших тогдашних толстых ежемесячниках сотрудники, за редким исключением, писали одним языком и одним стилем. В «Новом пути» дорожили своеобразием. Значительная часть «новопутейцев» состояла из «декадентов». С. Н. Булгаков весь был преисполнен самой высокой добродетели и больше всего боялся «порочных» поэтов. Он сразу почувствовал, что я не так уж строг к декадентам, и умолял меня быть осмотрительней в отделе поэзии.

Н. А. Бердяев, который поселился в Петербурге, оказался менее prude^48*, чем его собрат по философии. У него даже была склонность пококетничать своим эстетическим вольномыслием. Он любил Верлена, Гюисманса¹¹⁸, Вилье де Лиль Адана¹¹⁹ и все, что полагалось по декадентскому канону.

Последние три книжки «Нового пути» за 1904 год вышли уже при участии С. Н. Булгакова и Н. А. Бердяева. Литературная часть осталась неприкосновенной. Я отстоял 83 символистов. Но философские и публицистические статьи были уже иного, не «новопутейского» стиля.

В это время и Булгаков, и Бердяев переживали второй духовный кризис. Когда-то ревнители «диалектического материализма» — они, вкусив чашу с кантианским ядом¹²⁰, не могли уже вернуться в стан своих недавних единомышленников. Но теперь они были на пороге нового миросозерцания. Кантианский идеализм их не удовлетворял. Булгаков в своих программных статьях уже заключает слово «идеализм» в кавычки. Оба они склонялись все более и более к «положительной религии»¹²¹ — но, спутанные по рукам и ногам интеллигентской фразеологией, еще не решались порвать с традиционным публицистическим подходом к вопросам духовной культуры.

Я сейчас, набрасывая эти строки, решил перелистать последние книжки «Нового пути» за 1904 год. И вот что, «пыль веков от хартий отряхнув»¹²², прочел я в конце последней декабрьской программной статьи С. Н. Булгакова, посвященной аграрному вопросу: «Выставляя трудовое начало, как высшую норму аграрной политики, мы сочтем этот принцип осуществленным только тогда, когда он явится единственным началом организации землевладения и земледелия и когда нетрудовое хозяйство окончательно упразднится, уступив свое место крестьянскому трудовому хозяйству, которое, объединяясь в артели, кооперации и всякие трудовые братства, протянет братскую руку и пойдет навстречу городскому пролетариату, стремящемуся дать торжество тому же трудовому началу, хотя и своим особым путем…»

Так С. Н. Булгаков на «идеализме» старался обосновать радикальную социальную программу — в надежде, что очень скоро «нетрудовое хозяйство окончательно упразднится».

Философствовать по этому поводу я не намерен, ибо в моих непритязательных записках я рассказываю не об идейной тогдашней эволюции нашей, а просто о людях и фактах, сознательно оставаясь в пределах психологизма…

84 Сам я никогда не был идеалистом, если под идеализмом разуметь классическую немецкую философию, а что касается собственно кантианской гносеологии, то в плену ее был я очень недолго. И скоро сделался яростным ее ненавистником, считая себя «реалистом в высшем смысле»¹²³, как выражался Достоевский и его герой Мышкин.

Я уже сказал, как трудно было мое положение между двух редакционных групп «Нового пути». Я чувствовал, что Мережковские как будто меня ревновали к новым людям, которых сами же пригласили. Кончилось все это очень печально. По какому-то поводу (кажется, это была статья З. Н. Гиппиус, которую я отказался печатать) у меня произошел с Мережковским спор о моих правах как члена редакции. Вызвали телеграммой в Петербург Булгакова. Мережковские предложили ультиматум: или они в редакции, или — Чулков.

Конечно, у Мережковских было тогда неизмеримо больше литературных прав и заслуг, чем у меня. Я был тогда слишком молод.

Но на редакционном собрании, в котором я — кстати сказать — не принимал участия, большинство высказалось за то, что продолжать журнал без меня невозможно. Так прекратил свое существование «Новый путь».

Конфликт Мережковских со мною был, конечно, случайностью. Он послужил только поводам. А дело было в том, что «в одну телегу впрячь неможно коня и трепетную лань»¹²⁴. Я, однако, не понимал, что Мережковские не простят мне этого крушения «Нового пути». С совершенной наивностью пошел я на ближайший журфикс¹²⁵ Мережковских, воображая, что литературный спор не помешает нам быть в прежних дружелюбных отношениях. Увы! Прелестная Зинаида Николаевна смотрела на меня такими злыми глазами и метала в меня такие отравленные стрелы, что я понял, каких свирепых врагов я себе нажил. С этого дня началась литературная кампания против меня, но еще целый год велась она глухо и сдержанно. Буря засвистела над моей головой позднее, в 1906 году. Целый 85 год еще враги не решались открыто меня атаковать, ибо у меня была сильная позиция — журнал «Вопросы жизни», создавшийся на развалинах «Нового пути».

«ВОПРОСЫ ЖИЗНИ»

I

Создать такой журнал, как «Вопросы жизни», на рубеже 1904 и 1905 годов было нелегко. И не только потому, что судьба его зависела от царского правительства и его цензуры. Создать такой журнал было трудно потому, что историческая обстановка вовсе не благоприятствовала пропаганде тех идей и верований, какие занимали тогда меня и моих литературных друзей. Программа идейной пропаганды, какую мы мечтали развернуть, была рассчитана на несколько лет. Но зашумела революция, и вся жизнь полетела, как парусное суденышко, подхваченное штормом.

Мы наладили наш корабль. У него снасти были крепче, чем у безвременно погибшего «Нового пути», но и нашему кораблю надо было спешить все дальше и дальше, не заходя в гавани. Избегая метафор и аллегорий, скажу прямо: революционная психология не терпит, как известно, никаких рефлексий, сомнений, скептицизма. Революционная эпоха прежде всего эпоха волевая. «Кто развязал Эолов мех, бурь не кори, не фарисействуй»¹²⁶, — сказал поэт. И поэт прав, конечно.

Мы тогда все «приняли революцию». А уж если ты принимаешь революцию, надо ее принять со всеми ее выводами. Тут сентиментальным быть не приходится. Этот подводный камень мы обошли, но вот насчет рефлексий дело было труднее, ибо мои друзья были философы, а какая же философия возможна без скептических размышлений и без всяческих сомнений! Героями дня были не те, кто размышлял, а те, кто действовал.

86 Со стихией не сладишь, ее не перекричишь, хотя бы ты обладал «шаляпинским» горлом. У стихии своя правда. И тут уж ничего не поделаешь.

Что касается материальной организации журнала, то она устроилась довольно благополучно. У проф. Н. О. Лосского было почему-то не использованное им правительственное разрешение на журнал под названием «Вопросы жизни». Я поехал к Лосскому и без труда уговорил его дать свое имя и уступить свои права на журнал нашему кружку. Деньги дал великодушно и бескорыстно Д. Е. Жуковский¹²⁷, небезызвестный издатель философских книг. Политический и философский отделы были в руках Булгакова и Бердяева, а я ведал главным образом отделами беллетристики, поэзии и критики.

«Вопросы жизни» не были тем боевым, своеобразным и нарушавшим все интеллигентские традиции журналом, каким был «Новый путь», но зато новый журнал был солиднее, умнее, убедительнее, внушительнее своего неосторожного предшественника. В отделе поэзии и художественной прозы, где я собрал всех символистов, журнал значительно выиграл. Впервые, наконец, поэты-символисты стали печататься в журнале, который пользовался известным авторитетом не только в литературно-художественной богеме, но и вообще среди культурных людей.

Но какое было время! Какое трудное время! Уже в «Новом пути» — в октябрьской книжке 1904 года — я напечатал жирным шрифтом: «Внутреннее обозрение не могло появиться по не зависящим от нас обстоятельствам», в ноябрьской книжке нам не позволили сделать такой анонс, и вместо «внутреннего обозрения» появился какой-то суррогат «по поводу сорокалетия судебных уставов», в декабрьской книжке с большими урезками «внутреннее обозрение» покойного Штильмана¹²⁸ было напечатано, но после цензорских чернил оно мне показалось таким вялым, что я присоединил к нему отдел «Из текущей жизни», где без всяких комментариев дал длиннейший список опубликованных в газетах фактов — демонстраций, 87 уличных сражений, террористических актов, одним словом, всего, что предуказывало красноречиво наступление времен катастрофических.

Надо помнить, что 15 июня был убит Плеве¹²⁹ и что вся система дрогнула, пошатнулась, что в декабре был опубликован указ Правительствующему Сенату «О предначертаниях к усовершенствованию государственного порядка», свидетельствующий о полном бессилии правительства. Запах гниения наполнил всю российскую равнину — отравный и сладкий запах смерти. Тысячелетняя старушка — карамзинская «История государства российского»¹³⁰ — умирала. Но смерть и жизнь так сплелись, перепутались и соединились в каких-то фатальных объятиях, что нам, свидетелям той эпохи, трудно было различить, где конец, где начало.

Подумать только, что нам пришлось выпускать первую книжку «Вопросы жизни», когда еще в умах и сердцах не остыло все испепеляющее воспоминание о падении Порт-Артура и когда еще дымилась кровь, пролитая 9 января на снежных улицах нашего безумного Петербурга.

Первая книжка нашего журнала вышла с анонсом: «“Внутреннее обозрение” Г. Н. Штильмана и “Хроника внутренней жизни” Г. Ч-ова, посвященные рабочему движению последних дней, не могли быть напечатаны в январском номере журнала “Вопросы жизни” по не зависящим от редакции обстоятельствам».

Но и те публицистические статьи, которые прошли как-то через цензуру, были достаточно красноречивы. В сущности журнал приветствовал революцию, и это было совершенно ясно. И непонятно было не то, что из семи политических статей были запрещены две, а то, каким образом правительственный чиновник мог допустить на страницах подцензурного журнала совершенно недвусмысленный призыв к ниспровержению существующего строя. Очевидно, ревнители старого порядка чувствовали фатальную неизбежность своего конца. Надо ли удивляться тому, что понадобилось еще целых двенадцать лет, чтобы 88 падение самодержавия стало историческим фактом. Велика сила инерции, на которую недаром надеялся Победоносцев.

Возможность революции давно уж казалась мне несомненной, но впервые я почувствовал ее как живую реальность в ночь с 8 на 9 января. В эту ночь я был в редакции «Сына отечества»¹³¹. Я сидел рядом с Мережковским, и мы обменивались иногда фразами, забыв наши личные недоразуменья. Да, это была страшная ночь. Петербургские интеллигенты без различия направлений сбились здесь в одну кучу, бледнея от ужаса при мысли, что вот сейчас, через несколько часов, безоружная стотысячная масса рабочих двинется к царскому дворцу. Все понимали, что начинается долгожданная революция, но как странно и как-то совсем по-иному — не так, как о том мечтали деятели наших революционных партий. Н. Ф. Анненский¹³² читал петицию рабочих. Листок дрожал в его пальцах, и старик с трудом прочел эту прокламацию, обращенную к царю.

Все знали, что город превращен в военный лагерь, что в рабочих будут стрелять, и казалось невозможным, чтобы эти убийства в самом деле совершились. Казалось, что надо кому-то что-то растолковать — и не будет кровавого ужаса. Решили, как известно, послать депутацию к Витте¹³³ и к Святополк-Мирскому. Были выбраны А. В. Пешехонов¹³⁴, В. А. Мякотин¹³⁵, В. И. Семевский¹³⁶, Максим Горький и еще человек пять. Мы не расходились, дожидаясь ответа. Вернувшиеся депутаты привезли ответ непонятный, с которым не мирилась ни совесть, ни даже простая логика. Витте принял депутатов, но объяснил с любезною улыбкою, что эта вся история его не касается, все это «не его ведомства». Святополк-Мирского вовсе не нашли. Его будто бы не было дома, и будто бы никто не знал, где он находится. Вместо него принял депутацию какой-то генерал, который советовал депутатам обратиться с предупреждением не к правительству, а к рабочим. Но к рабочим уже нельзя было обратиться. Было 89 поздно. Да и у петербургских интеллигентов не нашлось тогда языка, понятного и убедительного для этих измученных и взволнованных людей, в которых проснулись какие-то древние, загадочные, исконные надежды на «царя-батюшку», воскрес тысячелетний миф о народном государе.

Все понимали, что объяснить события простой провокацией департамента полиции недостаточно и неразумно. И поп Гапон¹³⁷, несмотря на свою явную связь с охранным отделением, был загадочен и грозен для старого порядка. И с ревнивым чувством интеллигенты смотрели на этого безумного священника, который поднял десятки тысяч рабочих и вырвал у них клятвы на борьбу за свободу.

Когда я ночью вышел из помещения «Сына отечества» и пешком направился домой, у меня оказался спутник — видный и многоопытный политик.

— Что будет? — пробормотал я, чувствуя смертельную усталость и вовсе не надеясь, что мой спутник сможет ответить мне на этот безответный вопрос.

Но спутник стал объяснять что-то, стараясь уверить себя и меня, что все это очень просто, что масса «несознательна», но скоро она станет «сознательна», что даже очень хорошо, что будут стрелять в этих «баранов» (он именно так выразился).

— Это нам очень на руку, — сказал политик, улыбаясь. — Послезавтра нас будут слушать так внимательно, как никогда еще не слушали. Такова диалектика истории.

Немногие, вероятно, спали в эту ночь. И я не спал, размышляя о «диалектике истории». Утром я вышел из дому. Белая мгла висела над городом. И в холодном тумане алело солнце без лучей, как окровавленный круглый щит.

На углу Вознесенского я встретил конный патруль. Рядом бежала толпа, перекликаясь с солдатами.

— Неужто стрелять будете?

— А по-твоему бунтовщиков пряниками кормить?

— Ай да солдат? В своих же, в православных христиан…

— Мы, небось, присягали.

90 — А японца испугались.

— Ну, поговори еще. Больно ты шустрый.

На Казанской, около костра, старуха рассказывала. Слушало человек десять.

— Проснулась, а его, родимого, и нету. Туда-сюда. Ушел. Спрашиваю Матрешу: не видала ли? — Пошел, — говорит, на Невскую заставу, оттуда, — говорит, — тьма-тьмущая идет. Одних судостроительных Бог знает сколько. Ну, где же его, светики, разыскать. Вот и маюсь теперь так, не емши, не пимши…

— Моли Бога, старуха…

— А Матреша говорит: — Не сносить ему, говорит, головы. Лучше бы, говорит, ему головою в прорубь.

По Гороховой бежала толпа с криком и свистом; проскакали солдаты; впереди — молоденький безусый офицер с круглыми, испуганными, непонимающими глазами.

Мгла над городом опрозрачилась. Багровое солнце ширилось в небе, как бы распуская крылья, пламенея в надземном просторе.

Я пытался пройти к Зимнему дворцу, но это было невозможно. Сначала меня задерживали нестройные толпы беглецов, а потом я натыкался на полицейские наряды, стоявшие поперек улиц.

Я с трудом пробрался к Александровскому саду. Меня прижали к решетке. Я стоял в черной, безмолвной, угрюмой толпе. Напротив — серые и теперь казавшиеся жуткими ряды солдат. Все казалось чем-то небывалым, странным и невозможным: и эти штыки с багряным холодным на них отблеском петербургского солнца, и эта глухонемая земля, побелевшая под снегом.

На мгновение я почувствовал, что теряю слух и зрение. Когда я очнулся, вокруг меня все было то же: рядом простоволосая баба с необыкновенно бледным лицом, какой-то горбоносый студент и мастеровой с надвинутым на глаза картузом и вздрагивающей нижней челюстью.

И все недвижны. И тишина.

91 Я не слышал выстрелов. Я не знаю, почему я не слышал выстрелов. И для меня совершенно неожиданно и странно опустились на белый снег эти черные люди.

Мимо меня пронесли человека. Я видел запрокинутую голову — смуглое лицо, непонятную улыбку, глаза недвижные, устремленные вверх — к багровому солнцу.

Так 9 января 1905 года петербургская монархия похоронила себя навек.

В тот же день я зашел в Тенишевское училище¹³⁸. Там с утра собрались петербуржцы, главным образом, литераторы, ожидая событий. Эта горсть интеллигентов, оторванная от того «народа», о коем она не уставая твердила несколько десятилетий, представляла зрелище, внушающее и ужас, и жалость. Некоторые рыдали. Один писатель, сидевший немало в тюрьмах, залез на стол, топал ногой и визжал, призывая всех немедленно идти под расстрел.

Какой-то смуглый коренастый человек, мне незнакомый, злобно захохотал прямо в лицо визжавшему интеллигенту.

— Ну, врешь, брат. Теперь уж я без винтовки на улицу не выйду.

Вечером я вошел в Вольно-экономическое общество¹³⁹, где должны были собраться писатели. Появился здесь и Гапон, но его скоро увезли прятать, потому что этого загадочного человека ловила полиция. Читали наскоро составленные прокламации «К рабочим», «К офицерам» и «К солдатам» и еще какие-то. Объявили траур. Решено было закрыть все зрелища. Мне поручили сорвать представление в Александринском театре¹⁴⁰. И я с одним спутником, кажется, каким-то адвокатом, поехал в Александринский театр. Там, на собрании, в помещении Вольно-экономического общества, казалось очень легким прервать спектакль, но когда я вошел в вестибюль казенного здания, я вдруг сообразил, что это дело довольно сложное и рискованное. Я предложил моему спутнику такой план. Мы дожидаемся начала очередного акта (кажется, второго), и во время действия один из нас поднимается и говорит, 92 что в знак народного траура мы требуем прекращения спектакля. Так и сделали. Должен признаться, что я никогда так не волновался перед публичным выступлением, как на сей раз.

«А вдруг ничего не выйдет! — думал я. — А вдруг меня тотчас же схватят капельдинеры¹⁴¹, и я не успею сказать того, что надо».

Пробравшись на свое место, я с досадой заметал, что мой сосед по креслу офицер. Менять место было поздно. Поднялся занавес. На сцене какие-то два жирных актера, чревно смеясь, изображали персонажей Островского. После двух-трех реплик я поднялся с места и заговорил о расстрелянных рабочих.

— В знак траура мы требуем закрытия спектакля.

На другом конце амфитеатра заговорил мой спутник.

Но уже слов его не было слышно. Публика опрометью бросилась из зала. Актеры перестали играть. Спектакль был сорван, и я вышел в коридор беспрепятственно. Мимо меня пробежал пристав, крича:

— Где агитатор? Где агитатор?

Никто не указал на меня, и я благополучно выбрался из театра.

II

В то время, как на улицах Петербурга шумела наша первая революция, внутри журнала зрела новая катастрофа. Я был не только создателем журнала, но и его разрушителем. К стыду моему, должен признаться, был я тогда весьма неосторожен и печатал кое-что, чего бы лучше вовсе не печатать. Первая статья моя, обратившая на себя внимание, носила скромное название «Поэзия Владимира Соловьева»¹⁴², но в этой статье остро и беспокойно ставилась тема о судьбе «исторического христианства». В ней была «новопутейская» закваска. И та духовная «малярия», какая была свойственна Мережковскому, в значительной степени сказалась и в этом моем философском этюде. Но, должно быть, искренность 93 и внятность вопроса, мною поставленного, задела многих. Я получил тогда немало писем по поводу этой статьи. Среди них были примечательные — от Александра Блока, С. М. Соловьева¹⁴³ и других. Последнее письмо было напечатано в «Вопросах жизни» в отделе «Из частной переписки». Откликнулся на мою статью и С. Н. Булгаков, напечатав в нашем журнале очень обстоятельную и принципиальную статью¹⁴⁴ против меня, в защиту исторического христианства. В ту декадентскую эпоху мне казалось, что эта статья «совсем не о том», как выразился и Блок по поводу этой же статьи. А теперь я склонен думать, что мы, декаденты, были несправедливы к Булгакову, и в этой статье сказано было нечто очень важное и необходимое, чего мы, по своему молодому высокомерию, не оценили тогда напрасно.

Но меня уже подхватили какие-то демоны, и я неудержимо шел все дальше и дальше в моей «переоценке» разных незыблемых идей. Дело тут было не в философии только, но и в психологии, и, пожалуй, главным образом, именно в ней. Мне казалось, что если принимать революцию, то надо ее принимать до конца. А может ли она быть ограничена? Где же предел наших требований? Мой парадокс заключался в следующем. «Прыжок из царства необходимости в царство свободы» возможен лишь тогда, когда кончится история. В пределах истории он невозможен, ибо «необходимость» неустранима никак, пока действует социальная закономерность. Приближение к желанному концу истории есть революция. При любой социальной метаморфозе неминуемо возникнут новые противоречия и новые требования недовольных. Гармония в пределах истории невозможна. Все историческое здание надо сжечь. Это будет не только материальный огонь борьбы: это будет и духовный огонь, т. е. полное отречение от мнимых буржуазных ценностей.

Разумеется, с позитивной точки зрения, такая теория могла показаться бредом безумца. Но и религиозные люди с негодованием отвернулись от этой идеи. Я сам теперь 94 вовсе не разделяю моей тогдашней мечты, но думаю, что если бы я мою мысль выразил в те дни с большей осторожностью и более обстоятельно, она не встретила бы такого всеобщего негодования.

Благодаря моей неосторожности в формулировке идей возникли недоразумения. Предложенный мною термин «мистический анархизм»¹⁴⁵ истолковали не в том смысле, что подлинный и последовательный анархизм предполагает изначальный мистический опыт «неприятия мира» (как в диалектике Достоевского), а в том смысле, что надо разрушить всякое цельное мироотношение, заменив его каким-то апофеозом бесформенного дионисийского восторга.

Но мой конфликт с литературными товарищами подготовлялся исподволь. Пока в моих руках был критический отдел «Вопросов жизни», никто еще не решался нападать на меня открыто. Да и я не успел развернуть своей идейной программы, весь поглощенный реальными событиями тогдашнего кровавого года.

Лозунгом дня стал «явочный порядок». Это была эпоха забастовок и союзов. По постановлению Союза Печати решено было выпускать журнал без предварительной цензуры. И «Вопросы жизни», разумеется, вышли с анонсом, что все статьи печатаются свободно, без цензурного одобрения.

По этому поводу припоминается один эпизод. На очередном собрании редакторов разных газет и журналов появлялся аккуратно издатель-редактор одного либерального, весьма распространенного журнальчика, приносившего немалые доходы умелому издателю. Этот господин, обладавший внушительным басом и высоким ростом, всегда занимал самую радикальную позицию и уходил с собрания при особом мнении. Но этот радикализм всегда был для него очень выгоден, ибо все, что было опасно, все, что определялось «явочным порядком», нисколько не влияло на судьбу его предприятия: под предлогом недостаточной радикальности всяких постановлений хитрец уклонялся 95 от круговой поруки. Так я убедился, что в иных случаях особого типа «радикализм» служит хорошим подспорьем для издательской лавочки.

Анекдотов было немало в эту смутную эпоху. В то время, как действовали открыто всякие союзы, вовсе не законные с точки зрения правительства, полиция, растерявшаяся и бессильная, устраивала бестолковые налеты, совершенно бесполезные во всех смыслах.

Однажды на журнальном нашем журфиксе проф. Ф. Ф. Зелинский¹⁴⁶ должен был читать доклад о Прекрасной Елене. Дело шло, разумеется, об античном мифе¹⁴⁷, и Зелинский блистал своей филологической эрудицией. Народу было человек сорок. Я зачем-то пошел к себе в кабинет (я жил тогда при редакции) и, направляясь обратно в залу, вдруг увидел в конце анфилады комнат странную картину. Почтенная А. П. Философова¹⁴⁸, ныне покойная, как-то странно прыгала на своем стуле, помахивая рукой и нервно взвизгивая:

— Продолжайте чтение, пожалуйста, продолжайте чтение.

На некоторых лицах я также заметил признаки волнения. Оказывается, в передней толпилась полиция, и эти мундиры смутили некоторых наших гостей.

Я поспешил к налетчикам и застал там неожиданный спектакль. Бердяев в чрезвычайной ярости топал ногами и кричал на обескураженного пристава, который, прижатый к стене, явно был испуган припадком этого странного для него человека.

Н. А. Бердяев страдал к тому же тиком и во время волнения несколько неестественно высовывал язык.

Этот язык окончательно вывел из себя блюстителя порядка, который принял его, по-видимому, как личное оскорбление.

— Я не привел бы полиции, если бы редакция вовремя предупредила меня о собрании! — закричал пристав.

Тогда я, имевший добрые намерения уладить историю, отстранив нервного Бердяева, вдруг сам вознегодовал, ибо лично по телефону предупредил, согласно тогдашним 96 правилам, помощника пристава о литературном собрании в помещения редакции.

— Как! — закричал я, стукнув кулаком по столу. — Вы еще лжете! Я сам предупредил о собрании… Извольте убираться вон!..

Пристав не стерпел этого нового нападения.

— Возьмите его! — завопил он, сделав жест в сторону полицейского.

Но городовые топтались на месте, не решаясь исполнить царственного приказа. В это время мы уже как-то передвинулись из передней в соседнюю комнату, и она вся наполнилась нашими гостями.

— Ну, вот что, — сказал я, стараясь быть миролюбивым. — Извольте составлять протокол и уходите поскорее.

Пристав обрадовался, взял перо и принялся писать.

— Вы говорите, что профессор Зелинский читал доклад?

— Да.

— На какую тему, позвольте спросить?

— О Прекрасной Елене.

— Не извольте шутить! Я ведь при исполнении служебных обязанностей…

Может быть, неделю тому назад смотрел он, смеясь, оперетку на пикантную тему¹⁴⁹, и в его голове никак не укладывалась идея, что столь почтенное собрание, да еще в революционные дни, может заниматься таким сомнительным сюжетом. С трудом убедили мы пристава, что доклад в самом деле был посвящен античной прелестнице и за этим именем не скрывается вовсе гидра революции.

В это время в Петербурге появился другой филолог, счастливый соперник профессора Зелинского — поэт Вячеслав Иванов. Я познакомился с ним и его покойной ныне женою, Лидией Дмитриевной, еще в 1904 году у Мережковского. Они только что приехали в Россию после многолетних скитаний по Европе. Вячеслав Иванов был тогда похож на одного из загадочных персонажей Гофмана¹⁵⁰. К тому же он (кажется, по причине экземы) носил, 97 никогда не снимая, черные перчатки, и этот атрибут его туалета придавал ему особенную таинственность. Золотистые его кудри и ритмические телодвижения, напоминавшие танец, обращали на него всеобщее внимание. А когда он чуть-чуть в нос начинал нараспев читать свои богатые ученостью стихи, все проникались чувством почтительного восхищения талантами этого удивительного чародея. Ученик Моммзена¹⁵¹, написавший на латинском языке солидную историческую работу¹⁵²; филолог, в совершенстве владевший предметом и доказавший свою компетентность замечательным своим трудом «Эллинская религия страдающего бога»¹⁵³, — часть коего печаталась тогда в «Новом пути», а потом в «Вопросах жизни»; своеобразный и прекрасный поэт, обративший на себя внимание Владимира Соловьева, который приветил первые его стихи¹⁵⁴; глубокий мыслитель и счастливый угадчик древних тайн — таков был Вяч. Иванов в глазах тогдашних петербургских поэтов.

Его жена, Лидия Дмитриевна, ставшая впоследствии известной как писательница под именем Зиновьевой-Аннибал, была связана с Вячеславом Ивановым не только узами любви, но и удивительною гармонией мыслей, чувств, вкусов и всего душевного стиля. Даже словарь у них был общий. Они воистину говорили на одном языке¹⁵⁵. И славизмы, которые любил Вячеслав Иванов, в ее устах звучали натурально и убедительно. Она одевалась несколько странно, в какие-то античные хламиды¹⁵⁶. И если ее привычки и манеры казались некоторым чем-то эксцентричным, то вся эта эксцентричность забывалась при ближайшем знакомстве, и человек, покоренный умом и прямотой этой женщины, навсегда становился поклонником ее прекрасного дара, той «искры божией», которая в ней никогда не угасала. Ее предки, Аннибалы, были связаны родством с Пушкиным, и в самой Лидии Дмитриевне было что-то пушкинское. В ее крови было, должно быть, аравийское солнце. Лидия Дмитриевна была свободолюбива, и эта жажда свободы у нее становилась настоящим пафосом. 98 И когда я косноязычно рассказывал ей о своих анархических мечтаниях, она с полуслова меня понимала. Удивительною чертою характера Лидии Дмитриевны было необычайное внимание к человеку. Это встречается не так часто. Она не только сознавала, но она всем существом своим постигала тайну личности. Она понимала, что человек не только ценность, неповторяемая и незаменимая, но и святыня. Вот почему она умела подойти ко всякому человеку со словом, ему нужным; умела разгадать сердце человеческое; умела понять язык собеседника. Она с одинаковым вниманием могла говорить и с утонченным петербургским эстетом, и с каким-нибудь английским джентльменом, и с деревенскою бабою… Везде, всегда и со всеми она была одинаково прямодушна и на все отзывчива. Увидев слезы, она могла зарыдать; услышав смех, она могла весь дом наполнить своим ликованием. Как писательница она не всегда была совершенна. Ее нашумевшая маленькая повесть «Тридцать три урода» не из лучших вещей. Ее драма «Кольца» громоздка и тяжела. Но ее сборник рассказов «Трагический зверинец» — изумительная книга¹⁵⁷, мимо которой будущий историк русской литературы не должен пройти равнодушно. Я горжусь, что лучший рассказ этой чудесной книги посвящен мне¹⁵⁸. Лидия Дмитриевна скончалась 17 октября 1907 года, в деревне, в Могилевской губернии, где она, навещая больных мужицких ребят, заразилась скарлатиной. Когда она заболела, туда поехала моя жена, с которой была дружна Лидия Дмитриевна. Вячеслав Иванович создал Лидии Дмитриевне нерукотворный памятник своими книгами, ей посвященными.

Из тогдашних сотрудников «Вопросов жизни» идейно ближе всех был мне Вячеслав Иванов. Но Вячеслав Иванов старше меня на тринадцать лет. Теперь эта разница в летах незаметна, но тогда с ней приходилось считаться, как ни дружески относился он ко мне. В моей первой книжке стихов, из которой я не перепечатал бы теперь ни одного стихотворения, внимательный ко всем сердцам Вячеслав Иванов нашел поэзию и оценил ее, несмотря на 99 грубую форму моих тогдашних лирических опытов. В те же дни он посвятил мне сонет «Таежник»:

Стих связанный, порывистый и трудный,
Как первый взлет дерзающих орлят,
Как сердца стук под тяжестию лат,
Как пленный ключ, как пламенник подспудный,
Мятежный пыл, рассудок безрассудный,
Усталый лик, тревожно-дикий взгляд,
Надменье дум, что жадный мозг палят,
И голод тайн и вольности безлюдной…

Беглец в тайге, безнорый зверь пустынь.
Безумный жрец, приникший бредным слухом
К земле живой и к немоте святынь,
В полуночи зажженных страшным духом.
Таким в тебе, поэт, я полюбил
Огонь глухой и буйство скрытых сил.

Вскоре суждено нам было сблизиться и на иной почве¹⁵⁹. Вячеслав Иванович откликнулся и на мои мистико-анархические мечтания. Как он простил мне погрешности поэтической формы, угадав за нею подлинный лирический опыт — так же он, несмотря на неосторожно и торопливо высказанные мною мысли, почувствовал в них известную правду, ему близкую.

В это время ближайшие сотрудники «Вопросов жизни» решили закрыть журнал. И я, хотя мое положение после закрытия журнала делалось очень трудным, согласился с тем, что продолжать журнал невозможно. Революционная эпоха торопит мысль человеческую, обостряет все противоречия до их последнего предела. Мы все могли бы в иных исторических условиях продлить наш союз, но в 1905 году, в дни катастрофические, стало очевидным, что вместе нам не ужиться, и мы разошлись без ссоры и без гнева. Как-то естественно сложились тогда новые идейные группы и союзы — одна из этих групп была мистико-анархическая. Спустя год-два и она раскололась. Ее деятельность ознаменовалась выходом моей книжки «О мистическом анархизме» и трех альманахов, коим имя было «Факелы».

100 «ФАКЕЛЫ»

Когда закрылась «Вопросы жизни», я почувствовал, что почва колеблется у меня под ногами. Всецело занятый журналом и «с головой ушедший» в тогдашние идейные споры, я по рассеянности забыл устроить себе сносную житейскую обстановку и как-нибудь наладить более или менее прочный быт. Лишившись скромного редакторского жалования, я оказался без крова и без пищи.

Положение мое было тем драматичнее, что меня все знали как одного из руководителей «Вопросов жизни», а этот журнал для интеллигентов был как бельмо на глазу. К тому же я привык печатать все, что хочу, не считаясь с иными вкусами и предубеждениями. И куда понес бы я тогда свои произведения? Почти все журналы, пережившие благополучно кончину «Вопросов жизни», полемизировали с нашим журналом, и я сам метал стрелы во все стороны, не скупясь на сарказм. С большим трудом устроился я в театральном отделе газеты «Товарищ», где я стал писать рецензии¹⁶⁰. Жалование, впрочем, в качестве заведующего театральным отделом получал не я, а другой литератор, а я довольствовался построчной платой, но зато я нашел трибуну для проповеди символизма на подмостках театров, а мой патрон¹⁶¹ не очень мешал мне в этом деле, за что я ему до сих пор признателен. Скоро я сделался bête noire^49* для петербургского театрального мира. Этим моим рецензентским опытам и тогдашнему театру я посвящу одну из следующих глав, а сейчас расскажу о судьбе «Факелов» и моего «мистического анархизма».

В те годы — 1906 и 1907, — несмотря на то, что я вовсе не успел тогда обосновать и развить, как следует, мои мысли о «последнем освобождении», они встречали очень горячий отклик среди молодежи. Насмешливая и злобная журнальная полемика со мною, почти ежедневные 101 газетные выпады и даже травля меня некоторыми недавними моими литературными товарищами¹⁶² нисколько не умаляли моей тогдашней популярности.

Мои публичные лекции собирали толпы моих почитателей. Меня встречали и провожали овациями. Но должен признаться, что этот «успех» не только меня не радовал, но смущал и даже пугал. Я чувствовал, что мои мысли как-то увядают и тускнеют, когда их воспринимает какой-то не совсем мне понятный слушатель и читатель. Я сам, конечно, был в этом виноват. Я сделал слишком сильные психологические ударения на отрицании и слишком тихо и полувнятно произносил ответственные слова об утверждении.

И надо признаться, что корни моего тогдашнего мистического анархизма уходили все-таки в декадентство. А эта почва ненадежная — и, вернее, это вовсе даже не почва, а самая жуткая беспочвенность. Все это было очень связано с концом петербургского периода нашей истории и с надвигавшейся революцией.

Декадентство и революция! «Да ведь это все та же тема, только с другого конца, — думал я, вспоминая слова Достоевского о “русских мальчиках”¹⁶³, о Боге и социализме. — Да ведь это все тот же бунт во имя утверждения личности, ее независимости, ее свободы; тут социальное входит в соприкосновение с индивидуальным».

Наши интеллигенты не угадали значения и значительности русского декадентства. Им казалось, что на Западе естественно появление декадентов, ибо там они — плод давней культуры и буржуазного общества, утомленного этой давнею культурою, а в России как будто и нет почвы для этих махровых и ядовитых поэтических цветов¹⁶⁴.

Ошибка наших интеллигентов заключалась в том, что они недооценивали или — даже вернее — проглядели не только органический период нашей истории, т. е. почти восемь столетий, но и период критический¹⁶⁵, т. е. двухсотлетний петербургский период. Взгляды интеллигентов 102 были прикованы к серой, угнетенной, закрепощенной, неграмотной деревне, и эта неравномерность в распределении культурных ценностей не позволяла им беспристрастно взглянуть на те сокровища нашей культуры, которые были, однако, накоплены, несмотря на печальный факт вопиющей социальной несправедливости — факт, впрочем, характерный не для одной России.

Печальный разрыв между утонченностью образованных классов и стихийной первобытностью народа больно задевал нравственное чувство и нравственное сознание. Но этим не умалялась, однако, огромность Пушкина¹⁶⁶, Достоевского, Глинки, Александра Иванова¹⁶⁷, гениальных наших зодчих и своеобразных мыслителей, хотя бы того же Федорова¹⁶⁸ или Вл. Соловьева. Я не говорю о представителях нашей точной науки, а ведь у нас были и Ломоносов, и Лобачевский, и Менделеев… Наши интеллигенты не поняли ни огромности, ни своеобразия нашей культуры. Так же не поняли они и наших декадентов, правомочных наследников Гоголя, Лермонтова и Тютчева, предвосхитивших тайны нашей уже склонявшейся к закату культуры. С легкой руки Н. К. Михайловского утвердилось в русском интеллигентном обществе непонимание декадентства. Но, кажется, пора уяснить себе, что недаром появились эти люди и что их появление не случайно совпало с падением империи и с действительным кризисом русского национального сознания.

Связь такого явления, как декадентство, с революцией постепенно выяснилась для самих декадентов в течение знаменательного трехлетия от 1903 до 1906 года. Правда, не для всех декадентов эта связь была очевидна. В московском кружке поэтов, объединившихся вокруг журнала «Весы», процветал довольно невинный эстетизм, и этим все дело ограничивалось. Зато в Петербурге вокруг «Нового пути», а потом «Вопросов жизни» и «Факелов» собрались более проницательные люди, уразумевшие смысл событий и свое место в мире. Эти люди прислушивались чутко к грядущей буре. Они понимали, что кто-то 103 «поет и насвистывает», что это «прелюдия ко дню восстания из мертвых», как говорит некто в «эпилоге» Ибсена¹⁶⁹.

К этому времени относится появление моей книжки «О мистическом анархизме». Книжка эта, неудачно, неосновательно и торопливо написанная, не заслуживала бы вовсе внимания, и я не решился бы напоминать о ней, если бы ее судьба не была примечательна. Судьба ее, а также другой моей тогдашней брошюры «Анархические идеи в драмах Ибсена»¹⁷⁰, была примечательна тем, что она вызвала необычайно страстную полемику. Ее все старались осмеять — все: и декаденты, и провозвестники «нового религиозного сознания», и марксисты, и народники, и монархисты… Как это ни странно — в течение трех лет на страницах журналов, газет, сборников и книг появлялись все новые и новые статьи и заметки с сердитыми и ядовитыми выпадами против злополучной брошюры и ее автора¹⁷¹. Не спасла брошюру и обстоятельнейшая вступительная статья такого почтенного, значительного и ученого писателя, как Вячеслав Иванов. И он подвергся обстрелу со всех сторон. Полемику перенесли даже за границу, на страницы «Mercure de France»¹⁷². В чем же дело? В те дни я не отдавал себе ясно отчета в причине этого неожиданного литературного вихря, возникшего вокруг моей книжки. Теперь, когда мне довелось написать немало иных книг, я хладнокровно, со стороны, могу посмотреть на этот эпизод моей биографии и понимаю, что причина запальчивой полемики — в самой теме этой брошюры. Неопытный автор слишком громко, неосторожно и поспешно произнес такие слова, какие у многих были на уме. Именно поэтому слова эти всех как-то обидели. Это были слова о кризисе индивидуализма¹⁷³, это было осознание нашей петербургской критической культуры, это был, наконец, крик о крушении западной цивилизации…

В защиту автора можно сказать только одно — он вовсе не претендовал, как ему приписывали, на провозглашение какого-то нового миропонимания. В брошюре было точно сказано: «мистический анархизм не является 104 законченным миросозерцанием» — и в другом месте опять: «мистический анархизм не есть цельное миросозерцание, замкнутое в себе: он является лишь путем»… Но — увы! — этих слов никто не расслышал. И все торопливо с недоброю иронией истолковали мистический анархизм как проповедь «анархического мистицизма»¹⁷⁴, т. е. как проповедь какого-то бесформенного, безрелигиозного, темного, демонического мистицизма — обвинение в самом деле тяжкое. Обвинение это было тем более тяжко, что в событиях самой жизни и в явлениях культуры в те дни такой темный анархический мистицизм воистину торжествовал. Это была правда, а не выдумка. Тогда дьяволы сеяли семена бури¹⁷⁵.

Декадентство — не только литература. Декадентство — за пределами какой угодно эстетической категории. Декадентство выходит даже за пределы психологизма. В нем есть своя изначальная сущность. Декадентство есть прежде всего своеволие, отъединение, самоутверждение, беззаконие. В мистическом анархизме эта тема бунта нашла свое предельное выражение. Это был внутренний мятеж самоопределяющейся личности. Но всякая идея, доведенная до своего предельного развития, вызывает диалектически иную идею, прямо противоположную. В мистическом анархизме личность дошла до предельного отрицания. Этим самым предопределялся кризис декадентства. Возникала неизбежная антиномия. И опыт, и сознание требовали утверждения личности в общественности. Из «непримиримого Нет», по слову поэта, рождалось «слепительное Да»¹⁷⁶. Это была попытка выяснить, что декадентский бунт есть мнимый бунт, ибо понятие бунта предполагает идею личности, а личность не может утверждать себя одиноко в своей оторванности от мира. Личность может осознать себя лишь в единстве, лишь в полноте бытия, в плероме¹⁷⁷, без коей весь мир распадается на зеркальные осколки множественности и хаотического беспорядка. Вот этой веры в конечное торжество полноты бытия, этой «плеромы наполняющего все во всем» не заметили 105 критики мистического анархизма, и, быть может, в этом повинны были не столько они, сколько сам автор, двусмысленно называвший себя Никодимом¹⁷⁸, ночным собеседником Истины.

Я позволил себе напомнить о мистическом анархизме (не о книжке моей, а, прежде всего, о самой теме и принципе) потому, что в те дни разнообразные социальные круги как бы распались на мельчайшие атомы. Декадентское своеволие, отъединение, обособление, эгоизм — все это стало характернейшей чертой не только утомленных культурой одиноких эстетов, но и многих вовсе еще как будто нетронутых культурой людей. Торжествовала злокачественная идея, что «все позволено», что нет никаких святынь, нет норм, нет законов, нет догматов, что на все «наплевать». Это уж, конечно, был не мистический анархизм, а самый подлинный анархический мистицизм, то есть идея бунта и своеволия, доведенная до бессмысленности, до темного и зловещего идиотизма. Область непознаваемого и тайного раскрылась, как черная яма, как зияющая могила, как небытие. Человек ужаснулся и, вместо того чтобы поискать истинное бытие, ту Землю, о которой твердил наш гениальнейший «реалист в высшем смысле», предпочел по нравственной своей слабости «забыться», разгуляться вовсю, махнув на все рукой. Бедняга не замечал, что он идет по жердочке над бездною и что слабый порыв ветра сдунет его, как соломинку, в эту самую яму, на великую радость темной силе.

Скандал с мистическим анархизмом разразился не сразу. На самую идею откликнулись поэты и писатели разных школ и направлений. В первом сборнике «Факелов» я напечатал произведения Вячеслава Иванова, Л. Д. Зиновьевой-Аннибал, Федора Сологуба, Александра Блока, Сергея Городецкого, Вал. Брюсова, а с другой стороны, Леонида Андреева, Ив. Бунина и др. Этот литературный эклектизм должен был, по моей мысли, подчеркнуть, что «Факелы» представляют вовсе не какую-нибудь новую поэтическую школу, а объединяют ревнителей разных 106 школ на одной идейной теме¹⁷⁹. «Факелы» должны были ознаменовать не литературный, а идейный и психологический кризис. Такова была задача. Но не все это поняли. Так, например, В. Я. Брюсов, сам сотрудник «Факелов», разразился против них бранью в своем журнале «Весы», стараясь истолковать мистический анархизм как новую поэтическую школу. Нелепость подобного истолкования не для всех была очевидна. Тщетно Вяч. Иванов старался защитить «Факелы» на страницах тех же «Весов» от навязанной нам программы¹⁸⁰: даже те, кто очень хорошо понимали идею «Факелов», делали вид, что они ничего не понимают. Начался литературный скандал. Началась небывалая литературная и личная травля «зачинателя» «Факелов» — Георгия Чулкова.

Вторая книга «Факелов»¹⁸¹ вышла в 1907 году. В ней, кроме моих статей, были статьи И. Давыдова¹⁸² «Индивидуалистический анархизм», А. Мейера¹⁸³ «Бакунин и Маркс», его же «Прошлое и настоящее анархизма», Вяч. Иванова «О любви дерзающей», статья Льва Шестова¹⁸⁴ «Похвала глупости» (направленная против Н. А. Бердяева) и некоторые другие.

И этот сборник вызвал целую бурю негодования. Третья книга¹⁸⁵ заключала в себе опять стихи и художественную прозу. Здесь были напечатаны, между прочим, «Вольные мысли» Александра Блока, мне посвященные поэтом.

В. Я. БРЮСОВ

I

Тем юным, кто родился в начале XX века, трудно представить себе, какова была Москва накануне Японской войны. Какая была в ней патриархальная жизнь, тишина и безмятежность! Правительство снисходительно терпело либерализм «Русских ведомостей»¹⁸⁶. Это была форточка, 107 чтобы граждане не задохнулись от фимиама, воскуряемого царизму московскою прессою, официальною и уличною. Натуральной реакцией на косность упрямого самодержавия являлась мечта о парламенте. Литература была в положении петуха, которого гипнотизер положил на стол, проведя перед его носом черту: журналист не смел повернуть головы, уставившись на одну тему. Эта единственная тема была конституция, о которой неустанно, хотя, конечно, иносказательно твердили либералы. Людей иной закваски было мало. Вот разве Толстой, который одиноко доживал свой век в Ясной Поляне. Это был человек иной эпохи. Правда, был еще Чехов¹⁸⁷. Как правительство «терпело» «Русские ведомости», так либеральная интеллигенция терпела Чехова. Она ему также время от времени делала «предостережения», но остракизму не подвергала, ибо его художество, хотя и не отвечало на вопрос «что делать», все же было так пленительно, так вкрадчиво-лирично, так прозрачно и — главное — так ни к чему не обязывало, что либеральный обыватель позволял себе «любить» Чехова, мечтая вместе с его героями о том, что через «двести-триста лет» у нас что-то будет иное, — не то парламент, не то вся земля преобразится чудотворно.

И вот среди такой тишины и благонамеренности вдруг откуда-то пришла ватага декадентов. Они принесли с собой яркие, пестрые знамена и дерзкие плакаты. На берегах Невы они появились раньше, но там они были задумчивее и строже. В северной столице поэты были философичнее москвичей и не очень заботились о школе. Москвичи, напротив, чувствовали себя боевым отрядом, и у них был вождь — Валерий Яковлевич Брюсов.

Чтобы представить себе впечатление от появления книг Брюсова, надо припомнить тогдашний московский быт.

Там, где теперь московский Совет Рабочих Депутатов, жил вел. князь Сергей Александрович, которому молва приписывала пагубное влияние на его державного племянника. Дворец давно утратил связь с культурой и населением. От этого дома веяло тоскою, и чувствовалось, что 108 его обитатель обречен на гибель. По университету бродили педеля и сыщики, а либеральные профессора вяло вольнодумствовали. В Татьянин день¹⁸⁸ в ресторанах прятали подальше хорошую посуду, скатерти и вино.

Это было предусмотрительно, ибо в этот день население так называемой Козихи и обеих Бронных выходило с песнями на улицу, славя мнимую студенческую вольность. Молодые люди отправлялись в Эрмитаж, а потом в Яр, в Стрельну¹⁸⁹. Там пили водку и пиво. На стол влезал седоволосый либерал в длинном похоронном сюртуке и произносил речь, уверяя многозначительно, что после «зимы» бывает «весна». Но Татьянин день проходил без всяких последствий. Продолжалась обычная жизнь: барышни читали Надсона¹⁹⁰, студенты — Михайловского… Иногда наоборот. В Малом Театре изумительные актеры играли почему-то пошлейшие пьесы¹⁹¹, редко позволяя себе выступать в классическом репертуаре. Чувствовалось, что песенка Малого театра спета. Явился соперник — Художественный. Здесь, в скучном сером зале, зрители замирали в сладостном созерцании того, как на сцене изображалась эта самая обывательская скука. Это был воистину Чеховский театр. После спектакля, у кого были деньги, ехали в «Прагу», где лакеи почтительно изгибались, ставя на стол котлеты марешаль. Слов «гражданин» и «товарищ» в обиходе не было вовсе, а если бы кто-нибудь сказал, что на крыше Кремлевского дворца в недалеком будущем водрузят красный флаг, чудака повезли бы в больницу для душевнобольных.

Искусство ютилось по салонам. В Москве были свои Медичи¹⁹², свои меценаты. Впоследствии они стали покупать декадентские картины, а тогда еще они побаивались «нового» искусства. Любили задушевность во вкусе Левитана¹⁹³. Одним из тогдашних литературных салонов был салон В. А. Морозовой¹⁹⁴. В ее доме на Воздвиженке читали доклады и устраивались беседы. Этот салон посещали И. И. Иванов¹⁹⁵, В. Е. Ермилов¹⁹⁶, Н. Е. Эфрос¹⁹⁷, С. Г. Кара-Мурза¹⁹⁸, сотрудники «Русских ведомостей», бывали 109 здесь изредка А. П. Чехов, В. Г. Короленко, кое-кто из художников, иные из актеров и несколько студентов, начинавших работать в тех же «Русских ведомостях» и в «Курьере»¹⁹⁹, где впервые были напечатаны рассказы Леонида Андреева, А. М. Ремизова²⁰⁰ и мои.

Вот в этом салоне В. А. Морозовой в 1900 году я вызвал сенсацию докладом²⁰¹ о книге Брюсова «Tertia vigilia»^50*. Валерий Яковлевич присутствовал на этом докладе. Тогда знали стихотворение Брюсова в одну строчку «О, закрой твои бледные ноги»²⁰² … Больше ничего не помнили из его стихов.

Осмеянный критиками как автор книжечек «Chefs d’oeuvre»^51* и «Me eum esse»^52*, Брюсов был для интеллигентов bête noire^53*. Самое неприятное было то, что и Владимир Соловьев, не только философ, но и сам поэт-символист, дважды высмеял сборники «Русские символисты»²⁰³, где первое место занимал Брюсов.

Насколько я припоминаю, сборник «Tertia vigilia» мне принес в первый раз небезызвестный ныне профессор А. С. Ященко²⁰⁴, о котором Брюсов упоминает в письме ко мне из Парижа от 8 мая 1903 года. Про Ященко Брюсов писал тогда: «Он полюбился мне еще больше с тех пор, как я узнал его здесь…» Они оба страдали «географическим патриотизмом», как впоследствии признавался Брюсов, что им не мешало, конечно, вместе восхищаться Парижем, городом «для всех». В 1900 году мы с Ященко были студентами — он на четвертом курсе, а я на втором. Нам обоим нравился Бодлер, и естественно, что книга Брюсова показалась нам интересною. Я взялся писать о Брюсове доклад, соблазненный отчасти желанием подразнить буржуа. В первый раз я читал его в одном частном доме, куда был приглашен Брюсов и, кажется, Балтрушайтис²⁰⁵. Валерий Яковлевич, по-видимому, не ожидал такой 110 сочувственной оценки его стихов, а его спутница воскрикнула даже с трогательной экспансивностью: «Так еще нас никто не хвалил».

Когда я повторил этот доклад у Морозовой, Брюсов, подготовленный к этому выступлению, объявил, что недоволен моим сообщением: я хвалил «не лучшие его стихи» и еще что-то в этом роде^54*. Однако у нас установилась тогда взаимная приязнь.

Среди московских меценатов наиболее просвещенным и тонким был С. А. Поляков²⁰⁶. Он был издателем «Скорпиона»; он впоследствии устроил журнал «Весы». Воистину, не будь его, литературный путь Брюсова был бы путем кремнистым²⁰⁷. За кулисами «Скорпиона» шла серьезная и деятельная работа художников слова — К. Д. Бальмонта²⁰⁸, Ю. К. Балтрушайтиса, В. Я. Брюсова и некоторых других, а эстрадно, для публики, эти поэты все еще были забавными чудаками. Такова, очевидно, судьба всякой школы. Нужен срок, чтобы poètes maudits^55* превращались в академиков. Для Брюсова и его друзей этот срок наступил примерно в 1907 году. А за семь лет до того сотрудники «Скорпиона» были «притчею во языцех». Больше всех тому давал повод К. Д. Бальмонт²⁰⁹.

Насколько Бальмонт со своими «испанскими жестами» казался буйным и страстным, настолько Брюсов был духовно загримирован под строгого и невозмутимого джентльмена. Сюртук Брюсова, застегнутый на все пуговицы, и его по-наполеоновски скрещенные руки стали уже традиционными в воспоминаниях современников. Отрывистая и чуть-чуть картавая речь с неожиданной и подчас детскою улыбкою из-под усов была уверенна и точна. Положение «главы школы» обязывало, и Брюсов чувствовал себя предназначенным для литературных битв. Ему была нужна маска мэтра.

111 II

Соратники Брюсова по «Весам» любили его называть магом²¹⁰ и окружали его личность таинственностью. Брюсову будто бы были ведомы какие-то великие тайны творчества и жизни. И сам он любил казаться загадочным. В молодости Брюсов занимался спиритизмом²¹¹; его влекли к себе образы Агриппы Неттесгеймского²¹², Парацельса²¹³, Сведенборга²¹⁴; у него на столе можно было найти книжки Шюре²¹⁵, Кардека²¹⁶, Дю-Преля²¹⁷… При этом Брюсов думал, что можно удачно сочетать оккультные знания и научный метод. Трезвый и деловитый в повседневной жизни, Брюсов, кажется, хотел навести порядок и на потусторонний мир. Мне, признаюсь, его занятия оккультизмом никогда не представлялись серьезными и значительными. А между тем иные его современники воистину были причастны какому-то своеобразному и странному опыту, чувствовали бытие не так, как большинство. И это «касание миров иных» приводило иногда к настоящей душевной драме. Не будучи оправдано высшим смыслом, такое темное и слепое влечение в сферу «подсознательного» оканчивалось совершенной катастрофой. Такова была судьба, например, Александра Блока. Не то Брюсов: дальше литературного и салонного оккультного экспериментализма у него дело не шло. В этом было даже что-то ребяческое.

Лицо Брюсова в гробу было совершенно спокойно. Он как будто отдыхал от забот и дел. Никакого следа темных страстей не было в этом простом и тихом лице. Та детская улыбка, которая при жизни появлялась иногда на губах у этого сурового «мага», очевидно, выражала сокровенное его души. Демонизм Брюсова был не более как литературная маска.

Нет, значительность Брюсова вовсе не в его демонизме, вероятно, мнимом, а в его формальных заслугах. Он дал нам пример трудолюбия, точности, добросовестности. Он своим литературным опытом напомнил нам о труднейших 112 задачах нашего ремесла. Бывают писатели, которым дела нет до школы, которые так поглощены жизненной судьбой в сознании ее связи с мировыми целями, что им вовсе не до «истории литературы». Не таков Брюсов. Он больше всего был озабочен тем, чтобы построить литературную фалангу так, как ему казалось это исторически нужным. Отсюда его ревнивое и подозрительное отношение ко всем, кто одновременно с ним выступал на свой страх и риск, не подчиняясь дисциплине.

Брюсов в начале своей литературной деятельности поставил себе задачей создать в России «школу нового искусства» — по образцу французских модернистов. Не случайно первая его книжка «Романсы без слов» — переводы из Верлена. Она появилась еще в 1894 году. Правда, Верлен ему не был созвучен, и впоследствии Брюсов переводил его неудачно, зато в Верхарне²¹⁸ он обрел конгениального себе поэта. Здесь вершина брюсовских достижений.

В течение 1904 – 1907 гг. у меня с Брюсовым не прекращалась переписка. Из этих писем видно, как живо Брюсов интересовался тем, что делается в Петербурге. Понять умонастроение тогдашнего Брюсова — это значит найти ключ к пониманию литературных отношений того времени, разгадать смысл борьбы между Москвою и Петербургом. Тут столкнулись две психологии, прямо противоположные.

Московские «декаденты» во главе с Брюсовым озабочены были прежде всего вопросами поэтики, художественного ремесла, литературной техники. Сам Брюсов, хотя в 1894 году и начал свою деятельность в сборниках под названием «Русские символисты»²¹⁹, вовсе не дорожил символизмом как мироотношением. При возникновении «Весов», по крайней мере, он мне писал с совершенной определенностью, что он не считает себя и своих друзей-поэтов символистами. Правда, с появлением в «Весах» Андрея Белого²²⁰ символизм становится как будто официальною программой москвичей. Но, по-видимому, Брюсов 113 оставался при своем старом взгляде на поэзию. В противном случае едва ли «Весы» могли бы отказаться от символизма с такою легкостью, с какою они это сделали в последний год своего существования. Во всяком случае, сам Брюсов, если когда-нибудь и причислял себя к символистам, то лишь в том смысле, в каком понимали символизм французы, например Мореас²²¹. Это был скорее маллармизм²²², а не символизм. И напрасно многие удивлялись, что Брюсов «отрекся» от символизма на официальном праздновании своего юбилея: это было не отречение, а, так сказать, выяснение недоразумения.

Брюсов, естественно, боялся символизма, ибо он чувствовал, что символизм обязывает, а он хотел остаться не связанным каким бы то ни было миросозерцанием. Еще в книге «Tertia vigilia» он заявил, «что в мире много истин есть, как много дум и слов».

Противоречий сладких сеть
Связует странно всех;
Равно и жить и умереть,
Равны Любовь и Грех²²³.

Брюсов был декадентом, не таким последовательным и бесстрашным в своих последних выводах, как Федор Сологуб²²⁴, но он все-таки был подлинным декадентом в том смысле, что одиночества своего не мог да и не хотел преодолеть. Он был готов иногда как-то принять «общественность», но лишь условно, не по существу, а лишь как «средство», как неприятный, но порою необходимый компромисс. При возникновении «Нового пути» он предсказывал этому журналу неудачу, потому что религиозные темы казались ему совершенно не нужными и в наше время бессодержательными. При встречах он всегда говорил о руководителях «Нового пути» иронически, хотя и не отказывался от сотрудничества в этом журнале.

В Петербурге тогда было совсем иное настроение. Политика была на третьем плане, на втором — эстетика, а на первом — вопросы «религиозного сознания». Было два центра — дом Мурузи на Литейном²²⁵, где жили Мережковские, 114 и позднее — знаменитая «башня» на Таврической, где процветали «среды» Вячеслава Иванова²²⁶. Оба эти салона были чужды Брюсову. Он предпочитал Москву, где он, признанный мэтр, окруженный толпою почтительных учеников, не сталкивался с требовательными, острыми и подчас страшными темами, которые волновали петербургских философствующих поэтов. В Москве было уютнее и спокойнее. В Московском литературном кружке²²⁷, где устраивались собрания так называемой «Свободной эстетики»²²⁸, участники бесед не касались «проклятых вопросов». Тут была «тишь да гладь», а если происходили недоразумения, то на почве безвредного соперничества того же Брюсова с Бальмонтом, причем споры всегда оканчивались более или менее благополучно.

Брюсов был цельный человек. И в своей законченности он был прекрасен, как прекрасны и его точные, четкие, ясные и нередко совершенные стихи. Но Брюсов был не только поэт; он был делец, администратор, стратег. Он деловито хозяйничал в «Весах», ловко распределял темы, ведя войну направо и налево, не брезгуя даже сомнительными сотрудниками, если у них было бойкое перо и готовность изругать всякого по властному указанию его, Валерия Яковлевича.

Иные услужливые сотрудники «Весов» пересолили, правда, в своем чрезвычайном усердии и стали непристойно превозносить своего вождя, уверяя легковерных, что Брюсов — второй Пушкин²²⁹. Вероятно, Брюсов почувствовал бестактность этих льстецов и под конец старался освободиться от них, но выбраться из этого болота было не так-то легко.

Одно время Брюсов поговаривал о своем переезде в Петербург, но отложил свое намерение, чувствуя, очевидно, что там ему не пришлось бы царствовать по-московски. Атмосфера тогдашнего Петербурга была для него неподходящей. Петербург пушкинской «Пиковой дамы» и «Медного всадника», гоголевского «Невского проспекта» и «Шинели», Петербург Достоевского — вся эта безумная 115 фантастика делала город волшебным и призрачным. А Брюсов при всем своем декадентстве был очень трезвый и бытовой человек, хороший директор Литературно-художественного кружка, домохозяин и вообще «позитивист». Идея «неприятия мира» внушала ему отвращение и ужас.

В конце 1904 года произошел разрыв моих отношений с Мережковскими. Последствием этого было закрытие «Нового пути». Вместо него возник, по моей инициативе, новый журнал — «Вопросы жизни». Это был первый журнал в России, который пользовался авторитетом в широких культурных кругах и последовательно печатал на своих страницах символистов, до того времени гонимых и непризнанных. Брюсов сразу понял значение «Вопросов жизни». Из его писем ко мне видно, как он охотно и настойчиво стремился к постоянному сотрудничеству в «Вопросах жизни». «Весы» все еще были «прихотью московского мецената» в глазах тогдашней публики, а Брюсову хотелось более широкого поприща для своей литературной деятельности. Я ему был совершенно чужд, но он считался со мною, потому что у меня в руках был тогда самый важный стратегический пункт — литературный отдел «Вопросов жизни». Как только прекратился этот журнал, отношение Брюсова ко мне резко изменилось. Эту метаморфозу нетрудно заметить, читая брюсовские письма.

Эта враждебность Брюсова совпала с эпохою так называемого «мистического анархизма» после выхода в свет «Факелов» и книги, написанной мною совместно с Вячеславом Ивановым. Началась полемика. Кампанию вел против меня не один Брюсов. Иным я вовсе не отвечал, усматривая в нападках на меня мотивы, не имеющие никакого отношения к литературе, но от литературного поединка с Брюсовым я не уклонился. В ответ на его статьи появились мои статьи в «Золотом руне»²³⁰, в «Перевале». Наша с ним переписка прекратилась весною 1907 года после моей рецензии на его книгу «Земная ось»²³¹.

116 Теперь, когда Брюсов среди ушедших от нас, я чувствую, что в моих с ним отношениях, в борьбе, которую мне довелось вести против него, правда не всегда была на моей стороне. Я не хочу этим сказать, что я теперь разделяю его миросозерцание. Напротив, оно мне совершенно чуждо. Но иногда он был прав формально. Я недостаточно ценил прежде форму саму по себе. Я был небрежен и неосторожен. Брюсов был на страже точности, дисциплины и совершенства. И как это было прекрасно и необходимо в то время!

Воистину, работа над формой уже сама по себе дело благочестивое. Брюсов потрудился в поте лица. И не случайно он свою «мечту» сравнивает с волом:

Вперед, мечта, мой верный вол!
Неволей, если не охотой!
Я близ тебя, мой кнут тяжел,
Я сам тружусь, и ты работай!²³²

И Брюсов исполнил честно и свято свой долг труда — нелегкого и ответственного. Он не был одним из тех счастливых прозорливцев, которые приходят, может быть, раз в столетие, чтобы открыть людям какую-нибудь величайшую правду, как Данте²³³, Сервантес²³⁴ или Достоевский. Он даже не был одним из тех сравнительно малых поэтов, как Верлен, ибо не было у него мудрости и своеобразия в мироощущении, как у того. Но зато на долю Брюсова выпала честь быть ревнителем формального совершенства: он как бы самим фактом своего существования ознаменовал ту эпоху нашей культуры, которая развивалась не под знаком вдохновения и гениальности, а под знаком тяжкого труда «в поте лица».

Я пытался напомнить ту историческую и бытовую обстановку, в которой начал свою деятельность молодой Брюсов. Он пришел как завоеватель «нового искусства», — и в самом деле, в буржуазно-бесцветной тогдашней московской жизни такое литературное явление, как «Скорпион», казалось чем-то ярким, неожиданным и дерзким. Ушел от нас Брюсов как завершитель некоторой культурной 117 программы, унаследованной им от литературных предшественников. В океане истории мы часто плывем без компаса. Зарю вечернюю мы иногда принимаем за утреннюю²³⁵.

III

После Октябрьской революции мы встретились с Брюсовым дружелюбно: по-видимому, давность стерла на свитках жизни печальные знаки гнева. Я забыл Брюсова, редактора «Весов», и помнил иного Брюсова — прилежного исследователя текста и биографий Тютчева²³⁶, которым и я занимался в эти последние годы.

Итак, мы после разлуки встретились с Брюсовым «средь бурь гражданских и тревоги». По слову Тютчева:

Счастлив, кто посетил сей мир
В его минуты роковые…²³⁷

Это роковое счастье выпало на нашу долю, и невольно мои воспоминания обращаются теперь к 1901 году, когда впервые мне пришлось беседовать с Брюсовым о революции.

Ни для кого не тайна, что Брюсов был когда-то монархистом, националистом и даже весьма страстным империалистом. Естественно, что многие недоумевали, когда этот приверженец самодержавной и великодержавной власти оказался вдруг в рядах борцов за новый социальный порядок. Однако для меня было ясно, что Брюсов мог присоединиться к революции воистину нелицемерно. Правда, у него были на то особые мотивы, не всегда совпадающие с партийной точкой зрения, но ведь поэт пользуется привилегией жить и мыслить не совсем так, как все.

Вот в связи с этою темою я хочу поделиться одним моим воспоминанием. В книге Брюсова «Венок» к стихотворению «Кинжал» поэт сделал такое примечание: «Стихи эти были написаны в 1903 году при обстоятельствах, объяснять которые здесь не место. По цензурным условиям стихотворение не могло быть напечатано и появилось 118 лишь в № 10 “Нового пути” за 1904 г. в эпоху так называемой “весны”, обратив на себя неожиданное внимание печати».

В 1906 году В. Я. Брюсову неудобно было объяснять, при каких обстоятельствах написан «Кинжал», но теперь нет причины это скрывать. Дело было вот как.

В конце 1901 года мне пришлось редактировать один нелегальный революционный сборник. В это время я был уже знаком с В. Я. Брюсовым и, составляя сборник, я решил использовать это знакомство.

Недовольный существовавшим тогда переводом «Карманьолы»²³⁸, я решил предложить Брюсову переделать «Карманьолу» на русский лад.

Я прекрасно знал, как патриотически и монархически настроен Брюсов, но также знал, что стихи как стихи ему были дороже политических убеждений. И психологический расчет оказался верным. Валерий Яковлевич был даже польщен предложением и тотчас же согласился приготовить в несколько дней нужный мне русский текст революционной песенки.

Я помню, как Брюсов после нашего разговора у него в кабинете вышел со мною вместе на Цветной Бульвар, и мы пошли с ним, продолжая нашу беседу о революции. Я не отвечаю за буквальность его тогдашних слов, но ручаюсь за точность их смысла. Наш диалог был, примерно, таков:

— Не понимаю, Георгий Иванович, вашего увлечения революцией. Меня пленяют власть и сила. Что красивого в этом жалком подпольном движении, которое обречено на неудачу?

— Я полагаю, Валерий Яковлевич, что русское революционное движение представляет силу более значительную, чем вы думаете.

Тогда, насколько я припоминаю, Брюсов с живостью и запальчивостью мне возразил:

— Неужели вы в самом деле думаете, что русский народ в недалеком будущем откажется от самодержавной 119 власти и променяет ее на лицемерную мещанскую демократию?

Помнится, что я, считаясь с психологией поэта, не стал тогда с особой настойчивостью оправдывать демократический правопорядок, а постарался защитить революцию эстетически.

— Да, — сказал я, — возможно, что русский народ не оценит сейчас западноевропейской гражданственности, но ведь вы знаете, что революцию делают не либералы, а те, кто не склонен остановиться на полдороге. У нас всегда найдутся Бакунины²³⁹. Произволу самодержавной монархии народ противопоставит разгул страстного бунта. А разве этот великий бунт не прекрасен сам по себе, как всякая стихия? И разве в лозунге «ничего не жалеть» нет странной и загадочной силы, которая к себе влечет неудержимо, ибо «есть упоение в бою и бездны мрачной на краю»?..²⁴⁰

Брюсов тотчас же откликнулся:

— С этой точки зрения, — сказал он, — революцию можно принять, но неужели в нашем подполье зреют подлинные и реальные силы?

Тогда я с немалым увлечением стал доказывать моему собеседнику, что самодержавная монархия обречена на гибель, что судьба России зависит от рабочих масс, что старый порядок на вулкане. И признаюсь, что весьма преувеличил тогдашнюю революционную настроенность рабочих и силы нашего подполья.

Последствия этой беседы были для меня неожиданны. Когда я через несколько дней пришел к Брюсову за текстом «Карманьолы», поэт вручил мне, кроме перевода французской песни, несколько оригинальных революционных стихотворений. Среди них был «Кинжал».

Четвертая строфа пьесы — прямой ответ на беседу нашу с поэтом в конце 1901 года:

Но чуть заслышал я заветный зов трубы,
Едва раскинулись огнистые знамена,
Я — отзыв вам кричу, я — песенник борьбы,
Я вторю грому с небосклона.

120 Первоначально эта строфа читалась иначе. В рукописи, которая у меня была в руках, текст был таков:

Но чуть заслышавши призывный первый гром,
Я отзыв вам кричу, я вам слуга сегодня;
И чем опасней час, и чем темней кругом,
Тем в песнях я свободней.

В этой редакции (в других строфах также есть варианты) пьеса была мною напечатана в октябрьской книжке «Нового пути» за 1904 год. О публикации этого стихотворения Брюсов узнал из моего письма к нему, когда номер журнала был уже сверстан. В книге «Венок» Брюсов датирует пьесу 1903 годом. Это можно объяснить или тем, что Брюсов случайно перепутал год, или тем, что в 1903 году была им установлена окончательная редакция этой пьесы.

В «Новом пути» «Кинжал» появился впервые, ибо нелегальный сборник 1901 года не увидел света. Я был арестован вскоре после моей беседы с В. Я. Брюсовым и сослан в Якутскую область «за организацию политической демонстрации совместно с рабочими в феврале месяце 1902 года». Таково было официальное обвинение, мне предъявленное. Арестован я был за месяц до предполагавшейся демонстрации, которая не удалась, хотя студенты и собрались в назначенный срок в актовый зал и вынесли на сходке резолюцию весьма радикальную.

«Призывный первый гром» прогремел не слишком страшно. Брюсов тогда — я с благодарностью вспоминаю об этом — не забыл меня, однако, и с любезною заботливостью писал мне в Сибирь и посылал для меня книги, иностранные и русские.

Итак, наступили годы общественной тишины и безразличия. Эта робость оппозиции и неудача революционной пропаганды нашли себе лирическую оценку в том же «Кинжале».

Когда не видел я ни дерзости, ни сил,
Когда все под ярмом клонили молча выи,
Я уходил в страну молчанья и могил,
В века загадочно былые.

121 Как ненавидел я всей этой жизни строй,
Позорно мелочный, неправый, некрасивый,
Но я на зов к борьбе лишь хохотал порой,
Не веря в робкие призывы.

Когда «Кинжал» был напечатан в «Новом пути», Брюсов мне писал: «Опасения мои относительно “Кинжала”, к сожалению, оправдываются. “Русь” и “Русск. Вед.” относят его прямо к нашим дням, когда дают предостережения “Нашей жизни” и “Праву” и когда студенты в Москве не могут придумать ничего лучшего, как отговаривать солдат идти на войну или освистывать народный гимн. Нет, не то я разумел, говоря о призывном громе. Скорей это те же зовы, над которыми можно только хохотать…»

У меня сохранилось сорок писем В. Я. Брюсова. Первое датируется 1902 годом, а последнее 1907. Пересматривая эти письма, я нашел в них, среди литературных тем, отдельные замечания о революции, представляющие, на мой взгляд, некоторый психологический интерес. Вот, например, весною 1905 года Брюсов пишет, между прочим: «Хочу предложить вам несколько своих стихотворений, которые, если хотите, могут идти и в летние месяцы. Это античные образы, оживленные, однако, современной душой. Все говорят о любви. Полагаю, что и в дни, когда погибла эскадра Рожественского, а с нею пошла ко дну и вся старая Россия (ныне и я должен признать это), — любовь остается вопросом современным и даже злободневным».

Это как бы грустно-иронический комментарий к его стихотворению «Цусима».

В конце августа 1905 года Брюсов прислал мне для «Вопросов жизни» цикл политических стихотворений. Три из них были тогда запрещены цензурою — «Близким», «Знакомая песнь» и «К ним», три были напечатаны — «Одному из братьев», «Грядущие гунны», «К счастливым».

В запрещенной тогда цензурой пьесе «Знакомая песнь» все тот же мотив иронии и скептицизма, основанных 122 на недоверии к силам революции, и в то же время признание революции по существу.

Это — колокол вселенной
С языком из серебра,
Что качают миг мгновенный
Робеспьеры и Мара²⁴¹.

Пусть ударят неумело:
В чистой меди тот же звон.
И над нами загудела
Песнь торжественных времен.

Я, быть может, богомольней,
Чем другие, внемлю ей,
Не хваля на колокольне
Неискусных звонарей.

В это же время — как ни странно это — Брюсова не покидала страстная мечта о мировых целях нашей великодержавной государственности. Об этом свидетельствуют такие стихи, как «К Тихому океану», «На новый 1905 год», «К согражданам».

Он писал мне: «Вы правы. Патриотизмом, и именно географическим, я страдаю. Это моя болезнь, наравне с разными причудами вкуса, наравне с моей боязнью пауков (я в обморок падаю при виде паука, как институтка).

У меня есть еще начатое и неконченное (уже безнадежно) стихотворение…

Я люблю тебя, Россия,
За торжественный простор:
Ты — как новая стихия,
Царство рек, степей и гор…»

Брюсов пленялся торжественным простором, как он пленялся силою и властью. И ему было все равно, кто является носителем этой силы и власти, если они сами по себе были значительны и мощны.

Прекрасен, в мощи грозной власти,
Восточный царь Ассаргадон
И океан народной страсти,
В щепы дробящий утлый трон²⁴².

123 В октябре 1905 года я получил от Брюсова следующее письмо: «Дорогой Георгий Иванович! Приветствую вас в дни революции. Насколько мне всегда была (и остается теперь) противна либеральная болтовня, настолько мне по душе революционное действие. Впрочем, пока я не более, как наблюдатель, хотя уже я попадал под полицейские пули. Пишу вам вот с какою целью. Когда у нас возобновятся типографские работы, не пользуйтесь свободою печати (ведь есть она?) для напечатания тех моих стихов, которые были запрещены цензурою. Я этого решительно не хочу. Напишу новые, более достойные времени. Но, умоляю, воспользуйтесь этой свободой, чтобы напечатать мои переводы из Верхарна. Этого очень хочу. Верхарн воистину революционный поэт, и надо, чтобы его узнали теперь…»

Несмотря на свой географический патриотизм, несмотря на свои мечты о мировой империи, Брюсов как поэт понял и оценил иное начало, прямо противоположное, — начало стихийного мятежа, всемирного бунта, веселую гибель культур, созревших для страшной жатвы.

Он, историк, прекрасно понимал, что мятежники придут не в масках великодушных и сентиментальных рыцарей, а с открытыми, темными лицами, опаленными огнем восстания. Брюсов тогда, в 1905 году, и ранее не верил в то, что бунтари несут в мир свое последнее слово; ему были чужды их цели, ему был «страшен» их «неокрыленный крик», но он был готов им служить и с совершенной искренностью приветствовал их:

Где вы — гроза, губящая стихия,
Я — голос ваш, я вашим хмелем пьян.
Зову крушить устои вековые,
Творить простор для будущих семян.

И далее:

Но там, где вы кричите мне: «Не боле!»
Но там, где вы поете песнь побед,
Я вижу новый бой во имя новой воли!
Ломать я буду с вами! Строить — нет!²⁴³

124 Остался Брюсов верен своей мятежной мечте и после того, как революция победила и началось социалистическое строительство, или он этой мечте изменил — об этом расскажет тот, кто к нему ближе стоял в эти последние годы.

Моя с ним приязнь кончилась в 1907 году, когда он, объявляя мне войну на литературном поприще, упрекал меня в бунтарстве, а себя сравнивал с Цезарем²⁴⁴. Он писал мне 27 января 1907 года: «В свой час, падая, Цезарь спокойно закроется плащом, но Империя создана Цезарем, а Бруты²⁴⁵ работают лишь для Августов²⁴⁶…» И далее: «Сознаю, насколько увлекательнее роль вечного завоевателя, вечного “кочевника красоты” (“Разве есть предел мечтателям!”²⁴⁷), но, подчиняясь мигу истории, говорю, как легендарный римский легионер: “Sta miles, hic optime manebimus…”»^56* 248.

ЛЕОНИД АНДРЕЕВ

I

Я познакомился с Л. Н. Андреевым в редакции московской газеты «Курьер» в 1899 году, где он печатал тогда свои рассказы и фельетоны. Мы встречались с ним довольно часто в течение двух лет, пока в конце 1901 года меня не арестовали и не отправили в Якутскую область. Каким далеким и непонятным кажется теперь тот мир, тот быт: не верится, что прошло всего лишь двадцать лет, а не два столетия! Какое полусонное царство было тогда вокруг нас! Россия Николая II²⁴⁹ жила еще тогда медлительною, тяжелою и грузною жизнью, шла куда-то — слепая — как будто руководимая тенью царя Александра III. Мы еще не предчувствовали тогда надвигавшейся на Россию 125 японской опасности; мы жили, не страшась бурь и непогоды, жалуясь лишь на душное однообразие той опеки, которая тяготела над словом, над жизнью, над всем этим чеховским миром, таким тесным, малым и безвольным. Казалось, что все так прочно, так незыблемо, что разве наши внуки увидят Россию иною. И вот, когда я встречал Л. Н. Андреева в московских литературных кружках, я всегда чувствовал, что этот человек как будто пришел из другой страны. Не то, чтобы в своем быте, в своих убеждениях, взглядах и вкусах он был человеком, опередившим современников; напротив, он был очень характерен для известных кругов тогдашней литературной Москвы. Но было в нем что-то иное, чего определить вкусом или мнениями никак нельзя и что делало его одиноким и своеобразным, несмотря на то «общее выражение», которое ему было свойственно как москвичу, писателю, как сотруднику «Курьера» или журнала «Жизнь»²⁵⁰, который издавался тогда в Петербурге при ближайшем участии Максима Горького.

В это время в Москве заявили уже о себе новые поэты, объединившиеся под знаком «Скорпиона». Эти люди, «зачинатели нового искусства», в известном смысле воистину были декадентами, то есть выразителями «конца века». Их творчество было как бы ознаменованием культурного перелома. Л. Н. Андреев к их кружку не принадлежал и не мог принадлежать. Он был для них «провинциален», недостаточно «рафинирован», и он не любил и не ценил этих людей, но в своей бессознательной и внешними данными не оправданной сущности он был «их поля ягода».

Жил тогда Л. Н. Андреев в Грузинах²⁵¹. Быт вокруг него был старомосковский, среднеинтеллигентский. Мать Леонида Николаевича, гостеприимная и радушная хозяйка; покойная первая жена его, юная и милая, веселая и нежная; сестра и братья, обожавшие старшего брата, который был, кстати сказать, главою дома после смерти отца — все это было немного старомодно, немного провинциально. 126 И вся семья с добродушным восхищением и ревнивою гордостью следила за возраставшею славою любимого Леонида. В доме Леонида Николаевича бывали почти все московские литераторы. Из начинающих писателей встречал я у Андреева Б. К. Зайцева²⁵², чей первый рассказ «Волки», насколько я припоминаю, произвел на Андреева большое впечатление. Со многими литераторами Л. Н. Андреев был на «ты». С внешней стороны как будто жизнь его сложилась благополучно: много друзей, любящая семья, литературный успех. Но в Андрееве, в самом Андрееве, в его душе не было благополучия. И эта странная тревога, мучительное беспокойство и какой-то бунт, «несогласие со всем» — вот что было в Андрееве новым и необычайным.

Он был всегда на людях, всегда с приятелями, но, может быть, в тогдашней Москве не было более одинокого человека, более оторвавшегося от почвы и даже от мира, чем этот удачливый беллетрист, обласканный Максимом Горьким и признанный Н. К. Михайловским²⁵³. Правда, в нашей литературе были огромные таланты и огромные личности — тоже одинокие, тоже «неприемлющие мира» — их имена мы все знаем — но значение Леонида Андреева не умаляется вещими тенями гениев. Личность Андреева определительна для своей эпохи, для своего времени. У него есть своя страница не только в истории русской повести, но — что не менее важно — в истории нашей духовной отчизны. Была в Андрееве какая-то обреченность, какая-то гибель. В нем не было ничего буржуазного. И хотя словечко это стало каким-то двусмысленным, но вернуть ему его настоящее значение небесполезно. В Андрееве не было ничего буржуазного: ему вовсе не хотелось как-то «мирно устроиться» и менее всего — «почить на лаврах». И чем счастливее была его внешняя жизнь, тем беспокойнее он становился, тем болезненнее и острее чувствовал, что «так жить нельзя».

Он был одним из многих русских скитальцев, но наши скитальцы александровской и николаевской эпох 127 были почти всегда дворянами, наследниками большой и старинной культуры: Леонид Андреев был скиталец-разночинец, без всяких культурных корней по происхождению и по воспитанию. Но он был сыном своего времени, он был весь в предчувствии катастрофы. А ведь наши малые исторические катастрофы, падение того или иного социального порядка, крушение той или иной формы государственности всегда отражают в себе общую катастрофичность истории и мира. И когда Тютчев, например, по поводу падения Севастополя говорит о конце мира²⁵⁴, это вовсе не так уж неосторожно, ибо хронология, сроки — иногда последнее дело. Много у нас было растревоженных людей и более замечательных, чем Андреев; многие говорили, что скоро всему конец, но у Леонида Андреева была своя собственная интонация, свой голос.

Я как сейчас вижу его шагающим по своему кабинету с неугасающей папиросой в руках, с блестящими глазами, с горькой улыбкой — и вечно повествующим о задуманном рассказе или о самом себе — и всегда в какой-то лихорадке, как будто ожидая чего-то страшного и последнего. Но — странное дело — в иных людях бывает неприятна и тягостна эта черта — говорить непременно о себе и о своем: в Леониде Андрееве это было так неизбежно, так определялось самою сущностью его личности, что слушать его признания и его лирический бред было вовсе не в тягость. Что же ему, несчастному, было делать, когда у него ничего не было твердого и прочного, на чем он мог бы крепко стать и посмотреть на Божий мир более смиренно и более мудро.

Его разговоры о себе не были эгоизмом, они были его несчастьем, горем, болезнью, тоскою. И его нельзя было не любить именно таким — поглощенным самим собою.

А что в нем не было ничего твердого и коренного — об этом свидетельствуют и его собственные признания. Вот что однажды он писал мне: «Каждую свою вещь я хотел бы писать под новым именем. Мне тяжело зависеть 128 от моего собственного прошлого, от высказанных мыслей, от промелькнувших обещаний — я ничего не хочу обещать. Быть жертвою логики я не хочу. Свободно любить, плакать, смеяться — вот! Сегодня я мистик и анархист — ладно; но завтра я буду писать революционные вывески, как Тан²⁵⁵; а послезавтра я, быть может, пойду к Иверской²⁵⁶ с молебном, а оттуда на пирог к частному приставу…» И далее: «Поверьте мне, я до исступления ненавижу современное культурное человечество; я не принимаю жизни, какая она есть, и никогда не приму, но я не хочу выкидывать никакого знамени, даже знамени бунта…»

Но Л. Н. Андреев не только не строил и не мог построить цельного миросозерцания: он не хотел даже узнать и понять тех людей прошлого, которые осмелились такое цельное миросозерцание утверждать. Он как будто боялся возможных на себя влияний.

Прежде, когда я был моложе, мне казалось досадным, что Андреев оправдывает афоризм Пушкина — «мы ленивы и нелюбопытны»²⁵⁷. Он в самом деле был «ленив и нелюбопытен» в известном смысле. Он многого не знал, не успев в студенческие годы приобрести знания, ибо тратил время и силы на заработок, занимался судебным репортажем в газете и еще чем-то, а в дни, уже свободные от нужды, жил по-прежнему, махнув рукою на то, что было завоевано человечеством. Мне было досадно, что он все читает и перечитывает романы с приключениями и как-то не хочет вникнуть в глубину и многообразие мировой культуры. Но теперь я понимаю, что ему нельзя уже было «учиться». Ничего путного из этого не вышло бы. Он бы не выдержал знания, увял бы, поник бы совсем, вдруг догадавшись, что «Америка» уже открыта. И дело не в том, что он нередко открывал «америки», а в том, как он их открывал. Удачен или неудачен был его стиль, глубока или неглубока его мысль, все равно сам он, его личность, его буйство ума и его больное сердце были, как вещие знаки нашей судьбы. Он был жертвою за всех нас. А тут уж надо 129 шапку снять и поклониться, не критикуя. То, что в Андрееве было — пусть иногда неудачное и безвкусное — все было подлинное. Лгать и притворяться этот человек не хотел и не умел.

Какие у него были «общественные» взгляды и убеждения, по правде сказать, я затрудняюсь на это ответить, несмотря на то, что я знал его — правда, с большими перерывами — почти двадцать лет. И затрудняюсь я не потому, что в беседах с Андреевым я проходил мимо этой темы, или потому, что он избегал высказываться, а просто всякая «общественность» по существу Андрееву была чужда. Он, пожалуй, сам не сознался бы в этом. Он, кажется, был уверен, что у него имеются какие-то определенные мнения на этот счет. Но вот теперь, припоминая наши встречи, я чувствую, что самая тема общественности Леониду Андрееву была непонятна. Он мог говорить какие угодно хорошие слова о свободе или о социальной справедливости, но все это для него было чужое, не волнующее кровно, не первое. Первое — только одно: смерть, «жизнь человека» частного, одинокого, обреченного. «Умрем! Умрем! Все умрем!» — вот его крик, его вопль.

И если он касался вопросов общественности, то всегда под знаком смерти. Таков и его «Рассказ о семи повешенных». Недавно, разбирая бумаги, я нашел у себя статью Леонида Николаевича. Не знаю, была ли она когда-нибудь напечатана. Он прислал мне ее из-за границы и просил поместить в одном издании, но, насколько я припоминаю, статью нельзя было почему-то напечатать. Статья посвящена памяти казненного революционера Владимира Мазурина²⁵⁸, которого Леонид Николаевич знал лично. И в этой статье Андреев ни слова не говорит о том, какие были взгляды у Мазурина, какие убеждения. Ему важно одно: вот жил милый человек, веселый, добрый, общительный — пришла темная сила, и нет человека на земле. Это страшно, ужасно. Надо стонать и вопить. И тема поставлена не общественно, а лично.

130 II

Вторая моя встреча с Леонидом Николаевичем произошла в 1903 году в Нижнем Новгороде. В это время в Нижнем жил также А. М. Пешков, и к нему приехал Андреев, кажется, для участия в каком-то литературном вечере. Каким образом я тогда нашел Леонида Николаевича или он меня, совершенно не помню. Помню только, что мы сидели с ним вдвоем в каком-то трактире, что приехал в этот трактир Андреев уже нетрезвый, и этот вечер остался в моей памяти как один из кошмарных вечеров. Дело в том, что до самых последних лет, до кануна войны с Германией, у Андреева бывали припадки острой тоски, и в такие сроки он тянулся к хмелю неудержимо, с мрачною и болезненною настойчивостью. Он вовсе не был кутилою. Не было у него и запоев. Но грусть его, переходившая иногда какой-то предел, разрешалась обыкновенно двумя-тремя днями хмельного дурмана. Он и тогда оставался верен себе, своей теме, своему страху смерти, но все эти мучительные мысли и слепые чувства вырастали у него в огромные фантастические тени, и он с ними вел беседу многословно и запутанно, со страстью и со слезами.

Передать нашу тогдашнюю беседу или, вернее, его монолог я затрудняюсь. Это все было похоже на перепутанные части его рассказов и повестей. Помню только, что я чувствовал тогда к нему большую жалость и все уговаривал его ехать поскорее к жене в Москву, на что он, наконец, не без труда согласился, и мы расстались с ним на вокзале. Он и на дорогу в вагон захватил с собою бутылку водки. Он шел по той же роковой дорожке, по какой в свое время шли такие тоскующие русские скитальцы, как Аполлон Григорьев²⁵⁹ или Глеб Успенский²⁶⁰. Только у Аполлона Григорьева был при этом разудалый размах, гитара и цыганщина, у Глеба Успенского — его мономания, его «власть земли», а у Андреева, человека очень городского, — его литературная истерика.

131 Я не говорю и не хочу говорить об Андрееве как писателе. Я сейчас представляю себе его как человека, и вот как человек он был все-таки, несмотря ни на что, из той страны, из той духовной отчизны, где растет «голубой цветок»²⁶¹. Весь его болезненный хмель оправдывался тем, что в сердце у него всегда звучала какая-то песня «не от мира сего». Андреев был романтиком, и романтиком своеобразным. В нем не было ни пафоса французского романтизма, ни отвлеченности и сложности романтизма немецкого. Но он был романтиком, ибо при всей своей религиозной слепоте одну религиозную правду он принял как живую и несомненную реальность, — это правду о вечно женственной красоте, о возможной, но несуществующей мировой гармонии. Насколько отразился этот его душевный опыт в его рассказах, повестях и драмах — это другой вопрос, но что такой внутренний опыт у него был, в этом я не сомневаюсь.

Правда, эта полусознательная его любовь к вечно женственному началу, к таинственной даме, омрачалась горькой иронией, но вовсе не в духе тонкой иронии немецких романтиков: у Андреева была какая-то грубоватая насмешливость над самим собою и над теми сомнительными воплощениями Прекрасной Незнакомки, которые встречались на его жизненном пути. Он был сентиментален и застенчив. За видимою самоуверенностью и даже развязностью у Андреева всегда таилось недовольство собою и какое-то разочарование. Он оплакивал и себя, и ту, которая казалась ему в какое-нибудь мгновенье жизни прекрасной и загадочной.

Эта тема сближала его с Александром Блоком²⁶². Из современных поэтов он любил его больше всех. И это не случайно. Оки оба угадывали что-то в одном и том же потустороннем плане. Правда, Блок был всегда тоньше и значительнее Андреева, и за Блоком была большая культурная традиция. Его поэтическую тему можно найти и у Лермонтова²⁶³, Фета²⁶⁴, Аполлона Григорьева, Владимира Соловьева, и у немецких романтиков — у Новалиса, 132 прежде всего. За Андреевым никакой традиции не было. И корней у него не было. Он пришел как случайный человек, и потому был наивнее Блока. Но я очень хорошо помню, что на первом представлении «Жизни человека» в театре В. Ф. Комиссаржевской²⁶⁵ поэт восхищался пьесою Андреева, хотя позднее мнение его на этот счет решительно изменилось²⁶⁶.

Да, у Леонида Николаевича было это болезненное самоубийственное уклонение от той правды, которую он смутно предчувствовал в своих полупрозрениях вечно женственного начала. И отсюда — эта хмельная грусть, эта горькая улыбка над собою и над миром. Осмыслить историю и вообще подлинную жизнь человека он не мог и не хотел. Он как будто боялся даже всякой попытки найти в жизни и в мире смысл, мудрость и путь. В одном из писем ко мне у Андреева вырвалось такое признание: «Куда я иду? А черт меня знает куда. Иду, и все тут».

У него было даже прямое отвращение к нашим современникам, которые пытались и пытаются строить цельное мировоззрение. Истории философии Леонид Николаевич не знал и философией никогда не занимался, но было одно исключение — это Шопенгауэр²⁶⁷. Он его прочел еще в юности, и шопенгауэровский пессимизм пришелся ему по душе.

III

Я уже говорил, что знал Л. Н. Андреева почти двадцать лет, но иногда мы годами с ним не виделись: то я жил за границей, то он куда-нибудь уезжал, но в иные годы мы встречались с ним довольно часто, особенно мне памятны два лета в Финляндии. Мы встречались с ним иногда на даче у покойного В. А. Серова²⁶⁸, а одно время Леонид Николаевич почти ежедневно бывал у меня. Я жил тогда как раз недалеко от того местечка, где он выстроил себе впоследствии виллу. Строил он ее по плану одного молодого архитектора, и сам принимал живейшее участие в разработке этого плана. И в самом деле дом вышел совсем 133 в духе хозяина. Что-то в нем было мрачно-романтическое, в художественном отношении весьма сомнительное, и стиля его определить нельзя было никак, но — надо признаться — в нем было своеобразие, присущее и самому Андрееву. Было в нем холодно и неуютно. Не хотел уюта Леонид Николаевич. И особенно после смерти своей первой жены он был всегда в каком-то беспокойстве — даже тогда, когда вторично женился и у него родились дети от второй супруги.

Но, несмотря на свою романтическую мрачность, Леонид Николаевич в иных отношениях был как-то ребячлив, и занимали его какие-то пустяки, какие-то игрушки. То он увлекался цветной фотографией, то дилетантски копировал какие-нибудь репродукции с художников и, кажется, гордился своей работой, то, наконец, завел себе моторную лодку и в костюме моряка забавлялся маленькими путешествиями.

В литературе Андреев был так же бесприютен и одинок, как и в жизни. Издавался он в «Знании»²⁶⁹ Максима Горького, потом в «Шиповнике»²⁷⁰, потом кое-что издал в «Издательстве писателей»²⁷¹, но своего литературного круга у него не было. Везде он был случайным гостем и внутренне ни с кем не был связан. Напечатал он рассказ и в «Факелах»²⁷², но, когда вышел альманах, был альманахом недоволен: в альманахе преобладали символисты, а их он боялся: они казались ему слишком рассудочными, слишком искусственными и холодными. Он только для Блока делал исключение и знал его некоторые стихи наизусть²⁷³.

Прочих современных поэтов он не ценил и не любил. Вот что он мне писал однажды с пристрастным раздражением и с явною запальчивостью: «От последних Северных цветов (ассирийских)²⁷⁴, которые я увидел только теперь, пахнет потом невыносимо. И как они не поймут, что раз все они только похожи друг на друга, то, стало быть, один из них только прав, а остальные лгут. Какие-то парикмахеры от искусства, которые весь мир завивают, как пуделя, 134 Бога, как пуделя — черт в завитушках — все в завитушках. И завитушки мелкие, и слова маленькие-маленькие — какое-то вырождение слов. Такие маленькие. И недаром печатаются они мелким шрифтом — крупный для них невозможен. А что они сделали с любовью! Чем больше поют они про ее силу, величие, мистичность, тем ничтожнее, слабее, глупее становится она. Поэты — они убивают поэзию. Жужжащие мухи с тысячью взмахов крыла в секунду — они заставляют забыть об орлином полете. Какое бессилие!» И далее: «Они убивают поэзию. В России нет больше стихов».

В Финляндии мы иногда гуляли с ним по окрестностям. На прогулках он обыкновенно нервно курил папиросу за папиросой и неумолчно говорил о своих замыслах и планах. Он любил, по-видимому, импровизировать, рассказывая о своих будущих повествованиях. Иногда с мнительною робостью он посматривал на собеседника, не скучает ли тот, но перестать рассказывать ему было, видно, трудно.

В существе своем он был простодушен и добр. И задних мыслей у него никогда не было. Он шел ко всем с открытою душою. И, когда чувствовал холодность или скептицизм, совсем поникал.

Очень болезненно он относился к враждебной критике, которая за последние годы не скупилась на порицание его произведений. Он был избалован похвалами, которые ему большинство расточало на первых порах его деятельности, и жадно искал внешней поддержки. Но ее не было, и он чувствовал себя как в западне.

Так жил Андреев двойной жизнью. С одной стороны, большая семья, много знакомых, издатели, критики, репортеры, актеры и какие-то бесконечные случайные посетители: тут было много забот и суеты. С другой стороны, та внутренняя мучительная тревога, слепая и угрюмая, которая его терзала: тут одиноко сгорала его душа.

Однажды я пришел к Андрееву, когда он жил в Петербурге в большом доме на Петербургской стороне. Меня 135 встретила его матушка и шепотом сообщила, что Леонид «заболел». Это значило, что он во хмелю. Я хотел было уйти, но Андреев услышал мой голос, вышел и повлек меня к себе в кабинет. Перед ним стояла бутылка коньяку, и он продолжал пить, и было видно, что он пьет уже дня три. Он говорил о том, что жизнь вообще «дьявольская штука», а что его жизнь погибла: «ушла та, которая была для него звездою»²⁷⁵. «Покойница!» — говорил он шепотом таинственно и мрачно. Потом он опустил голову на стол и заплакал. И опять тот же таинственный шепот и бред. Вдруг он замолчал и стал прислушиваться, обернувшись к стеклянной двери, которая, кажется, выходила на балкон. «Слышите? — сказал он. — Она тут». И снова начался мучительный бред, и нельзя было понять, галлюцинирует он в самом деле, или это все понадобилось ему, чтобы выразить как-нибудь то загадочное и для него самого непонятное, что было у него тогда в душе.

 

Я пишу эти строки в январе 1920 года. Мы теперь знаем, что многие события русской культурной жизни накануне революции имели особый смысл, вещий и значительный. Мы любили повторять, что Россия, культурная Россия, еще молода; мы, утомленные политической реакцией последних царствований, как-то не замечали, что духовная культура страны, несмотря на ветхие формы государственности, достигла своих вершин, что появление так называемых декадентов вовсе не случайно, что они — подлинные вестники культурного перелета. Такие благоуханные, но ядовитые цветы могли вырасти лишь на почве большой, себя пережившей культуры. Декаденты поработали немало над умами и сердцами современников: «Нет никаких безусловных ценностей. Все относительно. Посмеяться можно над всем. Да и святынь никаких нет. Недурно было бы вообще все послать к черту». Это было все сказано очень тонко и остроумно, а иными и не без демонической глубины. Леонид Андреев повторял то же 136 самое, но при этом огорчался, скорбел и плакал: ему было жаль человека. Он бунтовал, как декадент, но бунт его был какой-то женский, истеричный и сентиментальный. Менее тонкий, чем поэты-декаденты, он был, пожалуй, более характерен и определенен для нашего культурного безвременья, чем они. И как личность Андреев мне всегда представляется не столько отравителем современного ему поколения, сколько жертвою: его самого отравили и замучили те странные темные силы, которые незримо вошли в нашу жизнь и разложили ее.

У Леонида Андреева был особый внутренний опыт, скажем, «мистический» (я говорю это не на основании его писаний, а по личному впечатлению), но религиозно Андреев был слепой человек²⁷⁶ и не знал, что ему делать с этим опытом. В нем и тени не было того холодного цинизма, который присущ упадочникам. Он был воистину хороший человек, но человек, замученный предчувствиями, растерявшийся и запутавшийся.

Но вот наступила для России пора великих испытаний — мировая война.

Я вернулся из Италии на восьмом месяце войны и в эти дни видел Андреева. И вот тогда впервые я услышал от Андреева слова не о себе, а какие-то страстные и решительные речи о той, которую он чувствовал, очевидно, как мать, как что-то живое и личное — о России. Декадент, настоящий декадент таким языком говорить не мог. Может быть, статьи Андреева о России, Германии и войне были совсем неудачны, но для него как человека они были важны. Важно и значительно было то, что за маревом его отчаяния нашлась у него все-таки где-то в глубине сердца тоска по отчизне.

137 АЛЕКСАНДР БЛОК

I

Имя Александра Блока я впервые услышал из уст Анны Николаевны Шмидт²⁷⁷, особы примечательной и загадочной, чья судьба, как известно, была связана с судьбой Владимира Соловьева. Встретился я с Анною Николаевной в 1903 году, когда я жил поневоле в Нижнем Новгороде. Я в это время писал с увлечением стихи. И вот однажды ровно в полночь ко мне явилась незнакомая старушка и объявила, что намерена прочесть мне сейчас же, в эту ночь, свою рукопись «Третий завет»²⁷⁸. Она тут же вытащила из большого сака, вышитого бисером, несколько тетрадей и, между прочим, только что вышедшую тогда мою первую книжку стихов «Кремнистый путь».

Эта странная старушка была та самая А. Н. Шмидт, чьи сочинения, вместе с письмами к ней Владимира Соловьева, были опубликованы в 1916 году, т. е. спустя десять лет после ее смерти (она умерла 7 мая 1905 года).

Анна Николаевна раскрыла мою книжку и указала мне на три стихотворения — «О, медиума странный взор…», «Я молюсь тебе, как солнцу, как сиянью дня…» и, наконец, мое стихотворное переложение «Песни песней».

— Это мне дает право требовать от вас внимательного отношения к моему «Третьему завету», — сказала она тихо и торжественно.

В самом деле, хотя я никогда лично не знал Владимира Соловьева и не имел с ним связи, если только не считать косвенного к нему касания через его брата Михаила Сергеевича Соловьева²⁷⁹, который был моим учителем в шестой классической гимназии и всегда относился ко мне благосклонно, — все-таки в душе моей бессознательно преобладала тогда тема «софианства»²⁸⁰, соловьевская тема, с ее ослепительным светом и с ее мучительными противоречиями. Это сказалось и в моих стихах. Анна 138 Николаевна Шмидт тотчас же почувствовала во мне «своего человека», и немудрено, что мы заговорили об Александре Блоке, об этом духовном наследнике Соловьева, успевшем тогда напечатать циклы стихов в «Северных цветах» и «Новом пути».

Моя книжка вышла в 1903 году и помечена на обложке 1904 годом. Спустя год вышла книжка Александра Блока «Стихи о Прекрасной Даме». Книжка датирована 1905 годом. Обе книжки — моя и Блока — вышли в Москве, а цензурою были пропущены в Нижнем Новгороде: в то время там цензором был Э. К. Метнер²⁸¹, брат композитора²⁸², впоследствии сотрудник «Золотого руна» и «Мусагета». К счастью или несчастью, моя тогдашняя лирика обратила на себя внимание З. Н. Гиппиус, и по ее инициативе Поликсена Сергеевна Соловьева напечатала в «Новом пути» статью обо мне. Эта статья определила мою судьбу: получив разрешение на жительство в Петербурге (ныне Ленинграде), я прежде всего пошел к Мережковским. В том же 1904 году в их доме я познакомился с А. А. Блоком.

При первых встречах моих с Блоком мы, кажется, несколько дичились друг друга, хотя успели перекинуться «символическими» словами; «софианство» сближало нас, но оно же и ставило между нами преграду. Я, причастный этому внутреннему опыту, страшился его, однако. И этот страх перед соблазном нашел себе впоследствии выражение в моей статье «Поэзия Владимира Соловьева», на которую отозвался Блок примечательным письмом. Но об этом письме — после.

В самом раннем сохранившемся у меня письме Блока встречается имя А. Н. Шмидт. Письмо написано 15 июня 1904 года. В это время Блок жил в Шахматове. Из письма видно, что А. Н. Шмидт приезжала к Блоку в деревню в мае месяце. Встреча ее с поэтом так же провиденциальна, как встреча ее с Владимиром Соловьевым. Она явилась как бы живым предостережением всем, кто шел соловьевскими путями. Мы все повторяли гетевское 139 «Das Ewig Weibliche zeit uns hinan»^57* … Однако вокруг «вечно женственного» возникали такие марева, что кружились не только слабые головы, но и головы достаточно сильные. И «высшее» оказывалось порою «бездною внизу». Старушка Шмидт, поверившая со всею искренностью безумия, что именно она воплощенная София, и с этою странною вестью явившаяся к Владимиру Соловьеву незадолго до его смерти — это ли не возмездие одинокому мистику, дерзнувшему на свой страх и риск утверждать новый догмат? Я имел случай теперь — в 1922 году — изучить некоторые загадочные автографы Владимира Соловьева, до сих пор не опубликованные²⁸³. Эти автографы — особого рода записи поэта-философа, сделанные им автоматически в состоянии транса. Это состояние (как бы медиумическое) было свойственно Соловьеву по временам. Темою соловьевских записей является все она же, «София», подлинная или мнимая — это другой вопрос. Во всяком случае, характер записей таков, что не приходится сомневаться в «демоничности» переживаний, сопутствовавших духовному опыту поклонника Девы Радужных Ворот²⁸⁴.

Сам Блок верил, что в эту эпоху, то есть до 1905 года, ему был ведом особый — светлый мир, исполненный благодатной красоты и благоухания. На первой книге стихов²⁸⁵, переизданной «Мусагетом» в 1911 году, Блок сделал мне надпись: «Георгию Ивановичу Чулкову с любовью, с просьбой узнать и эту, лучшую часть моей души». И все так думают, что в стихах о Прекрасной Даме поэт выразил свое заветное и светлое. И я так думал, не переоценивая того внутреннего опыта, который понудил Блока славить Таинственную Возлюбленную. Теперь — признаюсь — у меня возникают большие сомнения об источнике этих очарований. Эти сомнения, кажется, бывали во мне и раньше, но лишь в последние годы я убедился, 140 что есть такая «тайная прелесть», которая ужаснее иногда «явного безобразия».

В сущности, если вчитаться в первую книгу Блока, нетрудно в ней найти все мотивы, которые впоследствии нашли себе более полное выражение в «Нечаянной радости» и «Снежной ночи»²⁸⁶. «Балаганчик» был уже весь в предчувствиях, и нужен был только срок для его воплощения. Еще в 1902 году Блок чувствовал, что в его Прекрасной Даме — «великий свет и злая тьма…». Об этом у него было точно сказано в стихотворении «Я тварь дрожащая. Лучами…»:

Не знаешь Ты, какие цели
Таишь в глубинах Роз Твоих,
Какие ангелы слетели,
Кто у преддверия затих…

В Тебе таятся в ожиданьи
Великий свет и злая тьма —
Разгадка всякого познанья
И бред великого ума.

Вот это смешение света и тьмы — характернейшая черта всякого декадента. И в этом смысле Блок всегда был декадентом. Но первое впечатление от него как личности было светлое. Блок был красив. Портрет К. А. Сомова²⁸⁷ — прекрасный сам по себе как умное истолкование важного (я бы сказал «могильного») в Блоке, — не передает вовсе иного, существенного — живого ритма его лица. Блок любил сравнивать свои таинственные переживания со звуками скрипок. В Блоке, в его лице, было что-то певучее, гармоническое и стройное. В нем воистину пела какая-то волшебная скрипка. Кажется, у Блока было внешнее сходство с дедом Бекетовым²⁸⁸, но немецкое происхождение отца сказалось в чертах поэта. Было что-то германское в его красоте. Его можно было себе представить в обществе Шиллера²⁸⁹ и Гете или, быть может, Новалиса. Особенно пленительны были жесты Блока, едва заметные, сдержанные, строгие, ритмичные. Он был вежлив, как рыцарь, и всегда и со всеми ровен. Он всегда оставался 141 самим собою — в светском салоне, в кружке поэтов или где-нибудь в шантане в обществе эстрадных актрис²⁹⁰. Но в глазах Блока, таких светлых и как будто красивых, было что-то неживое — вот это, должно быть, и поразило Сомова. Поэту как будто сопутствовал ангел или демон смерти. В этом демоне, как и в Таинственной Возлюбленной поэта, были —

Великий свет и злая тьма…

Но демона в начале нашего знакомства с Блоком я не увидел. Я, как и все тогда, был очарован поэтом. После двух-трех встреч в доме Мережковских и в редакции «Нового пути» мы стали бывать друг у друга. Редакция журнала помещалась тогда в Саперном переулке, и я жил в квартире редакции, а Блок жил в казармах лейб-гвардии гренадерского полка, на набережной Большой Невки, в квартире своего отчима, Ф. Ф. Кублицкого-Пиоттух²⁹¹. Здесь, если не ошибаюсь, я познакомился с женою поэта, Л. Д. Блок²⁹² (урожд. Менделеевой). В те дни (это был первый год их супружества) они казалось какими-то беглецами от суеты, ревниво хранящими тишину своего терема от иных, «не сказочных» людей. Я тогда еще не предвидел, какую роль сыграет в моей жизни Блок. Любовь Дмитриевна, жена поэта, говорила мне впоследствии, что она и Александр Александрович смотрели на меня тогда, как на «литератора», — термин не слишком лестный в их устах. Сблизился я с Блоком позднее, приблизительно через год, за пределами «литературы». Тогда он представился мне в ином свете, и он перестал смотреть на меня деловито, как на «ближайшего сотрудника» «Нового пути». Мы нашли общий язык, не для всех внятный. Этот тогдашний «эзотеризм»²⁹³ теперь едва ли кому понятен. Впрочем, о нем все равно не расскажешь, как должно. А психологическая обстановка нашей жизни была вот какая. Это было время, когда на Дальнем Востоке решалась судьба нашего великодержавия. Тревожное настроение внутри страны, наше военное поражение, убийство 15 июня министра 142 внутренних дел В. К. фон Плеве²⁹⁴, сентиментальное министерство кн. Святополк-Мирского и, наконец, именной «высочайший указ о предначертаниях к усовершенствованию государственного порядка» — это 1904 год, эпоха либеральных банкетов, провокаторской деятельности департамента полиции, канун 9 января.

Умер А. П. Чехов, умер Н. К. Михайловский — сумерки провинциальной общественности исчезли безвозвратно. Страшное пришло на смену скучного. И правительство, и наша либеральная интеллигенция не были готовы к событиям. Почти никто не предвидел будущего и не понимал прошлого. Н. К. Михайловский в одной из своих последних статей с наивной искренностью недоумевал, почему у нас появились декаденты. Там, на Западе, думал он, декаденты пришли закономерно: это плод старой, утомленной, пережившей себя культуры, а у нас? — мы ведь еще только начинаем жить… Эта мысль Н. К. Михайловского чрезвычайно типична для нашей полуобразованной интеллигенции. Тысячелетней русской истории как будто не существовало. Допетровская Русь была безвестна: никто не любопытствовал, кто и как создавал памятники нашего старинного зодчества; никто не подозревал, что уже в пятнадцатом веке на Руси были художники, которые являются счастливыми соперниками итальянцев Раннего Возрождения. А императорская Россия привлекала внимание интеллигентов только в той мере, в какой за эти двести лет развивалось у нас бунтарское и революционное движение. Константин Леонтьев²⁹⁵, полагавший, что огромная тысячелетняя культура России нашла себе завершение и что ее дальнейшая жизнь подлежит сомнению, вовсе не был понятен большинству. А между тем пришли декаденты и фактом своего существования засвидетельствовали, что мы вовсе не новички в истории. Таких декадентов не выдумаешь. Это были подлинные поэты, и они пришли как вестники великого культурного кризиса. Марксисты были тогда терпимее и культурнее народников. На страницах «Русского богатства» нельзя себе 143 представить Федора Сологуба или З. Гиппиус, а марксистский журнал «Жизнь» печатал года за два до «Нового пути» новых поэтов²⁹⁶, пугавших воображение интеллигентов. И марксисты, и декаденты сошлись тогда на невинном желании «эпатировать буржуа». Позднее, в эпоху «мистического анархизма», я помню одну квартиру в районе Загородного проспекта, где собирались большевики, ныне здравствующие, из коих многие занимают сейчас передовые посты в нашей республике. Здесь бывал и я, а у меня была тогда репутация декадента из декадентов, ибо я проповедовал тогда «перманентную революцию», стараясь оправдать оную «мистически». Это «дела давно минувших дней» — хотя в сущности это было так недавно — теперь, однако, все это кажется «преданьем старины глубокой»²⁹⁷ … Декадентство «переплеснулось» за пределы литературы.

Одним словом, мы встретились с Блоком в те дни, когда торжествовала не «органическая», а «критическая» культура, когда были утрачены связи с коренным и «почвенным». Поверхностная оппозиционность и вольнодумство средней интеллигенции не могли удовлетворить ни будущих наших «коммунистов», ни тех, кому навязали прозвище «декадентов». Двадцать лет тому назад уже повеяло духом революции. Сонное царство Александра III, несмотря на декорацию пацифизма, всем опостылело. Если бы на его смену пришел какой-нибудь новый великий Петр, может быть, монархия нашла бы еще в себе силы и волю к жизни, но на престоле сидел несчастный слепец и упрямец, типичный «последний монарх». Он был самый подходящий царь для эпохи «ликвидации дворянского землевладения». И вовсе не случайно именно Александр Блок, поэт-декадент, написал «по неизданным документам» трезвую и беспристрастную книжку «Последние дни императорской власти»²⁹⁸.

Но кризис культуры вышел за пределы России. Ставился вопрос вообще о переоценке «ценностей». Александр Блок явился к нам на рубеже XIX и XX вв. По крови на три четверти русский и на одну четверть немец, поэт чувствовал реально свою связь с Западом. Первая глава 144 «Возмездия» дает материал для понимания мыслей Блока о так называемой европейской цивилизация XIX века. В основу этой цивилизации была положена, как известно, идея прогресса. Поэтому уместно вспомнить, что в предисловии к «Возмездию» наш лирик откровенно признается, что концепция его поэмы «возникла под давлением все растущей в нем ненависти к различным теориям прогресса». Предисловие было написано в июле 1919 года, а первая глава начата в 1911 году.

Век девятнадцатый, железный,
Воистину жестокий век!
Тобою в мрак ночной, беззвездный
Беспечный брошен человек!
В ночь умозрительных понятий,
Матерьялистских малых дел,
Бессильных жалоб и проклятий,
Бескровных душ и слабых тел!
С тобой пришли чуме на смену
Нейрастения, скука, сплин,
Век расшибанья лбов о стену
Экономических доктрин,
Конгрессов, банков, федераций,
Застольных спичей, красных слов,
Век акций, рент и облигаций,
И малодейственных умов,
И дарований половинных
(Так справедливей — пополам!),
Век не салонов, а гостиных,
Не Рекамье²⁹⁹, — а просто дам…
Век буржуазного богатства
(Растущего незримо зла!).
Под знаком равенства и братства
Здесь зрели темные дела…

Эта внутренняя характеристика XIX века вполне созвучна характеристике «внешней» того же века, которая всегда на устах наших марксистов:

Двадцатый век… Еще бездомней,
Еще страшнее жизни мгла
(Еще чернее и огромней
Тень Люциферова³⁰⁰ крыла).

145 И отвращение от жизни,
И к ней безумная любовь.
И страсть, и ненависть к отчизне…
И черная, земная кровь
Сулит нам, раздувая вены,
Все разрушая рубежи,
Неслыханные перемены,
Невиданные мятежи.

«Неслыханные перемены» (напр., карта Европы после всемирной войны) и «невиданные мятежи» (Октябрьская революция) не заставили себя долго ждать. Поэты предугадывали события. Лирика, как лакмусовая бумажка, тотчас меняет свой цвет, когда еще простым глазом не увидишь в пробирке совершившуюся химическую реакцию. В воздухе носился сладостный и смертоносный запах, как будто запах горького миндаля³⁰¹, — так чудилось поэту. Эпитет «предсмертный» стал привычным и внутренне необходимым.

В какой среде жил в это время Блок? 1904 год был весь под знаком Мережковского — Гиппиус. Дом Мурузи на Литейном проспекте был своего рода психологическим магнитом, куда тянулись философствующие лирики и лирические философы.

«Дом Мурузи»³⁰² играл ту же роль, какую впоследствии играла «Башня» Вяч. Ив. Иванова.

Новейшее поколение того времени искало и находило в Мережковском связь с ушедшим поколением. Каждый из нас, встретив Мережковского в Летнем саду³⁰³ на утренней ежедневной прогулке, думал, глядя на его маленькую фигурку, узенькие плечи и неровную походку, что этот человек связан какими-то незримыми нитями с Владимиром Соловьевым, значит, и с Достоевским — и далее с Гоголем и Пушкиным. Пусть Соловьев относился к Мережковскому недружелюбно, но у них, однако, была общая тема, казавшаяся нам пророческой и гениальной. Блок так это чувствовал. Правда, он то и дело «уходил» от Мережковских, 146 но потом опять неизбежно к ним тянулся. Впрочем, тогда все «символисты» и «декаденты» изнемогали в любви-вражде. Все, как символисты, хотели соединяться, и все, как декаденты, бежали друг от друга, страшась будто бы соблазна, требуя друг от друга «во имя», этим знанием «Имени», однако, не обладая.

В доме Мережковских был особого рода дух — я бы сказал, сектантский, хотя они, конечно, всегда это отрицали и, вероятно, отрицают и теперь. Но такова судьба всех религиозных мечтателей, утративших связь с духовной метрополией. Иногда казалось, что Мережковский «рубит с плеча», но когда он, бывало, уличит какую-нибудь модную литературную «особу» в тупеньком мещанстве и крикнет, растягивая своеобразно гласные: «Ведь это по-шла-а-сть!», — невольно хотелось пожать ему руку. Как бы ни относиться к Мережковскому, но отрицать едва ли возможно ценность его книг о Достоевском и Толстом и особенно о Гоголе³⁰⁴. А в то время эти книги были приняты символистами, и в том числе Блоком, как события.

Мережковский с большим основанием мог бы сказать, как сказал про себя В. В. Розанов³⁰⁵: «Пусть я не талантлив: тема-то моя гениальна».

К историческому христианству предъявлены были огромные неоплаченные векселя. Мережковский закричал, завопил, пожалуй, даже визгливо и нескладно, но с совершенною искренностью, о правах «натуры и культуры», о том, что ведь должна же история иметь какой-то смысл, если она тянется после Голгофы две тысячи лет. Холодный, но честный пафос Мережковского и тонкая, остроумная диалектика З. Н. Гиппиус гипнотически действовали на некоторых, тогда еще молодых, а ныне уже вполне сложившихся людей. Иные из них покинули наш бренный мир.

Кружок Мережковских, где бывал и Блок постоянно, состоял из людей двух поколений — старшее было представлено В. В. Розановым, Н. М. Минским³⁰⁶, П. С. Соловьевой и др., младшее — А. В. Карташевым³⁰⁷, В. В. Успенским³⁰⁸, Д. В. Философовым, А. А. Смирновым³⁰⁹, 147 В. А. Пестовским (Пястом)³¹⁰ и мн. др. Не все в равной мере находились под влиянием Зинаиды Николаевны Гиппиус и Дмитрия Сергеевича, но почти все были в них немного «влюблены».

Полулежа на мягком диване и покуривая изящно тоненькую душистую папироску, З. Н. Гиппиус чаровала своих юных друзей философическими и психологическими парадоксами, маня их воображение загадками и намеками. Несмотря на соблазнительность салонного стиля, в этих беседах была значительность и глубина, и нет ничего удивительного, что Блок был в сетях Мережковских — ускользал из этих сетей и вновь в них попадал. Как же Мережковские относились к Блоку? В последнем, декабрьском, нумере «Нового пути» за 1904 г. появилась статья о книге поэта, подписанная буквою «X»³¹¹. Она, кажется, выражает довольно точно отношение к Блоку обитателей дома Мурузи. «Автор стихов о Прекрасной Даме, — сказано было в статье, — еще слишком туманен, он — безверен: самая мистическая неопределенность его недостаточно определенна; но там, где в стихах его есть уклон к чистой эстетике и чистой мистике, — стихи не художественны, неудачны, от них веет смертью. Страшно, что те именно мертвее, в которых автор самостоятельнее. Вся первая часть, посвященная сплошь Прекрасной Даме, — гораздо лучше остальных частей. А в ней чувствуется несомненное, если не подражание Вл. Соловьеву, не его влияние — то все же тень Вл. Соловьева. Стихи без дамы — часто слабый, легкий бред, точно прозрачный кошмар, даже не страшный и не очень неприятный, а просто едва существующий; та непонятность, которую и не хочется понимать…»

Несправедливо было бы понять этот отзыв, как простое брюзжание «отцов» на «детей». В нем была действительно честная требовательность, справедливое желание подчинять неопределенность какому-то высшему смыслу. И все же Мережковские «влюбились» в Блока и каждый раз страдали от его «измен».

148 В салоне Мережковских беседы велись на темы «церковь и культура», «язычество и христианство», «религия и общественность». Тема политики в точном смысле стала занимать Мережковских значительно позднее, когда у них завязались противоестественные отношения с социалистами-революционерами. Тогда Мережковские до этого еще не дошли.

Центром внимания в доме Мережковских нередко был В. В. Розанов, впоследствии ими изгнанный из Религиозно-философского общества³¹² за политические убеждения и юдофобство. А в то время Мережковский, провозгласивший Розанова гением, увивался вокруг него, восхищаясь каждым его парадоксом. Я помню, в тот вечер, когда я в первый раз увидел у Мережковских Розанова, этот лукавый мистик поразил меня своею откровенностью. В ответ на вопрос Мережковского: «Кто же, по-вашему, был Христос?» — Розанов, тряся коленкой и пуская слюну, просюсюкал: «Что же, сами догадайтесь! От него ведь пошли все скорби и печали. Значит, дух тьмы…»

Юные поэты, окружавшие З. Н. Гиппиус, как пажи королеву, говорили тихо, многозначительно, все чаяли новых откровений и верили, что наступила эпоха «Третьего завета». Блок среди них был «свой» и «чужой», вечно ускользающий. Тут же бывал В. А. Тернавцев³¹³, тогда еще не писатель, однако влиявший весьма на мировоззрение Мережковских. Впрочем, впоследствии Мережковские от него отреклись, как отреклись от своего ближайшего друга Розанова.

Был в это время — я говорю про 1904 год — еще один дом, который посещал нередко А. А. Блок. Это — дом Федора Кузьмича Тетерникова (Федора Сологуба). Федор Кузьмич жил на Васильевском острове, в доме городского училища, где и служил в качестве инспектора. Собрания у Сологуба были иного характера. Преобладали не чаяния нового откровения, а поэзия по преимуществу. Все было с внешней стороны по-провинциальному чопорно, но поэты понимали, что за этим условным бытом 149 и за маскою инспектора городского училища таится великий чародей утонченной поэзии.

Но близилась другая эпоха. Декадентские «сенакли»³¹⁴ и «тайные общины» под напором внешних событий должны были утратить свой замкнутый, конспиративный характер. Мережковские первые возжаждали «общественности». Однако новые люди, приглашенные в редакцию «Нового пути», прожили мирно всего лишь три месяца. После редакционного кризиса журнал прекратил свое существование. На развалинах «Нового пути», как я рассказывал, возникли «Вопросы жизни».

Этот 1905 год ознаменовался для меня сближением с Блоком, но в этот же год у меня с ним был спор о Влад. Соловьеве. Поводом была моя статья «Поэзия Владимира Соловьева». Печатные возражения на эту статью С. М. Соловьева и С. Н. Булгакова имели свои основания. Возражения Блока были другого порядка. Ему в сущности не было надобности спорить со мною в этом пункте, но он все-таки спорил и, как мне казалось тогда, ломился в открытую дверь. Блок спорил не со мною, а с самим собою. Он боялся тех выводов, на которые я решался, исходя из тех же представлений о Соловьеве, как и он. Драма моих отношений с Блоком заключалась в том, что я всегда старался обострить темы, нас волновавшие, поставить точку над «i», а он предпочитал уклоняться от выводов и обобщений. Это с его стороны не было простою робостью. Он был насквозь лиричен, а из лирики нет исхода. Блок был в заколдованном кругу. А я спешил пройти все этапы тогдашних мыслей и переживаний, интуитивно чувствуя, что лучше все это романтическое зелье выпить до дна и, может быть, впредь не искать жадно опасной чаши. Блок медлил ее выпить, боясь похмелья. Как поэт, пожалуй, он был прав. Если в самом деле «слова поэта суть уже его дела»³¹⁵, Блок исполнял свой подвиг до конца. Таково, должно быть, было его предназначение. Но и я не сожалею о том, что поторопился тогда броситься навстречу 150 опасности. Лично и биографически я был за это жестоко наказан, но зато я преодолел в конце концов и последний соблазн, так называемый «мистический анархизм», сначала принятый Блоком, а потом им отвергнутый — увы! — только на словах. Жизненно, реально, он так и остался «мистиком-анархистом» до конца своих дней, в чем я убедился из беседы с ним в Москве незадолго до его кончины.

Историческую декорацию 1905 года легко себе представить, но мы, участники тогдашней трагедии, переживали события с такою острою напряженностью, какую едва ли можно сейчас выразить точными и убедительными словами.

И когда в страшную ночь с 8 на 9 января в редакции «Сына отечества» Мякотин³¹⁶ предложил немедленно захватить типографии для выпуска газет явочным порядком без цензуры, все мы почувствовали, что началась революция.

Блок принял революцию, но как? Он принял ее не в положительных ее чаяниях, а в ее разрушительной стихии — прежде всего из ненависти к буржуазии. Я не могу не напомнить одного стихотворения поэта, которое почему-то не часто вспоминают:

                    СЫТЫЕ

Они давно меня томили:
В разгаре девственной мечты
Они скучали, и не жили,
И мяли белые цветы.

И вот — в столовых и гостиных,
Над грудой рюмок, дам, старух,
Над скукой их обедов чинных —
Свет электрический потух.

К чему-то вносят, ставят свечи,
На лицах — желтые круги,
Шипят пергаментные речи,
С трудом шевелятся мозги.

151 Так — негодует все, что сыто,
Тоскует сытость важных чрев:
Ведь опрокинуто корыто,
Встревожен их прогнивший хлев!

Теперь им выпал скудный жребий:
Их дом стоит неосвещен,
И жгут им слух мольбы о хлебе
И красный смех чужих знамен!

Пусть доживут свой век привычно —
Нам жаль их сытость разрушать.
Лишь чистым детям — неприлично
Их старой скуке подражать.

В ту эпоху, однако, я был ближе к революции, чем Блок. Правда, я никогда не был в партии, дорожа вольностью лирика и скитальца, но связь моя с революцией была реальна еще со студенческой скамьи, а Блок в университете так был равнодушен к общественности, что, по рассеянности, как-то даже скомпрометировал себя в глазах товарищей во время студенческого движения. Мне кажется, что именно на мою долю выпало «научить» Блока «слушать музыку революции»³¹⁷. Правда, впоследствии мы стали различать разные мотивы в этой музыке и иногда расходились в их оценках.

Впрочем, наше отношение к революции не всегда могло удовлетворять трезвых политиков. Я помню наши скитальчества с Блоком в белые петербургские ночи и долгие беседы где-нибудь на скамейке «Островов»³¹⁸. В этих беседах преобладали не «экономика», «статистика», не то, что называется «реальной политикой», а совсем другие понятия и категории, выходящие за пределы так называемой «действительности». Чудились иные голоса, пела сама стихия, иные лица казались масками, а за маревом внешней жизни мерещилось иное, таинственное лицо. Вот в эти дни слагалась у меня в душе та, по слову Вячеслава Иванова, одегетика³¹⁹, которую я назвал «мистическим анархизмом». Мои тогдашние манифесты и брошюры (опубликованные после закрытия «Вопросов жизни») вызывали, 152 как известно, всеобщую брань и насмешки. В самом деле, все эти тогдашние мои публикации были весьма незрелы, неосторожны и самонадеянны, но все же в них заключалась некоторая правда, никем до меня не высказанная. Первоначально Блок почувствовал эту правду, т. е. что «уж если бунтовать, так бунтовать до конца», не останавливаясь на половине пути, но потом — под влиянием всеобщей травли — смутился и отступил. Это случилось спустя два года после первых наших ночных бесед о «перманентной революции».

В это время произошло мое духовное сближение с Вячеславом Ивановым, который на своих знаменитых «средах» на «Башне» (он жил в то время на Таврической улице) объединял самых разнообразных людей, начиная с Блока и кончая многими из теперь всему миру известных большевиков³²⁰. Его концепция «неприятия мира» встретилась с моим «мистическим анархизмом». Три сборника «Факелов» стали излюбленной мишенью для обстрелов критиков всех сортов и качеств. Яростнее всего восстали против «Факелов» те, кому, казалось бы, менее всего надлежало против них восстать. Тут уже было дело не в идеях, а совсем в ином, о чем говорить сейчас невозможно, да и впоследствии едва ли понадобится³²¹.

Помимо идей, параллельно с теорией, шла тогда весьма сложная запутанная жизнь. Чувство «катастрофичности» завладело поэтами с поистине изумительною, ничем не преоборимою силою. Александр Блок воистину был тогда персонификацией катастрофы. И в то время, как я и Вячеслав Иванов, которому я чрезвычайно обязан, не потеряли еще уверенности, что жизнь определяется не только отрицанием, но и утверждением, у Блока в душе не было ничего, кроме все более и более растущего огромного «нет». Он уже тогда ничему не говорил «да», ничего не утверждал, кроме слепой стихии, ей одной отдаваясь и ничему не веря. Необыкновенно точный и аккуратный, безупречный в своих манерах и жизни, гордо-вежливый, загадочно красивый, он был для людей, близко его знавших, 153 самым растревоженным, измученным и в сущности — уже безумным человеком. Блок уже тогда сжег свои корабли.

Великое свое отрицание Блок оправдал своим подлинным страданием. Размножившиеся тогда декаденты в большинстве случаев из-за моды «эпатировали буржуа», и с их легкой руки и до наших дней возникающие «школы» продолжают свое легкомысленное занятие, даже не догадываясь, какою ценою купили себе право на это отрицание старшие декаденты.

II

Мои отношения с Блоком всегда были неровны. То мы виделись с ним очень часто (однажды случилось, что мы не расставались с ним трое суток, блуждая и ночуя в окрестностях Петербурга), то нам не хотелось смотреть друг на друга, трудно было вымолвить слово и прислушаться к тому, что говорит собеседник. На то были причины.

Иногда наши разногласия достигали какого-то предела и находили даже внешнее себе выражение. Эти отталкивания случались именно около тех тем, которые казались каждому из нас самыми заветными. Таких «взрывов» в наших отношениях было три. Первый — это письмо Блока о Соловьеве; второй — отречение Блока от «мистического анархизма»³²²; третий — спор наш об интеллигенции и народе.

Вот это последнее столкновение произошло в 1908 году по поводу доклада Блока «Интеллигенция и народ», прочитанного им сначала в Религиозно-философском обществе, а потом в «Литературном обществе»³²³. Содержание этого доклада теперь всем известно, потому что в 1919 году «Алконост» издал его вместе с другими статьями Блока отдельной книжкой³²⁴.

Доклад Блока был весьма примечателен своим пророческим духом. Поэт в самом деле с необычайной остротой предчувствовал стихийный характер надвигавшейся 154 революции. Он был сам сейсмографом, свидетельствующим, что близко землетрясение. Чувство катастрофичности всегда было присуще и мне — и не эти предчувствия вызывали мое возражение Блоку. Мне был неприятен в его докладе тот невыносимый удушающий пессимизм, которым веяло от всего этого мистического косноязычия. Я тогда же устно и печатно возражал Блоку³²⁵.

Теперь, конечно, я бы иначе возражал ему, но от сущности моего тогдашнего возражения я и теперь не отказываюсь. Я и теперь думаю, что, приписывая нашей интеллигенции такие свойства, как «индивидуализм, эстетизм и отчаяние», Блок глубоко ошибался. Я не отрекусь от моих тогдашних слов: «Неужели не ясно, что все три темы, влюбившие в себя поэта, — индивидуализм, эстетика и отчаяние — все эти темы являются предметом ненависти нашего интеллигента? Неужели Блок не понимает, что влюбленность в эти темы есть крайнее декадентство! И неужели не очевидно, что декадентство полярно по отношению к интеллигенции? Интеллигенция, со времени Белинского утверждавшая идею общественности и народолюбия, со времени Писарева провозгласившая парадоксальное разрушение эстетики и, наконец, в лице своих революционеров объявившая войну апатии и косному отчаянию, — что общего имеет эта интеллигенция с тем орхидейным интеллигентом, который расцветает в декадентской оранжерее? Образ двойника заслонил Блоку образ интеллигенции, и печать смерти на лице этого двойника Блок принял за печальный знак гибели всего нашего общества».

Иные пессимисты, пожалуй, готовы будут признать пророчество Блока исполнившимся с буквальной точностью, но я и теперь не склонен к такой мрачности. Я и теперь готов подписаться под тогдашними моими строками: «Поэт был несправедлив к нашей интеллигенции: он слишком умалил ее добродетели и, с другой стороны, слишком польстил ей, предположив, что она стоит на той высокой ступени культуры, откуда видны последние противоречия 155 нашей жизни и где у слабых кружится голова над раскрывшейся бездной…»

У Глеба Успенского есть очерк «Овца без стада»³²⁶. В этом очерке фигурирует «балашовский барин», который непрестанно печалуется о народе и вечно к нему стремится, но из хождения его в народ ничего не выходит. «Мешает мне мое в высшей степени ложное положение, положение барина… — признается он. — Заметьте, что я говорю — мешает положение не интеллигентного человека, а просто барина…» Я боюсь, что Блок попал в это «ложное положение», как выражается герой Глеба Успенского. И это вовсе не значит, что у Блока нет связи с народом, с Россией. Охотно верю, что такая связь имеется, но не там она, где думает Блок. Любовь к народу и родной стране вовсе не требует тех самообличений, которыми так увлекся поэт, и того хождения в народ, которыми занялся «балашовский барин»… Блок был задет моими возражениями и во втором своем докладе «Стихия и культура», прочитанном в том же 1908 году в Религиозно-философском обществе, говорил, между прочим: «Георгий Чулков заявил печатно, что вся тема в сущности совсем не об интеллигенции, а о декадентах…» Блок настаивал на том, что «во всех нас заложено чувство болезни, тревоги, катастрофы, разрыва…» Это было сказано 30 января 1908 г. Я напечатал тогда статью «Лицом к лицу»³²⁷. Там я писал: «Мы все предчувствуем катастрофу. Но эти предчувствия не должны, однако, угашать в нас разума. И если наш внутренний опыт подобен динамиту или той бомбе, о которой живописно рассказал Блок, то все же нет надобности бросать эту бомбу так, зря, как была она брошена или — что еще хуже — забыта по рассеянности на столике Café de Paris, Блок однажды заявил, что он ничего общего не имеет с мистическим анархизмом. Это верно. Зато он имеет нечто общее с анархическим мистицизмом, с тем подозрительным мистицизмом, который лишен знания и определяется лишь настроением и лирикой…»

156 Так мы с Блоком пугались друг друга, чувствуя, что с одною катастрофой в душе не проживешь. Меня удивлял и раздражал тогда обличительный тон выступлений Блока. Я не видел и сейчас не вижу, «во имя» чего, собственно, поэт восставал против интеллигенции. Его цитата из «Переписки с друзьями»³²⁸ была для меня не убедительна, ибо у Блока еще менее было прав на учительство, чем у Гоголя. Наша общая беда была в том, что никакого «имени» не было в то время ни у него, ни у меня. У Блока даже до последних его дней. Я тогда еще бормотал нескладно, что я «ночной ученик», что я «Никодим». Блок даже этого не мог сказать.

Но, несмотря на все наши размолвки, я любил Блока. Я понимал до конца весь тот волшебный мир, в котором жила и пела его душа. А поэт ценил во мне то, что со мною можно было говорить не по-интеллигентски, что я с полуслова понимаю его символический язык.

Но надо признаться, что тот дурной анархический мистицизм, в котором я упрекал Блока, был и мне свойствен, если не идейно, то «житейски», биографически. Это уж была болезнь эпохи. И первым ее проявлением была ирония. Александром Блоком в 1908 году была написана статья с таким же названием «Ирония»³²⁹. «Самые живые, самые чуткие дети нашего века, — писал он, — поражены болезнью, незнакомой телесным и духовным врачам. Эта болезнь — сродни душевным недугам и может быть названа иронией. Ее проявления — приступы изнурительного смеха, который начинается с дьявольски-издевательской, провокаторской улыбки, кончается — буйством и кощунством».

«И все мы, современные поэты, — у очага страшной заразы. Все мы пропитаны провокаторской иронией Гейне³³⁰. Тою безмерною влюбленностью, которая для нас самих искажает лики наших икон, чернит сияние ризы наших святынь…» «Кто знает то состояние, о котором говорит одинокий Гейне: Я не могу понять, где оканчивается ирония и начинается небо. Ведь это — крик о спасении…»

157 Эта жуткая ирония, которая всегда присутствует в романтической поэзии, была культивируема всеми нами в ту петербургско-декадентскую эпоху. Эта ирония казалась необходимой, как соль к трапезе. Без нее нельзя было написать стихотворение, прочесть доклад, поговорить за ужином с приятелем. Даже влюбляться без иронии казалось многим чем-то вульгарным и неприличным. Это была эпоха петербургского альманаха «Белые ночи»³³¹, иронического пролога к «Трагедии смерти» Федора Сологуба, где есть пародия на Блока³³², это была эпоха бесконечных каламбуров и мистических двусмысленностей. Каламбуры любил Блок, но иногда он защищался от них шутками и эпиграммами.

К сожалению, это была эпоха, когда мы все злоупотребляли словами, и при этом «слово не расходилось с делом». Многие из нас «для красного словца» не жалели заветного. Это были дни и ночи, когда мы нередко искали истины на дне стакана.

Однажды, когда я писал рассказ «Одна ночь»³³³, а Блок только что написал стихи «Белая ночь»³³⁴ (а в это время Андрей Белый яростно бранил в «Весах» — и меня и Блока), Александр Александрович сочинил шутливое четверостишие:

Чулков «Одною ночью» занят,
Я «Белой ночью» занялся, —
Ведь ругань Белого не ранит
Того, кто все равно спился…

В старинных учебниках истории всегда можно было найти главу «Распущенность нравов накануне революции». В этой исторической обстановке Александр Блок писал свой «Балаганчик», «Незнакомку» и, позднее, «Снежную маску»³³⁵. В апреле 1912 года на третьей книге своих стихов, переизданной «Мусагетом», Блок сделал мне надпись: «Милому Георгию Ивановичу Чулкову на память о пережитом вместе». Так это и было: самое страшное и опасное, что в те дни соблазняло души, воистину нам пришлось пережить вместе с ним.

158 Однажды Блок, беседуя со мной, перелистывал томик Боратынского. И вдруг неожиданно сказал: «Хотите, я отмечу мои любимые стихи Боратынского»³³⁶. И он стал отмечать их бумажными закладками, надписывая на них названия стихов своим прекрасным, точным почерком. Закладки эти почти истлели, и я хочу сохранить этот список любимых Блоком стихов. Вот эти три стихотворения: «Когда взойдет денница золотая…», «В дни безграничных увлечений…», «Наслаждайтесь: все проходит…». Этот выбор чрезвычайно характерен для Блока — смешение живой радости и тоски в первой пьесе, «жар восторгов несогласных», свойственных «превратному гению» и присутствие, однако, в душе поэта «прекрасных соразмерностей» — во второй, и наконец, заключительные стихи последнего стихотворения, где Боратынский утверждает, что «и веселью и печали на изменчивой земле боги праведные дали одинокие криле»: все это воистину «блоковское».

Быть может, задумавшись над этими стихами, Блок впервые замыслил ту тему, какая впоследствии стала лейтмотивом его «Розы и Креста»³³⁷:

Сердцу закон непреложный —
Радость-Страданье одно…
Радость, о, Радость-Страданье,
Боль неизведанных ран…³³⁸

Впрочем, надо с большой осторожностью говорить о «замыслах» Блока. Он всегда исходил не от замысла, а от образа-символа. Поэт «мыслил вещами», уподобляясь иному, безмерно более высокому источнику бытия, которому приписано это свойство мудрецами. Так и Блок, даже впадая в парадоксальные крайности, всегда стремился освободиться от «смысла». Он сам придумал иронический термин «священный идиотизм». Однажды он воистину злоупотребил этою двусмысленною добродетелью. В один прекрасный вечер он объявил, что у него в душе возникла тема драматического произведения. На вопрос: «Какая же это тема?» — Блок ответил очень серьезно: «Аист на крыше и заря». На пытливое замечание, что это, пожалуй, маловато 159 для трагедии, Блок стал уверять, что ничего другого у него нет в душе, но что «заря и аист» вполне достаточны для пьесы. Однако из этого «аиста» ничего не вышло.

Верленовские nuances^58* не исключали в Блоке любви к точности. Только блоковская точность была другого порядка, чем точность внешних и трезвых душ. Правда, Блок не достигал «математического символизма» Эдгара³³⁹. Но, однако, в его поэзии, особенно в эпоху «Ночных часов»³⁴⁰, стали преобладать ямбы — кристаллы прозрачной ясности и незыблемой формы.

Но Блок никогда не был способен к прочным и твердо очерченным идейным настроениям. «Геометризм», свойственный в значительной мере Вл. Соловьеву, был совершенно чужд Блоку. Поэт любил не самого Соловьева, а миф о нем, а если и любил его самого, то в некоторых его стихах, и даже в его письмах, и даже в его каламбурах и шутливой пьесе «Белая лилия»³⁴¹. Едва ли Блок удосужился когда-либо прочесть до конца «Оправдание добра»³⁴². Блок не хотел и теории: ему надобен был мятеж. Но чем мятежнее и мучительнее была внутренняя жизнь Блока, тем настойчивее старался он устроить свой дом уютно и благообразно. У Блока было две жизни — бытовая, домашняя, тихая, и другая — безбытная, уличная, хмельная. В доме у Блока был порядок, размеренность и внешнее благополучие. Правда, благополучия подлинного и здесь не было, но он дорожил его видимостью. Под маскою корректности и педантизма таился страшный незнакомец — хаос.

В прекрасных анапестах³⁴³ стихотворения «К Музе», написанных уже в 1912 году, Блок сам еще раз подводит итоги своей жизненной судьбы. Кто была его муза?

Зла, добра ли? — Ты вся — не отсюда.
Мудрено про тебя говорят:
Для иных ты — и Муза, и чудо.
Для меня ты — мученье и ад.

160 Недавно я перечитал его «Розу и Крест». Это — одна из немногих попыток Блока выйти из магического круга иронии и отрицания. В жертве Бертрана поэт мечтал найти, наконец, оправдание и смысл нашей жизни. Но, должно быть, не положительное утверждение бытия, а его переоценка до конца свойственны были хмельному сердцу поэта.

И была роковая отрада
В попираньи заветных святынь,
И безумная сердцу услада —
Эта горькая страсть, как полынь!

ФЕДОР СОЛОГУБ

I

Я встретился с Федором Кузьмичом Тетерниковым в первый раз весною 1904 года в Петербурге на журфиксе у Мережковских. Федору Кузьмичу тогда было лет сорок, а мне еще не было и двадцати пяти. Он был уже зрелый, давно уже определившийся поэт, хотя публика знала его лишь по глупым рецензиям журналистов и не менее глупым пародиям Буренина³⁴⁴. А я был начинающий писатель, автор книжки «Кремнистый путь» и только что появившейся тогда в «Весах» статьи «Светлеют дали»³⁴⁵.

Сологуб, услышав мою фамилию и пожимая мне руку, сказал, лукаво щуря глаза:

— А по-моему, они темнеют…

Я конечно догадался, что поэт, намекая на заглавие моей статьи, иронизирует добродушно по поводу этой несколько восторженной литературной декларации. По неопытности я недоумевал, как мне надо отнестись к иронии моего почтенного собеседника. Но Сологуб сам помог мне выйти из затруднительного положения, переведя разговор на мои стихи.

161 У Сологуба тогда была борода, которую он впоследствии сбрил. Портрет Кустодиева³⁴⁶ очень удачен в отношении сходства. Сологубу можно было тогда дать лет пятьдесят и более. Впрочем, он был один из тех, чей возраст определялся не десятилетиями, а по крайней мере тысячелетиями — такая давняя человеческая мудрость светилась в его иронических глазах.

В одно из ближайших воскресений я получил от Сологуба приглашение его посетить. Он жил на Восьмой линии Васильевского острова, в доме Андреевского городского училища, где он служил в качестве инспектора.

Сологуб тогда еще не был женат, и в доме хозяйничала его сестра, Ольга Кузьминишна³⁴⁷. Это была приветливая, но несколько застенчивая и очень скромная пожилая девушка. Лицом она была похожа на брата. Ходила она по комнатам бесшумно, как ходят монахини. И во всем облике ее было что-то монашеское. И в доме была чистота и порядок, как в монастырских кельях.

Брат и сестра были чрезвычайно гостеприимны. Ужины они устраивали вкусные, угощая домашними соленьями и всякими яствами, и казалось, что ты сидишь не в Петербурге, а где-нибудь в далекой провинции, где люди хлебосольны и мастера готовить всякие настойки и закуски.

В салоне Мережковских шли горячие дебаты на религиозно-философские темы; произносились монологи и диалоги, иногда речи походили на проповедь… У Сологуба таких «платоновских» бесед³⁴⁸ не устраивалось. И даже Мережковские, посещая поэта, избегали у него поднимать споры на ответственные темы.

У Мережковских говорили громко, у Сологуба — вполголоса; у Мережковских спорили о церкви взволнованно и даже запальчиво, у Сологуба — рассуждали о стихах с бесстрастием мастеров и знатоков поэтического ремесла. В кабинете хозяина, где стояла темная, несколько холодная кожаная мебель, сидели чинно поэты, читали покорно по желанию хозяина своя стихи и послушно выслушивали 162 суждения мэтра, точные и строгие, почти всегда, впрочем, благожелательные, но иногда острые и беспощадные, если стихотворец рискнул выступить со стихами легкомысленными и несовершенными. Это был ареопаг³⁴⁹ петербургских поэтов.

Сологуб был важен, беседу вел внятно и мерно, чуть-чуть улыбаясь. О житейском он почти никогда не говорил. Я никогда от него не слышал ни одного слова об его училище, об учениках, об его службе. Кажется, он был превосходный педагог. Учителем он был, несомненно, прекрасным. Он любил точность и ясность и умел излагать свои мысли с убедительностью математической. Чем фантастичнее и загадочнее была его внутренняя жизнь, тем логичнее и строже он мыслил. В этом отношении он был похож на Эдгара По. Даже таинственные и загадочные темы он облекал в стройную систему силлогизмов. Он в совершенстве владел техникой спора. Самые рискованные парадоксы он блестяще защищал, владея диалектикою, как опытный фехтовальщик шпагою.

Некоторых он пугал насмешливостью, иных он отталкивал своею обидчивою мнительностью, другим он казался холодным и злым. Но мне почему-то он сразу внушил к себе доверие, и я разглядел за холодною маскою то иронического, то мнительного человека его настоящее лицо — лицо печального и доброго поэта.

Но обидчив и мнителен он был в самом деле болезненно. Несколько раз даже у меня с ним были недоразумения по разным незначительным поводам. Правда, эти недоразумения кончались благополучно и очень скоро, потому что Сологуб всегда чувствовал, что я его ценю и люблю, и охотно мирился.

Однажды мне пришлось даже получить от него довольно неприятное письмо, написанное им под впечатленьем только что напечатанной тогда повести Кузмина³⁵⁰ «Картонный домик». К несчастию, эта повесть напечатана была в альманахе «Белые ночи», в коем я принимал ближайшее участие и где я напечатал также стихи самого 163 Сологуба. А в повести Кузмина — надо признаться — не очень скромно описан был интимный вечер в театре В. Ф. Комиссаржевской, где Сологуб читал свою пьесу³⁵¹. И сам поэт изображен был Кузминым насмешливо, как некий «седой человек, медлительным старческим голосом, как архимандрит в великий четверг»³⁵², возглашавший реплики своей пьесы³⁵³. Оскорбительного, впрочем, ничего не было. Но Сологуб обиделся. Мне это было особенно тяжело, потому что вся эта история совпала с мучительною предсмертною болезнью сестры поэта. Федор Кузьмич жил в это время в Финляндии, в Райволе. Письмо датировано 25 июня 1907 г. А текст письма такой:

 

«Дорогой Георгий Иванович, благодарю за Белые Ночи. Как жаль, что Вы меня не застали в прошлый понедельник, — я так рад был бы побеседовать с Вами. У меня очень неблагополучно: сестра в опасном положении; каждый день хуже и хуже. По поводу альманаха: очень жаль, что Кузмин так на меня сердится: я, право, не виноват в этих делах и даже не подозревал, что моя трагедия может в чем-нибудь помешать его пьесам. Я и писал ее вовсе не для сцены и никому ее не предлагал, Вс. Эм. Мейерхольд сам ее у меня спросил.

Не правда ли, как это неумно свирепеть на меня за то, что я, во-первых, написал драму, во-вторых, читал ее долго, мешая Кузмину исполнять его “Куранты”³⁵⁴.

И потом я думаю, что в этой самой книге моих стихов помещать не следовало: это меня, без моего ведома, ставит в такое положение, в котором я не хочу стоять. Получается такая картина: не подозревая, что на моем лице красуется плевок, я безмятежно выхожу читать стихи перед гогочущей аудиторией.

Так-то, милый поэт, грустно жить на свете. Привет Надежде Григорьевне.

Сердечно преданный Вам Федор Тетерников».

 

Это письмо, продиктованное болезненною мнительностью, вовсе не отвечало тому, что было на самом деле. Никаких коварных целей М. А. Кузмин не преследовал, и, насколько я припоминаю, все это скоро уладилось. 164 Впрочем, Федору Кузьмичу было не до того. Все литературные сплетни и обиды отошли на второй план. «Милый Георгий Иванович, — писал он 28 июня 1907 года. — У меня жестокое горе: сестра умерла. Шлю Вам и Надежде Григорьевне от нее последний ее привет и пожелания: живите долго и будьте счастливы. Искренно любящий Вас Федор Тетерников».

Вскоре я получил от Сологуба еще одно письмо, датированное 9 июля того же 1907 года из Райволы.

 

«Дорогой Георгий Иванович! — писал он. — Ваше и Надежды Григорьевны сочувствие очень меня тронуло. Умирать иногда бывает мучительно больно, и тяжело смотреть, как живое лицо день за днем мертвеет, как иссыхавшие от смертельной жажды губы истаивают, и слышать, как умирающий, коснеющий язык и запекшиеся уста говорят сознательные, живые, простые слова уже после того, как за несколько дней сказано просто и покорно: — я умираю. — Где я думаю провести июль месяц? — спрашивали Вы. Хорошо, если бы я знал. Беда в том, что мелкий бес³⁵⁵ стережет черные дни и приходит пакостить. Издевается и дразнит идиотскими совпадениями. Как раз в те дни, когда сестра уже перестала вставать с постели, за 2 недели до смерти, меня внезапно уведомили, что на службе меня не оставят. Как раз в день ее похорон мой преемник требовал, чтобы я сдавал ему поскорее училище. Теперь требует, чтобы я поскорее очищал ему квартиру. И вот я мыкаюсь то в Петербург, то в Райволу, кончаю казенные дела, сдаю училище, ищу квартиру. Все собирался на этой неделе заехать к Вам навестить, благо недалеко, и мне так отрадно было бы поговорить с Вами, да так и не мог собраться. Но все-таки на днях непременно побываю. Привет Надежде Григорьевне.

Сердечно преданный Вам Федор Тетерников».

 

В это время, после смерти Ольги Кузьминишны и до женитьбы Федора Кузьмича на А. Н. Чеботаревской³⁵⁶, моя дружба с Сологубом как-то укрепилась и явственно для нас обоих обозначилась. Вот еще одно его письмо ко мне, помеченное 30 июля 1907 года:

 

165 «Дорогой Георгий Иванович! Прошлую субботу, — 28, — я очень хотел проехать к Вам на Черную Речку, но утром долго задержали в Петербурге разные мелочи с квартирой, и уже потом было поздно, особенно принимая в рассуждение, что Вы в этот день отправлялись на Вечер нового искусства. Студент, который был у меня с Вашим письмом звать меня читать, очень милый. Я приятно с ним побеседовал и не мог ему отказать. Он доказал мне по правилам арифметики (физики он еще не знает), что мне надо читать. Я и хотел приехать. И все думал, что же я буду читать. И все выходили стихи про смерть — прочие стихи я позабыл, и в субботу стало у меня такое настроение, что я буду совсем неуместен на этом вечере, среди таких молодых и очень приемлющих жизнь авторов. Это, конечно, вздор, и публике все равно, что слушать и на кого глядеть. Но все-таки я не смог приехать. Теперь я в Петербурге. Поселился на Петербургской стороне. Широкая, 19, кв. 2. Это на углу Малого просп.

Соберитесь ко мне. Я всегда бываю рад, когда Вы ко мне приходите. Я Вам, если хотите, прочту мою новую трагедию, — только что кончил. В 3 действиях. “Победа Смерти”.

Долго ли Вы еще проживете у Кюнаряйнена? Там, должно быть, хорошо. Привет Надежде Григорьевне. И большая благодарность Вам обоим за милое сочувствие. Желаю Вам счастья и радости.

Сердечно любящий Вас Федор Тетерников».

II

На мою долю выпала немалая честь напечатать роман Сологуба «Мелкий бес». Еще будучи сотрудником «Нового пути» в 1904 году, я неоднократно слышал от Мережковских упоминания об этом романе. Редакторы журналов не решались его печатать, считая роман слишком рискованным и странным. Боялись либеральной цензуры. Познакомившись с Сологубом, я попросил его дать мне прочесть его роман. Он охотно согласился и рассказал при этом, как он послал свой роман решительно во все редакции, и ни один журнал не соглашался его напечатать.

166 К концу 1904 года, когда я расстался с Мережковскими и вместо «Нового пути» стал выходить журнал «Вопросы жизни», я предложил новой редакции взять у Сологуба его роман. Н. А. Бердяева мне удалось склонить на согласие без труда, но со стороны С. Н. Булгакова и некоторых других я встретил упорное сопротивление. Федору Кузьмичу, ныне покойному, так, вероятно, и осталось неизвестным, какую борьбу я выдержал внутри редакции, добиваясь опубликования романа³⁵⁷, ставшего теперь классическим. После журнала роман был издан «Шиповником». И мне долго пришлось убеждать издателей в необходимости выпустить роман отдельной книгой. Впоследствии они не пожалели об этом; роман переиздавался многократно, и только благодаря этому замечательному роману имя Сологуба стало известно всем грамотным русским людям.

Литературный путь Сологуба был нелегкий. Поэт не мог не сознавать, что его лирика совершенна и благоуханна, что его роман значителен и глубок, и, сознавая это, встречать или холодное равнодушие к своим трудам, или даже насмешливую враждебность — все это не так легко, и пушкинский афоризм «ты сам свой высший суд» не всегда утешает, когда «суд глупца»³⁵⁸ является верховным судом по отношению к тому, что ты делаешь con amore^59*.

В ящиках письменного стола у Сологуба лежали груды четко переписанных его стихов, нигде еще не напечатанных. Этот клад, вероятно, и до сих пор лежит. Полное собрание сочинений поэта, предпринятое «Сирином», не было доведено до конца³⁵⁹, и посмертных произведений Сологуба — я думаю — найдется немало.

Мои рассказы и повести Сологуб, кажется, не очень ценил, зато к моим лирическим опытам относился весьма благосклонно. Впрочем, такие сообщения надо делать осторожно, с оговорками. Капризны наши оценки. Сегодня 167 мы хвалим то, что завтра под тем или другим впечатлением браним. Я помню, однако, как одно из моих первых выступлений у него на воскресном вечере, когда я читал мою «Гагару»³⁶⁰, встречено им было с сочувствием, для меня очень лестным. Он очень ценил мои стихи о тайге и, когда я охладел к этой теме, написал мне экспромт, датированный 28 декабря 1913 г.³⁶¹:

Дарованный тебе, Георгий,
Ночной таинственной тайгой
Цветок для прелести другой
Не позабыл ли ты, Георгий?

Но в холоде эфирных оргий
С тобою спутник твой благой:
Цветок ночей, тебе, Георгий,
Ночной дарованный тайгой.

Так же он относился и впоследствии к моей лирике, простив мне забвение тайги. И, признаюсь, я, уже многоопытный писатель, был по-настоящему растроган, когда он мне сказал в Петербурге в 1922 году, что, получив мою новую книгу³⁶², сидел над нею всю ночь, перечитывая по нескольку раз понравившиеся ему стихи. Зато мои философские выступления его вовсе не удовлетворяли. По поводу нашумевшей в свое время моей книжки «О мистическом анархизме» он напечатал в «Перевале» насмешливую статью, которая, если не ошибаюсь, называлась «О недописанной книге»³⁶³. Книжка «О мистическом анархизме» написана была мною в сотрудничестве с Вяч. Ивановым, которому принадлежит в ней обстоятельная вступительная статья. Среди писем Сологуба ко мне есть помеченное 15 июля 1906 года, которое посвящено суровой критике этой моей книжки. Письмо Сологуба так любопытно, что я его приведу здесь всё, без пропусков.

 

«Дорогой Георгий Иванович! — писал Сологуб. — Вы доставили мне очень большую радость и удовольствие присылкой Вашей новой книги. Я прочел ее с весьма большим вниманием, 168 и Вы позвольте мне сообщить Вам некоторые мои недоумения по поводу ее содержания, — недоумения, причиной которых является, м. б., только мое непонимание и мое незнание. Как прилежный читатель, я начал со вступительной статьи. На мой взгляд, Ваша статья “На путях свободы” более шла бы в качестве вступительной. В изложении Вячеслава Ивановича для меня много непонятного. Напр., на стр. 11: мистическая воля есть свобода, осознает себя как вера и делается разумом, впрочем, может предстоять как безумие. По мне это очень много. Но более всего меня смущает стр. 18. Здесь доказано больше, чем надо, а это опасно. Да и к чему же было доказывать тождество мистики и анархии. Два термина — два понятия, если объем понятий совпадает, то совпадут и содержания. Но В. И. только признал: “Мистики вовсе не были анархистами, ни особенно анархисты мистиками”, т. е. объемы понятий не совпали. Да и Вы сами в книге Мережковского видите пример сочетания мистики с принципом самодержавия. Как же доказать недоказуемое? Мне кажется, что для этого допущено несколько ложных приемов, да и нельзя иначе: рассуждая точно, не получишь сомнительного вывода. Первое: выделяется “истинный” анархизм и “истинный” мистицизм (как есть “истинно” русские люди)³⁶⁴. В процессе доказательства это словоупотребление неправильно: опираемся на то, что еще надо доказать, т. е. утверждаем, что “истинно” только то, что согласно с нашим выводом. Второе: неточно обобщается посредствующее понятие “свобода”. Последняя внутренняя свобода — мистика; свобода в смысле безусловно определяющейся волевой монады³⁶⁵ — анархия; след., анархия есть мистика. По-моему, вывод неверен. В одном месте Вашей книги Вы берете геометрический пример, возьму и я. Если прямая проходит через начало прямоугольных координат, то ее уравнение ах = ±ву (2х = ±3у). Это уравнение справедливо для всякой точки на прямой, даже когда х и у стремятся к нулю или бесконечности. Но если приравняем х к нулю, то и у = 0; если х = ±∞, то и у = ±∞, уравнение будет 2 ∙ 0 = ±3 ∙ 0 или 2 ∙ ∞ = 3 ∙ ∞. Применяя способ Вяч. Ив. (свобода мистическая = свобода анарх.), мы сообразим, что 0 = 0, и ∞ = ∞, сокращаем эти равные величины и, получив равенства 169 2 = ±3, торжествуем победу над школьною арифметикой. Мы только забыли, что к 0 и к ∞ величины стремятся различно, и потому нельзя оперировать с бесконечно большими и бесконечно малыми, как с конечными. Так же нельзя оперировать и с понятием свободы. Свобода — трагическая маска мировой Иронии: в плане возможного ее нет (0), в плане должного она безусловно необходима (±∞). Устремления к свободе многообразны: для мистика свобода есть чудо, для анархиста она есть социальный аморфизм.

В этом же рассуждении я бы возразил против употребления термина “монада”, но я не буду надоедать Вам этим. Мне бы хотелось сказать еще два слова о Ваших статьях. Они мне показались сжатыми в том, что хотелось бы видеть более распространенно-изложенным. О Достоевском, о Вл. Соловьеве, об Ибсене — это очень интересно — но хотелось бы видеть более подробное изложение Вашего взгляда. М. б., это следствие моего плохого понимания, но я продолжаю недоумевать относительно того, что понимается под обозначениями “мистический анархизм”. Вы начали с определения, но не дали самого интересного и нужного: что такое власть. Или понятие власть не надо определять? Но что значит власть норм над человеком? Уничтожить власть норм значит ли это уничтожить и самые нормы? Если да, то есть ли различие между властью и нормами? и не создадутся ли новые? Если нет, то как же понять существование норм, отрезанных от того, чему они являются нормами? В начале первой статьи перечислены 4 разряда норм, — исчерпывающее ли это перечисление? И что значит “обязательные” нормы? Если я отвергну, в области моральной, безусловное повеление долга и правилом моего поведения поставлю я хочу — это не будет нормою? И не возьмет надо мною власти? Если бы я был “волевою монадою”, свобода была бы моею природою, но ведь я — сложный, и раздираюсь многими желаниями, — как же мне поступить? Какие бы пути я ни выбрал, как я высвобожу мое поведение из оков причинности? Дождусь чуда? Но если чудо — от меня, я его уже совершил, создав мир и его нормы с их властью; если же чудо не от меня, то оно умерщвляет мою свободу. Когда писанный закон говорят мне: “говей”³⁶⁶, я знаю, 170 что такое власть и в чем борьба с нею, и свобода от нее. Но когда термины власть, свобода и другие употреблены в общем смысле, то я думаю, что такое наложение слов изначала конкретных на очень обобщенное содержание требует точного анализа. Доколе анархизм останется в своей области (государства), дотоле вопрос о власти ясен: (неразб.) определенный ряд отношений, но что значит безвластие или власть в сфере музыки? Те анархисты, которые были (неистинные, по терминологии В. И.), Вам не нравятся; для них у Вас такие словечки, как “наивно”, “неправдоподобно”, “странно”, “без внутреннего содержания”, “скучный, бессмысленный”, “безнадежность холодного склепа”. Ваше политическое устремление — социализм; кто от социализма убегает, тот, по-Вашему, раб и мещанин. Почему же в таком случае мистический анархизм? Если дело идет о последнем освобождении личности, то это скорее “мистический либерализм”. Тем более, что Вы определенно утверждаете, что “утверждение мистической (?) личности возможно лишь в общественности”. А разве общественность, соборность, община — это не власти? Новая общественность утверждается на влюбленности, — но ведь и Нарцисс³⁶⁷ над зеркалом реки влюблен, и поэт, в своих статьях цитирующий свои стихи, влюблен.

Я написал больше, чем позволительно для письма, и гораздо хуже и меньше, чем бы мне хотелось. По поводу многих мест Вашей книги мне хотелось бы сказать очень многое — но не решаюсь надоедать более.

Я был очень рад, когда прочел, что Вашу книгу стихов Вы назвали Из плена³⁶⁸. В Петербурге ли Вы? Что у Вас делается? Мы тут сидим и боимся, как бы забастовка не отрезала нас от Петербурга. От сестры и от меня поклон и сердечный привет Вам и Надежде Григорьевне.

Очень преданный Вам Федор Тетерников».

 

Перечитывая это письмо, я слышу голос Сологуба и его интонацию. «Мистический анархизм» для меня теперь не более как воспоминание юности, и я сам, пожалуй, мог бы убедительно раскритиковать мою торопливо 171 и неосторожно написанную книжку, но в сологубовском письме интересна не его остроумная попытка уличить Вяч. Иванова и меня в противоречиях, а самые приемы его своеобразной диалектики и стиль его невеселой философии.

Более всего Сологуба пугает всякая общественность и соборность… Мы, мистики-анархисты, уверяли тогда себя и других, что именно соборность, именно общественность, понимаемая как органическое единство, суть предельное утверждение личности. От этого я в известном смысле и теперь не отказываюсь. Не то Сологуб. Он как последовательный декадент не верил ни в какую общественность. Она всегда была для него лишь враждебная личности власть. И он не хотел допустить такой общественности, которая строится не по принципу насилия. Ему казалось, что такой общественности быть не может. В этой своей скептической философии он был по крайней мере логичен. Но противоречива душа поэта. И то, что было неприемлемо для его сознания, иногда не было чуждо его сердцу лирика. Так, в 1922 году вышла его книжка «Соборный благовест», где поэт собрал свои стихи разных годов — от 1889 до 1920. И в этой книжке мы видим, как время от времени в душе поэта возникают видения, внушающие ему невольно отказ от слепого индивидуализма и преклонение перед правдой «общего дела». Поэтическая искренность этих признаний очевидна для всякого, у кого есть чутье к лирике.

Мне хочется напомнить одно стихотворение Сологуба, написанное им за тринадцать лет до революции 1905 года и, значит, за двадцать пять лет до октябрьского переворота.

Зачем, скажи,
В полях, возделанных прилежно,
Среди колосьев ржи
Везде встречаем неизбежно
Ревнивые межи?

172 Одно и то же солнце греет
Тебя, суровая земля,
Один и тот же труд лелеет
Твои широкие поля.

Но злая зависть учредила
Во славу алчности и лжи
Неодолимые межи
Везде, где ты, земля, взрастила
Хотя единый колос ржи³⁶⁹.

Флейта в руках Сологуба не превратилась в медный геликон³⁷⁰, как это часто случается, когда стихотворцы начинают сочинять нечто согласно известному «заказу». Сологуб и в коммунистических своих чаяниях оставался поэтом.

Можно привести немало цитат, подтверждающих то, что этот крайний индивидуалист и декадент по временам не чужд был социальной стихии. В цикле «Соборный благовест» у Сологуба есть такая строка:

Охвачен трепетным смятеньем,
Забывший тесный мой шалаш,
Спешу к проснувшимся селеньям,
Твержу: — Товарищи, я ваш!³⁷¹

Когда это было написано? Это было написано до революции 1905 года. Сологуб вообще не склонен был, храня свою независимость поэта, угождать вкусам преходящего «сегодня». Но пафос настоящей революции он чувствовал как поэт. Вот еще одно его стихотворение 1905 года — «Земля»³⁷²:

В блаженном пламени восстанья
Моей тоски не утоля,
Спешу сказать мои желанья
Тебе, моя земля.

Производительница хлеба,
Разбей оковы древних меж
И нас, детей святого неба,
Простором вольности утешь.

Дыханьем бури беспощадной,
Пожаром ярым уничтожь
Заклятья собственности жадной,
Заветов хитрых злую ложь.

173 Если бы я сейчас писал не воспоминания о Федоре Сологубе, а критическую статью о поэте, я бы привел немалый список его стихотворений, свидетельствующих о том, что побежденная революция 1905 года продолжала вызывать в поэте сочувственные отклики и в годы реакции.

Весною 1914 года, накануне мировой войны, Сологуб был в Париже, и его тогдашние «Парижские песни» очень характерны для его презренья к буржуазному миру. Там, в Париже, он заметил не только блеск и богатство внешней культуры, но и нечто иное —

Сволочь пьяную всех наций
И грабителей всех стран…³⁷³

И нашу революцию после падения самодержавия он приветствовал достойно:

Самый ясный праздник года —
День, когда несет в народ свобода
Первомайский милый цвет³⁷⁴.

Но само собой разумеется, что все эти социальные мотивы не составляют главного и характерного для поэзии Сологуба. Конечно, он оставался поэтом одиноким, меланхоличным, острым, ироническим и замкнутым в себе — одним словом — декадентом. Однако совершенное поэтическое произведение, независимо от его психологической окраски, само по себе сокровище. И хочет или не хочет того поэт, но если он мастер настоящий и совершенный, то он тем самым полезен обществу, ибо, даже отрекаясь от общественности и будто бы ее отрицая, он все равно фатально ей служит. Так, например, и роман Сологуба «Мелкий бес», плод отравной и темной мечты поэта, в конечном итоге оказывается гигантским снарядом, метко брошенным в твердыню мещанской психологии. Идиотская маска Передонова пострашнее бесчисленных бытовых романов, где мнимые реалисты пыхтят и потеют, изображая «правдоподобно» действительность. От этих бытописаний через какие-нибудь десятилетия не останется и следа, а фантастический Передонов никогда не умрет и всегда будет страшным предостережением человеку.

174 III

Та петербургская романтическая ирония, которой был болен Блок, была, конечно, не чужда и Сологубу. Этим недугом позднего романтизма мы все страдали. Поэты смеялись и шутили невесело над собою и над миром. И Сологуб шутил. Одной из тогдашних забав поэтов были каламбуры. Иногда они были многозначительны и загадочны, иногда вся соль их заключалась в их предельной дурашливости. Здесь уж смеялись над самим каламбуром.

Федор Кузьмич особенно изощрялся по этой части. Он даже шутя предлагал основать общество каламбуристов и приглашал в это общество в качестве членов-основателей — Блока, Эрберга³⁷⁵ и меня.

Однажды утром Федор Кузьмич явился ко мне и пресерьезно объявил, что необходимо петербургским «каламбуристам» сняться вместе у знаменитого фотографа Здобнова. Мы вызвали Блока и Эрберга и отправились на Невский к фотографу. На карточке вышел удачно только Сологуб. Остальные вовсе непохожи на себя.

После фотографического обряда, покорствуя Сологубу, отправились мы в ресторан завтракать. За завтраком выяснилось, что мы все уже не склонны работать в этот день. Пришлось отправиться в другой ресторан обедать. На это пиршество мы пригласили дам, в том числе Анастасию Николаевну Чеботаревскую. Кажется, в тот же вечер определилась судьба ее и Федора Кузьмича. В ближайшие дни после этого пира Сологуб и Чеботаревская заключили свой брачный союз. Это было осенью 1908 года.

Теперь Сологуб жил не в скромной, тихой, серьезной и задумчивой своей квартире, где когда-то бесшумно ходила по комнатам его молчаливая сестра. Пришлось нанять большую квартиру, где была гостиная с пышною мебелью. Этот салон посещали теперь люди разнообразные. Прежде Сологуба навещали одни поэты, теперь шли в его квартиру все — антрепренеры, импресарио, репортеры, кинематографщики… Изысканные художники встречались 175 здесь с политическими деятелями, маленькие эстрадные актрисы с философами. Пестрота была забавная. Иногда Анастасия Николаевна устраивала маскарады, и было странно смотреть на Сологуба, который с невозмутимым и важным видом расхаживал среди гостей, имена коих не всегда были ему известны.

На одном из таких маскарадов разыгралась история с «обезьяньим хвостом», подробности коей я забыл, но которая отчасти и меня затронула. Этот «обезьяний хвост» забавлял тогда петербургских литераторов несколько недель. На маскарад был приглашен, между прочим, один писатель, который по любви своей к чудачествам³⁷⁶ объявил Анастасии Николаевне, что ему для его костюма необходима обезьянья шкура. Анастасия Николаевна с большим трудом достала у кого-то желанный предмет и дала его шутнику с предупреждением, что с ним надо обращаться бережно. Представьте себе ее ужас, когда любитель шуток явился на вечер в своем обычном пиджаке, из-под которого торчал обезьяний хвост. В этом заключался весь его маскарадный костюм. Но главное — был отрезан хвост от драгоценной шкуры. Это уже был скандал. Сам хитрец вышел сух из воды. Но вокруг «обезьяньего хвоста» разыгрались дамские страсти. Какую-то даму обвиняли в том, что писатель отрезал хвост по ее наущению. Полетели письма с взаимными оскорблениями. Мужья заступались за жен. Сологуб обиделся на одного небезызвестного и даровитого литератора³⁷⁷, который впутался неосторожно в полемику по поводу хвоста. И вот однажды я получил от Федора Кузьмича письмо, в котором он требовал, чтобы я не принимал у себя в доме провинившегося писателя³⁷⁸. Как я ни любил Федора Кузьмича, но решительно отказался принять такой ультиматум. И Федор Кузьмич дулся на меня некоторое время. Потом как-то забылась эта обезьянья история. По поводу нее же случился анекдот с Блоком. Однажды он читал у меня стихи. В это же время был у меня Сологуб и Анастасия Николаевна. Блок, в черном сюртуке, стройный и строгий, читал 176 стихи со своей обычной бесстрастной, но несколько торжественной и внушительной интонацией. Вдруг на одной из строф, где поэт сравнивает свою таинственную очаровательницу с кометой, Блок остановился, покраснел и по-детски фыркнул.

— Не могу дальше, — пробормотал он, — дальше у меня о хвосте…³⁷⁹

Да, взрослые поэты иногда шутили, ссорились, забавлялись и огорчались по поводам смешным и ничтожным, как дети, — иногда и грешили, и даже тяжко…

Так жили поэты. Читатель и друг,
Ты думаешь, может быть, — хуже
Твоих ежедневных бессильных потуг,
Твоей обывательской лужи?³⁸⁰

Эту строфу из стихотворения Блока можно было бы, пожалуй, взять эпиграфом к моим воспоминаниям.

В то время как внешняя жизнь Сологуба и его жены слагалась так, на первый взгляд, безмятежно и весело, ибо «обезьяньи хвосты» нельзя же считать серьезными жизненными неудачами, — за кулисами этой пестрой жизни таилось нечто страшное. Федор Кузьмич, наблюдая внимательно за несколько приподнятым настроением Анастасии Николаевны и за ее слишком страстным отношением к мелочам жизни, мог заметить какую-то странную неуравновешенность в характере своей жены. Революционная катастрофа окончательно подорвала душевные силы Анастасии Николаевны, и незаметная для посторонних ее душевная болезнь стала очевидною для самого Сологуба. Подобно тому, как раньше он проводил томительные вечера вдвоем с своей умирающей в чахотке сестрой, так теперь он следил за мучительными душевными припадками своей жизненной спутницы, которые влекли ее фатально к мрачному концу.

В середине сентября 1921 года болезнь Анастасии Николаевны обострилась. 23 сентября, воспользовавшись недосмотром служанки и тем, что Федор Кузьмич вышел в аптеку за бромом, Анастасия Николаевна убежала из дому и бросилась с дамбы Тучкова моста в реку Ждановку. 177 Тело ее осенью не было найдено. Весною Федор Кузьмич, как всегда, грустный и задумчивый, зашел к одной моей знакомой и очень удивил ее, сказав, что хотел бы получить кольцо, которое носила покойница. Второго мая 1922 года одна из последних льдин вынесла тело Анастасии Николаевны на берег Петровского острова. Федору Кузьмичу довелось проститься со своей умершей подругой, и он надел на палец желанное ему кольцо.

 

Я мог бы сказать кое-что о внутренней загадочной жизни Сологуба, о том, что именуется условно «демонизмом» поэта, но, кажется, такие размышления несвоевременны. Я хочу только напомнить одно стихотворение Сологуба, где он сам подводит итоги своей жизни и своему труду. Надо прислушаться к этому признанию поэта. Это стихотворение «Я испытал превратности судеб…»³⁸¹ вошло в книжку «Фимиамы», которую Сологубу удалось напечатать в Петербурге в 1921 году. Это стихотворение что-то вроде нерукотворного «Памятника». Лирик ставит сам себя перед высшим судом — не потомства, а вечности. Шутливый тон стихотворения не исключает его внутренней значительности. Поэт заставляет апостола Петра³⁸² беседовать с собою у входа в Парадиз.

Когда меня у входа в Парадиз
Суровый Петр, гремя ключами, спросит:
«Что сделал ты?» — меня он вниз
Железным посохом не сбросит.

Скажу: «Слагал романы и стихи
И утешал, но и вводил в соблазны,
И вообще мои грехи,
Апостол Петр, многообразны.

Но я — поэт». — И улыбнется он,
И разорвет грехов рукописанье,
И смело в рай войду, прощен,
Внимать святое ликованье.

178 СОВРЕМЕННИКИ

Я хочу в этой главе дать кратчайшие заметки о некоторых людях и встречах, о коих я не успел сказать своевременно. Начну с ныне благополучно здравствующего и вовсе не ленивого поэта, до сих пор пишущего стихи и прозу, но почему-то не публикующего свои творения³⁸³. Я говорю о Михаиле Алексеевиче Кузмине, авторе слишком известных «Александрийских песен»³⁸⁴, изысканном стихотворце и очень своеобразном композиторе. Он начал свою литературную деятельность в «Зеленом сборнике»³⁸⁵, где была напечатана, между прочим, повесть В. Р. Менжинского³⁸⁶, который теперь так же, как и Кузмин, ничего не печатает. Пишет ли он теперь, я не знаю. Известность, несколько двусмысленную, М. А. Кузмин приобрел в те дни, когда журнал «Весы» напечатал его повесть «Крылья»³⁸⁷, отчасти биографическую. Я не принадлежал к тем лицемерным или искренним prudes, кои негодовали на односторонние пристрастия автора. Может быть, эта моя терпимость объяснялась знанием античного быта со всеми его слабостями. Я не мог не восхищаться дарованием этого поэта, несмотря на странность излюбленных им сюжетов. Chacun a son goût^60*. Но так как я никогда ни в какой мере не разделял вкусов поэта, то естественно, что у нас не могло быть особой нежности. Я думаю, что милейший М. А. Кузмин, откровенность коего всем известна, не посетует на меня, если я рассказу один наш забавный диалог. Однажды Михаил Алексеевич на вечере «Современной музыки» полушутя спросил меня, не враждебно ли я к нему отношусь. Я постарался его уверять, что очень ценю его как поэта и как очаровательного собеседника, но, будучи поклонником прекрасного пола, не могу чувствовать особой нежности к тем, кто не умеет восхищаться прелестями гетевской Маргариты или пушкинской Татьяны.

179 — Как! — вскричал Михаил Алексеевич. — Вы думаете, что я не ценю женского общества? Напротив! Я только тогда и чувствую себя хорошо, когда я окружен девушками.

Тогда наступила и мне очередь воскликнуть:

— О! В таком случае я готов примириться со странностями ваших сюжетов. Но как же вы сами объясните противоречия вашей психологии?

— Очень просто. Я не любопытен.

— Что? — изумился я.

— Я не любопытен, — улыбнулся Кузмин, глядя на меня своими неестественно большими глазами. — Мужчин влечет к женщинам любопытство. А я предпочитаю то, что мне уже известно очень хорошо. Я боюсь разочарований.

Конечно, со стороны М. А. Кузмина это было не более, как милая шутка, но эта улыбчивая беседа очень характерна для поэта. Два портрета Кузмина³⁸⁸, написанные Сомовым, удачнее, чем портреты Блока и Вяч. Иванова³⁸⁹, сделанные тем же мастером. Это объясняется тем, что К. А. Сомову понятнее близкий ему по своей культуре и психологии Кузмин³⁹⁰, чем иные, более чуждые ему поэты.

Если Блок переживал свой декадентский опыт, терзаясь и страдая; если Сологуб таил свое отчаяние то под маской холодной иронии, то утешая себя игрою магических сил, — Кузмин, как настоящий александриец, стыдился всяких терзаний и всяких трагедий и не нуждался ни в какой маске. Кузмин с совершенной откровенностью пел свои песни о милой ему Александрии³⁹¹, где вся культура была, как увядающая, но еще благоуханная роза, где тончайший скепсис иногда очень походил на веру, а пламенная вера сочеталась всегда с предельными искушениями.

Одно время М. А. Кузмин жил на «Башне» Вячеслава Иванова. Тогда я часто встречался с ним. Он пришел в литературу уже сложившимся писателем. Он не искал стиля. Он уже обладал им. И сам он как человек был настолько определившимся и зрелым, что можно было спокойно 180 любоваться законченностью его типа. В прошлом у него были какие-то искания, какая-то любовь к старообрядческому быту, какие-то странствия по Италии… Все это смешалось в нем, сочеталось во что-то единое. И это не было механическою смесью, а органическим единством. Как это ни странно, но старопечатный «Пролог»³⁹² и пристрастие к французскому XVIII веку, романы Достоевского и мемуары Казановы³⁹³, любовь к простонародной России и вкус к румянам и мушкам — все это было в Кузмине чем-то внутренне оправданным и гармоничным.

Если Кузмин был ярким выразителем нашей «Александрийской» эпохи³⁹⁴, то С. М. Городецкий³⁹⁵, которого я также обрел на «Башне» Вячеслава Иванова, был типичным представителем нашего «варварства». Ведь наша страна — страна фантастических противоречий. Правда, Сергей Городецкий был тогда студент-филолог, искал дружбы с Блоком, читал декадентов и учился у них писать стихи, но все же его первая книжка «Ярь»³⁹⁶ была не просто стилизацией скифских мотивов. В душе у этого поэта был в самом деле какой-то родник древнего нашего мироощущения. Мифология и фольклор не были для Городецкого предметом изучения: они были для него предметом воспоминаний. Поэтому и стихи Городецкого звучали пленительно, хотя, должен признаться, этим даровитым человеком я как-то не сразу увлекся. Первые стихи, которые он принес мне в «Вопросы жизни», я не решился напечатать. Меня, между прочим, оттолкнула от его тетради одна смешная мелочь. Поэту вздумалось прицепить или приклеить к рукописи какой-то цветочек. Мне показалось, что это украшение дурного вкуса, и я не разглядел в первых стихах Городецкого того таланта, в коем я нисколько не сомневался впоследствии.

Одно время я дружил с Городецким. Мне припоминается забавный случай из нашей тогдашней богемной жизни. Ко мне пришел однажды Городецкий, жалуясь, что у него нет сюжета для рассказа, а ему нужно дать непременно что-нибудь в журнал. Я предложил ему сесть за 181 стол и продолжить начатый мною рассказ (у меня было написано около листа). Поэт не заставил себя долго упрашивать и, прочитав начало, стал писать дальше. Его почерк начинается с полуфразы. Эта курьезная рукопись у меня цела. Рассказ за подписью С. М. Городецкого был, кажется, напечатан³⁹⁷.

Впоследствии, в декабре 1913 года, Городецкой посвятил мне такие нежные стихи:

Тайным утром, в час всеснежный
О тебе — в тиши, не вдруг —
Так подумалось мне, друг,
Опечаленно-мятежный.

Кроткий духом, мукой мудрый,
Дерзкий речью, люб мне он,
Пленник медленных времен,
Путник ночи серокудрой³⁹⁸.

Впрочем, в иные сроки мы, кажется, с ним бранились, но, должно быть, не очень бранились, ибо я даже вспомнить не могу, когда и как.

Не могу исключить из моего «Помянника» Алексея Михайловича Ремизова, стяжавшего себе славу хорошею повестью «Крестовые сестры»³⁹⁹. В начале наших биографий что-то у нас было общее. Я свои первые рассказы печатал в московской газете «Курьер», и Ремизов, кажется, также впервые там напечатался⁴⁰⁰. И он и я были в ссылке: он в Вологодской губернии одновременно с Н. А. Бердяевым, П. Е. Щеголевым⁴⁰¹ и А. В. Луначарским⁴⁰², а я — в Якутской области. В редакции «Весов», где революционеров вовсе не было, наши имена повторяли вместе. Чулков и Ремизов как ссыльные составляли особую литературную пару. Впоследствии, разумеется, нас разглядели внимательнее, и мы, счастливые, получили, наконец, желанный нам обоим развод.

А. М. Ремизов, в противоположность натуральному и непосредственному С. М. Городецкому, весь без остатка стилизатор и книжник. Тот, кто видел автографы А. М. Ремизова, вероятно, невольно обращал внимание на старинную 182 витиеватость его почерка, совпадавшую с витиеватостью его стиля. Подобно средневековому художнику-писцу, Ремизов увлечен своею каллиграфическою работою; его радуют акварельные краски на миниатюрах заглавного листа, золото и киноварь прописных букв и тонкость искусных росчерков… Так стиль его пленяет изысканным своим узором. И язык его кажется самоценным. Подчас находишь удовольствие, рассматривая этот дивный ковер, сотканный мастером из вновь найденных слов, оборотов и периодов, и невольно наслаждаешься щедростью стилиста, независимо даже от содержания повести. Ремизов зачарован магией слов, им самим созданных. Открывается необъяснимая в своей сущности «самодеятельность» языка. Уже сама речь требует своего развития в определенном направлении в силу таинственных законов словесной музыки. Содержание подчиняется изысканной форме, иногда, быть может, в ущерб точности и ясности основной темы.

В «Лимонаре», в «Сказках», в «Посолони»⁴⁰³ Ремизов прежде всего стилист, прежде всего искатель словесного клада, нередко счастливый. В поисках живых слов и оборотов Ремизов обращается к памятникам нашей древней словесности. Руководствуясь изысканиями Ф. И. Буслаева⁴⁰⁴, Н. С. Тихонравова⁴⁰⁵, А. Н. Афанасьева⁴⁰⁶, А. Н. Веселовского⁴⁰⁷, Е. В. Аничкова⁴⁰⁸ и др. и внимательно изучая первоисточники, Ремизов с изумительным трудолюбием и с зоркостью филолога отыскивает все новые и новые сокровища. И самоцветные камни народной речи, словесные богатства сказок, песен, апокрифов сверкают и горят новыми огнями в золотой оправе искусного мастера. Ремизов обогатил наш словарь, нашел новые возможности в синтаксисе и по-новому открыл напевность нашей речи. Таковы формальные заслуги этого примечательного писателя.

Нелегко разгадать Ремизова как художника и приблизиться к пониманию его личности, и, быть может, еще труднее полюбить его. Невозможно не оценить его искусства, 183 его мастерства, его оригинальности, но всем ли внятен его символизм, всем ли доступны его темы? Алексей Ремизов пришел к нам неспроста с лукавою улыбкою на утомленных губах. И его беседа, похожая на ряд загадок, не только пленительна, но и опасна своею мучительною противоречивостью. Ремизов-художник неоткровенен и несветел: он так же темен, многолик и скрытен, как Гофман. Бродить по лабиринту его творчества и утомительно, и трудно. Это не светлый сад, где легко дышится и где голос звучит ясно. Это запутанная система комнат и коридоров, где полумрак, где душно, где пахнет пряно и дурманно. Тусклое эхо повторяет жуткий смех под темными сводами. И от этого смеха сжимается в тоске сердце. Над чем он смеется — этот человек из подполья? Да полно, смех ли это? Балагурство неожиданно переходит в причитания, а причитания в горькие, сдавленные рыдания. И рыдания эти странные — без слез — сухие.

Алексей Ремизов не пишет статей, не рассуждает и не философствует — и это так естественно для его неоткровенного таланта. Тем примечательнее единственная его заметка, напечатанная в 1905 году в журнале «Вопросы жизни» по поводу книги Льва Шестова «Апофеоз беспочвенности»⁴⁰⁹. «Опыт адогматического мышления, — пишет Ремизов, — является гармонией афоризмов, возмутительных и циничных для ума, которого кашей не корми, а подай ему “систему”, “возвышенную идею” и т. п. “De la musique avant toute chose”»^61*.

«… Этим знаменитым стихом заканчивается книга, которую можно было бы назвать прелюдией подпольной симфонии. Ведь в подполье, во мраке и сырости, вдруг загорается чудо и вереницами бродят привидения, и снятся безумные сны, и ломаются, как прутики, все категории… И еще есть в подполье странные окна через землю в иной мир. Найдешь — вырвешь разгадку тем 184 тайнам, от которых на стену лезут, не знают, не догадываются, пребывая на лоне природы и шаркая в черных кафтанах по глянцам паркета. Найдет ли Шестов окна? — а может, закиснет в духоте и прели… а если найдет, скажет ли? — все равно — путь его верный. Не искусившись, не умудришься…»

В сущности этот полувопрос, обращенный к Льву Шестову, с таким же основанием можно задать и самому Ремизову: найдет ли он окна? не закиснет ли в духоте и прели?

Как человека я знаю А. М. Ремизова довольно хорошо. Нам довелось с ним жить в одной квартире в 1905 году, когда я принимал близкое участие в журнале «Вопросы жизни», а он был в этом журнале секретарем. Я прекрасно помню его комнату, столь жарко натопленную, что не всякий мог вынести такую ремизовскую температуру. На стенах висели кусочки парчи и старых шелковых тканей, пропитанные пряными и душными духами. На полочках торчали всевозможные кустарные игрушки. И сам хозяин, маленький, сгорбленный, с лукавыми глазами из-под очков, с непокорными вихрами на голове, казался каким-то добродушным колдуном, а может быть, и домовым, случайно запрятавшим свое лохматое тельце в серенький интеллигентский пиджачок.

А. М. Ремизов вечно кого-нибудь мистифицировал, вечно выдумывал невероятные истории, интриговал ради интриги, шутил и ловко умел извлекать из людей и обстоятельств все, что ему нужно, прикидываясь иногда казанскою сиротою. Хитрец порою любил пошалить, как школьник, — любил подшутить над простецом. Ему ничего не стоило, приехав в гости к какому-нибудь тароватому и зажиточному приятелю, незаметно придвинуть вазу со свежею икрою и уплести ее всю единственно для потехи, чтобы потом полюбоваться на физиономию хозяина, с недоумением взирающего на кем-то опустошенную посудину. Но должен признаться, что я не очень верил в веселость этого лукавого чудака. И от всех его 185 шуток веяло на меня тоскою. Недаром древний мудрец сетовал на самого себя за то, что «без ума смеялся». И я никогда не ждал добра от этого надрывного подпольного смеха.

Из поэтов, милых моему сердцу, необходимо упомянуть о Юрии Никандровиче Верховском⁴¹⁰. У этого очаровательного человека, настоящего поэта и серьезного филолога, кажется, нет ни единого врага. Его кротость известна всем, кто его встречал. Его бескорыстие, его ленивая мечтательность, его неумение устраивать свои житейские дела стали легендарными. В 1924 году мы праздновали с ним «при закрытых дверях» двадцатипятилетний юбилей нашей литературной деятельности. По этому случаю мы обменялись с ним посланиями в стихах. Вот что он написал тогда:

И одной пятой своею
Невредим ты, если ею
На живую веру стал.
                    Боратынский

Так, милый друг, вот мы и старики.
И седины друг другу мы лелеем
Невинным простодушным юбилеем,
От суетного мира далеки.

Не знай же ни тревоги, ни тоски.
Мы о былом и впредь не пожалеем:
Ты помнишь, как рожденного Пелеем⁴¹¹
Мечты поэта вызвали, легки.

Итак, перед грядущими годами
Неуязвимой твердою пятой
На вере, как стоял, спокойно стой.

Пусть годовщины сменятся над нами
И мирною улыбкой тишины
Вновь обласкают наши седины.

Это стихотворение датировано 18 ноября 1924 года⁴¹². А за три года до нашего юбилея поэт посвятил мне еще одно стихотворение:

186 Скажи, когда твоей встревоженной души
Коснется шепот вещей музы,
Мгновенья вечные не внове ль хороши
Сознанью, свергнувшему узы?

И ныне, скорбною годиной тяготы
Неизживаемой, — богато.
Вот музой Тютчева любовно взыскан ты,
Я — музою его собрата.

Не потому ли так осветлены порой
Твоей печали песнопенья,
И так молитвенный высок и верен строй
Души глубинного горенья?

На миг не оттого ль мой истомленный стих
Все радостней и неуклонней
Коснется вдруг, слепец, живейших струн своих
И вожделеннейших гармоний?

Так тихая судьба в путях кремнистых нам
Таинственней и откровенней
Возносит на горе единый светлый храм
Сочувствий и благословений.

Из милых чудачеств, свойственных Юрию Никандровичу, не могу не припомнить странной его привычки превращать день в ночь и ночь в день. Ему ничего не стоило прийти в гости в час ночи, а то и в два и остаться до утра, не замечая, что слушатели его стихов, наслаждающиеся его поэзией часа три, уже утомились, осовели и уже не способны воспринять даже пушкинской музы. Одно время в Петербурге он так часто повадился ко мне ходить по ночам, что квартирная хозяйка усмотрела в его поведении все приметы страшного заговора, и я должен был переехать на другую квартиру ввиду ее ультиматума, дабы не утратить общества милейшего поэта.

Из петербургских поэтов той эпохи мне хочется назвать имя Владимира Алексеевича Пяста (Пестовского). С ним был очень дружен Блок, пока исторические события не разлучили поэтов на несколько лет⁴¹³. Перед смертью Блока вражда их, однако, угасла сама собою. Романо-германец по образованию, декадент по строю души, лирик 187 по сердечным своим влечениям, шахматист по своему суетному пристрастию, этот человек, несмотря на многообразие своих талантов, никогда не мог хотя бы сносно устроить свои житейские дела. При этом он воображает себя практиком. И в голодные годы он предпринимал какие-то фантастические путешествия для добывания пищи и обыкновенно возвращался с пустыми руками, измученный и едва живой. В мирные дореволюционные годы он увлекался скачками и однажды уговорил меня пойти на них. На трибуне он тотчас же преобразился и сказал мне, гипнотизируя меня своими магическими глазами, что я должен непременно играть на какую-то «Клеопатру». Я проиграл. Тогда Пяст воскликнул: «Ну, вот видите! Я так и знал, что эта хромая кляча придет последней!» — «Зачем же вы посоветовали мне на нее ставить?» — удивился я. — «Как зачем! — в свою очередь удивился Пяст. — А представьте себе, если бы она пришла первой, тогда вы взяли бы всю кассу один: на нее никто не ставил. Я не рискнул вам предложить меньше, чем всю кассу. Все или ничего». Я согласился с его доводами, продолжая играть по той же программе, и вернулся домой пешком, утратив весь свой литературный гонорар, только что полученный, если не ошибаюсь, в конторе «Шиповника».

Я назвал Пяста декадентом. Но он не был из числа тех декадентов, которые очень довольны своими изысканностями и в телячьем восторге от собственной безнравственности. Пяст, подобно Блоку, тяготился своею судьбою «последнего лирика», по-настоящему страдал и, кажется, в наши дни, после революции, жадно ищет той почвы, на коей можно стать крепко, не боясь призраков и фантомов, не боясь всех этих выходцев из могил, коих пугался Гофман и наши петербургские романтики.

К более позднему поколению надо причислить С. А. Ауслендера⁴¹⁴, племянника М. А. Кузмина и отчасти ученика своего дядюшки. Сергей Абрамович Ауслендер начал свою литературную деятельность с очень милых стилизованных рассказов. У него всегда было чутье эпохи, 188 занимательность повествования и тот «кляризм»⁴¹⁵, который защищал Кузмин. Некоторые пьесы Ауслендера имели успех на сцене. В революционные годы он как-то исчез на срок, а теперь снова завоевал себе имя в литературе, на сей раз детской. Он даже стал знаменитым в этой трудной области.

Ауслендер всегда отличался какой-то ленивой грацией баловня судьбы. Для него всегда характерны добродушный юмор, легкий и поверхностный скептицизм, пристрастие к богеме. Эти черты, кажется, он не утратил и теперь.

Впрочем, в молодости он, если не ошибаюсь, сочувствовал социал-демократам. Вероятно, поэтому он не прочь иногда поговорить о «бодрости» вообще и о писательской бодрости в частности.

А. Н. Толстой⁴¹⁶ забавно рассказывает, как Ауслендер, встретив его где-то, сказал назидательно: «Писатель должен быть бодрым». При этом шутник Толстой изображает интонации и позу своего собеседника, обличающие в этом проповеднике «писательской бодрости» самую откровенную склонность к ленивой прелести dolce far niente^62*.

А. Н. Толстой, кажется, моложе Ауслендера. По крайней мере, в литературе он заявил о себе позднее. Я, помнится, прочитав его первый рассказ, напечатанный в «Журнале для всех»⁴¹⁷, сразу почувствовал в нем большой талант, и мне было приятно, когда он пришел ко мне со своими произведениями. Это были его стихотворные опыты. Толстой пришел ко мне с необыкновенно скромным и смиренным видом, но я тогда же понял, что этот даровитый человек большой хитрец и что он прекрасно знает себе цену. Я как сейчас вижу его плотную фигуру и выразительное лицо с довольно длинною рыжеватою бородою (он тогда еще носил бороду). Один глаз его хитро щурился. Он внушил мне симпатию к себе, несмотря на явное добродушное лукавство. Хотя Алексей Николаевич носит 189 фамилию Толстого, он не состоят в родственных связях ни с Л. Н. Толстым, ни с прочими нашими знаменитыми Толстыми⁴¹⁸. По матери своей, Тургеневой, он родня Ивану Сергеевичу Тургеневу, коего он, впрочем, мало ценит как художника. И это понятно. Жеманность, характерная для этого нашего классика, раздражала, как известно, и Льва Толстого и Достоевского. Немудрено, что и А. Н. Толстой ищет утешений не в тургеневском художестве, и корни его собственного творчества надо искать совсем в иных пластах русской жизни и русской литературы. Я так много писал о символистах, что мне приятно доказать свое беспристрастие, хваля такого реалиста, как А. Н. Толстой⁴¹⁹. Впрочем, есть реализм и «реализм»: в своих рассказах Толстой никогда не перегружал повествования жирным бытом, от коего, как известно, толку мало. Но, с другой стороны, эстетическое чутье никогда не позволяло Толстому уходить в отвлеченности. В связи с этим я расскажу анекдот, сообщенный А. Н. Толстым о самом себе. В молодости учился он в школе живописи, устроенной Е. Н. Званцевой⁴²⁰ и Е. И. Карминой⁴²¹. Художники твердили, что надо писать не то, что существует объективно, а только то условное, что видит глаз. «Я так вижу» — стало ходячей формулой. Однажды Толстой, рисуя дюжего натурщика, приделал ему голубые крылья, а когда к мольберту подошел преподаватель и, недоумевая, спросил: «Это что такое?» — Толстой невозмутимо ответил: «Я так вижу». Кажется, это был его последний урок живописи.

В салоне З. Н. Гиппиус и в редакции «Нового пути» я познакомился с юным поэтом Леонидом Семеновым. Он был тогда еще студентом и, кажется, предводительствовал в университете академистами. Но, поговорив с ним, я убедился, что весь его «академизм» очень похож на самую детскую романтику и что очень скоро он расстанется со своею ребяческою мечтою. Так и случилось. Впрочем, юноша попал «из огня да в полымя». Из прежней славянофильской романтики молодой человек попал в романтику социально-революционную, а потом стал толстовцем. 190 Напечатано письмо Льва Толстого к «брату Леониду»⁴²². Во время революции какие-то крестьяне-«махновцы» или «зеленые» или еще какие-нибудь — убили Леонида Семенова. Они убили сначала его шестидесятилетнего родственника, потом убили поэта.

Когда эти строчки газетного петита попали мне на глаза, мне стало страшно и больно не только потому, что погиб этот незаурядный и еще молодой человек: мне стало страшно и больно потому, что в этом убийстве я почувствовал особый зловещий смысл.

Я встречал Леонида Семенова в Петербурге в 1904 году. Это был стройный, гибкий, красивый юноша, с нежными губами и мечтательными глазами, отравленный тогда декадентским зельем, но уже в те дни заболевший иною нашею российской болезнью, коей точное наименование — гипертрофия совести. Генрик Ибсен замечал симптомы этой болезни у своих соотечественников, но воистину ни у одного народа Европы эта болезнь не достигала таких размеров, как у нас, русских.

Диагноз болезни установить не так уж трудно. Человек, страдающий этим душевным недугом, теряет чувство меры и способность понимать и оценивать относительность истории. Совесть его безмерно растет и ширится в ущерб всем прочим качествам и свойствам души. Естественно, что при таком болезненном развитии она, несмотря на свое преобладание в душевном мире человека, становится хилою и немощною. История и жизнь требуют от человека мужества, но нельзя быть мужественным, если твое нравственное сознание непрестанно твердит тебе о греховности всего исторического процесса. Отсюда жажда отказаться от истории вовсе, уйти от нее, не противиться злу насилием; отсюда отказ от культуры и от государственности прежде всего. Этою болезнью страдали все примечательные русские люди, но одни из них, как Достоевский и Владимир Соловьев, преодолели ее, другие же — огромное большинство — от соблазна хилой совести не освободились до конца дней.

191 Один был только среди наших поэтов, который этою болезнью не страдал никогда, — это Пушкин. Странно, что после Пушкина появились у нас толстовцы и непротивленцы. Эти люди вдруг пошли, как завороженные, на волшебную приманку, красным словцом прикрывая нашу непротивленскую наготу, нашу хилую совесть. Но отвращение к формам европейской гражданственности и культуры находит себе двоякое выражение: или мы, изнемогая от избытка добродетели, начинаем «вегетарианствовать» и вообще терять вкус к жизни; или мы объявляем войну культуре во имя какого-то дикого разгула и нетерпеливой жажды все разрушить, все «послать к черту».

Поэт Леонид Семенов выбрал первый путь — путь непротивленства; мужики, которые убили его, соблазнились вторым соблазном — «на все наплевать». И убийцы, и жертва — дети одной стихии, одного начала. Если на одном конце этой психологической лестницы стоит Лев Толстой, то на другом конце — Нечаев⁴²³, Пугачев⁴²⁴ и Разин⁴²⁵.

Эстет Леонид Семенов, написавший когда-то книжку изысканных стихов⁴²⁶, решает вдруг «опроститься» и идет по тому же пути, по какому пошел Александр Добролюбов⁴²⁷ — тоже бывший декадент, а потом сектант, непротивленец, променявший ценности европейской культуры на «сестрицу Нищету», как выражался Франциск Ассизский⁴²⁸. Это «самосожжение» наших интеллигентов совершенно непонятно европейцам.

Я помню, как однажды в Париже, в кулуарах палаты депутатов, мне пришлось беседовать с несколькими французскими политическими деятелями и как один из них сказал, тонко улыбаясь:

— Вы, русские, народ опасный. Вашей монархии я не боюсь. Она все-таки понятна. Я боюсь вашей анархии. Это что-то экстраординарное и непонятное абсолютно. Самое страшное — это то, чего нельзя понять.

Я не могу сказать, как этот француз, что я не понимаю нашего анархизма, но должен признаться, что мое понимание 192 вовсе не исключает моего критического к нему отношения.

Я далек от мысли, что нам надо целиком и покорно, без критики, принять идеи и формы западноевропейского мира, но я уверен, что отречение от этих начал в духе нашего непротивленства есть величайшее зло и самая безысходная и мрачная реакция. Если мы можем гордиться тем, что мы понимаем непонятную для европейцев идею «неприятия мира», как ее раскрыл Достоевский, то тем более должны мы стыдиться, что, поняв эту идею, мы застряли на полпути и не сделали из нее надлежащих выводов. Кому много дано, с того много и взыщется⁴²⁹. Мятежная и все отрицающая душа русского человека воистину сгорит и погибнет в этом своем бунте, если не найдет себе более высокого оправдания. Надо знать, во имя чего ты бунтуешь. А если мы будем биться головою об стену или воевать с мельницами — в восторге и упоении от своего «дерзания» — это еще не сделает нас равными в самом деле прекрасному и благородному рыцарю, истинному европейцу, Дон Кихоту, ибо этот безупречный и доблестный человек сражался во имя истины, любви и высокой правды.

Но сам я немало погрешил в этом отношении, хотя и в ином плане, и я боюсь ответить за свой мистический анархизм на Страшном суде — не за сущность самой идеи, а за неосторожность ее выражения. По этому поводу я написал в 1919 году и напечатал в моей книжке стихотворений 1922 года послание к главному ревнителю опасной идеи — Вячеславу Иванову. В этом послании, между прочим, я напоминаю поэту о нашем бунтарстве:

Ведь вместе мы сжигали дом,
Где жили наши предки чинно…

Поэт тогда же в декабре 1919 года ответил мне прекрасными и мудрыми стихами:

Да, сей костер мы поджигали,
И совесть правду говорит,
Хотя предчувствия не лгали,
Что сердце наше в нем сгорит.

193 Гори ж, истлей на самозданном,
О сердце-феникс, очаге!
Свой суд приемли в нежеланном,
Тобою вызванном слуге…

Кто развязал Эолов мех⁴³⁰,
Бурь не кори, не фарисействуй.
Поет Трагедия: «Все грех,
Что Воля деет. Все за всех!»
А Воля действенная: «Действуй!»⁴³¹

Считаю уместным напомнить еще раз, что сам Вяч. Иванов в эпоху мистического анархизма был неизмеримо осторожнее и тоньше в своих высказываниях, чем я. Надо и то сказать, что поэт старше меня, и в ту пору это было очень заметно.

В эти дни, когда мы проповедовали наши анархические идеи, реальной связи с политическою «злобою дня» у нас не было, или — точнее — она была, но как некий внутренний опыт. Одним словом, я не был связан никакими партийными заданиями. В 1905 году и позднее я встречался часто с большевиками. Особенно мне памятны вечера у тов. Лещенко⁴³². Здесь я беседовал с А. В. Луначарским, О. Д. Каменевой⁴³³, А. М. Коллонтай⁴³⁴ и др. Философическая и литературная полемика, начатая на страницах журналов, продолжалась за ужином у тов. Лещенко. Несмотря на весьма существенные принципиальные разногласия, я все-таки чувствовал, что самое серьезное в революции связано с этим левым крылом социал-демократии. Я чувствовал, что если революция победит, то именно под знаком рабоче-крестьянского мятежа, на каких-то новых путях, не предугаданных благоразумно-умеренной частью социал-демократии.

Товарищи большевики навещали и меня, и Вяч. Иванова. Как ни остры были наши противоречия, как ни расходились мы во взглядах на космос и человека, все-таки в те дни была какая-то одна точка, где перекрещивались наши надежды и наши мечтания. Полемика наша, иногда весьма запальчивая, не мешала большевикам ценить поэтов как поэтов. В этом отношении большевики были терпимы и более чутки, чем наши либералы и радикалы⁴³⁵.

КРИЗИС ДЕКАДЕНТСТВА

194 Теперь, когда я пишу эти строки, мне кажется чем-то бесконечно далеким та идейная и литературная борьба, которая так страстно велась на страницах московских и петербургских журналов, посвященных новой поэзии и новой поэтике. Мое положение в этой борьбе было нелегкое. Я стал ревнителем символизма с первых дней моей литературной деятельности, но вместе с тем я почти в те же дни осознал изначальную ложь индивидуализма. Отсюда та напряженная борьба моя с декадентством, какую я вел иногда неумело, но всегда настойчиво и решительно, вызывая досаду и гнев своих товарищей, упрямо державшихся всевозможных бодлерианских, ницшеанских и даже штирнерианских теорий⁴³⁶. В этой борьбе с декадентством у меня оказался могущественный союзник — Вячеслав Иванов. Но он был осторожнее меня. К тому же он был забронирован сложностью своего загадочного поэтического стиля и своею исключительною эрудицией.

Я был откровеннее, решительнее и беспечнее, чем он. Шел в бой с одним мечом, без щита. А между тем, в 1907 году литературные отношения сложились для меня очень неблагоприятно. «Факелы» как сборники, выходившие не периодически, не могли с успехом отражать полемические стрелы, направленные против смельчаков, решившихся усомниться в правде декадентского индивидуализма, тогда как у моих врагов была хорошо защищенная цитадель — «Весы». Правда, в Москве издавался еще один журнал, посвященный новой поэзии, — «Перевал»⁴³⁷, который предоставил мне свои страницы для литературных выступлений, но я не очень охотно пользовался этой возможностью, ибо не чувствовал себя дома в этом не совсем удачливом литературном начинании.

Был в Москве еще один, необычайно пышный и по внешности богатый журнал — «Золотое руно». Московские 195 стихотворцы, работавшие в этом журнале, в конце концов перессорились, и группа сотрудников во главе с В. Я. Брюсовым вышла из редакции. Оставшуюся в журнале группу возглавлял Г. Э. Тастевен⁴³⁸. Пользуюсь случаем, чтобы помянуть этого прекрасного человека. Он умер в 1915 году. Я знал Генриха Эдмундовича еще с отроческих лет. Мы учились с ним в шестой классической гимназии. Он был на один класс моложе меня. Нередко мы с ним вместе возвращались домой после уроков. Я как сейчас вижу его маленькую фигурку в гимназической шинели с огромным ранцем на спине, набитым всевозможными книжками. Во время этих невольных прогулок мы как-то разговорились, и оказалось, что у нас есть общие вкусы и пристрастия. Мы тогда читали в гимназии по-гречески Платона и трагиков.

Тастевен, так же как и я, не остался равнодушен к Элладе. Будучи еще мальчиком, Тастевен обращал на себя внимание своей задумчивостью и рассеянностью. Эти черты остались в его характере до конца дней. Ему была присуща еще одна особенность — это какая-то необычная для эпохи старомодная вежливость. С дамами он разговаривал, как маркиз.

В университетские годы мы не встречались, но когда меня арестовали и отправили в Сибирь, милый Генрих Эдмундович навещал моего больного, прикованного к постели отца, утешая его своими беседами. Судьба на пять лет разлучила меня с Тастевеном. Мы встретились с ним в редакции «Золотого руна». Это было как раз то время, когда начался раскол среди наших декадентов, это было время, когда преодоление индивидуализма стало действенным лозунгом. К этому движению примкнул Тастевен.

У меня сохранилось около семидесяти писем Генриха Эдмундовича. Для будущего историка литературы они представят немалый интерес. Они все проникнуты одним настроением, но отражают разнообразные факты литературной жизни в буйные годы нашего общественного пробуждения.

196 Но в это же время в душе Генриха Эдмундовича назревал серьезный кризис. Он признавался мне, что его «внутренний опыт» отстает от его «идей». Вот почему порою в своих оценках современности он иногда уклонялся от намеченного им самим пути.

Впоследствии Тастевен был инициатором общества «Les Grandes Conferenses», членами коего состояли Верхарн, Поль Фор⁴³⁹, Мерсеро⁴⁴⁰ и мн. др. Но как ни значительна культурная деятельность Тастевена, как ни интересны его мысли и суждения в таких его статьях, как «Ницше и современный кризис», «Импрессионизм и новые искания», «По звездам», «Возрождение стиля»⁴⁴¹ и др., — все это невольно забываешь, когда думаешь о нем. В его личности было что-то более важное, чем его литературные опыты и публичные лекции. И нам, его друзьям, казалось, что в своих статьях он не выражает полноты своей душевной жизни. Для многих он был лишь дилетантом, обладавшим немалыми знаниями в области живописи, поэзии и философии. Но в Тастевене был не только дилетантизм: в нем была душевная чистота и высота и была какая-то напряженная и бескорыстная жажда истины. И эти качества сочетались у него со скромностью и какою-то нежностью в отношении к людям.

Благодаря Г. Э. Тастевену можно было на столбцах «Золотого руна» в последние два года существования этого журнала печатать такие статьи, которые были уже неприемлемы для «Весов». По крайней мере ни я, ни Вяч. Иванов ни разу не встретили каких-либо помех, печатая в журнале все, что нам хотелось.

Итак, я многообразно пользовался журнальною трибуною для борьбы с декадентскою эстетикой. Некоторые мои статьи вызывали чрезвычайный гнев московских декадентов — особливо напечатанная в «Золотом руне» моя статья «Разоблаченная магия»⁴⁴². К циклу этих статей надо отнести также статью «Фауст и мелкий бес»⁴⁴³ по поводу романа Брюсова «Огненный ангел». Окончательный разрыв мой с «Весами» последовал после моей критической 197 заметки о книге Брюсова «Земная ось». Эта злая и ядовитая моя рецензия была напечатана в журнале «Перевал»⁴⁴⁴, причем редакция в примечании слагала с себя ответственность за мои суждения. В те же дни послал я письмо в «Весы» с просьбою вычеркнуть мое имя из списка сотрудников, где я по какому-то недоразумению постоянно числился.

Одним словом, я охотно вел полемику с В. Я. Брюсовым, ибо видел в нем литературного противника и хорошо понимал, чего он хочет и чего страшится. Иначе дело обстояло с другим моим зоилом⁴⁴⁵, Андреем Белым⁴⁴⁶. Его страстные и странные выпады против меня казались мне фактом, не имеющим никакого отношения к литературе. Поэтому я ни разу не ответил печатно этому примечательному и значительному писателю. Впрочем, из предисловия к «Арабескам» видно, что Андрей Белый уже давно сам смотрит «исторически» на свою тогдашнюю запальчивую полемику, а для меня поводы для этой полемики кажутся каким-то загадочным и тяжелым сном. В этой истории не было никакого реализма и менее всего «реализма в высшем смысле»⁴⁴⁷.

Примерно в 1910 году литературные бури утихли. Явилась потребность подвести итоги всем этим исканиям и достижениям на путях эстетики и поэтики. Явилась потребность в хорошем «европейском» культурном и «приличном» журнале. Таким журналом стал «Аполлон»⁴⁴⁸.

Воспоминания об этом журнале естественно возвращают нас к тому журналу, который за десять лет до «Аполлона» вел победоносную кампанию против эпигонов передвижников и вообще против серой, будто бы «народнической», а в сущности обывательской эстетики с ее наивными и вульгарными представлениями об искусстве.

Я жил в Петербурге тогда, когда «Мир искусства»⁴⁴⁹ заканчивал уже свое существование. Я имел только удовольствие прочесть на столбцах этого журнала рецензию на мою первую книгу «Кремнистый путь»⁴⁵⁰. Но с ревнителями «Мира искусства» и художниками, окружавшими 198 этот журнал, я познакомился в первые же дни моего появления в Петербурге. О людях «Мира искусства» я скажу потом, а сейчас — несколько слов об его идее.

«Мир искусства» был в положении бронепоезда, ворвавшегося в стан врагов, причем враги были нередко на духовном уровне дикарей. Кроме пращей и камней у литературных дикарей не было другого оружия, но численность их была опасна для малой фаланги смельчаков. И все-таки «Мир искусства» победил. Мы теперь справедливо критикуем аристократический эстетизм дягилевской компании⁴⁵¹, стилизованный историзм петербургских художников, и нам легко перечислить с укоризною грехи тогдашних борцов за новое художественное слово, но нам не следует забывать, что тогда дело шло не столько о новой школе живописи, сколько о спасении вообще искусства, ибо тогда варварски были растоптаны великие художественные ценности. Это были годы зловещего одичания нашего общества и самого тупого мещанства.

Как мог при этих условиях одержать победу такой журнал, как «Мир искусства»? Секрет победы заключался в том, что признание настоящих художников и забвенье претендентов на это имя, по существу, прав на это не имеющих, объясняется обычно одним универсальным психологическим законом. Подлинная убежденность художника⁴⁵² своем даре и такая же убежденность его почитателей импонируют толпе профанов и мещан. Профаны еще бранятся и зубоскалят, но, не обладая настоящей уверенностью в своем собственном вкусе, постепенно и незаметно сдают позиции и, глядишь, через год-два с азартом рекламируют как раз тех художников, каких недавно еще травили зверски. Правда, эти признания приходят иногда с немалым опозданием — особливо для гениев, но все же приходят непременно, тогда как эфемерная «слава» дутых знаменитостей становится смешною и жалкою при первом же дыхании истины. Если бы не эта внутренняя внушительная авторитетность мастеров, болтливые глупцы давно бы изничтожили искусство. По счастью, в деле искусства 199 «вредители» в глубине души сознают, что они «ничего не понимают». Вот почему их самонадеянная крикливость может быть иногда очень выгодна коммерчески тому или другому фальшивому художнику, но в конце концов победит правда. К сожалению, нередко это справедливое торжество таланта приходит после смерти настоящего художника или тогда, когда он задыхается в туберкулезе и уже равнодушен не только к славе, но и к очарованиям жизни вообще.

Каждый нумер «Мира искусства» предлагал вниманию нашего общества или нечто вовсе для него новое, или нечто основательно им позабытое. В те дни худосочная либерально-гражданская беллетристика и не менее худосочные стишки с перепевами Некрасова и даже Надсона⁴⁵³ были тою повседневною пищею, коей питались поневоле наши интеллигенты. В полном соответствии с такою литературой была и живопись, утратившая свой передвижнический, хотя и варварский, но по крайней мере живой и натуральный пафос. Живопись свелась к анекдоту, довольно тупому и вялому.

«Мир искусства» заговорил на ином языке. Нравы были так дики, что редакция «Мира искусства» даже Врубеля⁴⁵⁴ в те дни еще не решалась открыто признать гением. Но, несмотря на осторожность, соблюдавшуюся «по тактическим соображениям», «Мир искусства» не избежал участи, предназначенной ему безвременьем. Его сначала травили, потом замалчивали — и это продолжалось до тех пор, пока каким-то таинственным «молекулярным» процессом вкус к искусству не проник опять в замурованную среду.

Но — увы! — эта победа художества была «пирровою» победой⁴⁵⁵. Возродился вкус к искусству, но, к несчастью, это был закат культуры, а не ее возрождение. Если за пределами «Мира искусства» в те годы вовсе не было эстетической культуры, то внутри этого кружка была культура «александрийская». Здесь пела свою лебединую песню умирающая Россия. Тогда не все еще понимали связь 200 между падением Порт-Артура⁴⁵⁶, великолепным гулом надвигавшейся революции и барственной изысканностью культурнейших художников уходящей в даль веков России.

Ревнители александрийской культуры столкнулись, впрочем, не только с озлобленными и тупыми защитниками бездыханной интеллигентской традиции, но и с вдохновенным провозвестником исторических судеб России и мира. Я говорю о Владимире Соловьеве, который сам, будучи символистом, прозорливо увидел на челе «нового искусства» зловещую тень вырождающегося общества. Поводом для этого столкновения, как известно, послужил пушкинский нумер «Мира искусства»⁴⁵⁷. Владимир Соловьев в статье «Особое чествование Пушкина»⁴⁵⁸ обрушился на ницшеанство и мистический модернизм, предчувствуя во всех этих мечтаниях и блужданиях «по ту сторону добра и зла»⁴⁵⁹ признаки крушения нашей духовной культуры. Он же высмеял Валерия Брюсова, выступившего тогда в сборниках «Русские символисты»⁴⁶⁰. Тщетно «Мир искусства» пытался объясняться с маститым и загадочным философом⁴⁶¹. Владимир Соловьев продолжал смеяться своим невеселым и чутким смехом.

К сожалению, до ссылки я был слишком юн, чтобы решиться на свидание с Владимиром Соловьевым, а после ссылки я уже не нашел его в живых. Но в те годы я был окружен соловьевцами⁴⁶² и, главное, жил сам в его духе.

Если борьба с декадентством со стороны, например, «Русского богатства» и подобных органов была совершенно бесплодна, ибо у спорящих не было общего языка, то наша борьба с крайним эстетическим индивидуализмом, борьба Вяч. Иванова, моя и некоторых других, поднявших знамя Влад. Соловьев, была — смею думать — борьбою по существу. Мы знали, за что мы боремся.

Итак, когда поле битвы очистилось от поверженных тел и разбитых орудий, на нем построил свою храмину «Аполлон». Этот журнал пришел на готовое. Его уже не травили и не замалчивали. Редактором этого журнала был С. К. Маковский⁴⁶³, сын того самого Константина 201 Маковского⁴⁶⁴, которого в свое время высмеял Александр Бенуа и его друзья. Сын знаменитого не по заслугам отца оказался претендентом на роль художественного арбитра, законодателя хорошего вкуса, покровителя изысканного модернизма. Во всяком случае, «Аполлон» был вполне корректным журналом, напоминавшим лучшие европейские ежемесячники, посвященные искусству. Секретарем журнала был очень приятный и любезный человек, Е. А. Зноско-Боровский⁴⁶⁵, известный шахматист, теоретик-обозреватель шахматной литературы. Кроме того, он превосходно говорил по-французски, а в самом журнале «Аполлон» чрезвычайно ценилось знание английского и французского языка и умение блеснуть начитанностью в области новейших западных литератур. В «Аполлоне» был культ дендизма⁴⁶⁶. Ближайшие сотрудники щеголяли особого рода аристократизмом, что иногда становилось смешным и внушало подозрение в его подлинности. На вечерах журнала появлялись дамы в прекрасных туалетах, декольтированные, как на балах. Многие мужчины были во фраках. Появление человека в блузе произвело бы впечатление скандала. Впрочем, надо отдать справедливость «Аполлону», на его вечерах были не только фраки и нагие плечи прелестных дам: здесь выступали молодые талантливые композиторы, изысканные стихотворцы и весьма изящные говоруны эпохи; здесь, между прочим, познакомился я со Скрябиным⁴⁶⁷ и слышал, как он сам играл свои шедевры.

Среди ближайших сотрудников «Аполлона» оказался один писатель, до той поры известный лишь немногочисленным его почитателям — Иннокентий Федорович Анненский⁴⁶⁸, брат весьма популярного, но совсем не талантливого Н. Ф. Анненского⁴⁶⁹, сотрудника «Русского богатства». Судьба этих двух братьев была чрезвычайно характерна для нашего тогдашнего безвременья. Лишенный каких бы то ни было значительных дарований, самый заурядный радикал и серый писатель пользовался широкой известностью, а его брат, настоящий и своеобразный 202 поэт, ученый-филолог, блестящий переводчик Еврипида⁴⁷⁰, тонкий и остроумный критик, — оставался никому не известным лишним человеком, которому негде было печататься. По-видимому, И. Ф. Анненский чем-то не угодил московским декадентам, и поэтому даже «Весы» не отвели ему подобающего места. В 1905 году в редакцию «Вопросов жизни» была прислана для отзыва небольшая книжка в белой обложке — «Тихие песни»⁴⁷¹ — книга стихов неизвестного поэта, скрывшегося под загадочным псевдонимом Ник. Т-о. К этой книге приложен был сборник переводов — «Парнасцы и проклятые»⁴⁷². Эта книга поразила меня своей глубокой меланхолией и благородной сдержанностью стиля и тона. Я не знал тогда, что автор этой книги И. Ф. Анненский. Лишь в 1909 году я познакомился с поэтом. И лишь тогда, слушая его, я понял до конца, как значительна его личность. Русский человек в существе своего характера, явно сложившегося в круге переживаний Боратынского, Лермонтова и Достоевского, он в то же время стал послушным учеником Бодлера и той французской поэзии, которая шла под знаком бодлерианства. Я говорю «под знаком бодлерианства», разумея не сознательную и программную сторону поэзии, а ее дух, ее принципы, не всегда открыто исповедуемые самими поэтами. В этом смысле и Малларме и Жюль Лафорг⁴⁷³ шли по путям, предуказанным Бодлером. По тем же путям шел покойный Анненский, полагавший, что метафоризм — сущность поэзии, и поклонявшийся метафоре как самостоятельной ценности. Но что такое метафора? Метафора есть прежде всего маска. И если это правда, поэт Анненский явился к нам в некоторой личине, подобно измученному и тоскующему человеку, который спешит в маскарад, надевая домино и мечтая тем обмануть и себя и других.

Носить маску с достоинством — немалое искусство, но Анненский с успехом выполнил свою трудную задачу: его улыбки, его шутки, его ирония никогда не были грубыми, его печаль никогда не была крикливой, его мысль 203 никогда не была банальной… Но И. Ф. Анненский никогда не мог понять, что метафора — не последняя ценность в искусстве. Он никогда не мог понять, что метафора и символ за каким-то пределом поэтики оказываются друг другу полярными. Анненский понимал символизм, как Малларме. Для него символ был не более, как особый поэтический прием, как одна из сложных метафор. В этой своей поэтике он был уже несколько démodé^63*. Ему пришлось столкнуться с противником столь сильным, что старик был подавлен и смущен этою встречею. Она произошла на арене так называемой «Академии стиха»⁴⁷⁴, небольшого общества ревнителей поэтики и эстетики. Противником Иннокентия Федоровича был Вяч. Иванов. Оба они блистали филологической эрудицией, но Вячеслав Иванов явно побеждал на диспутах своего соперника, который, кажется, принимал близко к сердцу эти свои запоздалые и — увы — уже неудачные выступления. Кажется, после одного из таких диспутов старый поэт почувствовал себя дурно. Он умер, так и не успев вкусить сладостного хмеля славы. Она только на миг поманила его в самые последние годы его жизни, но настоящей благосклонности ему не подарила.

И. Ф. Анненский был директором Царскосельской гимназии. В его наружности было в самом деле что-то директорское. Он носил высокие накрахмаленные воротнички, которые подпирали его подбородок. Голова его не двигалась ни направо, ни налево. Поэтому в его фигуре было что-то делавшее его похожим на автомат. А ведь за этой фигурой из паноптикума скрывался человек, настоящий, живой, с большим умом, с большим, но больным сердцем, исполненным какой-то ущербной любви. Он всегда внушал к себе два чувства, обычно редко сочетаемые, — уважение и жалость.

Когда «Аполлон» предложил ему высказаться на его страницах с полной свободой и откровенностью, старик 204 так обрадовался и растерялся, что, позабыв свой строгий и острый критический жанр, написал две или три водянистые статьи⁴⁷⁵, где слишком щедро расточал похвалы второстепенным и даже сомнительным поэтам. Ему хотелось, по-видимому, закрепить дружбу с молодым поколением стихотворцев.

Прочитав мой рассказ «Тишина», напечатанный в «Аполлоне»⁴⁷⁶, Иннокентий Федорович отзывался о нем в очень лестных для меня выражениях и подарил мне свою книгу с надписью, в коей намекал на содержание этого рассказа — «Георгию Чулкову, видевшему странные сны…». Поэт не подозревал, что его похвалы были обесценены для меня тем благодушием, какое было характерно для него в последние дни его жизни. К этому времени прекратили свое существование и «Весы». Я напечатал в «Аполлоне» некролог органа московских декадентов⁴⁷⁷. Здесь я перепечатываю его почти без изменения.

«ВЕСЫ»

I

Влюбленная Аглая накануне вечера, когда Льва Николаевича должны были представить «свету», умоляла смущенного князя не говорить «о чем-нибудь вроде смертной казни или об экономическом состоянии России», или о том, что «мир спасет красота»… Не забыла она также предупредить князя, чтобы он не разбил драгоценной вазы, которая была так дорога генеральше… Но «идиот», конечно, заговорил о самом важном и значительном и, конечно, разбил китайскую вазу⁴⁷⁸… Таков жребий исконных русских людей: мы не умеем вести салонные разговоры, не умеем носить маски и в странной рассеянности разбиваем порой драгоценные безделушки. И чем исконнее 205 русский человек, чем крепче связан он с полями нашими, тем он угрюмее, тяжелее и серьезнее.

И наша литература всегда возникала и развивалась, обретая в борьбе свое право. Художники были взыскательны не столько к своему мастерству, сколько к самим себе, к своей сущности, и мечтали быть не столько «веселыми ремесленниками», сколько учителями жизни или, по крайней мере, ее судьями. Моральные и религиозные интересы преобладали над интересами чистого искусства, наивного и слепого.

Кружок А. Н. Бенуа, С. П. Дягилева и друзей их взял за себя неблагодарную роль защитника свободного искусства, но даже в дягилевском журнале печатались из номера в номер философские размышления Мережковского, Минского, Льва Шестова, столь далекие от аполлоновской солнечности и столь близкие глубокомыслию и мрачности «бунтующего христианства» Достоевского. Однако и этот «обезвреженный» эстетизм «Мира искусства» показался опасным. В 1903 году наши правдоискатели основали «Новый путь». И кто-то, кажется, Антон Крайний⁴⁷⁹, горевал на страницах нового журнала по поводу того, что редакция «Мира искусства» среди рассуждений Д. С. Мережковского поместила зловещие и соблазнительные рисунки Бердслея⁴⁸⁰…

«Весы» возникли в год закрытия «Нового пути». Мы, русские, в ту эпоху были свидетелями таких событий и пережили столько волнений, что, оглянувшись назад, невольно смущаешься и думаешь: «Боже мой! Как сложна и трудна жизнь! На каких путях мы стояли и куда пришли! И на кого падет ответственность за все ошибки, падения и преступления наши?» И вот в эти бурные дни, когда демоны войны и революции вели свои хороводы, когда мы кровно узнали, что значит «переоценка ценностей», в эти дни пришлось московским декадентам отправиться в открытое море на утлом челне. По счастью, у «Весов» был хороший кормчий — Валерий Брюсов. Взяв кормило в свои сильные руки, он сделал свое лирическое признание:

206 Неколебимой истине
Не верю я давно,
И все моря и пристани
Люблю, люблю равно.

Хочу, чтоб всюду плавала
Свободная ладья,
И господа и дьявола
Хочу прославить я⁴⁸¹.

Это воистину «лирическое» признание поэта сделалось лейтмотивом московского журнала. И «Весы» первого периода (а в истории «Весов» необходимо различать два периода) стали органом Валерия Брюсова. И слава Богу, что так случилось. По крайней мере, у нас в течение двух-трех лет был журнал если не с определенным лицом, то во всяком случае с определенной физиономией. А ведь такой журнал почти живое существо, почти человек.

Я затрудняюсь говорить о программе «Весов» и об идеях руководителя журнала. По-видимому, когда журнал начинался, основатели этого нового журнала сами еще не решили, куда они пойдут и что будут проповедовать. Они ограничились заявлением, что «Весы» избирают для себя внешними образцами такие издания, как английский Athenaeum, французский Mercure de France, немецкое Literarische Echo⁴⁸²… В программной статье «Ключи тайн»⁴⁸³ нельзя было найти ничего существенно нового. Ее автор, Валерий Брюсов, старался обосновать свою эстетику отчасти на учении Потебни⁴⁸⁴, отчасти на теориях французских символистов. И, кажется, не смущался таким эклектизмом… Но, право, неприлично требовать от поэта научного педантизма и строгого метода. Я упомянул о программе «Весов», следуя литературным традициям, но, признаюсь, журналы и люди определяются для меня не столько идеями и теориями, сколько их дарованием, темпераментом, их подсознательной природой, если угодно. Иной жест говорит больше нашему сердцу, чем потоки умных слов и солидный научный аппарат. А у руководителей «Весов» (говоря без иронии) если и не было настоящей 207 учености, то был тот фаустовский жест, который мог иных пленить, иных раздражить, а иных развлечь в минуты уныния и сплина, но, главное, журнал «Весы» был целен не идейно, а эстетически, ибо, даже не веруя в «неколебимую истину», можно оставаться верным самому себе.

В течение двух-трех лет каждая книжка «Весов» была как бы новым портретом одной и той же особы. Вот новое освещение, вот новый поворот лица, и все это одна и та же физиономия нашего старого знакомого, этого московского денди, которого мы так хорошо знаем. Мы привыкли к его прическе, его несколько натянутой позе; мы привыкли к его парадоксальной речи, которую провинциалы до сих пор слушают, разиня рот; мы привыкли к его парнасской декламации и к его гримасе мэтра.

Журнал и человек сливаются для меня в один образ. Это — русский стихотворец конца XIX века. Он уже не хочет быть «интеллигентом». Он свободен от политики, ему дорога литература, только литература, он пушкинист прежде всего. Но, кроме того, ему хочется быть завоевателем новых стран. Ему нравятся война эстетических школ и смена направлений в искусстве. Его забавляют манифесты натюризма, гуманизма, интегризма⁴⁸⁵… Ему хочется быть таинственным: он любит, чтобы ученики называли его магом, и он занимается французским оккультизмом, невинным салонным оккультизмом…

Может быть, я ошибаюсь, и такого человека совсем нет, но передо мною неизбежно возникает этот фантом, когда я просматриваю книжки «Весов» за 1904 – 1906 года…

II

Я пишу некролог «Весов». Забуду ли серьезные заслуги этого журнала? В «Весах» принимали участие Бальмонт, Блок, Вяч. Иванов, Д. Мережковский, Федор Сологуб… Эти имена красноречивы. Правда, все эти писатели были представлены более ярко в «Мире искусства», в «Новом пути», «Вопросах жизни» и «Факелах», но зато 208 В. Я. Брюсов по справедливости может гордиться тем, что на страницах его официоза печатался Кузмин…

Теперь я позволю себе сказать несколько слов о судьбе «Весов» после 1906 года. Кто-то остроумно заметил, что надо обладать немалым талантом, чтобы создать настоящий журнал, но не меньший талант нужен для того, чтобы суметь вовремя его закрыть. Злой жребий выпал на долю «Весов» после 1906 года. По-видимому, утомленный кормчий бросил челн на произвол судьбы, и бедные юнги пустились в открытое море «без руля и без ветрил»⁴⁸⁶.

В то время на улицах шумела революция, но, может быть, более глубокая революция совершалась в наших сердцах. На устах наших «исконных» людей были лозунги и формулы освободительных доктрин, созданных европейской культурой, мы от чистого сердца хотели принять общественные формы Запада, но появление наше на общеевропейской арене было так же странно и фантастично, как появление князя в салоне генеральши Епанчиной. Мы неожиданно заговорили о самом значительном и заговорили как-то слишком требовательно и уверенно, как бы заранее отказываясь от компромисса. Мы, как дети, не мирились с половиною истины и требовали все или ничего. И кто же, как не мы, символисты, крикнули безумные слова о «последней свободе» и о том, что «красота спасет мир». Конечно, каждый из нас размахивал при этом руками и потом стоял сконфуженный над осколками драгоценной вазы.

Но как ни безумны были наши утверждения на поверхностный взгляд и как ни странны, быть может, иные жесты наши, все же нам не приходится отказываться от тех истин, которые мы исповедовали. И надо сознаться, что переживания, которые заставили некоторых из нас торопливо произнести слова о «последней свободе», были совершенно чужды истерике… И если мы были больны, то больны по-иному. Мы не потеряли чувства ритма и гармонии, и это спасло нас от смешных слез и неприятного смеха… 209 Может быть, нас избавил от этого строгий и умный дух Петербурга; может быть, мы обязаны иному влиянию… Но во всяком случае идейная буря и новый опыт не заставили нас забыть о правах искусства и о правде символизма.

Что делал в это время московский журнал? События застали «Весы» врасплох. Руководители журнала, покинутого вождем, не сумели продолжать бесстрастно свое полезное литературное дело, оградив себя от идейной волны, им по существу чуждой. Нет, они вмешались в эту борьбу и внесли в нее всю хаотичность своей больной психологии и весь позор истерики…

Что такое истерика? Наука определяет это душевное явление прежде всего как легкую внушаемость. Субъект истерический поддается, не сопротивляясь, каждому мимолетному влиянию. Отсюда противоречия в его настроении и, следовательно, потеря чувства гармонии. Эта тема, конечно, не только медицинская. За внешним фактом физиологической слабости и психологического ущерба таится иное начало, угрожающее культуре. Так, первоначальный деятельный акт, который Бергсон⁴⁸⁷ называет жизненным порывом (élan vital), может войти в ряд положительных творческих свершений лишь при сохранении принципа ритма в движении. Истерический субъект похож на скрипача, который на такт или на два отстал от оркестра. Общий мировой ритм для него необязателен. Истерика и искусство — два непримиримых врага. Цель искусства — раскрытие в мире ритма — исключает оправдание истерики. И когда Бодлер признается, что он «культивирует свою истерию», мы, конечно, понимаем, что Бодлер под истерией разумеет совсем не то, что разумеем мы. Бодлер никогда «не терял головы»: paradis artificiels^64* были для поэта лишь опытом, над которым он был властен. Бодлер всегда оставался денди и рыцарем, а субъект истерический прежде всего не джентльмен…

210 Книжки «Весов» за последние два-три года их существования — любопытный документ, из которого мы узнаем, чем, между прочим, характеризовалась русская истерика начала XX века.

ХУДОЖНИКИ

Впервые с художниками «Мира искусства» встретился я в 1904 году. Один из сотрудников «Нового пути» и близкий друг А. Н. Бенуа повез меня на журфикс к этому вождю и апологету петербургских мастеров. Впоследствии я узнал, что в те дни на меня смотрели художники, как на диковинку. Их удивляло то, что я, революционер, изведавший и тюрьмы, и ссылку, не только не равнодушен к искусству, но и проповедую какую-то эстетику, не похожую вовсе на традиционную интеллигентскую канитель. В головы петербургских эстетов никак не укладывалось, что можно совмещать в себе понимание искусства и вражду к тогдашнему политическому и социальному порядку. Впрочем, на моих глазах эти самые люди перевоспитались весьма радикально. Врачом или педагогом был революционный 1905 год.

Итак, мой товарищ привез меня в салон Александра Николаевича Бенуа. Здесь были в тот вечер, насколько я припоминаю, Сомов, Добужинский⁴⁸⁸, Лансере⁴⁸⁹, Бакст⁴⁹⁰, Яремич⁴⁹¹ и кое-кто из литературных друзей «Мира искусства»: между прочим, беспечный любитель всяческих эстетических тонкостей Нувель⁴⁹² и несколько меланхолический скептик Нурок⁴⁹³. Все со мною были очень приветливы и любезны, но я чувствовал, что мои новые знакомые поглядывают на меня с некоторой опаскою, как на варвара, способного бросить бомбу на их пиршественный стол. Но я никакой бомбы не бросил, зато в этот вечер случилась иная катастрофа.

211 Во время ужина вошел какой-то нежданный, по-видимому, гость с измученным, бледным лицом, с побелевшими, сжатыми, запекшимися губами и со странными глазами, как будто видящими нечто незримое. Именно такое было у меня впечатление от этого человека, имени коего я тогда не знал. Он подошел к хозяйке салона, молча коснулся губами ее руки и так же безмолвно занял место за столом, ни с кем не заговаривая и даже как будто не замечая окружающих. Я невольно обратил внимание на то, что шумливая и оживленная болтовня гостей вдруг пресеклась. Все растерялись. Иные как будто с трудом подыскивали темы для разговоров с соседями, иные и вовсе сидели, как чем-то смущенные юноши, опустив глаза в стаканы с вином. Минут через двадцать таинственный гость исчез. Это был Врубель, который только что был выпущен временно из больницы для душевнобольных и неожиданно явился в дом А. Н. Бенуа, как мрачный вестник из какого-то страшного инобытия. С его уходом все облегченно вздохнули, и салон опять наполнился милым лепетом дам и острословием петербургских петрониев⁴⁹⁴.

Я только один раз видел Врубеля, живого, по крайней мере; во второй раз я видел его уже мертвым, в гробу. А между тем его дело казалось мне близким, и только он, Врубель, единственный из всех петербургских художников, казался мне гением, пусть неудачливым, не успевшим завершить свой путь художника, но все же гением по своей прозорливости и по своему дерзновению. И теперь, когда я бесконечно далек от предчувствий и тем Врубеля, я все-таки считаю событием моей жизни то, что я видел странные глаза его демона, его ангела и его женщин.

После Врубеля первым мастером среди петербургских художников справедливо почитался Сомов. Но как он был несхож со своим погибшим собратом по искусству! Если гениальному Врубелю редко что удавалось, Сомов, напротив, не знал неудач вовсе. Любая виньетка его в своем роде была совершенством, и этот счастливый рисовальщик, доведя свое искусство до предельного изящества, 212 не мог пожаловаться на непонимание современников. И русское общество, и европейское усвоили скоро вкус к изысканному таланту этого остроумного стилизатора и этого насмешливого портретиста. Товарищи охотно отдали ему пальму первенства. Константин Андреевич Сомов принял это как должное, но, кажется, избалованный судьбою, не очень ценил свои удачи и, в сущности, всегда был глубоко меланхоличен, несмотря на видимость светского благодушия и неизменную со всеми любезность. Я никогда не был близок с Константином Андреевичем, но при встречах с ним всегда любовался его не выдуманным, а присущим ему органически дендизмом. У Сомова были друзья, иные были интимно с ним связаны, но едва ли он кому-нибудь открывал свою душу. От Сомова всегда веяло холодком того безнадежного скептицизма, который не позволяет человеку сблизиться с другом до самопожертвования и любви. Он, вероятно, почитал бы неприличной сентиментальностью быть с кем-нибудь откровенным до конца. С чуть заметной иронической и холодной улыбкой показывал он мне однажды богатую коллекцию им созданных непристойно-эротических произведений, в коих он, художник, издевался ядовито над святынею и тайною любви. За исключением «Дамы в голубом»⁴⁹⁵, которая принадлежит Третьяковской галерее, и двух-трех иных портретов, я не очень ценю его попытки воссоздать лица современников, несмотря на прелесть и точность его изумительного рисунка. Мне кажется, что все эти его позднейшие портреты слишком литературны. Вячеслав Иванов вовсе не представляется мне таким бесхитростным и чувственным, каким изобразил его художник. И лицо Александра Блока на портрете слишком тенденциозно и похоже на маску. Но как работал Сомов над своими портретами! Бедные модели изнемогали от количества сеансов. Я неоднократно присутствовал на сеансах Сомова, когда он писал Блока. Меня всегда удивляла манера Сомова рисовать модель. Он как будто хотел быть точным во что бы то ни стало. Но в конце концов он рисовал злую 213 карикатуру. Его честность мастера была, однако, удивительна. Будучи уже зрелым художником и знаменитостью, он ходил в классы рисовать вместе с учениками натуру, как будто боясь утратить умение быть всегда во всеоружии рисовальщика.

С немалым удовольствием вспоминаю я об А. Н. Бенуа, хотя я с ним никогда не был близок. Этот прекрасный художник и необыкновенно живой и трогательно на все отзывчивый человек всегда пленителен как собеседник. Его образованность, настоящая и многообразная, позволяет ему щедро иллюстрировать свою мысль сотнями примеров из той или иной эпохи, и когда с ним беседуешь, кажется, что перелистываешь чудесную книгу, украшенную богато превосходными рисунками. Я не заметил в нем того скептического холодка, который характерен для Сомова. Александра Николаевича мне легко себе представить увлеченным чем-нибудь горячо и страстно, со всею искренностью нестареющего сердца.

Но особенно полюбился мне Евгений Евгеньевич Лансере, этот даровитейший художник, чудесный рисовальщик, в иных областях рисунка не имеющий даже соперников. Всегда изящный и милый, Евгений Евгеньевич пленяет своею скромностью, что ему не мешает, однако, сознавать свое настоящее почетное место в искусстве. Евгений Евгеньевича — племянник А. Н. Бенуа и сын скульптора Лансере⁴⁹⁶, ныне несправедливо полузабытого. Семья Лансере — Бенуа всегда напоминает мне загадочное средневековье, когда художники-мастера передавали из поколения в поколение тайны своего «веселого ремесла»⁴⁹⁷. Два-три года я часто встречался с этой семьею и даже одно время жил в квартире доброй и гостеприимной Екатерины Николаевны Лансере⁴⁹⁸, урожд. Бенуа, на улице Глинки⁴⁹⁹, против Николы Морского⁵⁰⁰, храма, построенного, если не ошибаюсь, учениками Растрелли⁵⁰¹. В те же годы я часто встречался с милейшим Н. Е. Лансере⁵⁰² и его супругой. Одно лето я провел вместе с этою семьею в Курской губернии, где жила Екатерина Николаевна. 214 Это был 1910 год. Здесь я познакомился с сестрою Евгения Евгеньевича Лансере — Зинаидою Евгеньевною Серебряковой⁵⁰³, очаровательною художницею, чья первая работа, появившаяся на выставке, — «За туалетом» — привлекла к себе внимание знатоков и ценителей и тогда же была приобретена Третьяковской галереей. Живя в курской деревне, я имел случай наблюдать, как работает Зинаида Евгеньевна. Воистину живопись для нее тот воздух, без коего она не может жить. Если ей приходится на час бросить кисть, то вы наверное увидите в ее руках карандаш, которым она делает какие-нибудь кроки⁵⁰⁴ в своем альбоме. Эта удивительная трудоспособность и благоговейная влюбленность в искусство сочетаются в характере Зинаиды Евгеньевны со счастливым чутьем к поэзии. Она не только видит и чувствует мир живописно. Она всегда взволнована поэтически, заражена каким-то лирическим волнением. Ее неизменный спутник — Пушкин. У нее культ поэта. Она его чувствует, как живого; он ей снится, и она не раз писала его портрет. Ее курские «бабы» составляют превосходную галерею. Она удачно сочетала в своих работах простую гармонию венециановской живописи⁵⁰⁵ с новым своеобразным пониманием рисунка и колорита. В иных своих полотнах Серебрякова является наследницей Тициана⁵⁰⁶ и Тинторетто⁵⁰⁷. Эта неожиданная для наших тревожных и нервных дней благородная традиция поздних венецианцев в художестве Серебряковой претворяется воистину чудотворно, и убеждаешься, что мы еще не утратили вкуса к красоте, несмотря на все соблазны «беспредметности» и «конструктивизма»⁵⁰⁸.

В своих портретных работах З. Е. Серебрякова не всегда бывает объективна. В моделях она ищет самое себя. Так и в прекрасный портрет моей жены Зинаида Евгеньевна внесла какую-то едва заметную черту, ей самой свойственную. Несколько раз принималась Зинаида Евгеньевна писать и мой портрет, но — слишком взыскательная — всегда уничтожала свою работу. Только последний, кажется, четырнадцатый по счету, появился на московской 215 выставке «Мира искусства» в феврале 1911 года. В эти же дни рисовал меня Е. Е. Лансере. Его рисунок у меня был похищен вместе с несколькими картинами (между прочим, швейцарским пейзажем З. Е. Серебряковой) в Петербурге в 1919 году.

С благодарностью вспоминаю я об М. А. Добужинском, который так же, как и Е. Е. Лансере, неоднократно украшал своими графическими работами мои книги и те книги, которые я редактировал.

Из младших ревнителей «Мира искусства» назову В. П. Белкина⁵⁰⁹, которого я очень ценю как человека и художника и которого графические работы справедливо приветствовал А. Н. Бенуа.

Впоследствии я встречался и дружил со многими художниками. Иных я ценил весьма. Но никогда ни в одном кружке я не наблюдал такого уважения культуры, такого понимания истории, такого благоговейного отношения к мастерству, такой широты во взглядах на искусство вообще и такой образованности, как в кружке «Мира искусства».

Года три подряд летом уезжал я с женой в Финляндию. Однажды, кажется, это было в 1908 году, когда я жил недалеко от Райволы на Черной Речке, ко мне явилась одна нежданная гостья. Я сидел на террасе и мирно читал книгу, как вдруг передо мною выросла внушительная фигура старухи с каким-то патриаршим посохом в руке. За нею следовала миловидная девушка лет шестнадцати.

— Это вы — автор книжки «О мистическом анархизме»? — спросила старуха строго.

— Да, — сказал я недоумевая.

— Вот я пришла с вами объясниться. Что это вы еще выдумали такое — анархизм да еще мистический? Читала я вашу книжку и статью вашего друга, Вячеслава Иванова, читала и, каюсь, половину не поняла. Извольте мне объяснить, в чем тут дело…

— А с кем я имею удовольствие? — пробормотал я улыбаясь.

216 — Я — Серова, жена композитора⁵¹⁰. Живу теперь у сына, недалеко от вас. А это — Оля, моя внучка.

Я усадил старуху в кресло, и мы с нею побеседовали. Так я познакомился с семьею Валентина Александровича Серова. Его дача была близко от моей, в десяти минутах ходьбы. Дружбы у нас не завязалось, но маститый тогда Валентин Александрович всегда был приветлив и дружелюбен. Мне нравился стиль его беседы, несколько ленивой и лукавой. Под маскою добродушия сквозила иногда острая ирония. Однажды и я попался впросак, и он добродушно подтрунил надо мною. В это время как раз в издательстве «Оры» вышла моя трехактная лирическая пьеса «Тайга»⁵¹¹, о коей я слышал немало лестных отзывов из уст поэтов. Похвалил ее и Серов, но, помолчав, хитро прищурил глаза и сказал, будто бы робея:

— Ваша пьеса символическая, и я, конечно, понимаю, Георгий Иванович, что нельзя к ней предъявлять требования правдоподобия, но, знаете ли, простите меня, я как реалист не могу не сделать одного замечания. У вас там самка лося защищает детеныша рогами. А ведь у самки рогов-то нету…

Я, признаюсь, был сконфужен замечанием остроумца, и хотя утешал себя тем, что у Лермонтова Терек прыгает, как «львица с косматой гривой на спине», чего в природе не бывает, но это утешение было не из очень утешительных, и во втором издании я убрал вовсе злополучные рога.

Серова как художника я, конечно, не мог не ценить, но его превосходный реализм в те годы оставлял меня холодным. Я несколько позднее полюбил больше добротность его мастерства, но живопись Серова никогда не была событием в моей жизни.

Однажды в Москве — это было уже в ноябре 1913 года — пришлось мне читать лекцию в так называемом «Художественном салоне»⁵¹². Читал я тогда о французских импрессионистах и кубистах. Мне хотелось доказать, что французская эстетическая культура — характернейшее 217 явление для всей буржуазной Европы и что в этой самой блестящей и талантливейшей культуре есть ущерб, есть злокачественная язва — одним словом — что на Западе нет уже монументального искусства, потому что иссякли источники живой, цельной, органической жизни.

После лекции ко мне подошла высокая пожилая женщина с зоркими глазами и орлиным носом — совсем как огромная нахохлившаяся птица. «Кто это? — подумал я. — Этому существу сидеть бы с орлами на вершинах гор и смотреть на мир, распростертый в долине, а не бродить среди нас, бескрылых». Это была Анна Семеновна Голубкина⁵¹³.

Услышав ее имя, я, по правде сказать, смутился. Мне столько рассказывали про ее чудачества, ее строгую требовательность, ее суровость и даже ее грубоватость, что я невольно посмотрел на нее не без страха. Что, думаю, делать, если она станет упрекать меня за мою лекцию? Но этого не случилось. Она ласково улыбалась, пристально смотрела мне в глаза и настойчиво уговаривала меня идти после лекции к ней в мастерскую.

В тот вечер мне не пришлось воспользоваться ее добрым приглашением. Не помню, когда в первый раз я попал к ней. По-настоящему оценил, разглядел и полюбил я Анну Семеновну позднее, в страдные дни⁵¹⁴ революции.

Десять лет мы жили в ближайшем соседстве — она в Левшинском переулке, а я на Смоленском бульваре, — нас разделяли три-четыре дома. За эти десять лет пережито было немало: октябрьские баррикады, голод, холод, наступления со всех сторон белых, победа и торжество советской власти… А в это время, среди всех этих гражданских бурь, зрела душа художницы, ее мысль и воля… Мы часто виделись. Она была дружна с моей женой и лепила ее голову.

Я так привык к Анне Семеновне, что каждый раз, как она уезжала в Зарайск, к родным, мне чего-то недоставало, и было странно, что по утрам, за самоваром, не видишь несколько дней соседки. Она любила до работы заходить 218 к нам. Хаживала она и по вечерам и сердилась, если жена долго не навещала ее. Немало было у нас общих тревог, надежд, горечи, любви, разочарований… Одним словом — была возможность узнать Анну Семеновну. А ведь это счастье — узнать необычайную душу, такую чудесную и щедрую…

Голубкина не принадлежала к числу тех художников, которые полагают, что искусство есть последняя ценность, что цель в нем самом и что художник — «по ту сторону добра и зла». Голубкина, напротив, будучи взыскательным мастером, не мирилась, однако, с этою не очень глубокою мыслью о самодовлеющем искусстве. Нет, она жаждала не эстетической прелести и не какого-нибудь «отвлеченного начала», а цельной и единой истины. Она твердо верила, что такая истина есть.

Эта ее удивительная и пламенная вера иных смущала. Она подходила к человеку, который казался ей значительным, с непременным требованием все ей открыть, исповедовать сейчас же всю свою веру и мало этого — зажечь немедленно все сердца этою своею исповедью. Разумеется, таких героев не находилось, и Анна Семеновна гневалась:

— Мудрец! Мудрец! А что делать — не говорит.

С гениальной наивностью она ждала какого-то пророка, который придет и укажет путь.

Какой-нибудь трезвый собеседник начнет, бывало, ее убеждать, что от человека надо брать то, что он может дать, и не требовать невозможного, но Анна Семеновна посмотрит на него непонимающими глазами и махнет рукой.

Особенно к писателям она была строга. Я помню ее искреннее негодование, когда она встретила у меня одного известного поэта, философа и филолога и, побеседовав с ним, убедилась, что он вовсе не склонен немедленно начертать программу для спасения рода человеческого.

— Как же так? А я думала, что умнее его и нет никого. Стихи пишет вон какие, а в чем смысл жизни, прямо не говорит… Все вокруг да около…

219 — Да ведь он не Конфуций⁵¹⁵ и не Магомет⁵¹⁶, а просто петербургский поэт, а вы к нему Бог знает с какими страшными вопросами обращаетесь. Так нельзя.

— А зачем он такие стихи пишет, как будто он какую тайну знает?

— Не довольно ли вам стихов? И это ведь сокровище…

— Ну нет. Мне этого мало. Мне цельный человек нужен.

И в своем искусстве, скульптуре, она видела средство выразить нечто важное, объективно-истинное, несомненное в своей живой реальности. Ученица Родена⁵¹⁷, она начала свою деятельность с импрессионизма, но чем больше она работала, тем совершеннее становились ее мраморы, и тем ближе она была по духу искусству монументальному. В последних ее работах и следа не осталось того импрессионизма, какой мы находили в ее ранних вещах.

В 1923 году А. С. Голубкина издала книжку «Несколько слов о ремесле скульптора»⁵¹⁸. Эта тихая и мудрая книжка прошла незамеченной среди буйных и крикливых голосов иных ревнителей современности. Барабаны и литавры⁵¹⁹ заглушили флейту художницы. Однако эта маленькая книжка Голубкиной «томов премногих тяжелей»⁵²⁰. Эти «несколько слов о ремесле скульптора» доказывают с убедительной очевидностью, что для Голубкиной ее ремесло было неразрывно связано с ее представлениями об обязанностях человека вообще. В простых словах о качестве глины, об устройстве каркаса, о приемах лепки чувствуешь не только опытного учителя, но и прозорливого человека, для которого весь мир — нечто единое и цельное по существу, несмотря на видимый ущерб и множественность раздробленных форм. Она учила подходить к материалу, как к чему-то живому. «Надо вдумчиво, осторожно открывать в глине жизнь, — писала она, — если вы это найдете в глине, то найдете и в любом материале».

Она требовала от человека деятельной любви к материи, следовательно, к материалу. «Великий художник Роден требовал чувства материала. Статуи греков и римлян 220 полны этого чувства. Вы не найдете ни единой хорошей статуи без этого чувства живой одухотворенной материи, и чем этого чувства меньше, тем произведения хуже»⁵²¹.

Голубкина благоговейно относилась к своему ремеслу. Она советовала своим ученикам уважать и чтить не только материал, но и всю обстановку художественного труда. Банальная фраза «мастерская художника есть храм» в устах Голубкиной приобретала особую значительность. Она вспоминала с благодарностью о своем учителе, который «ревниво оберегал» достоинство мастерской.

Всякая механическая работа ее пугала и отталкивала. «Чем меньше работать руками, тем лучше». Надо ждать, когда созреет в душе необходимая форма, только тогда можно лепить. Корректура будет, конечно, неизбежна, но нельзя приступать к материалу без надежды дать совершенное. Нельзя в расчете на исправления делать что-нибудь наугад, не увидев и не почувствовав необходимого образа — в его окончательном воплощении.

Крестьянка по происхождению, А. С. Голубкина любила не только человека, но и растения и животных. Это не была отвлеченная городская любовь — это была кровная привязанность деревенского человека к первоисточнику бытия.

В своих письмах она постоянно упоминает о лесе, о поле, об огороде, где она нередко работала летом вместе со своими родственниками — рязанскими огородниками. «Пора и вам ехать к природе, — пишет она в одном из писем. — Хорошо теперь. Наверное, там, куда вы поедете, вы добудете себе высокие настроения, а я тут просто пью весну и воздух»…

В последний раз, уезжая в Зарайск, откуда ей не суждено было вернуться, Анна Семеновна принесла к нам горшки с растениями с просьбою ухаживать за ними во время ее отсутствия.

Среди других были кадочки, где были посажены папоротник, мох и еще какие-то простенькие травки. Анна Семеновна ласково смотрела на этот клочок дикой растительности, напоминавшей ей деревню.

221 Она любила и животных (только почему-то кошки внушали ей брезгливое чувство), и эта любовь к животным странно ознаменовалась тем, что какая-то собака замыкала — по рассказам очевидцев — погребальную процессию, когда несли гроб с телом Анны Семеновны на кладбище. Была еще одна странная спутница из тех, кто пришел проводить тело усопшей, — это никому до той поры не известная юродивая, которая три дня не отходила от гроба, сжимая в руке пучок полевых цветов, который и бросила, наконец, в могилу, когда о крышку гроба застучали комья земли.

Если правда, что все художники в каком-то смысле «юродивые», т. е. добровольно принявшие на себя крест осмеяния и гонения, чтобы сохранить свою внутреннюю свободу и спасти личность, то Анна Семеновна Голубкина была одною из таких подвижниц. Ее путь художницы был трудный и узкий путь. Она чуждалась торных и широких путей славы и успехов. До конца своих дней она дичилась всякой толпы и целомудренно таила в своем сердце любовь к человеку. Она часто отказывалась от заказов только потому, что модель не внушала ей острого интереса, и она предпочитала голодать, но не делать ничего, что было бы ей не совсем по душе.

В эти последние годы у нее было немало скорбей. Она страдала от отсутствия мрамора. Даже с деревом у нее были неудачи — так было, например, с последним куском, предназначенным для головы Льва Толстого: мастера доставили ей негодный материал. Были и другие несчастья. Так, например, формовщики безнадежно испортили большую ее работу — статую девушки, которую она назвала «Березкой». Эту прекрасную работу довелось увидеть только двум-трем лицам. В юном теле девушки, созданном А. С. Голубкиной, была воплощена радостная надежда на какое-то грядущее обновление жизни.

Говоря о художниках «Мира искусства», я пропустил одно имя, может быть, потому, что эта художница столько же принадлежит Петербургу, сколько Парижу. Я говорю 222 о Елизавете Сергеевне Кругликовой⁵²². Воспоминания о ней связаны у меня с rue Boissonade, где первый раз я увидел художницу в ее ателье; я представляю себе бульвар Монпарнас, прогулки по Парижу, и образы ее монотипий⁵²³ сливаются в моем воображении с действительностью: студенческий бал Бюлье, кафе Д’Аркур, площадь Пигаль и вся эта необычайная толпа парижан… У нее есть серия монотипий, посвященных Парижу. Пусть живописцы судят о мастерстве художницы. Мне дорого то, что ее монотипии — ряд знаков, напоминающих о душе Парижа, утомленной и нежной, немного смешной, а чаще насмешливой, порою циничной, порою сентиментальной, но всегда умной и всегда печальной.

Париж и Кругликова напоминают мне еще об одном моем старом приятеле, коего я знаю с гимназических времен. Я говорю о Максимилиане Александровиче Волошине⁵²⁴, тоже влюбленном в Париж, как и Кругликова. О Волошине можно писать в этой главе, посвященной художникам, ибо он не только поэт, но и живописец. И даже в стихах, пожалуй, он больше живописец, чем поэт. Макс Волошин всегда был всеобщим любимцем, и на сей раз я вполне сочувствую установившемуся мнению о поэте. Такое справедливое признание не всегда выпадает на долю мастеров слова. В стихах Максимилиана Волошина пленяет ясность и острота мысли, четкость образов и занятность сюжетов. Его стихи сюжетные. Всякая «заумность» и «косноязычие» ему чужды, хотя он очень занят темами Якова Бёме⁵²⁵. Впрочем, человек французской культуры и, несмотря на «истинно-русское» происхождение, человек галльского склада ума, Макс Волошин в своих размышлениях и в своих поэтических опытах делает как-то ясным и, пожалуй, упрощенным туманное германское глубокомыслие. Иные на это могут посетовать. Волошин — очаровательный собеседник или — точнее — рассказчик. В монологе он сильнее, чем в диалоге. У него ум не диалектического склада. У него огромный запас наблюдений, встреч, характеристик, 223 пейзажей и умных анекдотов. Он любит парадоксы бескорыстно и даже самоотверженно. И жизнь свою он построил парадоксально, пренебрегая всем, чем дорожат обыкновенные люди. Ему теперь лет пятьдесят. Он седой человек и не очень здоровый, но он все еще юноша, не утоливший жажды познаний и впечатлений. Стариком он не будет никогда, если даже суждено ему дожить до лет патриарха Мафусаила⁵²⁶.

ТЕАТРАЛЬНЫЕ ЗАМЕТКИ

Будучи еще мальчишкой, в первых классах гимназии, я постоянно бывал в театре — изредка по пятницам у Корша⁵²⁷, а чаще — в Малом театре⁵²⁸, где успел пересмотреть весь тогдашний репертуар и всех мастеров нашей первоклассной драматической сцены. Многих актеров я видел и в частной жизни у моего дядюшки⁵²⁹.

В эти годы у него на журфиксах охотно бывали актеры. Некоторые хаживали и к нам играть в винт с моим отцом. Я смотрел на актеров, как на счастливых волшебников. Театр казался мне чудесным местом, и я сам мечтал об актерском ремесле, разучивал монологи Макбета и Гамлета⁵³⁰, летом на подмосковных дачах устраивал спектакли.

Этим предосудительным делом занимался я с четырнадцати лет.

Но с годами, продолжая восхищаться Ермоловой⁵³¹, Федотовой⁵³², Ленским⁵³³, Горевым⁵³⁴, Макшеевым⁵³⁵, я уже чувствовал, что в Малом театре не все благополучно. Несмотря на зеленую свою молодость, я понимал, как низко стоит репертуар казенного театра. Шекспира и Шиллера ставили нечасто, зато пьесы моего дядюшки, Шпажинского⁵³⁶ и прочих не очень высоких драматургов не сходили со сцены.

224 Больно было смотреть на великолепных артистов, которые тратили свои силы на то, чтобы извлекать из ничтожества всякие сомнительные творения репертуарных поставщиков.

Зато актер царил на сцене, был ее хозяином. Режиссер был незаметен. О нем никто и не вспоминал. Декорация почитались чем-то совершенно неважным и неинтересным, по крайней мере, в драме. Зато зрители ценили актерскую игру во всей ее, так сказать, чистоте.

Авторский замысел не был загроможден никакими режиссерскими измышлениями. Сущность театра не была утрачена. На первом плане был человек, личность во всей сложности и многообразии его духовной жизни. Но по мере того как старились и умирали актеры, воспитавшиеся на лучших традициях московской сцены, все очевиднее становилось падение Малого театра.

Пресловутый «реализм щепкинского дома»⁵³⁷ превращался в самый грубый бытовой натурализм. В театре началось какое-то ожирение сердца. На сцене трактовались обывательские страстишки. Драматическое начало рассчитано было на сентиментальность зрителя, комическое — на его чревную смешливость.

Немудрено, что при таком безвременьи спектакли К. С. Станиславского⁵³⁸ в «Обществе любителей искусства и литературы»⁵³⁹ на сцене Охотничьего клуба стали огромным событием для театралов. Впервые заговорили об единстве спектакля, о «постановке», о режиссерской части. Это была своего рода «Америка» для московского общества.

К тому времени, когда театр К. С. Станиславского перебрался с клубной сцены в постоянное помещение, я был уже студентом. Не помню, при каких обстоятельствах завязалось у меня тогда знакомство с актерами Художественного театра. Одним из первых моих знакомцев был В. Э. Мейерхольд, который играл тогда в «Чайке»⁵⁴⁰ Треплева и в «Одиноких»⁵⁴¹ Иоганна. Он и тогда сочувствовал революции, и я, помнится, накануне своего ареста 225 дал ему на хранение немалый запас всякой «литературы» и, кажется, мимеограф⁵⁴². Это обстоятельство почему-то очень меня смущало, когда я сидел в тюрьме, и мне все казалось, что я «провалил» Мейерхольда. Но все сошло благополучно.

Бывал я тогда еще у одной актрисы, М. Л. Роксановой⁵⁴³, которая играла в «Чайке» Нину Заречную. Я припоминаю одну прекрасную загородную поездку, которую я предпринял тогда среди зимы в одной небольшой товарищеской компании. В этой поездке участвовала и М. Л. Роксанова.

Мы чудесно прожили три дня в подмосковном имении одного моего приятеля. В нашем распоряжении был большой деревенский дом, тройка лошадей, лыжи… Стариков не было, и мы, набегавшись за день на лыжах, возвращались к вечеру в уютный дом к камину, где каждый рассказывал небылицы и были. Тут экспромтом сочинил я один из первых моих рассказов «Что-то черное». Рассказ был мрачный и таинственный. Я снабдил его эпиграфом из Бодлера и посвятил М. Л. Роксановой, за которой все мы тогда почтительно ухаживали…

Мой арест, ссылка и жизнь под надзором в Нижнем Новгороде прервали мои связи с театром. Вернулся я к нему в 1904 году, когда мне удалось, наконец, попасть в столицу. Вскоре я стал заправским театралом, а с 1905 по 1907 годы писал рецензии на все более или менее значительные спектакли. Иногда, впрочем, приходилось писать о спектаклях совершенно ничтожных.

Театральная жизнь Петербурга была тогда бледной и вялой. В Александринском театре⁵⁴⁴ утешали ценителей одни старики — Савина⁵⁴⁵, Давыдов⁵⁴⁶… А в театре В. Ф. Комиссаржевской⁵⁴⁷, который тогда помещался в Пассаже, восхищала нас сама Вера Федоровна, а ее партнеры — увы — были столь же незначительны, как и актеры казенной сцены. Режиссура была случайной и качества весьма невысокого. Еще хуже обстояло дело в театре Яворской⁵⁴⁸. Этой претенциозной актрисе нечасто удавалось 226 найти для себя подходящую роль. Хороша она была по-настоящему только в пьесе Стриндберга⁵⁴⁹ «Графиня Юлия». Суворинский театр⁵⁵⁰ был безнадежно вульгарен, и все прочие театральные предприятия были бессильны и чахлы.

Символисты — и я в том числе — решительно отказывались примириться с тогдашним театральным эклектизмом и скукою казенной сцены. В кружках символистов поговаривали о каком-то новом театре. Похоронить натурализм и психологизм старой сцены в самом деле пришла пора.

Идея символического театра⁵⁵¹ висела в воздухе. Не было только театрального деятеля, который «дерзнул» бы на рискованный опыт. В те годы один только режиссер мечтал о театральной революции.

Это был мой старый знакомый В. Э. Мейерхольд. Но его почти забыли как актера Московского Художественного театра, а его режиссерские опыты были вовсе неизвестны столицам. После закрытых студийных работ при Художественном театре, где, между прочим, актеры под руководством В. Э. Мейерхольда учились читать напевно стихи по моим переводам «Двенадцати песен» Метерлинка, Всеволод Эмильевич уехал в провинцию со своей труппой и там удивлял публику небывалыми сценическими приемами. Работала его труппа, кажется, не очень успешно в материальном отношении. И, когда кончились гастроли, Мейерхольд вернулся с пустою кассой. Приехав в Москву, я застал его в меланхолии и без определенных планов. В то время была мне свойственна уверенность в том, что на путях искусства все препятствия можно преодолеть, и я стал убеждать Мейерхольда переселиться в Петербург, где мне казалось легче найти средства и возможности для основания нового символического театра.

Вскоре в самом деле Мейерхольд перекочевал в Петербург и даже поселился в моей квартире.

В это время вокруг «Факелов» шли оживленные дебаты, и ревнители «мистического анархизма» мечтали о разных начинаниях в духе учения о «последней свободе». 227 Мечтали мы также и о театре. Между прочим, приехавший тогда в Петербург Сулержицкий⁵⁵² настолько увлекся нашими планами, что поехал в Ясную Поляну к Л. Н. Толстому уговаривать его дать «Факелам» какое-либо свое новое произведение. Разумеется, из этого ничего не вышло, но любопытно, что Толстой, по словам Сулержицкого, очень заинтересовался самой идеей «мистического анархизма». Наши с Мейерхольдом попытки найти средства для устройства театра «Факелы» оказались тщетными.

В этих поисках случались с нами иногда комические приключения. Так, например, я до сих пор не могу вспомнить без улыбки нашу поездку в Финляндию к одному знаменитому писателю⁵⁵³, у которого жена была актриса. Мы хотели завербовать ее в нашу будущую труппу и надеялась, что она благодаря связям поможет нам организовать желанный нам театр.

Знаменитый писатель и его жена встретили нас чрезвычайно радушно. Они жили в большом отеле довольно далеко от станций железной дороги. После обеда мы пошли с Мейерхольдом в наш нумер, и тут разыгрался смешной инцидент. Всеволод Эмильевич, обладавший немалыми способностями комика, стал рассказывать что-то очень нелепое и забавное. Мы смеялись, как мальчишки. Дверь в коридор была отворена. И когда Мейерхольд, уткнувшись носом в мой жилет, захлебывался от смеха, неожиданно на пороге нашей комнаты появился знаменитый писатель. Не знаю почему, мы как-то сразу перестали смеяться и тотчас же почувствовали, что мнительный писатель отнес наше веселое настроение на свой счет. Он сухо позвал нас пить чай, и когда мы через полчаса снова уселись за общий стол, радушие наших любезных хозяев куда-то исчезло. Мы поняли, что наше дело проиграно, и не знали, как поскорее убраться из этого злополучного отеля с его обидчивыми обитателями.

Много раз Всеволод Эмильевич рассказывал в приятельской компании об этом эпизоде — и так забавно, что слушатели буквально корчились от смеха.

228 Мои добрые отношения с В. Э. Мейерхольдом в ту пору не были секретом для петербуржцев. В журнале «Вопросы жизни» напечатаны были мои статейки о репертуаре и театральных принципах мейерхольдовской студии, гастролировавшей по провинции.

Немудрено, что когда я в моих многочисленных газетных рецензиях трубил о реформе театра, все читатели связывали мои заявления с именем Мейерхольда.

В те времена королем газетных рецензентов считался многоопытный и неглупый Homo Novus (Кугель)⁵⁵⁴. Он был лидером правой театральной партии и защищал традиции старого театра. Я был лидером левой партии, громил Александринку, Суворинскую театральную лавочку и не стеснялся в своих крайних суждениях. На первых представлениях рецензенты бегали от Кугеля ко мне и обратно, стараясь узнать наши мнения. Потом эти «эклектики» стряпали для газет нечто среднее.

Петербургские театры в январе и в феврале 1906 года переживали тяжелый внутренний и внешний кризис. Революция отразилась непосредственно на отношении публики к театру: общественно-политические события привлекли к себе всеобщее внимание, и театры мало посещались. Что касается кризиса внутреннего, то он характеризовался неуверенностью и расшатанностью постановок, неопределенностью репертуара и слабыми попытками найти выход из рамок старого бытового театра.

В качестве рецензента я, с несколько наивной (по молодости лет) страстностью, нападал на тогдашний репертуар казенной сцены. Вот, например, что я писал по поводу постановки на Александринской сцене «Мама-Колибри» Батайля⁵⁵⁵: «Нашим казенным театром, — писал я, — по-видимому, очень нравится драматург Анри Батайль: в этом сезоне в Михайловском театре⁵⁵⁶ идет его пьеса “La marche nuptiale”^65*, и теперь, вероятно, для удовольствия г-жи Савиной поставили в Александринском 229 театре “Maman Colibri”. Эта пьеса имела успех у парижских буржуа…» Изложив фабулу пьесы и разобрав игру актеров, я продолжал: «Теперь о г-же Савиной. Длинный список ролей этой изумительной артистки всегда поражал именами героинь из пьес г-д Сумбатовых⁵⁵⁷ и В. Крыловых⁵⁵⁸. Воистину М. Г. Савина зарыла свой талант в землю. И теперь, когда все чаще и чаще раздаются голоса, требующие, чтобы императорские театры были, по крайней мере, сценической академией, если они не в силах стоять на уровне современного искусства, в это самое время г-жа Савина выступает в роли Мамы-Колибри в пошлой пьесе ничтожного Батайля. Да, Александринский театр последнего времени — это постыдная страница в истории русской культуры… Игра г-жи Савиной в пьесе Батайля — как всегда — возбуждает смешанное чувство удивления и досады: там, где артисты преобладают над автором, там, где диалог отодвигается на задний план и, наоборот, раскрывается эмоциональная сторона характера, созданного артисткой независимо от автора, там испытываешь некоторое эстетическое волнение… Но потом снова звучит ничтожность диалога пьесы, и впечатление тускнеет»… «Пьеса Батайля имела успех. Эта “понятная” пьеса не вызвала ничьих протестов. Автор никого не раздражал, никого не задел. Все благодушно хлопали. Батайль не нарушает покоя обывательских душ. А ведь нельзя сказать, чтобы публика Александринского театра была всегда так доброжелательно настроена: ведь эта самая публика свистела Чехову на первом представления “Чайки”. Толпа не любит переоценки ценностей. Вот почему ей нужны Сумбатовы, Батайли, Александринские театры и “критики”, которые умеют быть ее послушными рабами…» И т. д.

Эти мысли, в сущности столь невинные, в то время казались очень «дерзкими», и мои рецензии вызвали крайнее негодование зоилов-присяжных и зоилов-любителей. Из всех моих тогдашних рецензий о постановках Александринского театра, кажется, только одна — об «Антигоне» 230 Софокла⁵⁵⁹ в переводе Мережковского, в декорациях Головина⁵⁶⁰, была сочувственной.

В театре В. Ф. Комиссаржевской тоже царствовал репертуарный хаос. В 1906 году на его сцене появились следующие разноликие и разноценные авторы — Ибсен, Чехов, Гауптман, Горький, Шницлер⁵⁶¹, Шолом Аш⁵⁶². Я с немалою запальчивостью бранил эклектизм репертуара и банальность постановок, но игра самой Веры Федоровны восхищала меня, и, конечно, никто из тогдашних критиков не славил ее так, как я.

Еще в декабре 1905 года я писал о Комиссаржевской в роли «Дикарки»⁵⁶³ восторженную статью, которую закончил патетической тирадой во вкусе тогдашнего молодого романтизма: «С великой скорбью смотришь на г-жу Комиссаржевскую, которая работает на сцене в эпоху упадка старого театра. Как хочется увести этот светлый талант из отвратительных традиционных кулис, где слепые люди пытаются гальванизировать труп натурализма…». И далее — может быть, с несколько смешным пафосом: «Такая артистка, как г-жа Комиссаржевская, нужна свободному и освобождающему театру, который вместо мертвой рампы принесет с собой иные мятежные огни…» Я убедился впоследствии, что эти мои юношеские восторженные статьи тронули Веру Федоровну, с которой, кстати сказать, — я тогда еще не был знаком. Брат Веры Федоровны, Ф. Ф. Комиссаржевский⁵⁶⁴, в своих воспоминаниях, опубликованных после смерти сестры⁵⁶⁵, писал между прочим: «Я помню, Вере Федоровне очень понравилась эта статья. Она даже собиралась писать автору ее, повидаться с ним, поговорить о театре “живой души”… В эту пору в ней уже созрели мысли о новом театре…»

Мое личное знакомство с Верой Федоровной состоялось позднее, почти через год после появления этой статьи, ее заинтересовавшей. Эта статья, между прочим, как мне потом рассказывали люди, хорошо знавшие Веру Федоровну, внушила ей мысль пригласить в качестве режиссера В. Э. Мейерхольда.

231 Так положено было основание новому театру на Офицерской⁵⁶⁶. Мы теперь все знаем, как трагически кончилась эта встреча двух даровитейших, но столь непохожих друг на друга людей⁵⁶⁷, Мейерхольда и Комиссаржевской.

Мое положение как театрального критика стало весьма затруднительным. Все почему-то ждали, в том числе и сам Мейерхольд, что я буду трубадуром нового театра. Но при первых же сценических опытах Мейерхольда душа моя раскололась.

С одной стороны, я не мог не чувствовать, что здесь, на Офицерской, театр нашел, наконец, свою настоящую театральную форму. Все эти «Александринки» и «Суворинские театры» сразу стали чем-то жалким и провинциальным по сравнению с нарядными и смелыми спектаклями Мейерхольда. Но, с другой стороны, я не менее реально почувствовал, что этот новый путь в искусстве не тот мне желанный путь, о котором я мечтал. Я почувствовал в театре Мейерхольда привкус безответственного декадентства и экспериментализма, которые были так характерны для московских эстетских кружков и журнала «Весы». Но Мейерхольд «закусил удила». Упоенный возможностью распоряжаться покорною ему труппою и всем аппаратом доставшегося ему театра, он не терпел уже никакой критики. Мои рецензии, которые всем казались весьма лестными для Мейерхольда, ему, напротив, казались недостаточно хвалебными. И он, и его поклонники обижались на меня. А между тем я сознавал, что доля ответственности за этот опасный опыт с новым театром лежит и на мне. Я видел, как личность актера приносится в жертву эффекту зрелища, и согласиться с этим декадансом никак не мог. Особенно меня пугала судьба такой дивной актрисы, как В. Ф. Комиссаржевская, которая, как птица в сетях, билась в сценических условиях, созданных Мейерхольдом.

Правда, иногда Мейерхольд отступал несколько от излюбленных им приемов и освобождал от своих пут актрису. Так это было в возобновленной им постановке «Кукольного дома»⁵⁶⁸, и я, обрадованный, в своей рецензии 232 старался доказать, что В. Ф. Комиссаржевская в новых сценических условиях чувствует себя «свободнее и окрыленнее», но эта постановка была вовсе не характерной для тогдашней художественной программы Мейерхольда.

Вершиною творчества Мейерхольда, его наилучшим и характернейшим достижением была постановка «Балаганчика»⁵⁶⁹ Блока. «Идеальной постановкой маленькой феерии “Балаганчик” я обязан В. Э. Мейерхольду, его труппе, М. А. Кузмину и Н. Н. Сапунову⁵⁷⁰», — писал А. А. Блок в августе 1907 года, т. е. спустя восемь месяцев после постановки пьесы. Первое представление состоялось 21 декабря 1906 года. Все, кто был на этом первом представлении «Балаганчика», помнят, какое страстное волнение охватило зрительный зал, какое началось смятение в партере, когда замерли последние звуки острой, пряной, тревожной и сладостной музыки Кузмина и занавес отделил зрителей от загадочного и волшебного мира, в котором жил и пел поэт Пьеро. Я никогда ни до, ни после не наблюдал такой непримиримой оппозиции и такого восторга поклонников в зрительном зале театра. Неистовый свист врагов и гром дружеских аплодисментов смешались с криками и воплями. Это была слава. Было настоящее торжество. Редакция газеты, в которой я писал тогда театральные рецензии, отказалась на другой день поместить мою статью, благоприятную и для Блока, и для Мейерхольда, ссылаясь на то, что я слишком близко стою к поэту и к театру и потому пристрастен в моей оценке. Формально редакция газеты была права; еще до начала репетиции я читал актерам пояснительное слово к «Балаганчику», и В. Э. Мейерхольд не случайно в описании спектакля посвятил эту постановку мне. Но мне было очень неприятно отказаться от возможности написать об этом замечательном спектакле. В газете появилась лишь краткая информационная заметка — и ничего больше. Только теперь, когда прошло более двадцати лет, для всех очевидно, что постановка «Балаганчика» — один из значительных этапов в истории русского искусства.

233 Как он был поставлен? Вот приблизительная внешняя схема постановки в изложении самого Мейерхольда: «Вся сцена по бокам и сзади завешена синего цвета холстами; это синее пространство служит фоном и оттеняет цвета декораций маленького театрика, построенного на сцене… Перед театриком на сцене, вдоль линии рампы оставлена свободная площадка. Здесь появляется автор, как бы служа посредником между публикою и тем, что происходит на маленькой сцене. Действие начинается по сигналу большого барабана; сначала играет музыка, и видно, как суфлер влезает в будку и зажигает свечи… На сцене длинный стол, до пола покрытый черным сукном, поставленный параллельно рампе. За столом сидят мистики так, что публика видит лишь верхнюю часть их фигур. Испугавшись какой-то реплики, мистики так опускают головы, что вдруг за столом остаются бюсты без голов и без рук. Оказывается, это из картона были выкроены контуры фигур, и на них сажей и мелом намалеваны были сюртуки, манишки, воротнички и манжеты. Руки актеров просунуты были в круглые отверстия, вырезанные в картонных бюстах, а головы лишь прислонены к картонным воротничкам… Арлекин впервые появляется из-под стола мистиков. Когда автор выбегает на просцениум, ему не дают договорить начатой им тирады, за фалды сюртука кто-то невидимый оттаскивает его назад за кулисы⁵⁷¹…» И все в таком роде… На сцене торжествует откровенный шарж и гротеск, ничем не смягченный и не подслащенный. Очаровательные и дерзкие краски костюмов и декораций, созданных тогда Н. Н. Сапуновым, и увлечение актеров, влюбившихся в поэта и его создание, сделали этот спектакль совершенно исключительным по цельности плана и согласованности игры, декораций, музыки и самого поэтического текста.

Каково же происхождение этого текста? Я позволю себе сделать маленькую историко-литературную справку. У Блока есть небольшое стихотворение, написанное, по-видимому, в 1904 или 1905 году «Балаганчик» — («Вот открыт 234 балаганчик…»)⁵⁷². В конце 1905 года я предложил Александру Александровичу разработать в драматическую сцену тему этого стихотворения. Я просил у него эту вещь для альманаха «Факелы», который я в то время подготовлял к печати. Блок согласился.

21 января 1906 года Александр Александрович писал мне: «Надеюсь, что успею написать “Балаганчик”, может быть, даже раньше, чем Вы пишете. Вчера много придумалось и написалось. Как только кончу, дам Вам знать…» 23 января 1906 года другое письмо: «“Балаганчик” кончен, только не совсем отделан. Сейчас еще займусь им. Надеялся вчера видеть Вас у Сологуба, чтобы сообщить. Во многом сомневаюсь. Когда можно будет почитать его?» К этому же времени по-видимому, относится еще одно письмо, без даты: «Милый Георгий Иванович. Я очень нежно Вас люблю, и Вы любите меня также. Только понимайте меня так же, как поняли в том, что написали о “Балаганчике”. Всегда понимайте, пожалуйста…» И в конце письма опять: «Пожалуйста, знайте, что я Вас люблю очень по-настоящему. Крепко целую Вас. Ваш А. Блок».

Теперь, когда опубликован дневник Блока за 1911 – 1913 годы, я не могу не перечитывать этой нежной и доброй записки поэта без улыбки. Любовь Александра Александровича ко мне длилась не очень долго, года три-четыре, не больше, и даже мои стихи, которые нравились ему в 1906 году⁵⁷³, через пять лет перестали нравиться. Впрочем, за год до своей смерти Блок снова искал со мной дружеской встречи, и у нас состоялось в Москве свидание вовсе не безразличное. И он опять цитировал когда-то полюбившиеся ему мои стихи.

Вернусь, однако, к «Балаганчику». Историко-литературный и сравнительно-психологический анализ стихотворения и пьесы под тем же заглавием «Балаганчик» без труда устанавливают связь этих двух произведений. Характерно для Блока то, что не прямая идейная схема, а существо образа-символа предопределяло для него всегда подготовлявшиеся поэтические творения. Так и здесь: 235 паяц, перегнувшийся через рампу с криком: «Помогите. Истекаю клюквенным соком…», — послужил темою для создания театрального «Балаганчика».

Если же от внешнего перейти к внутреннему и попробовать восстановить психологию Блока, придется признать некоторую зависимость поэта от тех переживаний, которые возникли тогда в петербургском обществе или, по крайней мере, в известных его кругах. Эта была эпоха, когда поэты рискнули заподозрить многие святыни, когда какой-то страстный хмель крушил головы тем, кто полусознательно вошел в круг предчувствий, связанных с первым революционным взрывом 1905 – 1906 гг. Были даже попытки идеологически объяснить и обосновать этот романтический опыт. Вот одной из таких попыток и была моя книга «О мистическом анархизме». По поводу этой книги Александр Александрович Блок писал мне 7 июля 1906 года: «Все лето думаю о многом, связанном с этой книгой. Прочел и еще буду возвращаться…»

Защищая драматические опыты символистов на столбцах газеты, я иногда делал промахи. Так, например, стараясь оправдать неудачную пьесу Ремизова «Бесовское действо»⁵⁷⁴, я ссылался на цензурное искажение текста, поверив автору, который жаловался мне на цензурный комитет. По поводу моей рецензии Главное управление по делам печати прислало в газету опровержение, из коего было ясно, что цензура вымарала всего лишь несколько слов. Я поместил со своей стороны объяснение по этому поводу⁵⁷⁵. Прислал «письмо в редакцию» и сам А. М. Ремизов. Не могу не привести здесь текста этого забавного письма: «Ввиду опровержения Главного управления по делам печати по поводу заметки рецензента вашей уважаемой газеты, считаю долгом дать следующее разъяснение. Действительно, количество строк, исключенных цензурою из представленного мною экземпляра, в общей сложности 4-5. Действительно, если глазом окинуть, пожалуй, и не заметишь; вот то же, если у человека отрезать какой предмет: всего какой-нибудь язык или еще что, так, пожалуй, 236 тоже не заметишь. От уничтожения, например, “рясы” в “Бесовском действе”, где все действие вертится у монастырских стен, само собою уничтожаются сцены, где главное рясы, и т. д. Экземпляр для театра, который подавался в цензуру, ввиду общих цензурных требований, выжимался в две руки жгутом и уж в подсохшем виде сдан был. И рецензент прав, утверждая, что “Бесовское действо” шло в искажении независимо от автора его…»

Наконец назрел и внутри самого театра В. Ф. Комиссаржевской тот конфликт, предвидеть который можно было с начала деятельности в нем В. Э. Мейерхольда. По поводу ухода В. Э. Мейерхольда из театра Комиссаржевской я счел своим долгом поместить в газете следующую заметку: «Мне приходилось писать обо всех постановках В. Э. Мейерхольда (и не только на столбцах “Товарища”), — и далеко не всегда я соглашался с планами и тенденциями этого режиссера. Скажу даже более: его идея “плоского” театра, поскольку она претендует на будущее, мне враждебна по существу: “плоский” театр уводит нас далеко прочь от театра-действия и приковывает нас к театру-зрелищу. Приходилось мне также протестовать иногда и против репертуара театра, хотя бы, например, по поводу злополучного Ведекинда⁵⁷⁶. Но теперь, когда деятельность В. Э. Мейерхольда насильственно прервана в театре, который создан его трудом, мне хочется отметить то положительное, что было сделано этим даровитым и смелым искателем новых сценических форм. Главная заслуга В. Э. Мейерхольда заключается в том, что он последовательно и твердо проводил в своих постановках принцип “условного” театра. Пусть не всегда этот принцип применялся удачно, но нельзя отрицать того, что элементы художественного творчества всегда присутствовали в опасных опытах, на которые решался В. Э. Мейерхольд.

Еще более значительной кажется деятельность В. Э. Мейерхольда, когда сравниваешь ее с деятельностью других петербургских и московских режиссеров: один только Станиславский и его ученики представляют собою 237 серьезную художественную школу, с которой необходимо считаться, — все остальные господа руководители театров не давали и не дают нам ничего, кроме шаблона, скучного и бесцветного. Каждая премьера театра В. Э. Мейерхольда возбуждала в обществе живейший интерес, толки и споры, нарушавшие мертвый сон нашего сценического болота. Ведь надо признать тот факт, что до вступления В. Э. Мейерхольда в театр В. Ф. Комиссаржевской в Петербурге не было ни одного театра: были только отдельные артисты и артистки, иногда высокоталантливые, как, например, сама В. Ф. Комиссаржевская. Постановки “Сестры Беатрисы”⁵⁷⁷, “Балаганчика”, “Жизни человека”⁵⁷⁸ и “Победы смерти”⁵⁷⁹ — это этапы в истории русского театра…»

Вскоре В. Э. Мейерхольд был утешен. Дирекция императорских театров пригласила его в качестве режиссера, и петербуржцы имели удовольствие увидеть талантливого экспериментатора сцены в роли устроителя нарядных и пышных спектаклей. Это уже не были опыты режиссера-декадента.

Мейерхольд доказал, что он на все руки мастер. Это были блестящие парадные зрелища, украшенные к тому же таким великолепным декоратором, каким явился тогда перед нашею публикой художник Головин.

О тогдашних постановках Художественного театра мне приходилось писать во время гастролей москвичей в Петербурге. Я писал о чеховских спектаклях, о «Бранде» и «Росмерсгольме» Ибсена, о «Борисе Годунове» Пушкина и о других⁵⁸⁰. В одной моей рецензии я резко разошелся со всею критикою. Это была моя статья о постановке «Драмы жизни» Гамсуна⁵⁸¹. Надо сказать, что и в самом театре мнения об этой постановке разделились.

Не все были ею довольны. Но я горячо приветствовал этот опыт Художественного театра и до сих пор убежден, что К. С. Станиславский, создатель этого замечательного спектакля, удачно нашел тогда своеобразную сценическую форму для «реалистического символизма» скандинавской драмы. Этот спектакль мог бы стать новым этапом на путях 238 Художественного театра, если бы актеры и зрители поддержали тогда К. С. Станиславского. К сожалению, спектакль остался непонятым и одиноким в репертуаре театра. Но мне он показался чрезвычайно убедительным как некое художественное целое. Можно было почувствовать в нем бледный свет норвежского солнца, увидеть среди фиордов странных людей, утомленных любовью. Со сцены веяло безумным севером, где царствует безрадостный холод и дикая слепая любовь. Перед зрителями возникали из глубины сланцевой горы какие-то тяжелые работники с молотами и кирками; вокруг жилища Терезиты бродили загадочные люди, закутанные в меха, с мигающими фонарями в руках. Терезиту превосходно играла О. Л. Книппер⁵⁸². Актриса искусно передала образ этой гамсуновской причудницы, изнемогающей от страсти и гордости. Вишневский⁵⁸³ хорошо играл рыжего Енса Спиро с его вожделениями, звериными и пьяными. Прекрасен был Москвин⁵⁸⁴ в роли Отермана. Его бред-шепот в последнем акте был настоящим художественным откровением. Раскрывалась северная душа, раздавленная как будто бы темною глыбою сумасшествия. Пьесу ставили Л. А. Сулержицкий и К. С. Станиславский, который великолепно играл в ней Карено. Прекрасны были декорации В. Е. Егорова⁵⁸⁵ и Н. П. Ульянова⁵⁸⁶. И вот, несмотря на всю прелесть и своеобразие этого спектакля, из всех рецензентов один только я принял этот спектакль как победу, а не как поражение Художественного театра. Дирекция как будто сама испугалась того поэтического волшебства, каким был проникнут этот удивительный спектакль. Буржуазная чернь, наполнявшая зрительный зал, провалила злорадно этот смелый сценический опыт, и Художественный театр повернул на старую дорожку сомнительного натурализма и не менее сомнительного импрессионизма, отказавшись от поисков реализма, заключенного в символах высокой поэзии и настоящего подлинного театра.

Из театральных предприятий того времени надо отметить спектакли так называемого Старинного театра⁵⁸⁷.

239 В особом проспекте, который был опубликован накануне первого спектакля, дирекция объясняла, что главная ее задача — реставрация сценических постановок различных эпох, начиная от эпохи античного театра и кончая театром времени Мольера⁵⁸⁸. «Археологическая и историческая правдивость постановки и передачи духа и характера эпохи в данном случае должны иметь решающее значение», — писали авторы проспекта. На деле, однако, спектакли Старинного театра дали иные результаты, по-видимому, неожиданные для некоторых «зачинателей» этого дела и, кажется, более ценные и значительные, чем простая реставрация старинных постановок. В спектаклях Старинного театра не оказалось строгой «археологической и исторической» правдивости, к которой стремилась дирекция, зато в этих постановках оказалась правда художественная. В длинном списке сотрудников Старинного театра было немало мастеров «Мира искусства». Вот эти художники, все люди с хорошим театральным вкусом, как-то незаметно одолели «реставраторов».

Торжеством этой партии была постановка «Лицедейства о Робене и Марион»⁵⁸⁹, пастурели XIII в., сочиненной Адамом де ла Галль (Adam de la Halle)⁵⁹⁰, знаменитым в свое время трувером⁵⁹¹, прозванным Bossu d’Arras^66*. Несмотря на семь веков, прошедших со времени появления на сцене этой «игры», она представляет и для нас немалый интерес. От нее все еще веет нежным лиризмом и забавным юмором.

Талантливый трувер был, очевидно, большим скептиком и насмешником, и его пастурель вовсе не наивная и не сентиментальная пьеса. Когда читаешь диалоги Марион и трусливого Робишона, чувствуешь деревню, вечную деревню, наивно-лукавую и буржуазную; когда прислушиваешься к речам рыцаря, этого «вечного» дворянина, нельзя не улыбаться вместе с Арраским горбуном. Когда пастушка Марион рассказывает Робену о своем приключении 240 с рыцарем, слышишь неизменную повесть, любовную и смешную:

Был человек здесь на коне.
Себе напялив рукавицу,
На кулаке держал он птицу,
И он просил любить его,
Но не дождался ничего.

Горделивый и забавный рыцарь, который, вероятно, «несет на своих плечах не одно дворянское поколение», был очень хорош на сцене Старинного театра. Рыцарь выезжал на деревянном коне, и все движения и жесты этого охотника с соколом были глубоко комичны. Реставрированная старая наивная музыка, простодушные трэске⁵⁹² и фарандола⁵⁹³, поставленная Фокиным⁵⁹⁴, и превосходные декорации М. В. Добужинского доставили любителям большое наслаждение. Этот спектакль открыл зрителям целый мир эстетических переживаний, связанных с поэзией Средневековья, — с поэзией, а не с бытом того времени. Тот, кто умеет ценить средневековую миниатюру (вроде тех миниатюр, которыми украшены, напр., «Grandes chroniques de St.-Denis»)^67*, должен оценить и «Лицедейство о Робене и Марион». В этом зрелище была очаровательна фантастика линий и красок, странное смешение средневекового стиля с восточными мотивами (рисунок ковров, головные уборы и что-то вроде халатов — влияние крестовых походов на моду того времени). От спектакля веяло многовековой культурой, утомленной и себя пережившей. Насмешливый трувер, в каком-то смысле опередивший своих современников, в своей «игре» подает руку через голову многих поколений изысканным художникам нашего времени.

Позднее в моих скитаниях по Европе, да и у нас, когда приезжали к нам заграничные гастролеры, я видел немало знаменитых актеров и прославленных режиссеров. Должен признаться, что сердце мое не лежит к западноевропейскому 241 лицедейству. Не то, чтобы я отрицал превосходное мастерство, какое мы видим в Comédie Française⁵⁹⁵, или не оценил вообще европейских актеров, но мне все кажется почему-то, что они даже при серьезной школе и высокой талантливости никогда не преодолеют эмоциональности и психологизма.

Впрочем, спешу оговориться, один актер, которого я видел, еще будучи юношей, покорил меня всецело. Это был старик Сальвини⁵⁹⁶. Подумать только, что его видел и Аполлон Григорьев⁵⁹⁷, написавший о нем свою знаменитую статью. Правда, Аполлон Григорьев видел его еще молодым, а я глубоким стариком, но для Сальвини не было возраста. Я видел его в роли Отелло. Я многих видел знаменитых Отелло, в том числе Росси⁵⁹⁸. Но никто из них не разгадал какой-то страшной тайны ревнивого и, главное, оскорбленного в своем целомудрии сердца, как этот великий трагик. Я помню, как у меня душа замерла в настоящем ужасе, когда Отелло наконец поверил Яго. Сальвини в этом месте прерывал диалог и тихо отходил в глубь сцены. Он стоял спиной к зрителям, чуть касаясь какой-то балюстрады. Его плечи едва вздрагивали. Зрительный зал безмолвствовал, загипнотизированный волшебником. Это был огромный актер.

Из европейских актеров я любил больше иных Элеонору Дузе⁵⁹⁹, которую видел почти во всех ее ролях. Я написал о ней ряд статей. Но и эта замечательная актриса была прекрасна только тогда, когда передавала с искусством, ей свойственным, все психологические тонкости той или иной героини, но страстность в ее игре никогда не преодолевалась каким-то иным, высшим началом. А ведь если актер остается рабом страсти и не подчиняет ее духовной правде, если, одним словом, в театральном «действе» нет того, что античный человек называл «очищением»⁶⁰⁰, где же истинно подлинный театр? А как редко осуществляется это настоящее чудо искусства…

Говоря об актерах иностранных, не могу не вспомнить об одной замечательной японской актрисе. Я горжусь 242 тем, что, кажется, едва ли не первый из москвичей обратил на нее внимание. Ее привез в Москву какой-то не очень опытный антрепренер и устроил ее гастроли в маленьком театрике в Мамоновском переулке на Тверской⁶⁰¹. Здесь шли в то время (это был 1913 год) одноактные пьески и миниатюры, иногда с пением и танцами. Вот здесь и появилась впервые г-жа Ганако-Оота⁶⁰² со своей труппой. Я видел ее в двухактной драме «Гроза-Грозей» и в одноактной пьесе «Служанка Отаке». И на этот раз, конечно, не могло быть и речи о трагическом катарсисе. Едва ли вообще в японской культуре могла бы возникнуть эта тема. Но зато в игре этой актрисы была такая психологическая тонкость и такое удивительное мастерство, какого я не встречал ни у одной из европейских актрис. Японские пьесы, в которых выступала Ганако, построены так, что все эмоциональные и психологические краски приурочены к очень простой фабуле, не претендующей на глубину и значительность. Зато автор дает актрисе гибкий и мягкий, как воск, диалогический и мимический материал. Ганако пользовалась им виртуозно. Когда начались толки об этой актрисе в Москве и публика устремилась в Мамоновский переулок, Оленина-д’Альгейм⁶⁰³ пригласила Ганако в свой «Дом песни»⁶⁰⁴, и Ганако-Оота выступила на «вечере японского искусства» в Малом зале Консерватории. Перед спектаклем чудесная японка открыла тайны своего артистического мастерства. Прежде всего она показала себя как танцовщица. Она дала три хореографических образца в порядке их сложности — «Детский танец», «Харасуме» (Весенний дождь) и «Сиокуми» (Любовь девушки). Это был воистину «драматический балет», нечто аналогичное тому московскому артистическому начинанию, которое в первые годы революции в маленьком театре на Дмитровке⁶⁰⁵ обратило на себя внимание знатоков театра и танца, но потом по каким-то случайным внешним причинам утратило театральное помещение и замерло на несколько лет — и только теперь, как я слышал, вновь возобновляет свою деятельность.

243 В этом театрике выступила впервые Л. М. Лебедева⁶⁰⁶ в роли мальчика-татарчонка в «Восточном рынке», в роли девушки в «Индусской легенде» и в лирическом танце в «Сказке города». Когда я увидел на сцене эту Лебедеву, я тотчас же вспомнил о чудесной японке. Лебедева — русская соперница Ганако-Ооты. Впрочем, это уж не столько «воспоминание», сколько наше театральное сегодня.

М. Н. ЕРМОЛОВА

В первый раз я увидел Ермолову, когда мне было лет девять, в доме у моего дядюшки, небезызвестного в свое время драматурга, ныне покойного В. А. Александрова, в чьих пьесах всегда самоотверженно играла Мария Николаевна, спасая их от провала и забвения. Ермоловой тогда было лет тридцать пять.

В доме моего дядюшки постоянно бывали актеры тогдашнего Малого театра — Ленский, Горев, Макшеев, Федотова… Я привык слушать их выразительные актерские интонации, мне нравились их не совсем обыкновенные жесты и позы, я жадно запоминал их рассказы, не всегда, впрочем, назидательные и педагогически полезные… Мария Николаевна бывала у моего дядюшки не часто, но мне посчастливилось увидеть ее раза три-четыре. И в тот памятный для меня вечер, когда я впервые увидел ее, она сразу меня пленила чем-то, и я навсегда остался ее верным поклонником, а между тем у меня, мальчугана, тогда произошел с нею весьма забавный спор об актерском искусстве.

Дело в том, что я с малых лет был страстным любителем декламировать стихи. Актеры знали мою слабость и забавлялись тем, что заставляли меня их читать. Никто меня не критиковал, и я принимал за чистую монету знаки одобрения, на которые не скупились благодушные служители 244 Мельпомены⁶⁰⁷. И в тот вечер меня заставили читать стихи. Я не смущаясь стал читать «Бесы» Пушкина. Я упивался музыкой метели и читал стихи, сохраняя, как мне казалось, все оттенки пушкинского ритма, и мне даже в голову не приходило, что можно стихи читать как-то иначе, на прозаический разговорный лад. Представьте себе мое удивление, когда неизвестная мне дама (я не знал еще тогда, что это была Ермолова) не совсем одобрила мое чтение. По свойственной ей прямоте и честности Мария Николаевна даже чтение девятилетнего мальчишки приняла всерьез.

— Ты, дружок, читаешь нехудо, — сказала она своим грудным и несколько глухим голосом, — но зачем ты так поешь? У тебя хорошо вышло, когда ты прочел «Страшно, страшно поневоле средь неведомых равнин». Мне даже самой страшно стало. Но не надо декламировать нараспев. Читай стихи просто, как мы все разговариваем в жизни.

Я почувствовал, что краснею; потупился и молчал.

— Что ж ты молчишь? — спросила Мария Николаевна. — Разве не согласен?

— Нет, — пробормотал я, изнемогая от смущения. — Надо нараспев. Так лучше.

— Ах, какой упрямый! — сказала Мария Николаевна без гнева, но совершенно серьезно.

Этот спор с Марией Николаевной, который вел я сорок лет тому назад, определил все мое дальнейшее понимание стихов и чтение их. Я так и не согласился с гениальною актрисою в том, как надо трактовать стихи на сцене. А между тем я покорился ее гению и всю жизнь чтил великий дар, которым она обладала, но, конечно, не потому, что она читала стихи как прозу, а несмотря на эту ее ошибку. В моей восторженной оценке ее внутренней артистической силы меня не поколебало даже однообразие ее типового психологического рисунка, отсутствие художественных деталей в исполнении ролей и вообще небрежность к форме. Тайна очарования Ермоловой была вовсе 245 не в ее актерском мастерстве. Иные актрисы были выше ее в этом отношении — Элеонора Дузе, даже Федотова, Савина и еще кое-кто тоньше играли, умнее задумывали роли и владели иногда своим ремеслом лучше Ермоловой. Но у Марии Николаевны было нечто, что было вовсе не доступно ее соперницам. В самом существе Ермоловой, в ее личности, были какие-то патетические силы, и этот ее необычайный пафос покорял все сердца без исключения. Ермолова чувствовала мир как трагедию. Какую бы роль она ни играла, а ей часто приходилось играть пустые роли в ничтожных пьесах, — все равно ей всегда удавалось наполнить предназначенную ей роль этой своей необыкновенною духовной энергией. Ермолова была однообразнее Элеоноры Дузе, которая умела раскрывать все оттенки и детали той или другой психологии. Ермоловой не нужна была психологическая сложность: ей нужно было раскрыть и показать глубину своей собственной личности. Она воистину преодолевала психологию и, значит, преодолевала страсти. Вот почему Ермолова была подлинная трагическая актриса. Она повседневные и поверхностные драмы страстей и страстишек, сочиненные современными ей драматургами, возвышала до настоящей трагедии. Она играла самое себя и только себя. В. Ф. Комиссаржевская тоже играла себя, но у нее душа пела, как волшебная птица, чье имя — лирика. Комиссаржевская представляла собой совершенный тип лирической актрисы, Ермолова — актрисы трагической.

Трагический пафос Ермоловой был так велик, что в зрительном зале ей покорствовали все без исключения — и ее поклонники, и ее враги. У нее были и враги-хулители, которые негодовали на нее за ее небрежность к «отделке» роли, за ее «грубый» голос, за то, наконец, что она, не считаясь с ансамблем, ломает пьесу, понуждая слушать и смотреть себя одну. Но и эти хулители не смели ее критиковать, пока она играла. В театре, во время ее игры, осуществлялось то чудо искусства, какого я после Ермоловой не наблюдал ни разу, хотя немало прекрасных мастеров 246 сцены довелось мне видеть. Один только старик Сальвини покорял так же все души без исключения. У нас, русских, из мне известных современников был еще один актер, очень неровный и даже в каком-то смысле нескладный, но который в некоторых ролях, когда был, что называется, «в ударе», тоже владел всем зрительным залом чудотворно. Таким актером был покойный Горев. Таким он был иногда в «Короле Лире»⁶⁰⁸. Но у него этот пафос был не всегда, а Ермолова была патетична по самой своей природе.

Казалось бы, при таких свойствах ее духовной природы она могла быть выше тогдашнего натурализма Малого театра, но сценические традиции были так сильны, что Мария Николаевна не могла их побороть, и в конце концов форма ее игры не отличалась от игры ее современников. Вот почему она и стихи читала, как прозу, боясь удалиться от житейского правдоподобия. Впрочем, надо и то сказать, что пятистопный ямб, каким переведены у нас классики, нередко так мало похож на стихи, так наивно изуродован дурной инструментовкой и бедною ритмикой, что чтение подобных виршей естественно понуждало актера махнуть рукою на музыкальность стиха и трактовать текст прозаически.

Я видел Ермолову почти во всех ее значительных ролях. Из них две кажутся мне наиболее для нее характерными и выразительными — роль Марии Стюарт⁶⁰⁹ и роль Орлеанской Девы⁶¹⁰. Пафос Шиллера был ей созвучен. Мы теперь привыкли несколько свысока смотреть на Шиллера. Но надо признать, что если он неизмеримо ниже Шекспира как художник, психолог и мудрец, зато в нем есть какая-то неувядающая сила воодушевления. Недаром Достоевский в юности питал к нему пристрастие, от коего не совсем был свободен и позднее. Вот эта сила воодушевления, какая-то энергия воли и праведного гнева были близки сердцу Ермоловой. Актриса была изумительна в роли Марии Стюарт. И дело было не в истолковании роли. Ермолова играла не королеву, не чувственную страстную католичку, не женщину со всеми ее очарованиями 247 и прелестями, свойственными ей несмотря на плен, — нет, она играла себя, она рассказывала миру с подмостков театра о своей тоске по свободе, о своем праведном гневе, о своей готовности умереть за истину…

Эта ее всенародная речь была исполнена такой пламенной силы, что не приходилось уже критиковать ее игру. В театре совершалось нечто более важное, чем исполнение актрисою предназначенной ей драматургом роли. И пусть игра Ермоловой была в каком-то смысле беднее того задания, какое предлагал ей Шиллер. Зато ее сценическое дело было неизмеримо богаче в духовном отношении. Впрочем, я не хочу сказать, что в Ермоловой будто бы вовсе не было художника и мастера. Те, кто помнят, например, сцену встречи на охоте Марии и Елизаветы, когда эти роли играли Ермолова и Федотова, не забыли, вероятно, и совершенно покоряющего, чисто эстетического и театрального впечатления от этого удивительного поединка двух королев, двух женщин и двух актрис. Но не это было главное в Ермоловой.

Особенно это становилось очевидным, когда Мария Николаевна играла Орлеанскую Деву. Я видел ее еще молодой, когда мне было лет пятнадцать, — и позднее, разумеется, несколько раз.

В той сцене, где Иоанна рвет цепи, театральный зал буквально замирал в благоговейном трепете. В эти мгновения никто не смел не верить, что совершилось настоящее чудо. Такова была Ермолова.

Несмотря на то, что лично, биографически, Мария Николаевна никогда не имела никакого отношения к революции, ее имя стало знаменем свободолюбивой молодежи той эпохи. Все чувствовали, что ее гений ломает как-то скучный, косный и серый быт, в коем задыхалась тогдашняя Россия.

Появление на эстраде Ермоловой всегда сопровождалось шумными манифестациями. Она стояла такою, какою ее написал Серов⁶¹¹, — и весь зал шумел, приветствуя не актрису, не любимую «каботенку»⁶¹², а героиню. И эта 248 удивительная женщина читала стихи, нередко плохие, нередко с неверными интонациями, не чувствуя и, не давая чувствовать ритма, и все же это было чудесно, прекрасно и увлекательно. И все души, загипнотизированные ее чудодейственною волею, летели, как на крыльях, в неизвестную лазурь.

Умерла Ермолова. Я пошел на панихиду в ее квартиру. На стенах рядом с большими портретами Мольера и Шекспира висели портреты сомнительных драматургов и актеров. Обстановка не обличала вообще хорошего вкуса и строгого стиля. Но там в гробе покоилась на подушке прекрасная голова великой трагической актрисы, которая всю жизнь прожила в окружении, ее недостойном, в условиях серого быта кулис и так называемой интеллигенции тогдашней либеральной Москвы.

ГОДЫ СТРАНСТВИЙ

В первые годы моей трудовой жизни я два раза был в плену. В первый раз — в плену царского правительства; во второй раз — в плену редакторских дел, идейной полемики и вообще суетной «литературы», от коей предостерегал поэтов мудрый Верлен. Этот второй плен⁶¹³, более горький, чем тюрьмы и ссылки, длился целые пять лет, примерно, с 1904 по 1909 год.

Я наконец почувствовал, что «больше не могу». К тому же я с ужасом заметил, что читатели меня знают и мною интересуются, приписывая мне качества, для меня, в сущности, вовсе не характерные. То, что я ценил сам и что любили во мне близкие мне поэты, до публики как-то не доходило. Она привыкла связывать мое имя с «мистическим анархизмом», с проповедью бунта, с «перманентной революцией», с яростною полемикой и вообще со всяческим шумом. Но сам-то я знал, что 249 «бунт» для меня был путем, а не целью; сам-то я знал, что во мне была и тишина⁶¹⁴; иные, немногие, умели слушать и слышать эту тишину, но большинство осталось к ней равнодушным.

Беспорядочный и беспомощный в своих житейских делах, я не умел также устраивать и своих дел литературных. Мои книги выходили в таких издательствах, как «Оры», «Золотое руно», «Факелы» и пр. — в них, конечно, было лестно печататься, но материальных благ они не давали. Поэтому я обрадовался, когда коммерчески-деловой «Шиповник» предложил мне издать мои рассказы. Первый и второй том рассказов быстро разошлись. Потребовалось второе издание. А в 1908 году «Шиповник» предложил мне издать собрание моих сочинений в шести томах. В это же время ко мне обратилось с таким же предложением издательство «Просвещение». Я наконец почувствовал почву под ногами. Но должен признаться, что, хотя мне теперь, когда я пишу эти строки, уже сорок девять лет, мне кажется почему-то, что тогдашнее «собрание сочинений», о коих писалось немало, о коих писал обстоятельно даже покойный Д. Н. Овсянико-Куликовский⁶¹⁵, критик скучнейший, но почтеннейший, которого мудрено было раскачать на писание о современниках, — мне кажется, что эти шесть томов все еще были какою-то «пробою пера». И я не складываю оружия. Я не принадлежал к тем счастливцам, которые могли работать не спеша, осторожно и вовремя публиковать свои вещи, извлекая из этих публикаций материальные и моральные выгоды. Жизнь моя была не устроена. Я всегда был бродягою и скитальцем. Я писал мои рассказы и повести, всегда связанный обязательствами и всегда взволнованно.

Итак, в 1908 – 1909 годах я освободился от кружков, направлений, партий, редакций и стал работать более спокойно и сосредоточенно. Впрочем, блюдя справедливость, скажу, что годы моей редакторской и журнальной деятельности были все-таки для меня годами учения, ибо в борьбе я отточил свою логику и расширил запасы знаний.

250 Прошли годы учения — наступили «годы странствий». Мои скитания по Европе были, конечно, мне полезны не менее, чем царские тюрьмы и муки литературной борьбы. К тому же эти скитания куда были приятнее, чем холод Сибири или петербургские туманы. Особенно обогатила меня Италия.

В первый раз я поехал в Италию в 1907 году. Я предполагал уехать туда месяцев на шесть, но как-то случилось так, что ко дню отъезда все издатели меня обманули, и у меня в бумажнике лежало всего лишь рублей двести и два билета до Венеции. Мы все-таки решили с женой поехать, рассчитывая пожить в Венеции недели две и вернуться обратно до лучших обстоятельств.

Мы приехали в Венецию ночью и в гондоле поехали в наш отель. Как это всегда бывает с иностранцами, мы были очарованы венецианской ночью, загадочным сумраком палаццо⁶¹⁶ и таинственным шорохом закутанных в плащи пешеходов, пробиравшихся торопливо по горбатым мостам. Утром нас ждало новое волшебство. Мы вышли из отеля по другому ходу и очутились на площади св. Марка. Странно, что эта площадь, известная по сотням картин и гравюр, все-таки производит всегда впечатление какого-то чуда, чего-то совершенно нового и нежданного. Фасад Марка⁶¹⁷ сияет и горит, как православный иконостас. И вся площадь как будто погружена в небесную лазурь.

Но в Венецию можно влюбиться, а жить в ней мирно, без особых страстных увлечений едва ли удобно. К тому же двести рублей, когда мы их разменяли на лиры, оказались изрядною суммою, и я рассчитал, что мы смело можем продлить наше путешествие, поехав на неделю во Флоренцию. Припомнив, что между Венецией и Флоренцией имеется Падуя, известная фресками Джотто⁶¹⁸, мы решили навестить и этот город, где Capella del’ Arena⁶¹⁹таит в себе сокровище Раннего Возрождения.

Мы так и сделали. Насладившись монументальным стилем великолепного Джотто, поехали мы во Флоренцию. Там поселились мы на Соборной площади в отеле 251 Нардини, и эстетическое пиршество наше благополучно продолжалось и здесь, на родине Данте.

В эти дни получил я письмо из Рима от Вячеслава Иванова, который звал меня в Вечный Город. Я послал отчаянную телеграмму какому-то издателю, и мне перевели еще небольшую сумму. В Риме поселился я в одной квартире с поэтом, в патриархальном итальянском семействе. Одна стена нашего дома была античная. Мы жили на маленькой уличке, недалеко от Пантеона⁶²⁰. Из наших окон был виден Форум⁶²¹. Бродить по Риму с таким гидом, как Вячеслав Иванов, воистину великое наслаждение.

Однажды мы зашли в церковь св. Климента⁶²². Эта chiesa di St.-Clemente примечательна. Там сохранились фрески VI века. Одна из них необычайна. Это — «Мадонна с сыном». Безумные «врубелевские» глаза Богоматери и божественно-ироническая ее улыбка каким-то чудом сближают древнюю фреску с современностью. Церковь св. Климента построена на камнях, из которых некогда были сложены стены языческого храма, где совершались эзотерические⁶²³ служения, — дар Востока древнему Риму.

Творчество Вячеслава Иванова напоминает мне эту таинственную церковь с ее подземной храминой и с изображением в средней ее части, также подземной, но уже построенной в первые века христианства, лика Мадонны с экстатическими глазами Менады⁶²⁴. Мне думается, что символика многослойного итальянского храма аналогична и параллельна символике, раскрытой в поэзии Вяч. Иванова. Неразрывная связь древнейших культур и восточного эзотеризма с эзотеризмом христианства и темами нашего тревожного XX века характеризует сущность его поэзии. Скорбная Мадонна-Менада «мрачным оком смотрит и не видит, душный рот разверзла и не дышит»⁶²⁵ — но в миг, когда приходит Дионис⁶²⁶, ее сердце источает «слез ликующих ключи…». Вот эта встреча Менады с Дионисом — основная тема Вяч. Иванова. Однако символ Диониса не всецело предопределяет содержание этой 252 сложной поэзии. В той же мере торжествует в ней начало аполлоновское⁶²⁷, восстановляя желанное равновесие поэтических тем и форм. Отсюда поразительное торжество гармонии над лирическим хаосом. Торжество строя и лада над началом смутных настроений. Я не могу сказать, что в поэзии Вяч. Иванова нет совсем субъективной, в себе замкнутой лирики; я только утверждаю, что этот круг переживаний заключен в иной круг — круг мировых символов. И как бы радиусы — лучи солнца-сердца — соединяют лирический микрокосм поэта с объективно данным макрокосмом. В этом смысле Вяч. Иванов — реалист. Этот реализм Вяч. Иванова определяет такие свойства его души, которые дают ему жизнеупорство, удивительное в наши времена. Лирические бури бросают легкие челны поэтов на опасные скалы и скучные мели, и, кажется, один лишь Вяч. Иванов, как опытный кормчий, плывет по звездам⁶²⁸, не страшась непогоды. Пушкин, «беспечной веры полн», пел пловцам неустанно и, когда «лоно волн измял с налету вихорь шумный», лишь он один, «таинственный певец», был выброшен на берег грозою⁶²⁹. Иная судьба Вячеслава Иванова. Кто-то незримый внушил ему отважную мысль взять в свои руки кормило. И вот «кормщик умный» должен был уступить «безумному поэту» свое опасное место. В «годину гнева»⁶³⁰ поэт-кормщик провел бесстрашно по темным волнам свой утлый челн.

Что мне дала Италия? Я не собирался быть историком, археологом или искусствоведом и еще менее намеревался извлечь из моих скитаний по итальянским городам какой-либо пользы для «злобы дня», не рассчитывая, конечно, научиться у современных итальянцев чему-нибудь путному. Но в каждой стране есть особый «воздух» культуры, есть особый пленительный запах полуистлевшей старины, есть наследие веков. Не всякому дано почувствовать и постигнуть этот дух страны, разгадать связь былого и настоящего, но на мою долю выпало это счастье — дышать историческими судьбами разных народов и разных стран. По каким-то признакам и приметам 253 читал я в камнях базилик, в красках стенописи, в миниатюрах древних книг, в самих пейзажах Италии и в простонародном говоре римлян, флорентийцев или венецианцев — великое повествование об единстве мировой культуры. Для современного человека есть только одна культура — греко-римская, оплодотворенная новым миропониманием. Все сокровища и нам нужные тайны египетской культуры, ассиро-вавилонской, юдаистической, индусской и прочих включены в эту новую и поныне еще живую культуру. Все, что вне этой греко-римской культуры, обновленной и оправданной откровением двух последних тысячелетий, — все это варварство, мрачное и безнадежное. Само собой разумеется, что в эту единую культуру я включаю и Рублева⁶³¹, и «Слово о полку Игореве»⁶³², и Пушкина, и Достоевского, для которого, кстати сказать, по его собственным словам, Европа была вторым отечеством.

Вот этому знанию об единстве мировой культуры я обязан отчасти Италии. Да не будут мои слова истолкованы в том смысле, что для меня Рим есть вечный центр нашей духовной жизни. Рим сыграл уже свою великолепную ответственную роль, и едва ли надо и теперь видеть в нем верховного пастыря народов. Но римская идея мирового единства не умрет и на иных путях истории, в иной метаморфозе возродится для конечного торжества Адама, справедливо изгнанного из рая, но не утратившего надежду вернуть его себе.

Вернувшись из Италии, я принялся за труды повествователя. Эта поездка была для меня полезна еще в одном отношении. Я освободился от моих последних пристрастий к декадентству. Но не так-то легко было освободиться от импрессионизма и лирической субъективности. В этих борениях с самим собой прошло еще три года. Просматривая мою тогдашнюю переписку, я вижу, что эти годы воистину были годами скитаний.

Моей резиденцией был Петербург, но я все время совершал поездки то в Москву, то в Киев, то в Финляндию… 254 На лето уезжал в деревню — то в Смоленскую губернию, то в Курскую. Освобождаясь от декадентства, я освобождался вместе с тем от того петербургского романтизма, коим душа моя была надолго отравлена. Впрочем, мне предстояло еще раз припасть к этой хмельной чаше в 1911 году. Это было последним событием петербургского периода моей биографии.

Говоря об этой эпохе, не могу не упомянуть еще об одном поэте. Однажды на вернисаже выставки «Мира искусства» я заметил высокую стройную сероглазую женщину, окруженную сотрудниками «Аполлона», которая стояла перед картинами Судейкина⁶³³. Меня познакомили. Через несколько дней был вечер Федора Сологуба. Часов в одиннадцать я вышел из Тенишевского зала. Моросил дождь, и характернейший петербургский вечер окутал город своим синеватым волшебным сумраком. У подъезда я встретил опять сероглазую молодую даму. В петербургском вечернем тумане она похожа была на большую птицу, которая привыкла летать высоко, а теперь влачит по земле раненое крыло. Случилось так, что я предложил этой молодой даме довезти ее до вокзала: нам было по дороге. Она ехала на дачу. Мы опоздали и сели на вокзале за столик, ожидая следующего поезда. Среди беседы моя новая знакомая сказала, между прочим:

— А вы знаете, что я пишу стихи?

Полагая, что это одна из многих тогдашних поэтесс, я равнодушно и рассеянно попросил ее прочесть что-нибудь. Она стала читать стихи, какие потом вошли в ее первую книжку «Вечер»⁶³⁴.

Первые же строфы, услышанные мною из ее уст, заставили меня насторожиться.

— Еще!.. Еще!.. Читайте еще, — бормотал я, наслаждаясь новою своеобразною мелодией, тонким и острым благоуханием живых стихов.

— Вы — поэт, — сказал я совсем уж не тем равнодушным голосом, каким я просил ее читать свои стихи.

255 Так я познакомился с Анною Андреевной Ахматовой. Я горжусь, что на мою долю выпало счастье предсказать ей ее большое место в русской поэзии в те дни, когда она еще не напечатала, кажется, ни одного своего стихотворения.

Вскоре мне пришлось уехать в Париж на несколько месяцев. Там, в Париже, я опять встретил Ахматову. Это был 1911 год.

ПИСЬМА ИЗ ПАРИЖА
(1911 г.)

Праздник

Я часто захожу в Jardin des plantes^68*, в этот прелестный уголок Парижа, сохранивший очарование прошлых дней. Мимо «Martin»^69*, вокруг которого всегда стоит толпа зевак, мимо невероятных павлинов, мимо гиппопотама с мордой, похожею на чемодан, я спешу пройти к помещению, где дремлют змеи. Меня влекут к себе почему-то эти странные существа, с таким сильным и гибким телом, с таким изысканным рисунком на коже и с такими непонятными глазами, влюбленными в какую-то нам неведомую тишину. Я всегда жду с волнением, когда проснется одна из этих индийских красавиц и обратит на меня свой загадочный и чарующий взгляд.

Нет, решительно змеиные глаза лучше, чем глаза парижан. Какие жуткие, какие усталые глаза возникают перед вами непрестанно, купа бы вы ни пошли, — в театр, на бульвары, в музеи, в «салоны» или, наконец, в «Chambre des deputes»^70*.

Я был в палате на том заседании, когда оппозиция жестоко критиковала декларацию нового правительства 256 и когда Кайо⁶³⁵защищал свою программу при единодушных аплодисментах торжествующего сплоченного большинства. И что же? В этот большой парламентский день, когда речь шла об избирательной реформе и о возвращении забастовщиков на их прежние должности, даже в этот день я читал во всех глазах одно и то же: «Нам все надоело, мы ни во что не верим, в сущности, мы ничего не ценим и больше всего любим blaguer^71*». Но вот встает Жорес⁶³⁶. Ему надо выразить свое благородное возмущение, и он с успехом это делает. Но даже в Жоресе я вижу в этих привычных его жестах и в этих готовых афористических фразах ту же усталость и ту же печаль, которые всегда меня поражают, когда я смотрю на французов и говорю с ними.

Я не решаюсь делать обобщений и выводов из этих моих случайных впечатлений. Это дело истории и социологии. Да и страшно произносить приговор над великой нацией: мои непритязательные заметки надо и можно принять лишь как лирические признания… Но сегодня я чувствую парижан именно так: они устали, устали…

И странно было бы, если бы парижане сохранили душевную свежесть в этом городе, где невероятная международная суета сочетается с тишиною древних камней… Пойдите в Клюни⁶³⁷, войдите в «термы»⁶³⁸, коснитесь старых седых плит, сложенных на долгие века во времена Констанция Хлора⁶³⁹, который четырнадцать лет прожил в Лютеции⁶⁴⁰, то есть в Париже, «в милой Лютеции», как выразился в одном из своих писем Юлий Цезарь. Этот кусок Рима в Париже напоминает вам о многовековой истории, утомившей французов. Нет, в Париже нет самодовольной бодрости Берлина⁶⁴¹, не знавшего древних дней. Камни Notre-Dame, Saint-Etienne-du-Mont, Saint-Germain-l’Auxerrois, Saint-Germain-des-Pres⁶⁴² и многие иные напомнят вам о прошлых веках, в которых и ужас, и кровь, и мудрость, и гениальность.

257 Но многолик Париж, и, не боясь противоречий, я готов иногда верить, что где-нибудь в его глубоких недрах таится новая, молодая жизнь. Быть может, этот невероятный город еще раз изумит мир. Правда, Франция не дала в области отвлеченной мысли таких гениев, как дала нам старая Германия, но французы умели делать историю — в этом их призвание, их гениальность.

Вчера по городу были расклеены прокламации «Союза рабочих-синдикалистов⁶⁴³ департамента Сены». На огромных красных листах было напечатано: «Гражданки и граждане! В этом году, как и в прошлые, чтобы праздновать годовщину взятия Бастилии народом в 1789 году⁶⁴⁴, вас приглашают танцевать, радоваться и забыть на мгновение вашу нищету и ваши страдания… Однако в республиканских тюрьмах произвольно заключено немало людей, которые страдают, лишенные свободы и близких. В чем их преступление? В том, что они прогневили тех, кто сегодня у власти, хозяев страны, опубликовав печатно или высказав устно свои мысли…» и т. д. и т. д.

«Мы требуем освобождения наших товарищей, — продолжают авторы прокламации, — пусть звуки “Интернационалки”⁶⁴⁵и “Карманьолы” раздаются на улицах и перекрестках 13, 14 и 15 июля. Все на улицу! Да здравствует свобода мысли! Да здравствует союз рабочих-синдикалистов!»

Пусть реальные политики судят и решают, правы или нет рабочие-синдикалисты; пусть трезвым людям импонирует формула Кайо о «твердой власти» и его эффектное восклицание: «Тысяча восемьсот случаев саботажа» (я не помню точно цифры)… Но нельзя не признать одного: если бы не было сейчас этого подводного течения, этого глухого рокота темных волн, Париж казался бы безнадежно дряхлым, хотя, быть может, и более благоразумным.

Говорят, что в синдикализме есть уклон к варварству, возвращение к первобытным формам борьбы, отрицание культуры… Верю охотно, что доля истины есть в этом 258 возражении, но пусть помнят лукавые защитники современной «культуры», что ценность сегодняшнего дня очень и очень сомнительна. Чем могут гордиться «хозяева страны»? Мароккской авантюрой?⁶⁴⁶ Расправой с забастовщиками? Ужасами, которые творятся в колониях?

Впрочем, боюсь, что я вышел за пределы «лирических» признаний, и потому спешу перейти к впечатлениям вчерашнего вечера. Я пишу эти строки четырнадцатого утром, а вчера вечером я бродил по Латинскому кварталу⁶⁴⁷и смотрел, как празднуют французы взятие Бастилии.

На перекрестках стояли маленькие эстрады, украшенные флагами; играли музыканты, неистово звучала медь; горели разноцветные лампочки, цепи которых гирляндами были перекинуты через улицы; на площадях и улицах танцевали французы… Никто не пляшет так смешно, как француз. Кавалер обнимает свою даму, прижимает ее к себе и топчется с нею в небольшом круге, никогда не попадая в такт. Если дама одна из «подруг» Латинского квартала, танец становится выразительнее и неприличнее; если француз пляшет с «дамой из общества», все остается в пределах приличия и смешной неловкости… Они не умеют ни петь, ни танцевать. И они постоянно поют и постоянно танцуют. И проделывают это не с очень веселыми лицами.

Я сидел за столиком кафе д’Аркур, кафе, которое посещал когда-то Верлен и его друзья (теперь модные поэты собираются в «Closerie de Lilas»^72*). Ко мне подошел один француз, господин В., небезызвестный литератор и общественный деятель, с которым меня недавно познакомили в палате депутатов.

— Наш национальный праздник! — сказал он, улыбаясь. — С каждым годом мы становимся все скучнее и скучнее: лет десять тому назад было веселее, на мой взгляд… Утомились мы нашей практичностью… Я не сказал бы этого французу, а вам как русскому я говорю, потому 259 что вы романтичнее нас. Мы стали трезвы, слишком трезвы. Вы поймете. Теперь в Европе одна только Россия живет сказочною жизнью — и в том, что мрачно в ней, и в том, что в ней есть светлого. Я встречал немало русских, и они производили на меня впечатление мечтателей. Я сам — трезвый человек, но я завидую вам.

Эта тема была мне близка, и я поделился с господином В. моими впечатлениями.

Когда мы возвращались домой, на одном узком перекрестке, на крошечной эстраде, играли пять музыкантов и десять пар лавочников кружилось со своими дамами.

Это были куклы, марионетки. Даже страшно стало. А небо, глубокое и таинственное, как великолепный траурный балдахин, раскинулось над Парижем…

Я вспомнил, Бог знает почему, о змеиных глазах, в которых тишина, такая чуждая нашей торопливой жизни…

Катзар⁶⁴⁸

В этом году парижские художники устроили «вавилонский» маскарад. В день бала, когда наступил l’heure d’apéritif^73*, бульвар St.-Michel наполнился группами замаскированных.

Словечко «Quat’ z’arts»^74* звучало во всех кафе.

Часам к восьми за столиками «Шартье», «Дюваля» и других ресторанчиков сидели «babyloniens»^75*, с бородами из пробки, с шлемами из жестяных воронок, с султанами из красных плюмо⁶⁴⁹, с копьями, украшенными медными розетками.

Бал был устроен на Монмартре, в зале Hippodrome^76*. После обеда вереницы художников и натурщиц потянулись 260 из Латинского квартала на площадь St.-Michel, откуда ходят омнибусы на бульвар Рошешуар. Вагончики брались с бою.

Рев медных труб, свист гаменов⁶⁵⁰и странное мяукание «развеселившихся» проституток — все эти резкие, раздражающие, визгливые звуки неожиданно сливались в какую-то своеобразную гармонию. Это пела парижская улица, которую все считают веселою, но в которой всегда мне чудится почему-то давняя печаль.

И даже в этот день, день веселых масок, я видел в жутких и утомленных глазах парижан знакомую мне тайную грусть.

Но парижанин не любит делиться недугами души, подобно нашему российскому «интеллигенту», а если он решил «faire la noce»^77*, он не станет скупиться на словечки, прибаутки, каламбуры и забавные жесты.

На бал «Quat’z ’arts» попасть очень трудно, и я был рад, что мои знакомые художники любезно предложили мне присоединиться к их компании. Мы сели в таксомотор и поехали на Монмартр.

В одном из кафе против ипподрома был назначен сборный пункт, куда должны были явиться наши товарищи по ателье. На площади шумела огромная толпа, собравшаяся посмотреть замаскированных, и в кафе, куда мы едва пробрались, было шумно и тесно.

Странно было видеть вестоны⁶⁵¹и жакеты среди полосатых тряпок, бутафорских мечей и цветного тюля. На мраморном столике, под неистовые звуки медных труб и бубнов, уже плясала маленькая полуголая женщина, с руками обезьяны и с синими огоньками в подведенных глазах. А рядом какой-то мрачный вавилонянин, с лицом, густо намазанным коричневою краскою, старался изобразить повешенного. Никто, кажется, не обращал на него внимания, но я запомнил почему-то его тощую фигуру в зеленом плаще и костлявые руки, которыми он пытался зацепить шарф за медный крюк; и до сих пор мне мерещится 261 его странное лицо и высунутый язык. Почем знать, не повесился ли теперь этот человек, сбросив шутовскую маску? Не про него ли вчера я прочел в газете три строчки петита?

Наконец, мы с толпою пестрых и крикливых масок вошли в залу Hippodrome.

Колоссальные идолы, вавилонские шатры и фаллические символы⁶⁵² на декоративных панно, а главное, многоликая толпа полуголых женщин и мужчин — все казалось чем-то давно известным, знакомым, а, между тем, в сознании была ясная мысль, что такой «бал» возможен лишь в Париже и то лишь один раз в году.

И программа бала развернулась именно так, как можно было ожидать. Не прошло и часа, как уже почти со всех женщин были сорваны плащи и повязки — и на эстрадах, и в зале плясали нагие пары.

Вот в одной «ложе» пляшет около священного золотого быка голая полногрудая блондинка с голубыми круглыми глазами; вот в другой подвыпивший художник сбросил пояс и вертится неистово с какою-то натурщицею и, наконец, она вскакивает на его волосатую грудь, обхватив его плотно руками и ногами, а он продолжает плясать с нею под гул циничных замечаний; вот в третьей ложе перебрасывают с рук на руки маленькую нагую женщину.

Но это не оргия; это просто забава, очень бесстыдная и очень характерная для парижской богемы.

В полночь была устроена процессия. Каждое ателье выступало со своими колесницами, идолами и натурщицами, при звуках труб и бубнов. Хорошо сложенные женщины, иные в скучных академических позах, иные в карикатурно-бесстыдных, сидели и стояли в торжественных колесницах и носилках.

Потом был ужин. Сидели на полу, где попало, вытащив корзины с сандвичами и шампанским.

После ужина — полупьяный разгул, полупьяные хороводы, полупьяные поцелуи — и все это в присутствии 262 полицейских, которые с веселыми лицами терпеливо дежурили всю ночь, бездействуя официально.

Утром перед ипподромом стояла густая толпа зевак, наслаждаясь редким зрелищем. Группы голых художников и женщин выходили с песнями и криками из залы и направлялись по улицам к фонтанам — купаться…

Прозрачен и свеж был воздух, когда я вышел из ипподрома и сел в таксомотор. Приятно было мчаться по серебристо-пепельным улицам, мимо старых каштанов, мимо древних камней…

«Что такое этот бал? — думал я. — Торжество или провал современного Парижа? На этом балу, в этом апофеозе наготы, было все и, в сущности, ничего не было. Бесстыдство было доведено до предела, но оно не волновало толпы, не возбуждало ее и никуда не влекло. Маскарад остался маскарадом и не стал оргией. Вероятно, парижанам и не нужна оргия» Оргия — это слишком трудно, непрактично, опасно и, главное, ответственно. Парижанин слишком устал, чтобы чем-нибудь рисковать. Циничное балагурство и бесстыдный жест — это ни к чему не обязывает. Вот почему, когда какой-то иностранец или провинциал слишком увлекся одною из натурщиц, парижские «вавилоняне» поспешили развести их в разные стороны. Это было на моих глазах. Парижане знают точно, что можно и чего нельзя. И улыбающийся и как будто бы бездействующий полицейский среди голых натурщиц — это символ, красноречивый и убедительный.

Как в сущности приличен был этот неприличный бал. Что же это? Культура? Моральная дисциплина? Или, быть может, это утомленная плоть поет свою последнюю песню?

Ах, если бы одна из древних мумий музея Гимэ⁶⁵³ ожила и пришла посмотреть на современность. Что стали бы шептать ее уста? Быть может, этот пришелец ужаснулся бы, увидев нашу угасающую страсть.

263 Мона Лиза

Я не верил своим глазам, когда прочел в газете, что Джиоконды нет в Лувре⁶⁵⁴. Безумец или преступник похитил прекрасную Мону Лизу? Кто он? Не тот ли, кто много раз писал письма по адресу: «Париж. Лувр. Моне Лизе. Я люблю вас безумно… Я вас обожаю, дивная…»?

Найдут или не найдут картину Леонардо⁶⁵⁵, все равно кумир оскорблен, и кощунство совершилось. Как необычайна судьба Леонардо. Почти все им созданное погибло, испепелилось — но тем прекраснее миф об этой странной и загадочной душе.

Те, которые защищают в эстетике идею «самоценности творческого порыва»⁶⁵⁶, могут с достаточною убедительностью ссылаться на Леонардо, оспаривая мнение эстетов, требующих от художника «совершенных и законченных произведений». Теории Леонардо иногда противоречат его творчеству. Леонардо сделал самого себя объектом искусства. Это не менее значительно, чем то, что он успел сделать как художник. И он дал миру новую тему — улыбку Джиоконды. Иные современники наши, иные поэты, никогда не видавшие Леонардо, зачарованы, однако, этою улыбкою потому, что легенда о ней живет уже независимо от картины художника. К чему стремится искусство? К созиданию объективных «ценностей»? К накоплению художественных «богатств»? Или оно не всегда заботится об украшении жизни, а живет безумною мечтою о том, что художник приносит вести из «иного мира», дает новый «знак», залог преображенной жизни? Пусть этот «иной мир» отразится в творчестве художника в условном образе, быть может, болезненно-искаженном, — все равно этот мучительный восторг нам дороже всех наслаждений, которыми мечтают пленить нас эстеты. «Освобождающиеся рабы»⁶⁵⁷ Микеланджело⁶⁵⁸ значительнее, чем его прекрасный Давид⁶⁵⁹, потому что в этих незавершенных творениях «просыпаются бури».

264 Мона Лиза жива. В ее улыбку влюблена современность. Если бы эта улыбка не померещилась в XV в. таинственному флорентийцу, быть может, мир не имел бы «улыбчивого» искусства XIX в. И пусть не прозвучат мои слова парадоксом, если я скажу, что, не будь Леонардо, не было бы и Сомова, как ни далек этот художник по манере своего письма от великого итальянца. Пути влияний Леонардо почти незримы. Иногда их можно лишь угадывать. Так я угадываю это отдаленнейшее влияние Леонардо на живопись художницы Серебряковой, чья портретная работа «За туалетом» находится теперь в Третьяковской галерее. Образ женщины, созданной Серебряковой, в известном смысле уже является для нас мифом: мы уже верим в самостоятельную жизнь той, которая смотрит на нас так лукаво, нежно и загадочно. И уже улыбку эту мы не можем забыть, как не можем забыть иные сны, которые пленяют нас навсегда.

Есть не только живопись, скульптура, поэзия и музыка, но есть и вообще искусство, т. е. то чудесное творческое начало, которое определяется не мастерством художника, но сокровенною сущностью его души. Здесь каждый из нас, не специалист, имеет право сказать свое нечто.

В борьбе за чистую живопись против «литературности» в живописи, борьбе в свое время необходимой и правой, художники забыли, однако, что есть еще третье начало — не литература и не краски только, а краски для чего-то. Искусство не бесцельно. Как ни чудесны орнаменты Врубеля в киевском Владимирском соборе⁶⁶⁰, но все же его стенописи в Кирилловской церкви⁶⁶¹ значительнее и прекраснее — и не только потому, что очаровательна гармония, им открытая. Нет, в его живописи есть идея. Пусть не соблазняются этим словом. Дело не в сюжете, конечно, не в мыслях художника, не в тенденциях его, а в тех переживаниях, которые уводят нас далеко за пределы чувственно-эстетических эмоций. Наличность таких переживаний я называю идеей. Гармония красочная 265 и ритм линий лишь знак и символ для того, чтобы открыть нам тайны души художника. Если же художник мечтает лукаво утаить от нас свою душу и лишь позабавить нас «приятным» ощущением, почти вкусовым, аналогичным тому, которое мы получаем при рассматривании ковра, он тем самым низводит искусство с высоты, ему присущей. Правда, сделать хороший ковер лучше, чем с хорошими мыслями плохо написать картину, но и не одними «коврами» живо искусство, и не только они нужны человеку.

Французская живопись вчерашнего и сегодняшнего дня стремится уйти от идеи в сторону той «гастрономии», которая может быть «приятна», но никогда не может быть значительна. Правда, были исключения — Гоген⁶⁶² и Ван Гог⁶⁶³, но молодежь идет не за ними и не у них учится.

Благодаря любезности г. Пеллерэна я смотрел его богатейшее собрание^78* Сезанна⁶⁶⁴. Как поучительна галерея этого мастера! Он строго замкнулся в форму, открытую им, и ему нет дела до «идеи». И все же он пленяет, покоряет и влечет, но в то же время в душе растет протест против его «скрытности», против этого преднамеренного и подозрительного молчания. В этом молчании нет такого безмолвия, к которому вел нас Тютчев. Молчание может быть исполнено глубочайшего содержания, но оно же может служить маскою пустоты. Если я не решаюсь это сказать без больших оговорок относительно Сезанна, то без колебания скажу относительно молодых, которые пишут «под Сезанна»⁶⁶⁵. Таких много было в «Салоне независимых»⁶⁶⁶.

Еще определеннее и ужаснее во французской живописи тот уклон, который представляет Матисс⁶⁶⁷. Я мало видел его в Париже, зато в Москве у С. И. Щукина⁶⁶⁸ целая комната отведена этому мастеру. Матисс — даровитый художник, но его живопись настолько пуста и бессодержательна, что воистину, когда ее смотришь, становится 266 «страшно за человека». Он довел до предела то, что делали его предшественники. «Зачем художнику рассказывать о своей душе? Да и что такое душа? Не прав ли Жюль Ромен?⁶⁶⁹ Не растворяется ли она в хаосе нас окружающей жизни? Физиология — вот это нечто определенное. Будем же физиологичны. Будем же гастрономами». Таковы, вероятно, принципы, которыми руководится Матисс. И любитель получит некоторое удовольствие, «гутируя»⁶⁷⁰ в живописи Матисса гармонии неожиданные, изысканные и рискованные… Но надо обладать абстрактною, алгебраически-отвлеченною душой, чтобы полюбить рисунок и краски Матисса; в его заданиях никогда нет идей, но всегда есть рассудочность. Матисс в живописи один из представителей «мировой скуки»⁶⁷¹, и надо очень утомиться жизнью и на все махнуть рукой, чтобы ценить этого бездушного мастера.

Матисс — это воплощенный испуг перед «литературою», перед словом. Но слова не боялся Леонардо, не побоялся его и Бетховен в своей девятой симфонии⁶⁷². И от этого Леонардо не перестал быть живописцем, а Бетховен не перестал быть музыкантом.

Как характерно для современности, что портретная живопись падает и умирает. Живопись портретная представляет особенный интерес не только для художника, но и для всякого, кто пришел в мир, «чтобы изумляться», ибо изумление есть начало мудрости, как учили древние эллины. Современные художники не умеют изумляться и даже боятся того, что поражает, — лица человеческого. Проблема портрета тесно связана с основною темою Ветхого завета, в котором сказано, что человек создан «по образу и подобию Божию»⁶⁷³. Но в этом же Ветхом завете Бог-отец говорит древнему еврею: «Лица моего не можно тебе увидеть, потому что человек не может увидеть меня и остаться в живых» («Исход», 33 гл., 20 ст.). Но что такое искусство? Разве художник не мечтает увидеть вещи «лицом к лицу»?⁶⁷⁴ Автор книги «Исход» не сказал, однако, неправды: мудрец не утверждал, 267 что никто не может увидеть лица Бога, он сказал только, что тот, кто увидит его, умрет. Так ветхозаветная мудрость оправдывает важнейшую эстетическую идею о предвосхищении художником смерти.

И чем прекраснее, бодрее и значительнее художник, тем глубже он познает тайну смерти, и в этом смысле «умирает», потому что смерть можно познать лишь опытом, лишь погружаясь в ее стихию. И суеверные жители Вероны были правы, когда они, встречая на улицах Данте, кричали: «Eccovi l’uom ch’e stato all Inferno»^79*. Великие художники нисходили во ад, видели бледные тени чистилища, слышали райский голос Беатриче.

Не такова судьба французских живописцев… У нас, русских, есть Иванов и Врубель. Эти два гения оправдывают нашу живопись. В современности русская живопись многолика и многообразна: Серов с его трезвым реализмом; петербургская школа, для которой так характерны умный историзм, чудесная графика и тонкий вкус; с другой стороны, такие фантасты, как Павел Кузнецов⁶⁷⁵и некоторые московские декаденты, наконец, наши подражатели Сезанну⁶⁷⁶ и даже «кубисты». В этом стремительном потоке школ, направлений или даже «настроений» еще мало, быть может, завершенного и определившегося, но есть какое-то буйство талантов. Во всяком случае нет еще, слава Богу, «мировой скуки» или почти нет.

Нижняя Сена

Париж в плену у иностранцев. Парижане покинули город. Жара так ужасна, что выходить из дому можно лишь ночью. А в моем отеле новый проприэтер⁶⁷⁷ штукатурит стены, и жильцы задыхаются в известковой пыли. Зеленый попугай на дворе так жалобно кричит «Франсуа», 268 как будто единственная надежда — наш единственный слуга. Но и Франсуа, человек веселого нрава, умевший смеяться без причины, неожиданно приуныл.

Я уехал в Нормандию, в местечко Ипор (Yport). Живу я в пансионе г-жи Морис и обедаю за табльдотом⁶⁷⁸. В нашем пансионе собралось общество разнообразное: профессор-филолог, скептик и благер⁶⁷⁹, m-ll P., парижанка, девица лет сорока, похожая на индюшку, вечно щебечущая, с талией невероятно узкой; семейство зажиточных буржуа из Руана. Две шведки — учительницы из Стокгольма, с манерами русских либеральных дам — благотворительниц и просветительниц; депутат Нижней Сены, умеренный республиканец, который привез жену поправлять здоровье после fausse-couche^80*, о чем она подробно всем рассказывает, и, наконец, старый отставной актер, хорошо, по его словам, знавший Верлена, Вилье де Лиль-Адана и многих иных писателей и поэтов предпоследних дней…

За завтраком, после неизбежных вопросов о том, хорошо ли спали, приятно ли было купанье и как вообще ваши дела, начинается разговор на политические темы.

Прежде всего, конечно, каждый считает своим долгом сказать нечто по поводу конгресса железнодорожных рабочих и саботажа. Буржуа из Руана жестоко ругает «всех этих забастовщиков, разбойников и пьяниц». Профессор, пожимая плечами, замечает, что, конечно, это очень неприятно сломать себе шею при поездке, например, из Ипора в Париж… «Но социальная борьба неизбежна».

— Vous me juger immoral… Mais… À la guerre comme à la guerre^81*.

Республиканец произносит маленькую парламентскую речь о сильной власти и о «belle France»^82*, на достоинство которой посягают свирепые анархисты.

Затем возникает разговор о России.

269 — Сильна ли в вашем парламенте партия нигилистов? — спрашивает меня буржуа из Руана.

Я отрицаю ее существование, но все с сомнением качают головою и утешают меня тем, что пройдет «триста или четыреста» лет — и Россия будет на культурном уровне Европы…

— Довольно политики, — говорит профессор с приятною улыбкою, — поговорим о чем-нибудь не столь грустном… В последнем номере «Temps»⁶⁸⁰ есть статья Молле⁶⁸¹ о философии Бергсона⁶⁸². Вы слышали это имя?

Вопрос обращен к депутату. Депутат, конечно, слышал. Начинается французский разговор о философии.

— Бергсон — талантливый человек, но скажите, зачем эта сложность и неясность? У Бергсона слишком абстрактный еврейский ум. Мы, слава Богу, живем в двадцатом веке и, надеюсь, имеем право быть трезвыми. Идеи должны быть ясными — это прежде всего. На что нам запутанная его теория «elan vital»^83*, когда это вопрос простой практики?

Но и эта тема не увлекает нашего общества. Начинает щебетать m-ll P. о купанье и купальных костюмах — и теперь в разговоре все принимают участие.

Но в это время приносят газеты, и мы читаем о казни двух матросов в Тулоне. Они убили товарища из-за трех су.

Эта тема интересует всех не менее купальных костюмов.

— Какие звери! Из-за трех су! Что оставалось делать военному суду! Конечно казнить…

— Да, но зачем эта слишком долгая церемония? Два с половиной часа на площади перед войсками и народом!

— Вы обратили внимание, что один из осужденных все время курил? Так и умер с папироскою в руках…

— Да, да… Как же! Он спросил у священника, который его исповедовал: «А что, там наверху не будет уже, пожалуй, табачных лавок?» — а тот ему ответил: «Там найдется кое-что получше»…

270 — Да, да… А вы знаете, в тот год, когда действие статьи о смертной казни временно было приостановлено, количество преступлений значительно увеличилось…

— О, еще бы!

II

Я живу на берегу моря. Из моих окон видны фалезы⁶⁸³. Зеленые волны то приходят, то уходят и как будто зовут в неизвестную даль.

Морской берег живет неустанно и многообразно. Рыбаки и жены их чинят сети, потрошат рыбу, сушат паруса, исправляют снасти и то спускают в море, то снова вытаскивают на берег черные рыбацкие суда — посредством каната, наверченного на вращающийся столб с поперечными «упорами».

Во время отлива, когда обнажены прибрежные камни и открывается морское дно на четверть километра, приходят дети и подростки в купальных костюмах, босые, с сетками в руках, чтобы ловить крабов и собирать ракушки.

А перед обедом, на пляже, во время прилива собираются съехавшиеся сюда парижане и руанцы. Иностранцев здесь, в Ипоре, почти нет. И нет совсем международной курортной суеты. «Казино» здесь скромное, и публика ненарядная.

Купаются вместе — и мужчины, и дамы. Толстый учитель плавания бродит от каната к канату, держа за подбородок учащихся плавать.

В одиннадцатом часу Ипор спит.

От Ипора до Руана два часа езды, и я решил поехать в Руан, на родину Флобера⁶⁸⁴, где теперь, кстати, ретроспективная выставка нормандского искусства по поводу тысячелетия.

Я приехал в Руан в воскресенье утром, в десять часов, и пошел слушать мессу в собор⁶⁸⁵, чей дивный кружевной фасад пленяет меня больше, чем парижская Notre Dame. При входе молодой человек в пестром галстуке кричал неистово:

271 — «Actions Française»! Journal royalist et antirépublicain!^84*

Толстовыйные нормандцы, граждане французской республики, недовольные республикою, покупали роялистскую газетку.

В соборе было мало народу. Это были все руанцы, с покорными бараньими глазами, в которых нет столичной усталости. И в этот час я стал ценить эту мировую усталость. Пусть лучше будет мучительная печаль Парижа, чем эта косная провинциальная сонливость.

Выходя из собора, я увидел у подножья статуи Богоматери какую-то даму в трауре, ее тонкие руки, запутавшиеся в черном кружеве, увидел ее влюбленные в незримое глаза…

Из собора я пошел в древнюю церковь St.-Maclou⁶⁸⁶; там под высокими сводами насладился я прохладою и таинственною тишиною: службы в это время не было…

Я вспомнил почему-то, что здесь, в Руане, англичане сожгли на площади Жанну д’Арк⁶⁸⁷. Это было в первой половине пятнадцатого века… И я стал припоминать историю Франции, все патетические ее жесты, все красноречие этой нации, умевшей громко провозглашать перед лицом Европы истины, быть может, неглубокие, но всегда высказанные смело и энергично.

Из церкви St.-Maclou я отправился в городской музей. Там, при входе, хорошая стенопись Пювис де Шавана⁶⁸⁸ — «Inter artes et naturam»^85* и еще две, менее удачные, но все же характерные для мастера. Эта стенопись сделана в 1890 году.

В музее, среди малоинтересных, беспорядочно развешанных картин, я нашел двух Рибейра⁶⁸⁹, Боттичелли⁶⁹⁰, Веласкеса⁶⁹¹, Пинтуриккио⁶⁹² и очень занятного Босха (Bosch)⁶⁹³, а среди «новых» живописцев — Моне⁶⁹⁴, Ренуара⁶⁹⁵ и Сислея⁶⁹⁶… Это немало для провинции.

272 На выставке открыты три отдела — художественный, археологический и историко-этнографический. В художественном отделе есть Пуссен⁶⁹⁷, Жерико⁶⁹⁸ и Милле⁶⁹⁹ и множество совсем неинтересных художников. Есть еще секция портретов и гравюр. Любопытны отделы историко-этнографический и археологический. Детали старых церквей, утварь, вышивки облачений, оружие — все это влечет к себе, как наше детство, ушедшее безвозвратно. Но и эти отделы, после Клюни, ничего не дают нового.

На выставке я встретил г-на О., того самого старого актера, с которым я живу в пансионе m-me Морис. Мы пошли с ним завтракать.

Он мне рассказал несколько анекдотов из жизни Верлена и все старался изобразить, как поэт читал свои стихи. После завтрака и бутылки вина он мне неожиданно признался, что не очень ценит этого «больного поэта»…

— Надо смеяться, как Мольер… К черту меланхолию…

ВОЗВРАЩЕНИЕ НА РОДИНУ

После Парижа я поселился не в Петербурге, а в Москве, где я родился, где учился в гимназии и в университете, где сидел в тюрьмах, где женился, где напечатал первые мои рассказы и где лежит на кладбищах прах близких мне людей. Это было не только внешнее, но и внутреннее возвращение на родину. Петербургские сны — и страшные, и пленительные — смешались как-то со счастливым бредом Парижа, и вдруг захотелось реализма во что бы то ни стало. И хотя это сокровище я получил не сразу и не так, как ожидал, но все же получил его, — правда, значительно позднее, но в той же Москве.

Итак, после Парижа я поселился с женою в Москве. Приютил меня у себя мой верный друг, с коим я связан 273 сердечно с гимназической скамьи, С. А. Четвериков, весьма ныне известный врач, специалист по детским болезням. Он заботился обо мне в дни моего ареста и ссылки и всегда, как добрый гений, приходил ко мне на помощь, когда я тонул в житейской пучине.

В Москве я встретился вновь с друзьями юности. Среди них был милый Борис Зайцев, к сожалению, оказавшийся ныне за рубежом. Теперь он эмигрант, и мы друг для друга не существуем. Я не имею теперь понятия о том, что он делает. Но того старого друга, Бориса Зайцева, который никогда никакой политикой не занимался и понимал в ней столько же, сколько я в китайской грамоте, я, конечно, забыть не могу и люблю по-прежнему. Связывала нас с ним — не политика.

Меня и Бориса Зайцева соединяла та лирическая меланхолия, коей болел я иногда в былые годы и от коей не был свободен и мой друг. Очень надеюсь, однако, что он теперь ее преодолел, несмотря на свое противоестественное положение по ту сторону границы.

Борис Зайцев как писатель рос и развивался не в той среде, которая меня окружала. Он был связан больше со «Средою»⁷⁰⁰, где жили в бытовом благополучии так называемые «реалисты», весьма, впрочем, на мой взгляд, от истинного реализма далекие. Но в Зайцеве, по счастью, был добрый инстинкт, было настоящее чутье культуры. И он не страдал тем провинциализмом, какой весьма был характерен для большинства бытовиков. Мне нравилось в Зайцеве то, что он постоянно искал каких-то больших встреч — то с Гете, то с Данте, то с Италией Раннего Возрождения… И если он в своем, так сказать, быту несколько увядал и снижался до сомнительного уюта московской богемы с ее сереньким жаргоном, зато в иные счастливые часы он беседовал как равный с великими тенями прошлого. Сердце у него лирное. Мне кажется, что я подслушал его песню, и мне очень хотелось бы, чтобы он вернулся на родину, бросив чужой мир, едва ли исполненный гармонии.

274 Здесь, в Москве, познакомился я с одной дамой⁷⁰¹, которую, между прочим, написал на большом полотне В. А. Серов. Этот портрет всем известен. Она была ученицей Серова. Блеск и нарядность ее салона помешали развернуться как следует ее дарованию, а между тем у нее был не только хороший вкус, но и своеобразное чувство красок и рисунка. Здесь, у этой дамы, я перезнакомился с московскими художниками — Ульяновым, Милиоти⁷⁰², Павлом Кузнецовым⁷⁰³, Крымовым⁷⁰⁴, Феофилактовым⁷⁰⁵ и многими другими. Впоследствии в этом салоне появлялись не только художники, но и философы и поэты. Даже Верхарн, Маринетти⁷⁰⁶, Поль Фор⁷⁰⁷ и прочие иностранцы, навещавшие нас, считали своим долгом представиться этой даме. Несмотря на свое положение светской женщины, она сумела остаться художницей, добрым товарищем и человеком, совершенно свободным от «буржуазных предрассудков». Настроенная весьма враждебно к старому порядку, она охотно без малейших колебаний щедро раздавала свои деньги всем, кто приходил к ней просить на революцию. Вскоре, впрочем, наступили дни, когда ей уже нечего было расточать.

В Москве жизнь моя сложилась куда тише и благообразнее, чем раньше. Однако преступный хмель, коим увлекался я, завороженный петербургскими туманами⁷⁰⁸, отразился на моем здоровье. У меня всегда был жар, при кашле появлялась кровь. Доктор сказал твердо, что у меня туберкулез. Я этому как-то не очень поверил и продолжал работать, не обращая внимания на температуру.

Весною я поехал с женой в Крым к одной нашей доброй знакомой К. Ф. Трабше, ныне, кстати сказать, погибшей во время землетрясения. У К. Ф. Трабши была дача и пансион. Мы прожили здесь в Алупке месяца два, наслаждаясь прелестями тогда еще не опасного Юга. О моем туберкулезе я не думал.

В это время я получил письмо от моего приятеля проф. А. С. Ященко⁷⁰⁹, который уговаривал меня опять 275 переселиться в Петербург, где он снял большую квартиру на Тучковой набережной.

Я решил, что достаточно отдохнул в Москве, что соблазны Петербурга мне теперь не страшны, и переехал в нашу северную столицу. Тут я написал роман «Сатана», имевший немалый успех у публики. Он был напечатан первоначально в альманахе «Жатва»⁷¹⁰. Этот альманах, до того времени не очень известный, разошелся с моим романом весьма успешно. Также быстро был распродан роман в отдельном издании⁷¹¹. Такая же удача была и с новым изданием, предпринятым издательством «Огни»⁷¹². Не было ни одного, кажется, более или менее заметного журнала и газеты, которые не считали бы своим долгом написать нечто об этом романе⁷¹³. Иные ругали меня непристойно, иные хвалили. Иные мои критики упрекали меня за подражание Достоевскому, но никто не догадался, что в этом романе были элементы не столько подражания, сколько пародийности, и что самая тематика романа сознательно противопоставлена тематике «Бесов» Достоевского⁷¹⁴. Любопытно, что З. Н. Гиппиус, в течение нескольких лет под псевдонимом Антона Крайнего поносившая меня на разные лады, на сей раз вспомнила, должно быть, свое прежнее ко мне благосклонное отношение и напечатала довольно сочувственную статью по поводу этого романа⁷¹⁵.

Припоминаю две довольно забавные встречи с иностранцами, относящиеся к этим годам. Первая встреча — с знаменитым Маринетти — произошла таким образом. Перед его приездом газета «День» предложила мне написать статью об этом итальянском футуристе. Я с удовольствием напечатал весьма желчную и насмешливую статью, обидную, как мне казалось, для самолюбия гастролера. К счастью или к несчастью, Маринетти был выписан в Россию⁷¹⁶ организацией «Les Grandes Conferences»^86*, во главе которой в России стоял мой друг Генрих Тастевен. 276 Милый француз перевел Маринетти мою злую статью, и предприимчивый итальянец пожелал со мною познакомиться. Тастевен привез Маринетти ко мне, и я довольно грубовато объяснил ему, что футуризм — буржуазнейшая затея, а для нас, русских, даже и не забавная. «К тому же нам некогда заниматься такими пустяками», — заключил я мой монолог. В это время к нам приехала одна особа, склонная не столь сурово судить западноевропейскую буржуазию. Маринетти быстро сообразил, что ему выгоднее вести мирные переговоры с этою прелестною дамой, чем спорить с таким варваром, как я.

Кстати о футуризме. В самом начале нашего футуристического движения я выступал неоднократно против него. Но, кажется, товарищи футуристы простили мне многое за то, что я один из первых, совершенно независимо от всяческих теоретических рассуждений, признал творчество Хлебникова⁷¹⁷. Этот загадочный поэт считал своим долгом время от времени приходить ко мне для беседы. Случалось это редко, но беседы затягивались чуть не до рассвета. Этот гениальный и безумный человек утомлял меня ужасно запутанной своей логикой, но в конце концов я всегда в нем чувствовал подлинную магическую силу, хотя и неизвестно из каких источников ему дарованную.

Очень жаль, что моя статья, направленная отчасти против футуризма, — «Оправдание символизма», прочитанная мною в виде доклада дважды в Петербурге и несколько раз в Москве⁷¹⁸, не дошла, однако, до читателей. Она была напечатана в моем сборнике «Вчера и сегодня» до революции⁷¹⁹: этот сборник куда-то исчез после выхода в свет. Потом я перепечатал ее в книге «Мои спутники», которая была издана уже в 1922 году⁷²⁰. Этот сборник утонул вместе с прочими изданиями, попавшими в какие-то подвалы, затопленные почему-то водою. Надеюсь, что эта вода не станет для моей статьи водою Леты.

Вторая встреча — с королем поэтов Полем Фором — произошла также по инициативе Г. Э. Тастевена. 277 Поль Фор был выписан из Франции тем же обществом, но русские ценители поэзии оказались довольно равнодушными к этому несомненному лирику, но — увы! — несколько для нас чуждому. Я напечатал к его приезду в моем переводе одно из его стихотворений и сообщил о нем кое-какие сведения. Но и это не подействовало. Объявленная им лекция не собрала публики. Милый поэт пришел в отчаяние от этой материальной и моральной катастрофы. Чтобы его утешить, мы решили устроить ряд его выступлений перед небольшой, но избранной аудиторией. Дабы он не разорялся на жизнь в отеле, А. С. Ященко, мой сожитель по квартире, уступил ему свою комнату. Он явился не один, а с какой-то миловидной парижанкою. Поэт валялся на постели целые дни, ничего не делая и не обнаруживая ни малейшего интереса к Петербургу и к его обитателям, может быть, желая тем отомстить за отсутствие интереса к его особе со стороны холодных петербуржцев. Он просил меня прочесть ему по-русски мой перевод его стихов и, не знаю, насколько искренно, уверял, что мелодика и ритмика моего перевода идеально совпадают с музыкою его произведения.

Во время своих выступлений он читал иногда очень откровенные стихи и, между прочим, прочел маленькое лирическое произведение, в коем признавался, что нет ничего слаще, как целоваться со своею возлюбленною целые дни и ночи, отрываясь от этого занятия только для того, чтобы «faire pipi»^87* в ночную посуду, на коей изображены незабудки. После этого многие слушатели спрашивали, недоумевая, да тот ли это Поль Фор — может быть, это не «король поэтов», а какой-нибудь иной, не коронованный. Утешенный собранными гонорарами, Поль Фор уехал со своею «maitresse»^88* и очень приглашал меня посетить его в Париже.

278 В Петербурге, после Крыма, туберкулез мой весьма обострился. Я уже свалился, изнемогая, в жару. Врачи говорили моей жене мрачные вещи. Думали, что у меня скоротечная чахотка. Наконец, доктора посоветовали везти меня в Швейцарию. Вероятно, знаменитый врач, меня лечивший, не верил вовсе в мое выздоровление и поэтому дал весьма неопределенные указания, в какой именно санаторий надо ехать. Он посоветовал только не селиться ниже 1500 метров, а где именно — это будто бы не так важно.

Надо было достать денег на поездку. Но на этот раз денежных затруднений не было. По Петербургу распространились слухи о моей болезни, и все издатели и редакции без всяких просьб с моей стороны прислали мне щедрые авансы. Какие-то неизвестные почитатели задаривали меня цветами, и я почувствовал все преимущества умирающего человека. Враги приходили ко мне мириться. И всеобщее обо мне попечение казалось мне и трогательным, и несколько комичным. Я чувствовал, что я теперь всем приятен, ибо безоружен и безопасен. В таком беспомощном состоянии повезли меня в Швейцарию.

Я назвал эту главу «возвращением на родину», и хотя я очень мало успел сказать об этом возвращении, пусть, однако, это название за ней останется. Пусть этот этап моей биографии будет если не разъяснен, то, по крайней мере, отмечен. Во всяком случае, внутри меня уже созрели тогда некоторые идеи и решения, которые окончательно оформились, когда я в горном отеле лежал «на смертном одре» (так мне и моей жене казалось в те трудные дни). И если я неожиданно для себя, для жены и для врачей в конце концов поднялся с постели и вот живу до сих пор, все же эта близость смерти отразилась на моей дальнейшей судьбе.

279 В ГОРАХ

Одна моя знакомая расхваливала мне усердно местечко Шампери в Швейцарии (просят не путать с местечком Шамбери во Франции). Так как Шампери находится на высоте, кажется, 2000 метров, а доктор разрешил мне поселиться где угодно, только не ниже 1500 метров, мы и отправились туда с женою, не сообразив, что следовало бы посоветоваться на месте, в Швейцарии, с тамошними специалистами.

На петербургском вокзале встретил я К. Д. Бальмонта, который также отправлялся за границу. Эта встреча напомнила мне об одном случае, который сам Бальмонт, вероятно, запамятовал, но который мне представляется и сейчас очень живописно.

Однажды в юности, будучи студентом, зашел я к В. Я. Брюсову. После звонка мне долго не отпирали. За дверью слышались голоса, стук какого-то опрокинутого предмета и топот ног. Наконец дверь передо мною распахнулась, и я увидел человека небольшого роста, с гривою золотых волос и с такою же рыжеватой бородкой. Голова закинута была горделиво. Глаза, несколько прокуренные, блуждали рассеянно, не останавливаясь на предметах.

— Кого вам надо? Кто вы такой? — спросил меня рыжеволосый человек надменно, стоя в величественной позе.

— Мне надо Валерия Яковлевича, — пробормотал я недоумевая. — Я — Чулков.

— Георгий Чулков?

— Да.

— А! В таком случае Бальмонт помажет вас на царство поэзии своею кровью.

И не успел я опомниться, как хмельной поэт мазнул по моему студенческому сюртуку своей рукой, окровавленной почему-то.

Впоследствии выяснялось, что Брюсов пошел как раз в этот час разыскивать Бальмонта, пропавшего на несколько 280 дней из дому, а в это время виновник переполоха явился на квартиру Валерия Яковлевича, весьма смутил своим появлением его супругу и, повествуя ей о каких-то своих необычайных похождениях, так неосторожно размахивал столовым ножом, что окровавил себе руку.

Припоминается мне еще один случай с Бальмонтом. Однажды, в Париже, узнав, что я с женою еду к известному коллекционеру Пеллерэну смотреть его собрание Сезанна, Бальмонт и его тогдашняя спутница, Е. К. Цветковская⁷²¹, присоединились к нашей компании. Сам Пеллерэн в назначенный день выехал по какому-то экстренному делу из Парижа, прислав нам уведомление об этом, и собрание картин должен был нам показать его домоуправитель. В этом собрании, если не ошибаюсь, было более пятидесяти первоклассных вещей этого, как бы к нему ни относиться по существу, примечательного мастера.

Я тогда — в 1911 году — особенно интересовался Сезанном, стараясь в его творчестве найти ключ к пониманию новейшей западноевропейской эстетической культуры, такой богатой и такой ущербной в то же время. Читатель легко себе представит, как мне было забавно присутствовать при заключительном диалоге, который произошел после нашего осмотра коллекции между важным домоуправителем Пеллерэна и нашим милым и уже тогда маститым поэтом.

Выходя из последней залы, Бальмонт окинул рассеянным и равнодушным взглядом стены, увешанные Сезанном, и с неподражаемой по искренности интонацией сказал надменно:

— Et c’est tout?^89*

— Mais с’est déjà quelque chose, monsieur!^90* — воскликнул француз, в высшей степени обиженный небрежностью русского к сокровищам его патрона.

281 Одаренный богато волшебной музой, успевший изведать немало эстетических яств и в Европе, и в экзотических странах, этот капризный поэт мог иногда вовсе не заметить чего-нибудь важного и, напротив, восхититься каким-нибудь бедным цветком или каким-нибудь случайным лирическим признанием. Так и на этот раз он не заметил Сезанна, а выйдя на крыльцо шато⁷²², вдруг пришел в восторг от «запаха солнца» и, схватив за руку меня и свою спутницу, требовал, чтобы мы устроили тут же непременно хоровод во славу Аполлона. Слуги Пеллерэна видели эту сцену и стояли буквально разиня рот, уверенные, по-видимому, что «русские совершают обряд, свойственный этому дикому племени».

Кажется, в Берлине мы с Бальмонтом расстались. Никогда Швейцария не соблазняла меня, и я не собирался жить в этой добродетельной республике, но вот пришлось, однако, ехать туда и даже остаться в ней почти на восемь месяцев.

Попав в Лозанну, я до некоторой степени примирился с этой страной, против которой я был так предубежден. В Лозанне, может быть, благодаря приятной погоде, было столько тихой веселости, все было так мирно, приветливо и светло, что я не без удовольствия прожил здесь дня три. Затем мы отправились в Шампери. Когда мы очутились на высоте 2000 метров, на узеньких уличках этого горного местечка, окутанного туманом, мы смутились несколько и нам стало жаль светлой и веселой Лозанны, которую мы покинули. Но делать было нечего. Надо было слушать докторов. Мы наняли комнату в отеле, и я, согласно предписанию, лежал в постели днем и ночью при открытых окнах. Была еще весна, и довольно холодная. Я замерзал в моем отеле. Густые облака вползали ко мне в окно, и я лежал, окутанный ими, как Саваоф⁷²³ на лубочных картинах. Под утро «атмосферические осадки» наполняли мою комнату и постель. Никаких больных в Шампери не было. Не было и санатория. Сюда заходили только туристы, любители горных восхождений, да старые англичанки 282 сидели здесь на всех перекрестках с мольбертами, рисуя акварелью ландшафты.

Недели через две, когда состояние моего здоровья значительно ухудшилось, мы с женою спустились вниз опять в Лозанну, где пригласили тамошнего профессора Демьевилля посетить нас и дать нам совет. Седенький маленький профессор явился в назначенный час и, не снимая шляпы, на пороге объявил:

— Vingt cinq! Qui? N’est ce pas?^91*

Получив подтверждение, что мы готовы ему заплатить двадцать пять франков за визит, почтенный доктор осмотрел меня, удивился, что врачи разрешили мне ехать в Шампери, и назначил мне сначала пребывание в Chailly^92*, потом в конце июля посоветовал ехать в Грион. В Chailly я чувствовал себя неплохо, но как только мы поднялись в Грион, у меня опять начался жар. Вскоре выяснилось, что у меня крупозное воспаление легкого и плеврит. Мне поставили чуть не сорок горчичников и десятки банок, но я хрипел, задыхался, пальцы у меня стали синими. И все обитатели отеля были уверены, что этот русский непременно умрет.

Местный протестантский пастор явился ко мне по собственной инициативе, желая меня достойно напутствовать перед отправлением на тот свет. Но я, хотя и хриплым голосом и кашляя ужасно, все же нашел в себе достаточно энергии, чтобы доказывать ему заблуждения протестантского вероисповедания. Пастор обиделся и, забыв свои добрые намерения, завел со мною запальчивый богословский спор, так что моя жена довольно сурово потребовала, чтобы этот ревностный служитель культа немедленно удалился.

Когда я так лежал в Грионе, едва дыша, мною овладела какая-то странная меланхолия. Не знаю, что ее вызвало — может быть, разыгравшийся мой туберкулез, на 283 почве коего бывают даже душевные заболевания; может быть, эта меланхолия была последствием литературной травли, с коей я боролся успешно, пока был здоров, а теперь, ослабев физически, утратил самообладание и вот пал духом. У меня даже явилась навязчивая идея. И мне казалось, что меня ждут какие-то козни, что кто-то распустит про меня клевету и пострадает мое доброе имя. В эти трудные для меня дни я получил от моего приятеля, товарища по якутской ссылке, Игоря Будиловича письмо, в котором он писал о своей любви ко мне и о том, как он крепко верит в мои душевные и умственные силы. Я никогда не подозревал, что этот хороший мой приятель в такой мере привязан ко мне. Не боясь показаться сентиментальным, я признаюсь, что был растроган этим письмом. И как это ни странно, но это послание настоящего друга исцелило меня от меланхолии. Недуг мой исчез. Я перестал думать о каких бы то ни было клеветниках. Силы братской любви освободили меня от болезненной мнительности.

Но физические мои силы восстанавливались очень медленно. Я был смущен и обрадован, когда неожиданно в нашем отеле появилась З. С.⁷²⁴, совершавшая поездку по Швейцарии и нарочно для свидания со мною и с моею женою заехавшая в наш уединенный горный курорт. И эта встреча была как бы доказательством, что, несмотря на все мои грехи, люди не утратили еще по отношению ко мне добрых чувств.

Итак, понемногу, очень медленно, но все же заметно я стал поправляться. По крайней мере, смерть как будто на этот раз не пожелала задушить меня в своих ледяных объятиях.

Полулежа на постели, стал я читать каждый день книги, газеты и, между прочим, «Journal de Geneve»^93* Развернув однажды газету, я вдруг прочел телеграмму об австрийском ультиматуме Сербии⁷²⁵. Я сразу понял, что 284 этот безумный ультиматум — начало неслыханного мирового пожара. Каждый день я дрожащими руками развертывал газету, ожидая страшных вестей. И, к ужасу моему, все мои предположения оправдались. Началась мировая война.

Личная моя судьба была тоже не из веселых. Материальные средства мои истощились. В ответ на мои телеграммы растерявшиеся редакции нередко отвечали: «malheurensement impossible»^94*. Курс рубля пал, и значительные суммы, мне высланные, превратились в очень скромные.

При первой возможности мы покинули Грион и переселились в Женеву, где легче было сноситься с нашим консульством в Генуе и другими центрами, откуда уезжали на родину русские. Несмотря на то, что я был еще очень слаб физически, мы решили ехать. Для этого мы отправились в Геную. Консул публиковал в газетах, что все русские, желающие вернуться на родину, будут отправлены на пароходах, специально с этою целью зафрахтованных русским правительством.

В Генуэзском консульстве, как мы скоро убедились, русские чиновники вели себя совершенно непристойно, и добиться от них места на пароход не было никакой возможности. Ни докторское свидетельство о моей тяжкой болезни, ни документы, доказывавшие, что я сотрудник многих солидных изданий, нисколько не действовали на этих господ, и спальные места получали какие-то жирные купчихи и здоровенные упитанные молодые франты. Две недели я прожил с женою в Генуе, тщетно добиваясь права вернуться на родину.

В Генуе, как известно, нет особых сокровищ искусства, но самый город все еще интересен, и в иных его камнях можно прочесть фантастически богатую его историю. Пусть сейчас насмешники называют его городом прачек, и в самом деле на каждом уличном перекрестке вы непременно 285 увидите бассейн и стирающих в нем белье итальянок — и везде поперек улиц протянуты веревки, на коих красуются разноцветные принадлежности мужского и дамского туалета, — пусть все это верно, но есть все-таки своеобразная прелесть в этой многоярусной груде серых камней, в этих мраморных внутренних двориках, где всегда голубоватая тень и тихо журчащий фонтан.

Две недели мы напрасно прожили в Генуе. В конце концов, пришлось вернуться в Швейцарию. Сначала мы поселились под Женевою в предместье Petit-Lancy^95*. Здесь обширное кладбище — как густо разросшийся сад, примечательное тем, что разнообразные деревья в нем подобраны с расчетом на гармонию осенних красок. В сентябрьские дни золото и киноварь листвы пленяют глаз, и тишина этого очаровательного уголка внушала иллюзию, что все в мире мирно. Трудно было себе представить, что в нескольких десятках километров начинается территория воюющей державы, где дороги загромождены орудиями, фургонами, ранеными и мертвецами. При первой возможности мы направились в горы. Нам кто-то посоветовал ехать в Сиерру⁷²⁶. Это маленький горный городок на границе французской и итальянской Швейцарии. В это время у нас так мало было денег, что мы не решились поселиться в отеле. Мы нашли комнатку, купили необходимую утварь, и жена сама стряпала, покупая на рынке артишоки, помидоры, свинину и все прочее.

Я чувствовал себя неважно и едва бродил, опираясь на палку. Однако ежедневно к приходу первого поезда я спешил на почту, чтобы поскорее получить газеты. Да простят мне товарищи-большевики мою ересь, но должен признаться, что я тогда отнюдь не был пораженцем, хотя и не был ослеплен национализмом. Я никогда не любил Гогенцоллернов⁷²⁷, и германизация Европы в случае их победы казалась мне величайшей опасностью. Поэтому 286 я в те дни с совершенною искренностью желал генералу Гинденбургу⁷²⁸ всяческих неудач. Впрочем, я и тогда не обольщал себя иллюзиями, что союзники — кроткие овечки, а немцы — людоеды. Империализм, всяческий империализм, есть дело жестокое и крутое. Впрочем, умолкаю, ибо на этих страницах не хочу отвлекаться от своих прямых обязанностей мемуариста.

Сиерра — странный городишко. Прежде всего странно то, что у жителей Сиерры свой собственный язык — ни французский, ни немецкий, ни итальянский, а смесь патуа⁷²⁹ с какими угодно наречиями. Улички, хотя и живописны, лишены приятности благодаря грязи и сырости. Туманы застаиваются в этом ущелье, и я не знаю, какие демоны понудили меня, больного, поселиться здесь. А между тем, над Сиеррой возвышается великолепная гора Montana-Vermala^96*. Но — увы! — у меня не было денег, чтобы подняться на эту гору и поселиться в отеле.

Тогда я вновь разослал всем моим издателям и редакторам послания с требованием денег. На этот раз люди оказались благосклоннее ко мне, и я стал получать отовсюду чеки. Я догадался менять франки на золото, и это дало мне возможность в конце концов вернуться в Россию. За день до моего отъезда в Швейцарии уже нельзя было менять бумажки на звонкую монету.

Когда у нас скопилось тысячи две франков, мы решили подняться на Монтану-Вермалу. Все туманы остались внизу. Глазам открылись огромные горизонты. Снежные вершины сверкали на солнце. И горный воздух, прозрачный и мягкий, вливался ко мне в грудь, как целительная влага. Я чувствовал каждый день, что дышу все лучше и лучше, что силы мои восстанавливаются. Мы прожили на горе недель шесть.

287 ОТ ЖЕНЕВЫ ДО СОФИИ
ПИСЬМА 1915 ГОДА

Какой-то остроумец уверял, что русские интеллигенты, проживая где-нибудь в Саратове или Ростове-на-Дону, мечтают об Европе, как о рае. — «Хорошо бы теперь махнуть в Париж, послушать звон часов на колокольне св. Сульпиция⁷³⁰, выпить абсента в кафе “Пантеон”… А стоит им будто бы две недели пошататься по парижской мостовой или вообще где-нибудь за пределами “государства российского”, как они уже начинают тосковать по своей варварской отчизне. — “Не махнуть ли домой? Хорошо в России…”»

Не знаю, точны ли эти наблюдения для мирного времени, но теперь, когда мы воюем, у каждого русского, застрявшего за границей, одно неотступное и острое чувство: надо ехать домой.

Вот и я поехал.

За восемь месяцев — я жил в Швейцарии, то под Женевою, то в горах — у меня впечатлений накопилось достаточно, и я теперь очень хорошо знаю добродетели этой мирной и пресной страны, равно как и похвальные качества протестантской Женевы, в которой жители, по уверению Теофиля Готье⁷³¹, так целомудренны, что даже всякие кривые линии в архитектурных орнаментах кажутся им voluptueux^97*.

Когда я поправился и стал обедать за табльдотом, в отеле было уж мало народу — испанец из южной Америки, старая француженка из Лиона, madame S., швейцарец из Берна и еще кое-кто. Русских не было. Madame S. была очень удручена. Сыновья и внуки ее были в действующей армии. Она прекрасно помнила семидесятый год⁷³². Пруссаки внушали ей и ужас и отвращение. На Францию она не очень надеялась. И то, что Жюль Гед⁷³³, «этот 288 скверный социалист», вошел в министерство национальной обороны, пугало ее буржуазное сердце. «Одна надежда на Россию!» Но русские медлили. Так ей казалось. Madame очень сердилась. Она спрашивала меня, водя пальцем по карте, почему русские не вошли в Берлин до сих пор. «Надо спешить».

У испанца была куча черномазых ребят, а жена застряла в Париже по неизвестной причине. Он был мрачен. Симпатии его были на стороне союзников. Он внушал почему-то особенное доверие madame S. Раз по десяти в день она спрашивала его, кто победит — пруссаки или союзники.

Он, занятый, по-видимому, своими семейными делами, отвечал угрюмо и неуверенно:

— Разумеется, союзники. Madame была настойчива:

— А Париж? Успеют его взять немцы или нет?

— О, нет! Разумеется, нет, сударыня…

Это уверение успокаивало француженку на час.

Она расспрашивала меня иногда о России:

— Правда ли, что казаки очень свирепы? Есть ли в России писатели, кроме Толстого и Максима Горького?

Швейцарец из Берна, белокурый молодой человек, юрист, оставленный при университете, был очень корректен и напряженно вежлив, но на острые вопросы madame S. отвечал уклончиво. Боялся, очевидно, ее галльского темперамента. Читал он усердно бернские газеты, а также «Berliner Tageblatt»^98*.

Однажды, в отсутствии г-жи S. мы разговорились, — я и белокурый бернский юрист.

— Какие ужасные бедствия приносит эта война, — сказал швейцарец, стараясь улыбкою и полупоклоном выразить мне дружелюбные чувства «нейтрального» человека.

— Ужасные, — согласился я.

289 — Как жаль, что Россия начала эту войну.

— Но ведь это Германия объявила войну…

— О нет! Помилуйте! Это Россия, заручившись поддержкою Англии, начала военные действия.

Бернский юрист качал головою.

Так мы жили, как на острове, а вокруг шумело огненное море войны. Кое-что, пожалуй, было виднее оттуда, из этой маленькой страны, которая изнемогала, да и до сих пор, по-видимому, изнемогает от желания как-нибудь погасить неугомонные национальные инстинкты, как будто совсем было уснувшие под мирной сенью ихнего drapeau federal^99* 734.

II

В начале января я покинул мирную Швейцарию, уверившуюся, по-видимому, что на сей раз ее нейтралитет не будет нарушен, несмотря на гул орудий, доносившийся непрестанно до улиц Базеля.

Я решил ехать через Италию и Балканы. По правде сказать, у меня тогда не было уверенности, что мне не придется из Салоник⁷³⁵ вернуться на итальянский берег. Но ехать все-таки надо было.

Едва я сел на итальянский поезд, направляющийся из Домодоссолы в Милан, ко мне в купе вошла парочка влюбленных молодоженов. Я был невольным свидетелем нежных взглядов, рукопожатий, прикосновений и даже поцелуев. Итальянка была очень миловидна. Темноглазая, с большим алым ртом, с нежною и тонко очерченною шеей, она не лишена была грации здорового молодого «пушистого зверька». Ее супруг был несколько ниже ее ростом, узок в плечах и белокур. У него были утомленные глаза и вялые губы. Он не переставал, однако, расточать ласки своей спутнице.

Когда я так наблюдал за ними, мне и в голову не приходило, что эта парочка невольно откроет мне кое-что в психологии современного итальянца, недоумевающего, 290 как быть и что делать пред лицом великой войны. Но вот что случилось.

В двенадцать часов супруги достали корзиночку с провиантом и принялись с аппетитом закусывать, запивая завтрак неизменным кианти, который они распивали поочередно прямо из горлышка бутылки.

После завтрака, когда они несколько угомонились, им вздумалось обратить на меня внимание, и мы разговорились. Супруг, по-видимому, был чиновник.

— Два Гарибальди⁷³⁶ погибли во Франции, — сказал я, желая вызвать моего спутника на разговор, более острый и решительный.

Он посмотрел на меня, кисло улыбнулся, повел плечами и пробормотал:

— Фанатизм!

— Почему же? Что вы хотите собственно сказать? — удивился я, потому что в самом деле не ожидал такого ответа.

— Я хочу сказать, что итальянцы, которые дерутся сейчас во Франции против немцев, могут оказаться в ложном положении.

— Каким образом?

— Очень просто. Италия должна быть наготове ко всяким случайностям. Наши национальные интересы — это прежде всего. Мы еще не знаем и не можем знать, кто будет за нас и кто против, когда наступит момент для реализации наших национальных стремлений.

Ободренный моим терпением, спутник мой стал не без откровенности развивать свою политическую программу, весьма трезвую и совсем несложную.

Наконец он мне заявил, самодовольно улыбаясь:

— Вы спрашиваете, почему мы не воюем, когда политическая конъюнктура так благоприятна для выступления Италии. Но ведь мы и пользуемся обстоятельствами. Мы воюем.

— Как «воюем»? — изумился я. — С кем же у вас война?

291 — А Валона?⁷³⁷ Вы забыли, что мы устроили там десант. Это — кое-что. Когда поднимется вопрос о компенсациях, Европа вынуждена будет считаться с фактом нашего выступления в Албании⁷³⁸.

— А! Вот оно что! — пробормотал я, смущенный откровенностью моего собеседника.

В это время я случайно взглянул на лицо его супруги. Она побледнела. У нее дрожали губы, и в глазах светились недобрые огоньки.

Супруг тоже заметил перемену в лице своей возлюбленной и счел долгом осведомиться, что с ней, не худо ли.

Она отдернула пальцы, на которые злополучный муж положил было свою бледную и худую руку.

— Это низко! Это гадко! — завопила вдруг итальянка в чрезвычайном гневе. — Я стыжусь иностранца. Как ты смеешь говорить об албанской авантюре! Италия должна воевать с австрийцами. Гарибальди — герои, и кто не за них, тот негодный трус…

Началась семейная буря.

Тщетно сконфуженный супруг умолял успокоиться свою страстную спутницу. Тщетно и я старался примирить поссорившихся любовников.

Два часа еще нам пришлось ехать вместе, и все время я был свидетелем этой маленькой семейной драмы, отразившей в себе большую драму растерявшейся Италии.

III

В конце января 1915 года в Бриндизи⁷³⁹ я сел на итальянский пароход «Босфор», который должен был доставить пассажиров в Салоники. Когда летом я выезжал из России за границу, мне и в голову не приходило, что придется возвращаться домой таким окружным путем: ничего не поделаешь — война.

На пароходе общество было смешанное — международное. Когда мы отчалили от итальянского берега и городок потонул в сизой мгле, пассажиры столпились на палубе и смотрели на солнце, которое как будто перекликалось 292 с зеленым морем; казалось, что у них свой язык — у этого моря и у этого небесного зверя, чья золотая грива то ниспадает на вершины гор, то плещется в волнах, влачась за царственным животным, совершающим свой неуклонный путь по небосводу.

Боже мой! Как прекрасен мир! И трудно себе представить, что среди этого раздолья кипит вражда и ненависть. Нет, что бы там ни говорили умные люди, война всегда загадочна и непонятна, и, должно быть, не человеческие, а какие-то иные силы ее творят. Подумать только: в Европе стало тесно. И вот нам даже проехать нельзя к себе в Московию, ибо дважды перерыли землю безумцы от моря до моря. Да что я говорю — землю. Вот я вижу, капитан на мостике дает какие-то знаки команде: это он боится плавучих мин. Неужели и эти беспечные итальянцы в конце концов будут спорить за свое право принять участие в дележе Божьей земли:

«И делили одежды его, бросая жребий»⁷⁴⁰.

За столом, в общей каюте — все говорили о войне — и как страстно говорили! Дело, оказывается, в рынках. Так, по крайней мере, объяснил один шведский профессор, назидательно стуча пальцем по тарелке. Веселый француз, с толстыми губами и лукавыми глазами, уверял свою собеседницу, красавицу-польку, кажется, графиню, что Франция получит, наконец, реванш за позор семидесятого года⁷⁴¹. И даже молчаливый англичанин высказал свое мнение: в войне нет ни правых, ни виноватых; война — это спорт, это бокс, если хотите; Германия ведет войну непристойно, и ее будет судить в конце концов международный трибунал.

Передо мною лежала большая военная карта, и я, разглядывая ее, никак не мог сосредоточиться и оценить положение наших врагов и наших союзников с стратегической точки зрения: мне мерещилось все что-то случайное — то дети, которых я видел у Люксембургском саду, когда они играли в войну, размахивая игрушечными саблями с немалым азартом; то голубые невинные глаза одной 293 мюнхенской немки, в которые когда-то я был влюблен, будучи безусым студентом; то представлялся мне почему-то молодой еврей из Лодзи, с которым я однажды сидел вместе в пересыльной тюрьме. Где теперь все эти случайные люди? Как они живут? Что чувствуют? Немка, должно быть, замужем. Ее мужа убили, наверное, на Марне⁷⁴² или еще где-нибудь. И у тех мальчиков, что играли в Люксембургском саду в войну, кто-нибудь да убит теперь — отец, брат… А тот милый еврей, с таким смешным акцентом говоривший по-русски, — где он? Его забрали в солдаты. Воображаю, какой он был забавный в солдатской амуниции. Его старуха мать, вероятно, беженка, — плачет о сыне день и ночь…

Против меня сидел господин лет тридцати. У него были страстные и решительные глаза. Я запомнил эти глаза. Они и теперь мерещатся мне иногда. А губы у него были томные и ленивые.

Не знаю, почему этому господину вздумалось заговорить со мною. Он улыбнулся застенчиво и сказал:

— Вы русский, не правда ли?

— Да, я русский.

— Вот Россия вовлечена теперь в такую страшную войну. А ведь в сущности, чем бы война ни кончилась, Россия ничего не выиграет от участия в ней. У вас, русских, такая огромная территория. Если бы Россия приобрела еще новые земли, они были бы обузой для нее. Даже то, чем вы теперь владеете, вовсе еще не использовано вами как следует. Вам трудно жить, потому что у вас слишком большие пространства. Неудобно вести культурную работу, когда человек от человека отделен иногда десятками верст, как в Сибири, например. Ведь если победит Россия и союзники, ваше правительство потребует приза, например Константинополь и проливы⁷⁴³.

— Я плохой политик, — сказал я, — Но такое требование возможно. Наши империалисты думают, что овладение Константинополем — естественное завершение развития нашей государственности.

294 В это время мой сосед, парижанин, этнограф, как я потом узнал, наклонился ко мне и прошептал;

— Имейте в виду, мосье, что ваш собеседник — турок.

Признаюсь, я смутился от такого открытия.

— Простите меня, — пробормотал я. — Вы, вероятно, задеты в вашем национальном чувстве… Я не знал, что беседую с представителем воюющей державы…

Мой собеседник чуть-чуть усмехнулся.

— Что ж, — сказал он, — я не утаю от вас, что мне больно слышать, как иной народ мечтает о своем владычестве на берегах Босфора, но…

Он помолчал.

— Но, — продолжая он, блеснув глазами, — если не суждено Константинополю быть столицею Турции, пусть лучше он будет принадлежать русским, а не немцам.

Я с любопытством посмотрел на него.

Мы увлеклись разговором и не заметили, что каюта опустела. Началась качка. Я переношу ее довольно бодро. Мне не хотелось ложиться в койку, и я поднялся на палубу.

Мимо меня прошел капитан, преследуемый неопытными и нервными пассажирами, которые осведомлялись, не начинается ли буря.

Но капитан не говорил по-французски. И по-немецки и по-английски тоже не говорил. Он сурово отмахивался от назойливых вопросов.

«Однако у нашего капитана озабоченное лицо», — подумал я.

Теперь не видно было берегов, и зеленые волны катились большими грядами на восток. Я прислушивался к морю. Кто-то большой и тяжелый бормотал в бреду. Вечернее солнце за туманною завесою слабо освещало седые хребты бунтующих волн.

Бледный господин, пошатываясь, торопливо прошел мимо меня, безнадежно махнув рукой. Скоро палуба опустела.

Солнце закатилось. Стало совсем темно. Ночь, мрачная и зловещая, приникла к морю, как будто совещаясь 295 с ним о недобром деле. Я не видел волн, но чувствовал, что они стали выше.

Соленые брызги орошали лицо. Пароход наш накренился и нерешительно шел во мрак, тяжело дыша. На палубе, кроме команды, был только я да еще англичанин — тот самый, который смотрел на войну как на спорт и не видел в ней ни правых, ни виноватых. Англичанин стоял твердо, широко расставив ноги, и, как завороженный, следил за цепью, которая, громыхая, ползла по палубе вдоль борта. Он так стоял и смотрел. Я видел раз, как гипнотизер-экспериментатор, прижав петуха к столу, провел черту мелом от клюва до края стола, и петух остался недвижим, уверенный, что ему не оторваться от той черты никогда. Этот англичанин напомнил мне загипнотизированного петуха.

«Пойду вниз и лягу в койку», — решил я.

В каюте было душно. Волны хлестали в круглое стекло окошка, и казалось, что это какое-то морское чудовище плывет рядом и, угрожая, стучит широкой лапой.

Я заснул тяжелым сном. Мне приснилось поле, покинутые проволочные заграждения и на них красный петух, который орал человеческим голосом: «Свобода, равенство и братство или… смерть». Петух кричал хриплым голосом.

Я проснулся от сильного толчка и сразу не мог сообразить, лежу я или стою. Наконец, нащупав выключатель, я зажег электричество. То, что я увидел, смутило меня. Полотенце, которому полагалось висеть на крюке перпендикулярно полу, висело ему параллельно, образовав прямой угол со стеною каюты. Раздался сильный треск, и полотенце, как маятник, переместилось в обратную сторону и опять стало под прямым углом. Туфли мои и сак, который я забыл положить в сетку, плавали в воде.

«Добро бы мы переплывали океан, а то в каком-то Отрантском проливе⁷⁴⁴ терпеть этакие приключения», — рассердился я, догадываясь, что дело неладно и что пароходу угрожает опасность.

296 С немалым трудом вылез я из койки и «спустился» в дверь, ибо стенка с дверью превратились теперь в пол, а пол очутился в положении стены. Пароходные переборки трещали зловеще.

В общей каюте, судорожно уцепившись за стол, сидел дежурный слуга. Я полез по лестнице на палубу. Боже мой! Что я там увидел! Небо и море смешались в диком вихре.

Я подумал: «Человек со всеми его претензиями, планами, революциями, культурою, войною — в конце концов один из малых статистов в этом космическом театре. А трагическая героиня на его подмостках — сама стихия. Какой у нее голос! Какие жесты!»

Целые горы из морской глубины возникали у борта парохода и обрушивались на палубу.

Моя куртка мгновенно стала мокрой. Я едва дополз до средины палубы и с трудом держался на ногах, крепко схватившись за канат. Сначала мне казалось, что на палубе никого нет. Потом я рассмотрел на мостике капитана и трех матросов на вахте.

Я не знаю, сколько времени пробыл я так на палубе, прислушиваясь к великолепной и страшной симфонии моря. Светало, но хмельная буря по-прежнему праздновала свое оргийное торжество. Оглянувшись, я вдруг заметил, что еще один человек был на палубе. Это мой турок сидел, прижавшись к груде каких-то тюков, привязанных к мачте. Он увидел меня и сделал мне знак, чтобы я сел рядом с ним. Я перебрался не без труда в его убежище. Мы сели рядом, прижавшись плечом к плечу, как друзья, — мы, враги, сыны враждебных наций и государств, как я тогда думал.

— Вот он, человек, — сказал он, как будто угадывая мои мысли. — Жизнь наша, как тростинка, а мы думаем, что мы цари.

— А мы все-таки и цари, и боги, — усмехнулся я, но буря так свистела, что он, должно быть, не расслышал моего философического замечания.

297 Мы долго так сидели, обмениваясь изредка фразами, и часто не слышали друг друга из-за рева и воя ветра, но — странное дело — я чувствовал этого человека как друга и брата.

В полдень буря стихла, море раскинулось зеленой пеленой, и солнце запело в небо свою золотую песнь. Я теперь видел страстные и решительные глаза моего ночного товарища.

— А все-таки мы победим и эту бурю! — сказал он вдруг улыбаясь.

— Какую бурю?

— Войну.

— Что? — спросил я недоумевая.

— Войну, — повторил он убежденно.

Когда мы прощались, он дал мне визитную карточку. Я с удивлением прочел на ней:

— Chevket-bey Kibrizli. Paphos. Chypre^100*. По-видимому, он заметил, что я недоумеваю.

— Я родной брат того Шевкет-бея⁷⁴⁵, о котором вы, вероятно, слыхали.

Только тогда я вспомнил о царьградской драме.

Теперь этот представитель умирающей культуры, этот свободолюбивый патриот представляется мне как живой символ несчастной Турции, которая должна восстать против самой себя, если она мечтает сохранить свое культурное и национальное единство⁷⁴⁶.

IV

Спасаясь от бури, которая обрушилась на пароход наш в Отрантском проливе, зашли мы в Патрас⁷⁴⁷. Капитан, такой озабоченный, нелюбезный и строгий накануне, не говоривший ни на одном языке, кроме итальянского, вдруг стал весьма приветливым, веселым и словоохотливым. У него также открылись лингвистические знания: он заговорил по-французски, по-английски и даже с грехом 298 пополам составлял фразы по-русски, весьма, впрочем, неожиданные. Так на капитанов влияет погода…

В Патрасе к нам на пароход сел адвокат-грек, решивший ехать в Афины морем: в это время как раз что-то случилось на железнодорожной линии, и движение поездов было прервано.

Этот адвокат был первый грек, которого я увидел во время войны, и я был рад, когда он заговорил со мною. Впоследствии я убедился, что этот афинский гражданин весьма типичен для среднего образованного грека. Таких теперь там немало. И, кажется, сам Венизелос⁷⁴⁸ человек такого склада и таких же стремлений, если судить, по крайней мере, по явной его политике и дипломатии.

— В Афинах вы не найдете ни одного честного грека, который держал бы сторону Германии, — сказал мне адвокат, решительно подчеркивая каждое слово.

— Но ведь у вас есть германофильские газеты, стало быть, и германофилы найдутся, если их поискать хорошенько.

— Германофильские газеты, сударь, издаются на немецкие деньги. Впрочем, я не хочу сказать, что мы германофобы, мы только не германофилы — вот и все. Можно быть ни тем, ни другим. Мы блюдем интересы Греции.

— Вот и вы говорите об интересах, — сказал я, стараясь вызвать собеседника на откровенность. — Я восемь месяцев беседую с «нейтральными» людьми, и все они твердят об интересах и компенсациях. Но не думаете ли вы, что не только интересы определяют судьбу нации? Может быть, соблазны легкой поживы делают политиков близорукими?

Адвокат самодовольно усмехнулся.

— Ничего, кроме интереса. Все так. И мы, как все.

— Но, однако, вы сказали, что симпатии большинства на стороне союзников. Почему?

— На стороне Франции. Это верно. Но эти симпатии — по расчету. Я могу вам откровенно сказать. Франция была всегда дружественной нам державой. Она оказывала 299 нам драгоценные услуги, финансовые и политические. Мы имеем основание надеяться на нее и в будущем. Ее поражение было бы нам невыгодно.

Он с хитрою гримасою, прищурив глаза, смотрел на меня, по-видимому, несколько презирая во мне русского наивного дикаря, который воображает, что в политике может быть кое-что еще, кроме «интересов и компенсаций».

Почтенный буржуа, вероятно, не подозревал, что в это время я вспомнил пушкинские строки: «Страна героев и богов, расторгни рабские вериги»⁷⁴⁹ …

… Увы! зов Пушкина, как и зов Байрона, обращенный к Греции: «О, кто возродит этот доблестный дух и воззовет тебя из могилы?»⁷⁵⁰ — звучат в наши дни, как ирония Современные греки не похожи на греков, тем менее на богов, а вместо доблестного духа в Элладе царствует ныне дух торгашеский.

Но как ни прозаичен был гражданин эллинского государства, все же берега Коринфского залива⁷⁵¹ не могли не тревожить сердце поэтическими призраками минувших времен⁷⁵².

А когда пароход наш подошел к узкому Коринфскому каналу⁷⁵³ и после долгих переговоров с береговою стражею, подъезжавшей к нам на катере, повлекся медленно между берегов высоких и пустынных, все стало похожим на сказку.

Кто-то вскрикнул даже в непритворном испуге, когда пароход надвинулся высокими мачтами на низко нависший над каналом железнодорожный мост. Казалось, что мачты выше моста, что наш пароход лишь призрак, который преодолевает внешние преграды, презирая все материальное.

Мы пришли в Пирей⁷⁵⁴ ночью. Сотни золотых огней дрожали на берегу и в бухте. Какие-то черные люди шныряли на лодках вокруг парохода. На палубе стучала машина, наматывавшая якорный канат. Где-то громко и тревожно закричала сирена. И вдруг все звуки умерли.

300 На рассвете мы снялись с якоря.

Дымя сигарою, ко мне подошел афинский адвокат.

— Вот наша гордость, — сказал он, указывая на несколько новеньких военных судов, окрашенных в боевой цвет, — здесь не весь наш флот. Часть маневрирует в море.

Он помолчал, самодовольно улыбаясь.

— Рано или поздно — Константинополь будет наш, — проговорил он наконец и посмотрел на меня, как будто ожидая возражений.

Но я не возражал адвокату.

«Значит, и при крайней трезвости прозаического ума, — думал я, — возможны такие патриотические мечтания. Но горе тому народу, который ничем высшим не оправдывает своего националистического стремления и ничего не ищет, кроме “выгоды”».

Огибая Эвбею⁷⁵⁵, мы пошли к Салоникам.

V

Мы приехали в Салоники утром. День был жаркий. Синее море, и тихое неподвижное небо, и говор разноликой толпы, десятки больших парусных лодок, привязанных к набережной, и купцы на них в белых коротких юбках, с тюрбанами на голове, продающие рыбу, апельсины и яблоки, — все было так беззаботно и так мирно: не верилось, что тут рядом союзная страна задыхается в неравной борьбе с врагом.

В большом отеле, довольно чистом, лакеи говорят по-французски; после обеда нам дали чудесный турецкий кофе, какого я нигде не пивал; в просторном номере было светло, а с балкона можно было любоваться великолепным заливом, над которым носились чайки — «птицы небесные, которые не сеют, не жнут»⁷⁵⁶.

Ах, забыть бы о кровавом пире, об изнемогающей в битвах земле и остаться тут, среди этой праздной и ленивой толпы под жарким солнцем! Так думалось малодушно, и страшно было ехать на север.

Я остался в Салониках на сутки. Бродил по городу, тщетно стараясь разгадать, кто эти люди, собравшиеся 301 здесь среди развалин — турки, греки, евреи? Все языки здесь смешаны. Смешаны и нравы, и типы.

Среди нищенских лохмотьев увидишь вдруг женщину в драгоценном восточном наряде с прекрасным жемчугом на головном уборе или неожиданно столкнешься с французами в платье парижского покроя.

Зазвенели бубны, застонала скрипка, и какая-то процессия, свадебная, может быть, потянулась из узкого, грязного переулка, и тотчас же из окон высунулись черномазые головы и долго прислушивались к нестройным звукам уличной музыки.

Я зашел в храм св. Софии, превращенный турками в мечеть, а теперь восстановленный⁷⁵⁷. Во дворике — большой каменный бассейн с зеленою водою. Фасад храма не любопытен, но внутри есть мозаика над алтарем и в куполе. Тщетно я искал потом репродукций этой мозаики. Здесь, по-видимому, никому не пришло еще в голову, что надо сфотографировать эти драгоценные камни.

Но надо было ехать домой. Я отправился в румынское консульство визировать паспорт.

Там со мной были любезны и предупредительны, и даже, быть может, чересчур заботливы. Так, например, какие-то румыны, оказавшиеся там случайно, вместе с консульским чиновником долго уговаривали меня не ехать через Болгарию.

— Поезжайте прямо через Румынию. Вам придется из Ниша⁷⁵⁸, минуя Царьброд, ехать на север, потом по Дунаю, а там по Румынии до Бухареста и русской границы.

— Но я хочу побывать в Софии, и так ближе, кроме того, и удобнее, наконец…

Румыны значительно улыбнулись.

— Удобнее, но не пропустят болгары.

— Однако ведь несколько тысяч русских ехало так. Румыны недоверчиво качали головами.

— Едва ли пропустят.

302 Там без всяких разговоров поставили на паспорте штемпель: «Виден за свободно отиване Българии»^101*.

Денег за визу не взяли.

— Мы берем только с иностранцев.

Кажется, эта несколько неожиданная в устах болгарского чиновника фраза стала какой-то традиционной любезностью по адресу русских, возвращающихся домой во время войны.

Утром на другой день я выехал в Сербию. На вокзале в Салониках я увидел толпу измученных, безнадежно утомленных людей с худыми и тревожными лицами. Они волновались, суетились, размахивали руками. Драгоман⁷⁵⁹ нашего консульства что-то им объяснял и выдавал какие-то льготные билеты третьего класса для путешествия через Сербию в Россию.

Это палестинские евреи, русские подданные, возвращались на родину — в смятении, страшась будущего.

В этой толпе я заметил одно женское лицо с такими печальными глазами, каких я никогда не видел. Еврейка стояла неподвижно, не суетилась, не кричала, как другие. В этой девушке сохранилось что-то библейское. Такие, должно быть, еврейки сидели некогда на «реках вавилонских»⁷⁶⁰.

Граница сербская, как известно, недалеко от Салоник. Не без волнения, признаюсь, я ступил на сербскую землю. Разумеется, я тотчас же начал прислушиваться к тому, что говорят здесь, где война своим тяжелым плугом пашет несчастную землю и где поля политы не светлым дождем, а кровью самих землепашцев. Как всегда, «глубокий тыл» эмиграции оказался менее чутким к действительности. Сербы не унывают: такое осталось у меня впечатление. Надо, впрочем, и то сказать, что ехал я в те дни как раз, когда австрийцы бежали из пределов Сербии после недолгого своего торжества.

303 Но если не было пессимизма, зато — увы! — не было и миролюбия по отношению к своему недавнему союзнику — Болгарии⁷⁶¹.

Первый же серб, с которым пришлось мне беседовать, оказался непримиримым до странности. Это был старик, ехавший со мною в одном купе от Салоник до Ниша. Объяснялись мы с ним по-французски. По-русски он не понимал, а я не понимал по-сербски, хотя читал когда-то сербские песни без большого труда. Впрочем, отчасти в моем непонимании языка виноват был и этот старик, говоривший торопливо и неразборчиво.

Непримиримый старик и слушать не хотел об уступках болгарам.

— Как! Этим татарам уступить исконную славянскую землю! Македония — колыбель нашего народа. Отсюда вышло южное славянство Нет, мы не уступим нашей земли этим варварам…

— Почему варварам? Почему татарам?

На это, разумеется, последовали обычные ответы, которых я наслушался немало в Женеве.

Болгары не чистые славяне⁷⁶². У них нет своей древней литературы. Их фольклор несамостоятелен. Вся древняя культура — культура сербская.

Не будучи вполне компетентен в этой области, я не мог, конечно, возражать старику с достаточной убедительностью, но у меня была какая-то внутренняя уверенность, что эта острая распря потому так и остра, и ядовита, и жестока, что ссорятся между собою все-таки родные. Чужие враги могут бороться, но истинная ненависть может быть лишь при какой-то близости, и, пожалуй, уместно вспомнить здесь поговорку: от ненависти до любви один шаг.

Когда поезд, медленно тащившийся среди обнаженных тутовых деревьев, остановился у станции Мировче, я увидел группу сербских ополченцев, распевающих какую-то меланхолическую песню.

«Это страна мужиков и охотников», — подумал я, когда увидел у дверей станционного домика тунгу дикой 304 козы, двух зайцев, лису и еще какую-то дичь — все это висело на солнце как-то по-домашнему. И не видно было начальства, и самый поезд казался здесь неуместным, чуждым патриархальному быту и этим воинам в разносортной одежде, без выправки дисциплинированных солдат.

Тут, в Мировче, я понял, что Сербия теперь, в эти страдные дни⁷⁶³, — один военный лагерь, что под ружьем все — старики и мальчики, что женщины работают на этот лагерь и что в Сербии ничего нет, кроме страстной и напряженной мечты о свободе.

Эти солдаты похожи на повстанцев.

Ночью, когда я и спутник мой спали в нашем купе, кто-то постучался к нам в дверь.

— Что надо? В чем дело?

Оказывается, какая-то девушка, студентка-медичка, как я узнал впоследствии, просит позволения пройти в наше купе и, открыв окно, получить какой-то пакет, который ей должны передать на ближайшей станции.

— Пожалуйста. Но почему вы к нам стучите, а не желаете выйти для этого на площадку?

— Проход занят.

Я выглядываю из моего купе и вижу, что весь вагон первого класса наполнен ранеными, которых эвакуируют в Ниш: там больницы. Раненые лежат на полу — в проходе и на площадке. Их увезли слишком далеко во время наступления австрийцев. Теперь их возвращают обратно.

Разумеется, спать в эту ночь уже не пришлось. Курсистка оказалась словоохотливою. Она училась медицине в Мюнхене. Выехала оттуда перед самою войною. Разговаривали мы с нею по-русски. И эта медичка оказалась такою же непримиримою, как старик.

— Вы за сербов или за болгар?

Это был ее первый вопрос. Потом она достала карту и все старалась объяснить мне, водя по ней пальцем, что Македония должна быть сербскою и не может быть не сербскою.

305 Мы вели этот разговор при тусклом свете огарка. Вагоны в Сербии не освещаются вовсе.

— Ах, вам надо остаться в Нише на несколько дней, — уговаривала она меня. — Но, вы знаете, теперь все гостиницы переполнены. Я бы вас пригласила к себе в дом, но все комнаты заняты ранеными. Была одна свободная, но теперь ее занимает журналист-англичанин…

И она назвала одну известную фамилию.

На рассвете мы приехали в Ниш.

IV

Такого грязного города, как Ниш, я не видал нигде. И даже наш Якутск, который пришлось мне посетить тринадцать лет тому назад, не так беден и жалок, как этот второй город королевства, стоящий на главной железнодорожной линии. А ведь Якутск мерзнет в тайге долгую зиму, и надо проехать три тысячи верст на лошадях, чтобы услышать свист паровоза.

Нам сказали, что в Нише свирепствует тиф. Еще бы. Хотя на станции пахло карболовой кислотой, но что можно поделать с эпидемией, когда лошади бредут по брюхо в жидкой грязи, люди пьют воду прямо из колодца, и приезжие ютятся как попало, и приходится искать не комнату, а угол: все полно.

По счастью, с нашим поездом возвращался из Греции вагон-салон, в котором ехал во Францию министр Барк⁷⁶⁴, и там можно было пообедать как следует. Съестных припасов, которые мы купили в Салониках, нам хватило на сутки, а между тем, в Нише пришлось задержаться неожиданно.

Ко мне подошел какой-то еврей, вертлявый человек в волчьей шубе и спросил по-французски, не в Петроград ли я еду. Получив утвердительный ответ, он поспешил почему-то показать мне свой паспорт и отрекомендоваться. Он ехал в Россию в качестве корреспондента греческих официальных газет. Это не мешало ему быть накануне войны константинопольским корреспондентом одной большой националистической газеты.

306 — Вы, может быть, и по-русски говорите? — спросил я.

— Говорю немного.

— А вы давно из Константинополя?

— Да вот уже две недели.

— «Гебена»⁷⁶⁵ не видали?

— Видел. Он серьезно поврежден. Он теперь совсем не страшен для русского флота. И мы на море сильнее турок.

— А вы грек?

— Да. Но учился в Софии, в университете. Слушал лекции вашего Милюкова⁷⁶⁶. Почтенный человек. Я, хотя и состою корреспондентом… (он назвал известный орган), но уважаю господина Милюкова… Вы в Софии остановитесь?

— Да.

— Позвольте вам порекомендовать гостиницу. Очень хорошая гостиница. «Македония» называется.

Вообще этот журналист оказался весьма любезным и словоохотливым человеком, хотя несколько торопливым и как-то чересчур «интернациональным».

По моим наблюдениям, такие заведомо «интернациональные» люди почему-то всегда охотно работают в самых крайних националистических органах, иногда переходя, впрочем, с загадочным легкомыслием, из одной страны в другую.

Подошла к станции партия солдат. Моя спутница поспешила достать фотографический аппарат с намерением снять группу воинов. Солдаты были очень довольны, что ими интересуются, просили подождать, пока они приготовятся. Заламывали шапки и подкручивали усы. Пусть все узнают, какие бравые солдаты сербы. Особенно хлопотал один белокурый молодой парень. Поймал трех девушек в деревенских нарядах и, хотя они упирались, закрывая брови рукавами, привел их. Их надо тоже снять и показать там, в России, какие славные девушки в Сербии.

— Вы как же едете? На Дунай? Через Румынию? — спрашивали меня сербы в Нише и, когда я говорил, что еду 307 на Царьброд, через Болгарию, неодобрительно покачивали головами.

Но мы все-таки поехали через Болгарию. Царь-брод — маленькая пограничная станция, но там есть буфет, носильщики понимают по-русски, и все как-то светло и уютно; нет духа напряженной тревоги, который овладел воюющей Сербией.

Но чем дальше ехал я по Болгарии, тем больше это первое впечатление мира и довольства уступало в душе место совсем иному впечатлению. Я начинал понимать, что это лишь кажется так: на самом деле Болгария больна войною. Если Италия и Греция рассуждают и медлят, взвешивают обстоятельства и оценивают положение, все это не отражается в сердцах и умах так болезненно, как здесь. Болгария больна войною. У нее лихорадка. И нищая, израненная Сербия по сравнению с благополучною Болгарией кажется бодрою, здоровою и крепкою.

У меня в руках куча болгарских газет — «Мир», «Болгария», «Препорец»^102*, «Народная воля», «Народные права», «Кабана»^103*, «Дневник», «Утро» и несколько еженедельных иллюстрированных листков⁷⁶⁷.

И в этих газетных листах чувствовалась та же лихорадка: пусть германофильские газеты клевещут на Россию, пусть русофильские не смеют сказать громко то, что на душе у каждого болгарина; пусть сатирические листки трунят над сербами: везде — в каждой статье, в каждой заметке — одна тревога, одно недоумение.

В Софию я приехал вечером и, к сожалению, сказал извозчику, чтобы он вез меня в гостиницу «Македония», как рекомендовал мне греческий журналист. «Македония» эта оказалась таким грязным притоном, и хозяин, восточный человек, по-видимому, турок, был так назойлив, что я поспешил уехать оттуда в другой отель, хотя слуга этой самой «Македонии» уверял, что в Софии все гостиницы 308 переполнены, и упорно тащил мои чемоданы куда-то наверх по узкой и темной лестнице.

Но гостиница нашлась, и даже устроенная на немецкий лад. Только все европейские усовершенствования не действовали почему-то: телефон был сломан, лифт остановился на полпути, электричество неожиданно гасло, и центральное отопление было не в порядке.

Со странным чувством я бродил по софийским улицам.

«Но ведь это русский народ!» — думал я, прислушиваясь к речи прохожих, читая при свете тусклых фонарей вывески, написанные русскими буквами⁷⁶⁸.

Я зашел в кафе.

Десятки русских лиц. Это все интеллигенты. Это все наш «третий элемент»⁷⁶⁹ — такое впечатление осталось у меня от этих болгарских политиков, которые с жадностью читали газеты и перебрасывались иногда замечаниями, скрывая под маской иронии и скептицизма горькие чувства и мучительные сомнения.

Однако первый болгарин, с которым я познакомился, оказался германофилом! Я встретил его в вагоне железной дороги.

Дело было вот как. В купе, где сидел я и моя спутница, вошел господин среднего роста, с желчным и сердитым лицом, одетый, как европеец. Несмотря на впалую грудь и явно болезненный вид, он был, по-видимому, занят собою, и усы его торчали, как у Вильгельма⁷⁷⁰, свидетельствуя о том, что их владелец не признает себя угнетенным и претендует на самостоятельность положения и независимость суждений. Но, несмотря на воинственно торчащие усы, было в нем что-то жалкое.

Вскоре у нас в купе оказалось еще двое: один добродушного вида господин лет сорока, с умными и тихими глазами, а другой его спутник, старичок, весьма подвижный, болтливый и, должно быть, лукавый.

Первый пассажир, которого для простоты я буду звать «Вильгельмом», весьма обеспокоился, когда услышал, что я разговариваю с моей спутницей по-русски. Он 309 заерзал на своем диване, исподлобья нас оглядывая, трижды ронял газету и, нагибаясь, извинялся почему-то.

Наконец, он обратился ко мне с разговором. Говорил он по-болгарски, вставляя иногда русские слова, когда я недоумевал, не понимая какой-нибудь фразы.

— Вы возвращаетесь, вероятно, в Россию? — спросил он, стараясь быть любезным.

— Да.

— Так много русских едет теперь из-за границы. Какие трудные времена. На долю России выпали большие испытания.

— О, да. И на долю Европы тоже.

— Германия такой опасный противник. А Гинденбург? Вы не находите гениальным этого генерала?

— Я худо разбираюсь в военном искусстве.

— Немецкая военная наука стоит на недосягаемой высоте.

— Может быть.

— Я думаю, что война будет полезна для России.

— Вероятно.

— Если Германия окажется победительницей, тогда…

Я посмотрел вопросительно на моего собеседника.

— Тогда успехи цивилизации обеспечены. У нас в Болгарии многие боятся немецкой государственности. Но это напрасный страх… Мы должны считаться с реальными интересами. Вот и все.

— А в чем реальные интересы Болгарии?

— Нам надо получить Македонию… «Вильгельм», как-то съежившись вдруг и бросив на меня недобрый взгляд, боком вышел из купе, едва приподняв шляпу над лысою головою.

Только что он ушел, как наши спутники, упорно при нем молчавшие, заговорили весьма оживленно сначала между собою, а потом и с нами.

— Чиновник! Бюрократ! Германофил! — сказал лукавый старичок, показывая пальцем на дверь, в которую вышел «Вильгельм».

310 Были уже сумерки, когда мы переправились через Дунай, а ночью мы были в Бухаресте.

После нищего Ниша, после неспокойной Софии так странно было попасть в нарядный и возбужденно-веселый Бухарест.

Чему смеются эти люди? Почему так загримированы эти дамы? Зачем у всех офицеров монокли, как у австрийцев?

Гремит какая-то бравурная музыка. Кафешантаны гостеприимно распахнули свои двери. Да и весь город похож до странности на кафешантан.

В ресторане слуга, заметив, что я русский, извиняется, что не говорит ни по-русски, ни по-французски. Он говорит только по-немецки Но это ровно ничего не доказывает. Напротив. Он очень желает поражения австрийцев⁷⁷¹.

Молодой словоохотливый слуга был тоже загримирован. У него были подведены глаза и нарумянены щеки.

НА РОДИНЕ

Из Румынии мы поехали на Киев. Там пошел я в Софийский собор⁷⁷² смотреть мозаики. Прекрасна по краскам и композиции внутренняя стена алтаря; изумительна по глубокой своей символике и по красоте и законченности мастерства «Евхаристия»⁷⁷³, расположенная в алтарном полукруге за престолом; чудесен и белый ангел на своде перед иконостасом — все эти сокровища мирового значения потрясли меня. Я как-то почувствовал, что не только мрачная и жестокая «византийская идея»⁷⁷⁴, но и нечто светлое и прекрасное унаследовано Русью от греческой культуры XI века. Я почувствовал историю, «связь времен», органическое единство всех народов, таинственную летопись событий. Но вместе с тем мысль, что Россия как некое культурное единство существует уже тысячу 311 лет, т. е. достигла «нормального возраста нации», пугала меня. Неужели, думал я, мы живем в конце какого-то исторического цикла? Неужели мы александрийцы? Неужели мы в самом деле декаденты? Мне суждено было в том же Киеве найти подтверждение этому невеселому утверждению.

Из Софийского собора отправился я на противоположный конец города смотреть Врубеля в Кирилловской церкви⁷⁷⁵. Здесь я воочию убедился еще раз, что мы в самом деле александрийцы. Да не будут мои слова истолкованы в том смысле, что Врубель ниже, хуже, недостойнее каких-то иных мастеров, коим посчастливилось жить в эпоху органическую и цельную. Нет, я не хочу умалить гений Врубеля. Но если вглядеться в его работы, разгадать дух этих превосходных живописных достижений, то придется в смущении и тревоге признать великолепного мастера провозвестником критической культуры. Четыре иконостасных образа и в том числе образ Богоматери⁷⁷⁶ — вещи красоты неописуемой. Ученик Тициана, Тинторетто и прочих венецианцев одержал верх над своими учителями. Нашедший более строгий колорит и более тонкую гармонию, он не утратил изящного благородства итальянского Возрождения. Я не в первый раз был в Кирилловской церкви. Должен признаться, что ранее я не сознавал с такой отчетливостью опасности Врубеля. Теперь же, когда шумела мировая война, я почувствовал историю. Я стал различать в ней, в истории, все «реальности» и все «мнимости» с зоркостью, до тех дней мне еще не свойственной. Я понял, что Врубель опасен.

Еще опаснее он в своей громадной и как будто бы монументальной стенописи «Сошествие Св. Духа на апостолов». В этой колоссальной композиции, несмотря на гениальный замысел, я вижу все-таки связанность художника психологическим заданием. И как характерно, что Врубель пользовался как моделями для своих апостолов теми несчастными сумасшедшими, которые бродили тут же рядом, за стеной лечебницы для душевнобольных. 312 Странный выбор натурщиков указывает на духовную слепоту Врубеля, которая впоследствии сопровождалась, как известно, и физической слепотой⁷⁷⁷. Наконец, что сказать о «Плаче Богородицы» художника? Здесь на первый взгляд торжествует дивный монументальный стиль Византии; здесь как будто художник свободен от психологизма. Но всмотритесь в эту живопись, сравните ее хотя бы с мозаиками Софийского собора, и вы убедитесь, что у Врубеля стилизованная монументальность. Тогда, в XI веке, она вытекала из глубины мироотношения. В наши дни это гениальное прозрение в глубину веков, а не наш сегодняшний опыт. Конечно, это не слащавые красивости Васнецова⁷⁷⁸, которыми восхищаются обыватели во Владимирском соборе. У Врубеля все серьезно и убедительно. Но тем страшнее. Одним словом, в стенописи Кирилловской церкви можно уже предугадать будущих «демонов», коими соблазнился художник⁷⁷⁹.

Под этими киевскими впечатлениями вернулся я в Петербург, именовавшийся тогда Петроградом. Я помню, как негодовали на это переименование многие, между прочим, Мережковские. А ведь это переименование не было новостью: северную столицу называли Петроградом и Пушкин и Боратынский⁷⁸⁰. По-видимому, это название было в ходу в 20-х годах. Оно встречается у многих мемуаристов, напр., у Вигеля⁷⁸¹.

Итак, я вернулся в Петербург не тем человеком, каким я жил в нем когда-то. Мне хотелось ознаменовать свое отречение от двух начал — от нашего русского интеллигентского психологизма и от западноевропейского хитрого и лицемерного гуманизма. Обе эти темы были связаны с войною. В них надо искать оправдания двум тогдашним моим произведениям — «Поединок» и «Невеста». Обе вещи были написаны в драматической форме. «Поединок» не был, однако, предназначен для сцены. Я напечатал его в альманахе «Жатва»⁷⁸². Эта вещь заслуживает внимания, и я был рад, когда некоторые поэты, мною ценимые, отзывались о ней в лестных для меня выражениях. Вторая пьеса 313 «Невеста» была поставлена осенью 1917 года на Александринской сцене.

К сожалению, я был тогда на фронте и приехал в отпуск лишь на две последние репетиции. Это было мое первое выступление как драматурга. Правда, еще ранее в студии П. М. Ярцева⁷⁸³, готовили к постановке мою «Тайгу», но я не видел ни одной репетиции, а потом студия закрылась, и моя пьеса не увидела света. «Невесту» ставил начинающий тогда, а теперь весьма известный режиссер Н. В. Петров⁷⁸⁴, но покойный Карпов⁷⁸⁵ вмешивался в постановку и мешал молодому режиссеру себя проявить. По счастью, актеры отнеслись на редкость сочувственно к пьесе. Я с благодарностью вспоминаю Тиме⁷⁸⁶, Аполлонского⁷⁸⁷, Лаврентьева⁷⁸⁸ и др. Все чутко прислушивались к тому, что я говорил им, и воспользовались моими советами. Спектакль имел у публики немалый успех⁷⁸⁹, но рецензенты упрямо старались доказать, что пьеса, хотя и написана «талантливым художником», но будто бы не театральна. Несмотря на эту враждебность прессы⁷⁹⁰, я был рад, что «Невеста» была показана публике. Я убедился в том, что могу писать для сцены, что владею драматургической формой, и убежден, что именно в драме суждено мне высказаться до конца как художнику⁷⁹¹.

Швейцарские горы хотя и подкрепили меня, но исцелить меня не могли. Врачи посоветовали мне поселиться в Царском Селе. Я так и сделал. Мы наняли с женою квартиру на Малой улице. Я перевез сюда из Петербурга свои книги. Друзья навещали меня, но в то же время здесь не было городской суеты, и я мог работать. Казалось бы, все складывалось очень хорошо. Но, должно быть, на роду мне написано быть скитальцем. По состоянию моего здоровья я не мог, конечно, быть забран в солдаты, но мысль о том, что сейчас на фронте решаются судьбы мира, неотвязно меня преследовала. Я не склонен был к воинственности, и едва ли из меня мог бы выйти путный солдат, но мне казалось невозможным жить в тылу, не изведав вовсе трудностей и ужасов войны. Я решил под тем или другим 314 предлогом ехать на передовые позиции. Благодаря любезности Н. В. Некрасова⁷⁹², который потом был министром Временного правительства, я получил доступ на фронт и был причислен к Первому передовому сибирскому отряду Союза городов.

Надо сказать, что — как это ни странно — в университете я учился четыре года на медицинском факультете. Эта странность моей биографии объясняется фантастическими планами, какие увлекали меня, когда я кончал гимназию. Я никогда не сомневался, что буду писателем. Это убеждение созрело у меня еще в отрочестве. Вместе с тем, я решил тогда же, что должен быть во всеоружии учености. Я собирался кончить, по крайней мере, два факультета. Я мечтал получить основательное философское образование. Но философ должен быть и психологом, а чтобы чувствовать под ногами почву, надо знать физиологическую психологию. Я колебался между естественным факультетом и медицинским и решил в пользу медицинского, ибо на нем изучался по преимуществу человек, и, конечно, его мозг, его нервная система. Я вовсе не был позитивистом, но я хотел владеть методами точных наук. Медицинский факультет был для меня приготовительным классом в обширной ученой программе, мною начертанной так самонадеянно. Я знал, что на первом же курсе мне предстоит искушение примкнуть к революционному движению, и я старался убедить себя, что этого не случится, что я не буду вмешиваться в политику и буду беречь себя для науки. На самом деле все оказалось «совсем наоборот». Я не только присоединился к революционному движению, но вошел в Исполнительный комитет, стал врагом «академистов» и попал в Сибирь. Таким образом, философией и филологией мне пришлось заниматься за тюремной решеткой и в якутской ссылке. Но я не сетую на судьбу за то, что проработал четыре года в анатомическом театре, в химической лаборатории, в физическом кабинете и даже отчасти в клиниках. Я все-таки успел усвоить основательно методологию естествознания. И не раз, штудируя 315 философские книги, я радовался, что естественные науки для меня нечто весьма реальное и знакомое. Но медицинский факультет пригодился мне и в другом отношении. Я два раза в своей жизни занимался медицинской практикой: в 1902 – 1903 годах в селении Амга, в Якутской области, а во второй раз в 1916 году на фронте.

Попав в Первый передовой сибирский отряд в качестве лица без определенных занятий (я забыл даже, по какой должности я числился), натурально, я стал искать для себя какого-нибудь дела. По счастью, в отряде оказался весьма знающий и удачливый молодой хирург. Этот доктор И. А. Истомин, узнав, что я был когда-то на медицинском факультете, с чрезвычайной охотой предложил мне помогать ему при операциях. Этим делом в меру моих сил я и занимался, пока не пришлось мне замещать уполномоченного отряда. Отряд был большой. Многолюден был и медицинский персонал, и административный О величине отряда можно судить по тому, что одних нижних чинов было прикомандировано к нему 242 человека. В отряде был лазарет и летучка. Одним словом, хозяйство было немалое. У нас было 250 лошадей, около 40 штук рогатого скота. Само собою разумеется, что, приняв на себя заботы об отряде, я уже не мог продолжать моих хирургических занятий.

Я попал на фронт в середине августа. И должен признаться, что одно из самых ужасных впечатлений, какие довелось мне вынести в тот год, была моя первая поездка по узкоколейной ветке, которая вела непосредственно на позиции. Огни на станциях были потушены, и толпа солдат во мраке, бросившаяся в вагоны, чуть не сбившая меня с ног, подняла и втолкнула меня в темный вагон. Я едва не задохся там от смрада и спертого воздуха. Физические силы мои после перенесенной болезни были еще очень слабы, и я совершенно изнемог, втаскивая в вагон мой чемодан и портплед⁷⁹³. Кое-как приткнувшись на край скамьи, я старался бороться с обморочным состоянием, какое овладевало мною. Я обливался потом, и сердце стучало 316 неровно и торопливо, время от времени падая в какой-то бездонный колодезь. В конце концов ко всему привыкаешь. Привык я и к этим жутким переездам с позиции на позицию и даже научился руководить этою разнузданною людскою стихией, слепой, как всякая стихия…

МАРТОВСКИЕ ДНИ

Только что мы наладили палатки на новых местах и разместились по землянкам в еловом, занесенном снегом лесу, как пришла к нам весть о событиях. Как странно, загадочно писали о них газеты. Дума еще заседала тогда. Упрямый и самолюбивый министр⁷⁹⁴ все еще старался кому-то доказать, что старый порядок благополучно здравствует, но даже мы, оторванные от Петрограда и как будто забытые здесь среди сугробов снега, вблизи окопов, догадались по двум-трем словам, проскользнувшим в думском отчете, что началась революция.

«Она все-таки началась, — подумал я. — Она, долгожданная, пришла наконец… Но в какой час! В какой!»

Приехал из отпуска унтер-офицер Маныгин. Он стоял передо мною, отдавая честь, вытянувшись по-военному.

— Имею честь явиться, Ваше высокородие. Извольте принять отпускное свидетельство.

— В Москве был, Маныгин?

— Так точно, Ваше высокородие.

— Опустите руку, Маныгин, да расскажите толком, что там у вас в Москве делается.

— Так что революция, Ваше высокородие. В тот день, когда я уезжал, пришло известие из Петрограда, что господа министры арестованы.

Я смотрю на моего унтер-офицера и молчу. Он тоже смотрит на меня молча и медлит уйти. Этому Маныгину хочется, должно быть, сказать мне еще кое-что.

317 — Что? — говорю я. — Что, Маныгин?

Земляк мой вытягивается, отдает честь и говорит шепотом:

— Греха больше не будет…

Вот какие странные мысли бродили в голове моего унтера Маныгина. Он философ, оказывается, этот земляк.

Но мы с унтером Маныгиным не только философы: у нас много забот совсем не духовных. И все они как будто не ко времени. Но ничего не поделаешь. Прежде всего фураж. Мы, конечно, наших лучших лошадей уступили артиллерии, а слабосильных надо откормить.

А по нынешним временам не так легко добыть сена. С овсом дело наладилось, а относительно сена — беда. Это — во-первых. А во-вторых, немцы навезли немало баллонов с отравными газами, по-видимому, хотят нас выкурить, отбросить куда-нибудь подальше от озера. Слава Богу, комитет Союза щедро наделил нас противогазами, и у кого хорошие легкие, спокойно может ожидать газовой атаки. А вот у кого скверные легкие, как у меня, тому худо. Я, признаться, больше пяти минут не могу пробыть в противогазовой маске. Надо, впрочем, поупражняться, а без привычки как-то теряешь голову, когда наденешь на себя эту резиновую морду с болтающейся жестяною коробкою у рта. Особенно неприятно, когда запотеют очки и ничего не видишь, а чувствуешь себя связанным и беспомощным. Да, в газовой атаке есть что-то ужасное и для достоинства человека унизительное.

А смерть от газовой отравы — это, пожалуй, самое страшное, что довелось мне увидеть на войне. Какие у отравленных синие лица! И какой ужас в глазах! Они задыхаются, мечутся на койке, вскакивают и падают навзничь, зевая судорожно, как рыба на берегу.

Тех, кто умер, похоронили мы вчера в братской могиле. День был солнечный. Над нами кружился немецкий аэроплан, и все небо вокруг него было в белых пятнах от шрапнельных разрывов.

318 Молодой священник, который приехал к нам верхом на лошади, шел теперь впереди дровней с покойниками, широко шагая по глубокому снегу.

Какое было солнце! Больно было смотреть на белую равнину. Когда мы пришли к братскому кладбищу, там около большой ямы возились наши земляки. Двое стояли на дне могилы, раскладывая доски.

Слепительно блестел крест в руках священника. Санитары подымали, тяжело дыша, покойников и спускали их по доске в могилу.

— Не так кладешь, — сказал сердито рыжий санитар со шрамом на щеке — Поверни его боком. К востоку покойники глядеть должны.

Повернули покойников лицом к востоку, закрыли досками и темным ельником. И священник, проваливаясь по колено в снег, подошел к краю могилы бросить горсть земли.

А у этих отравленных были жены, дети или невесты. И седая мать кого-нибудь из них сочиняет, быть может, сейчас сыну письмо, передавая десятки поклонов от всех родичей и свойственников ихней деревни.

Эти мужики умерли безропотно, не жалуясь на судьбу. И не дано им узнать того, что мы так доверчиво называем свободой здесь, на земле.

Свобода? Неужели в самом деле красные знамена алеют сегодня в Петрограде? Я иду в палатки, где настилают пол, потом в обоз, потом на соседнюю батарею, где у меня есть приятели, и опять к себе подписывать приказы и требования, а в голове у меня все одно и то же — эти два-три загадочных слова о событиях на улицах Петрограда.

Наступает ночь. Я выхожу из халупы, чтобы проверить дневальных. Потом ложусь на койку, не раздеваясь. Вот уже третью ночь я так сплю, прислушиваясь в полусне к полевому телефону, который висит у меня над ухом.

И вот опять тревожный гудок:

— Ту, ту, ту, ту…

Я считаю:

319 — Раз, два, три, четыре…

Это вызывают мой отряд.

— Кто говорит?

— Штаб дивизии. Телефонограмма. Спешно.

— Я слушаю.

«Начальника штаба Верховного главнокомандующего к главнокомандующим армиями фронтов».

«Почему у этого телефониста такой торжественный голос?» — думаю я.

«Ввиду обстоятельств подтверждаю… Незамедлительно… Манифест об отречении от престола государя императора⁷⁹⁵… Прочитать во всех ротах, эскадронах, сотнях, батареях и командах…»

У меня такое чувство, как будто я выпил залпом стакан пьяного вина. Голова моя слегка кружится.

«Признали мы за благо отречься от престола государства Российского…»

— Как? Еще раз! Повторите еще раз!

Мне казалось, что я читаю какую-то огромную книгу. Это — всемирная история. Шурша легла страница на страницу. Новая часть, а на левой стороне надпись: Конец.

Надо было подумать о том, как я завтра соберу команду, что я скажу ей, но я об этом не думал. Я думал почему-то о том, как пятнадцать лет тому назад, когда волосы мои еще не были седыми, как теперь, довелось мне ехать на паузке по Лене. На паузке были солдаты и мы, арестанты. На мачте трепался на солнце лоскут алого кумача. Это было наше знамя. Мы его везли с собой все эти тысячи верст, ревниво оберегая от посягательств тюремщиков. Каким жалким, каким бессильным казался этот красный лоскут среди беспредельности тогдашней России. И вот я все думаю об этом красном лоскуте. Теперь, пожалуй, его вынесут в Петрограде на Сенатскую площадь, и москвичи, пожалуй, украсят им свои ветхие кремлевские стены.

Я вышел из халупы. Небо безмерное раскинулось, как великолепный шатер, надо мною. Белые звезды сияли торжественно и дивно.

320 Старший по команде, Брусин, крепкий парень, с откровенными и ясными, как у ребенка, глазами, собрал команду, и я вышел к ней читать манифест… Признаюсь, было у меня желание заглянуть в сердца этих солдат. Как чувствует себя вот этот простоватый рязанец, толстогубый и светлорусый? Или этот сибиряк, вчера рассказавший мне как-то неожиданно, как будто без всякого повода о своей жене, о которой он тоскует «мало-мало»?

Нет, никто не знал из них, как и я сам не знал, что именно сегодня придется читать мне здесь, среди замерзших озер, в чужом краю эту бумагу о бесславном конце императорского правительства. Слушайте, солдаты. Слушайте, товарищи.

Я кончил читать и смотрю на команду. Все молчат. Я не забуду этой тишины. Сколько времени протекло в этом молчании? Минута, секунда или час?

И вдруг грянул гром. Что такое? Это солдаты кричали «ура».

Все кричали «ура», все эти рязанцы, смоляки и сибиряки. Только один старик молчал, я видел его сжатый сурово рот, черную бороду и нахмуренные брови.

«Надо будет поговорить с этим стариком», — думаю я.

Какой это был странный день. Санитары носили в палатки раненых, которых привезли к нам из окопов; приехали из В. наши фуражировщики; из краснокрестного госпиталя приходил ко мне старший врач; потом приехали из пятой батареи офицеры и, как всегда, подвязав поводья, отпустили лошадей домой без всадников, и лошади помчались галопом мимо сигнальных шестов с подвязанными пучками соломы: все было по-прежнему, но лица у людей как будто изменились.

321 ПИСЬМА⁷⁹⁶

ПИСЬМА В. Я. БРЮСОВА^104*

Ноябрь 1902

Дорогой Георгий Иванович. Спасибо, что Вы вспомнили именно обо мне. Ваше письмо пришло ко мне лишь на этой неделе, пропутешествовав больше месяца. Вы не будете очень гневаться, что я промедлил несколько дней исполнить Ваши поручения. Тем более, что, вероятно, Вы получили уже книги, переданные мною для Вас (раньше В. письма) Кларе Борисовне Р. [1], так что первый Ваш читательский голод утолен. Посылаю Вам для начала последнюю книгу Верхарна [2] и Монну Ванну [3] новейшее издание Скорпиона⁷⁹⁷. Это первая посылка, за которою последуют дальнейшие. Думаю, что Вам не интересно было бы получить всего Верхарна. Он написал чрезвычайно много, и у него немало скучного. Еще две его книжки я выписал для Вас, они придут через две недели. Доставлю Вам любопытный роман Пшибышевского «Homo sapiens»⁷⁹⁸ если только его пропустит цензура. Он уже напечатан, но цензура его задержала. Быть может, удастся нам его провести.

В литературе чрезвычайно мало нового. Этот год как-то особенно скуден. Аннунцио еще весной издал драму о Франческе и Паоло⁷⁹⁹, — на мой вкус слишком длинную 322 и археологическую. Мережковский напечатал второй том своих исследований об Антихристе в русской литературе⁸⁰⁰, — то, что печаталось в Мире искусства. Интересует ли Вас эта книга? Если да, пришлю ее Вам. Около него же, т. е. около Мережковского, возникает в Петербурге новый журнал «Новый путь», полулитературный (конечно, нового направления) и полурелигиозный, богословский. Это «полу» его погубит. Впрочем в петербургском обществе религиозное движение очень явное.

В Москве затишье. Художествен, кружок⁸⁰¹ влачится по старым бороздам. По выбору дирекции устроена «Комиссия по организации вторников». Непостижимой случайностью попал туда и я. Мы собираемся и болтаем пустяки. Ах, не люблю я «комиссий» и всяких «собраний». Мое твердое убеждение, что делать что-либо возможно только по личной воле, а все коллегиальное, все, где будто бы работают сразу многие, — есть самообман; работают все же единицы, а собирающиеся только тешатся. Этот год в кружке собирается быть скучным.

Теперь обо мне. Летом уезжали мы в Италию. Страна, которая публично торгует своей красотой, но все же удивительно прекрасная. Вновь в Москве уже с июля. Очень томлюсь однообразием жизни, т. е. однообразием ее разнообразия. Те же волнения, то же блаженство, такое же отчаяние. Хочется взять тросточку и уйти, просто уйти вперед без цели, идти и не думать, не заботиться. А удерживает именно забота: написал я множество стихов, хочется их оформить, привести в порядок, издать.

Ваш сердечно Валерий Брюсов

II

Paris, 8 mai 903

Привет, дорогой Георгий Иванович. Очень Вами интересуется здесь А. С. Ященко [4]. Пишите ему. Он полюбился мне еще больше с тех пор, как я узнал его здесь больше. 323 Эх! Уезжайте и Вы в Париж. Здесь можно жить и работать. Это один из истинно мировых городов, т. е. для всех.

Ваш Валерий Брюсов

III

Уважаемый Георгий Иванович. Посылаю Вам Вашу статью [5] с той небольшой «ретушью», которая нам показалась необходимой. Именно: мы пропустили несколько строк, где перечисляются довольно случайно сопоставленные имена Уистлера⁸⁰², М. Дениса⁸⁰³, Шопена⁸⁰⁴ и др. и несколько строк в конце, где очень недоказательно утверждается (впрочем совершенно справедливая мысль), что Пушкин и Лермонтов были причастны этому чувству и вкусу вечности. Другие поправки ничтожны и касаются слов, напр., в начале слово «момент» заменено словом «мгновение» и т. п. Почти везде пропущено выражение «символическая» поэзия, поэт-«символист» и т. п., ибо мы ни в коем случае «символистами» себя не считаем [6].

Что до заглавия, то, конечно, «Накануне» невозможно. Но и предложенное мной «Le goût de l’infini»^105* не очень хорошо.

Что, если оставить статью вовсе без заглавия, а эти французские слова поставить эпиграфом? На этот случай сообщите точно, из какой вещи у Бодлэра они взяты [7].

Очень просим не замедлить ответом. Статья идет в первом листе, который надо уже подписывать к печати.

Ваш Валерий Брюсов

IV

1904

Дорогой Георгий Иванович. Уступая просьбам Вяч. Иванова, посылаю Вам свои стихи о современности⁸⁰⁵. 324 Ему кажется, что они нужный pendant^106* к его стихам. Мне мои стихи не нравятся. Решайте Вы и Дм. Вл. [8] Втайне желаю, чтобы мои стихи были осуждены.

Прилагаю обменное объявление.

Готовлю для Н. П. важную рецензию и большую (сравнительно) переводную вещь в стихах⁸⁰⁶.

Ваш Валерий Брюсов

V

1904, июль

Уважаемый Георгий Иванович. Во вчерашнем письме, написанном очень наспех, я забыл добавить, что если мои стихи не могут успеть идти вместе с стихами Вяч. Иванова, то лучше им вовсе не идти.

Стих 9-й: поправка для цензуры вместо подлинного:

Кто б ни был вождь, где б ни был случай.

Да. Кстати. В объявлении нашем опечатка: не von Bever, a van Bever⁸⁰⁷.

Пожалуйста, исправьте.

Ваш Валерий Брюсов

VI

Пятница, 9 июля 1904

Дорогой Георгий Иванович, Серг. Алекс. [9] уехал неожиданно в Омск. Я приехал, не зная этого, только сегодня.

Телеграмма Ваша, хотя и срочная, пришла в 12 часов дня. Итак, исполнить Вашего поручения не мог [10] — и на похоронах Чехова не был (не люблю я, когда великого человека хоронят маленькие, т. е. не люблю любоваться на это).

Стихи в августе ни в коем случае не печатайте. Бросьте их. Вы один в Н. П., я один в «Весах». Ровно один. Я и наш Василий. Ни сотрудников, ни помощников.

325 Да. Если будете перепечатывать первые страницы Н. П., обратите внимание на объявление «Скорпиона». Это устарелый список. Посылаю Вам правильную редакцию. Нельзя ли получить Ваше июльское объявление заранее, не позже как к 15.

Сердечно Ваш Валерий Брюсов

P. S. 600 оттисков «Гнили» [11] тем не менее сделайте в том самом виде, как будет напечатано в журнале⁸⁰⁸. Адрес Бальмонта? Европа.

VII

1904

Дорогой Георгий Иванович. Очень досадно, что Вы дважды не заставали меня дома. Нам было о чем поговорить. Но я последние недели мучительно заняты «Весами» и (удивляйтесь) выборами в нашу Думу, в которых принимаю деятельное участие. Посылаю Вам вырезку «Русс, слова»⁸⁰⁹, подтверждающую мои слова. Итак, не сердитесь на меня. Напрасно Вы не оставили своего адреса: я бы сообщил Вам, где меня можно увидать, а то я подумал, что Вы в Москве на один вечер. Другой раз самое лучшее, прошу Вас об этом, извещайте меня заранее о своем приезде в Москву — и я приберегу для Вас свободное время.

Посылаю Вам опять стихи — увы! Опять в античной одежде, но право с содержанием очень современным. Все не удается мне закончить лучшей из предлагаемой мною для Н. Пути вещи: «Царь, народ и поэт» (может, будет называться и иначе — это приблизительно). Опасения мои относительно «Кинжала» [12], к сожалению, оправдываются. «Русь»⁸¹⁰ (№ от 13 ноября) и «Русс. вед.»⁸¹¹ (№ от 16 ноября) относят его прямо к нашим дням, когда дают предостережения «Нашей жизни»⁸¹² и «Праву»⁸¹³ и когда студенты в Москве не могут придумать ничего лучшего, как отговаривать солдат идти на войну или освистывать народный гимн (в это воскресенье). Нет, я не это разумел, 326 говоря о призывном громе. Скорей это те самые «зовы», над которыми можно только хохотать.

Сердечно Ваш Валерий Брюсов

VIII

Дорогой Георгий Иванович. Знаю, что поступил безбожно, не прислав до сих пор Мятежа⁸¹⁴. Сам редактирую журнал и знаю, что такое авторская неаккуратность. Но дело вот в чем. Во-первых, самые стихи Верхарна не очень хороши и в переводе становились уже совсем тусклыми. Во-вторых, мой перевод был не особенно удачен и очень неровен: то без нужды близок к слабым местам подлинника, то пропускал лучшие строки французского текста. Исправить было его необходимо. Мне это удалось сделать только сегодня. Сегодня Вам его и посылаю. В конце концов перевод настолько удалился от оригинала, что я не осмеливаюсь поставить помету «Из Верхарна».

Не лучше ли просто эпиграф? Но если такая помета нужна для цензуры, конечно, пусть она стоит в казнь мне (и тогда не нужно эпиграфа). Подлинник Вы найдете во второй серии Poèmes, V, изд. Mercure, стр. 149. Посылаю это письмо для скорости простым, не заказным, поэтому не откажите ответить, получили ли. Очень вероятно, что стихи уже опоздали к январской книжке. В таком случае я думаю лучше их вовсе не печатать, так как они интересны как злободневный намек, а самостоятельной цены — ни как стихотворения, ни как перевода — в них нет.

У З. Н. есть мой перевод Ворона⁸¹⁵ Эдг. По [13], назначенный для «Вопросов жизни». Нельзя ли Вам добыть его? Перевод далекий, но одобрен двумя «авторитетами», К. Бальмонтом и Н. Минским.

Сердечно Ваш Валерий Брюсов

P. S. Во 2-й строфе последняя строка «в умах» (через «м»), ради Бога не в «ушах».

327 IX

1905, февраль

Уважаемый и дорогой Георгий Иванович. Спасибо за № «Вопросов» и за гонорар (27 р.), который получил с аккуратностью изумительной. Мучительные занятия по «Весам» и чисто личные переживания все не дают мне закончить те стихи, которые я давно прочу для «Вопросов». Пока предлагаю Вам одно из классических стихотворений, в духе Шиллеровских баллад, сколько могу судить, безукоризненное по форме, но несколько холодное и отрешенное от жизни [14]. Располагайте им по своему усмотрению.

Хочу предложить «Вопросам» свои новые попытки (о, совсем новые) писать рассказы⁸¹⁶.

Сердечно уважающий Вас Валерий Брюсов

X

1905, март

Уважаемый и дорогой Георгий Иванович. Спасибо за память. Рецензию Мирэ [15] еще не имел времени просмотреть⁸¹⁷. Если не подойдет, верну по адресу. Но, если подойдет, «Весы» оставляют за собой право сократить ее. Очень спасибо за желание дать ряд моих стихов. Но сейчас ничего нет: все роздал или уже напечатал. Если напишется — пришлю. А не хотите ли ряд переводов из Верхарна? В том числе переводы таких поразительных вещей, как «Мор», «Звезды», «Мадонна на перекрестке»⁸¹⁸. Рассказ мой написан, да все некогда придать ему окончательную форму. Задерживают «Северные Цветы», где печатаю свою драму⁸¹⁹.

Сердечно уважающий Вас Валерий Брюсов

328 XI

1905, апрель

Уважаемый и дорогой Георгий Иванович. Благодарю за полученный гонорар. Верхарна пришлю вскорости — с маленькой вступительной заметкой (страницы 2). Если мое P. S. было Вам невнятно [16], значит, должен был обратить его к кому-то другому. Мне показалось, что это Вы спрашивали меня, что значит один стих в моем стихотворении «Фонарики»⁸²⁰, отданном для чеховского сборника.

Сердечно Ваш. Валерий Брюсов

XII

18 мая 1905 г.

Дорогой Георгий Иванович. Я получил письмо и деньги для Андрея Белого, — получил с некоторым опозданием, п. ч. Ваш конверт почему-то был разорван, деньги выпали, и мне их выдали на почте не без некоторых «процедур». Сегодня пишу Белому, спрашивая, как ему переслать деньги — ибо он живет в имении, так что в общем свой гонорар он получит лишь в конце недели, но, право, не по моей вине.

Очень спасибо за песни Метерлинка [17]. Еще не успел перечитать ваши переводы, впрочем знакомые мне по «Новому пути». Издание — прекрасно. Французский оригинал давно библиографическая редкость и книжка должна «пойти» за границей. Прошу рецензировать⁸²¹ ее для «Весов» Вяч. Иванова [18].

Верхарн все еще не готов. Мне хочется представить русским читателям его поэзию более или менее полно — сразу в 5 – 6 разнохарактерных образцах. А иное никак не удается воспроизвести по-русски. Хочется также предпослать переводам вступительные слова, — о, простые и деловые, — в которых объяснить, кто и что такое Верхарн. Думаю, однако, что в начале июня весь материал будет в ваших руках.

329 Раньше этого хочу Вам предложить несколько своих стихотворений, которые, если хотите, могут идти и в летние месяцы. Это античные образы, оживленные однако современной душой. Все говорят о любви. Полагаю, что и в дни, когда погибла эскадра Рожественского, а с нею пошла ко дну и вся старая Россия (ныне и я должен признать это), — любовь остается вопросом современным и даже злободневным. — Эти стихи вышлю Вам вскоре, завтра, послезавтра.

Через неделю, числа 27, буду проездом в Петербурге. Если Вы к тому времени будете еще в городе, позвольте посетить Вас.

Тогда и передам Вам лично то, что уже готово из переводов Верхарна.

Сердечно Ваш Валерий Брюсов

P. S. Рассказ, который я обещал «В. ж.», продолжаю доделывать.

XIII

12 июня 905 г.

Дорогой Георгий Иванович. Хотел я много сделать летом, но не сделал ничего — и ничего не работается. Покорюсь судьбе. Очень прошу, если есть в редакции письма на мое имя с передачей Н. И. С. [19], переслать их сюда: Финляндия, Иматра, пансион Рауха⁸²².

Ваш Валерий Брюсов

XIV

20 июня 905

Благодарю за журнал. Помните ли Вы наши мечты о Верхарне (издать совместно переводы)? Ныне занят им. Напишу из Гельсингфорса. До июля мой адрес: Гельсингфорс, poste restante. После — Москва.

Валерий Брюсов

330 XV

23 июня 905

Дорогой Георгий Иванович. Спасибо за весть. Не знаю, воспользуюсь ли Вашим приглашением. Может быть, придется ехать через Ревель. Жду Вашего перевода Aubes [20]. Занят своим романом⁸²³. Привет.

Ваш Валерий Брюсов

XVI

29 июля 1905
Таруса, Калуж. г., Антоновка

Дорогой Георгий Иванович. Я написал подробный разбор Ваших переводов Метерлинка — целую статью [21]. Решил напечатать в июле «Весов» — вместе со своими переводами тех же «Песен». Думаю, что моя статья, хотя в иных своих частях и очень «критическая», не покажется Вам враждебной. Во-первых — Вы, конечно, уступаете ее право критике. Во-вторых — посвящая Вашим переводам целую статью (притом напечатанную — хотя, сознаюсь, против моего желания — крупным шрифтом), я тем самым показываю, какое значение придаю я этим переводам. В-третьих — наконец, присоединяя к статье свои переводы, я предоставляю Вам возможность ответить мне такой же критикой моих попыток.

А переводы Верхарна все не подвигаются вперед. На горе я взялся переводить для С. Венгерова (изд. Брокгауза) Байрона⁸²⁴ и после этой официальной переводческой работы чувствую себя не в силах взяться и за «любительские» переводы. Ближайшим образом предложу для «Вопросов» два рассказа: «В подземной тюрьме» и «Республика Южного Креста»⁸²⁵, которые требуют только самой последней ретуши. Пишу роман, исторический, соперничая с Д. С. [22] Оставляю (т. е. покидаю) редакторство «Весов».

Сердечно Ваш Валерий Брюсов

331 XVII

20 августа 1905

Дорогой Георгий Иванович. Одновременно с этим письмом посылаю Вам заказным семь своих «политических» стихотворений [23], все, что я написал в этом роде и что теперь, после заключения мира, может быть напечатано. Рассмотрите их. Помещение их в «Вопросах» зависит, конечно, не только от художественных достоинств и недостатков стихов, но и от того, насколько идеи их согласны со взглядами редакции. И в этом случае, как впрочем и во всех других, мое самолюбие нисколько не будет затронуто, если Вы не захотите напечатать присланное мною (говорю это однажды — на будущее). В частности, думаю, совсем не подходят «Вопросам» два стихотворения, № 3 и № 6. Последнее даже не следует посылать цензору одновременно с другими (если эти другие будут посылаться), а то оно может их погубить. А для № 3, мне кажется более подходящим приютом, чем «Вопросы» — «Слово»⁸²⁶, куда я его и перешлю, если получу от Вас рукопись обратно.

«Весы» будут продолжаться до конца года, наверное, в будущем году, вероятно, особенно если получится разрешение на беллетристический отдел (прошение о нем уже подано). Но я решительно покинул свое редакторство, оставаясь только «близким» (а уже не «ближайшим») сотрудником. Через это у меня оказалось сравнительно много свободного времени, которое я с удовольствием бы использовал для «Вопросов». Но нуждаются ли «Вопросы» в моей систематической работе? Опять прошу, ответьте откровенно и прямо: это вопрос деловой, в разрешении которого нет места никакой обидчивости. С своей стороны могу предложить следующее:

Во-первых, ряд давно мною задуманных этюдов о французских поэтах с переводами из них. На первом месте этюд о Верлэне, по разным, довольно редким источникам, тридцать его стихотворений в своем переводе 332 (переводы сделаны между 1900 – 5 гг. и частью уже были напечатаны). Во-вторых, такой же этюд о Верхарне тоже с рядом переводов (эти пресловутые мои переводы из Верхарна значительно подвинулись вперед и две маленькие пьесы «Голова» и «Лондон» я уже послал в «Журнал для всех»). В-третьих, этюд о Рембо, в-четвертых, о Ренэ Гиле (более интересный, чем в «Весах», где я должен был только расшаркиваться) и т. д.⁸²⁷

Во-вторых, свой труд как переводчика разных мелких рассказов, какие Вы от времени до времени печатаете, как новых, так и прежних авторов. Труд этот для меня совершенно нечувствительный. Напротив, мне давно хочется передать по-русски некоторые любимые мною страницы Ренье, Маллармэ, Стриндберга, Демеля⁸²⁸.

В-третьих, свои рассказы, о которых я уже Вам писал и о которых не смею говорить подробнее, потому что они все еще не закончены.

Предлагая Вам такую груду своих писаний, я нисколько не хочу посягать на кассу «Вопросов», вероятно, истомленную годовым изданием журнала. Так, все мои переводные стихи (из Верлэна, Верхарна) я очень прошу расценивать как прозу; иначе такое количество стихов будет решительно бременем для книжки. Свои переводы рассказов я предлагаю «Вопросам» совершенно бесплатно, потому что для меня эти переводы будут скорей всего забавой. Я только спрашиваю, нужны ли, пригодятся ли такие переводы редакции, есть ли для них место. И вообще, если бы Вы предложили мне какое другое дело, нужное «Вопросам», прошу не считаться с гонорарным вопросом, который стоит для меня весьма на втором плане.

Книжку «Весов» с моими нападками на Ваши переводы Вы, вероятно, уже получили. Жду Вашей отповеди в «Вопросах» или хотя бы в письме. Мне кажется, что я поставил несколько принципиальных вопросов, по которым возможна истинная полемика, «турнир рыцарей», как пишет малограмотный Эллис⁸²⁹ у нас в «Весах».

Сердечно Ваш Валерий Брюсов

333 XVIII

21 авг. 1905 г.

Дорогой Георгий Иванович. Стихотворение, о котором я Вам писал как о № 7, я решил пока не печатать. № 6, как Вы сами видите, совершенно нецензурен. В № 4 в третьей строфе прежде читалось:

Лишь его слуга мгновенный,
Робеспьер или Мара [24].

Так понятнее. Но мыслимо ли мне сказать или? Кажется, немыслимо. В следующей строфе подлинное чтение:

И над нами загудела

«Над полем» лишь для цензуры. Если хотите, можно восстановить подлинное чтение после цензора, в корректуре.

P. S. А. М. [25] пишу завтра.

XIX

24 авг. 1905 г.

Дорогой Георгий Иванович. Я мог бы дать для сентября следующие переводы из Верхарна:

1. Deépart. (Poèmes, II, 141)^107*

2. Le Banquier. (Les Forces tumultueuses, 47)^108*

3. Le Fléau. (Les Villes tentaculaires, 75)^109*

4. Les nombres. (Poèmes, II, 187)^110*

5. Vers le Futur. (Les Villes tentaculaires, 209)^111*

Эти переводы могут быть у Вас приблизительно к понедельнику. Везде только придется исключить «Les nombres», где есть стихи, мне не удавшиеся. Перевод «Кузнеца» 334 (того, что был напечатан в сборнике Знания IV)⁸³⁰, я, по просьбе Миролюбова, послал в «Журнал для всех», но думаю, что он не подойдет ему (слишком длинно и много «декадентского»), тогда буду располагать и им. Сообщите же, прошу, высылать ли эту груду стихов. И как тогда быть со стихами «Из современности»? Нельзя же в одной книжке «Вопросов» напечатать столько стихов одного Валерия Брюсова. А с другой стороны, современность через несколько месяцев перестанет быть современностью, и для меня лично гораздо важнее напечатать свои оригинальные стихи, чем переводы.

Вы правы. Патриотизмом, и именно географическим, я страдаю. Это моя болезнь, с разными другими причудами вкуса, наравне с моей боязнью пауков (я в обморок падаю при виде паука, как институтка). У меня есть еще начатое и неоконченное (уже безнадежно) стихотворение, которое очень нравилось тому самому А. С. Ященко [26].

Я люблю тебя, Россия, за торжественный простор:
Ты как новая стихия, царство рек, степей и гор…

Четыре стиха Вл. Соловьева, приведенные Вами, меня очень соблазнили.

Жду Вашего ответа на свои «Фиалки» [27] (печатного, не правда ли?)⁸³¹. Статью о Верлэне приготовлю точно к октябрю⁸³². Но Вы мне ничего не ответили, полезны ли будут Вам переводы маленьких рассказов (сейчас имею в виду новейший рассказ Альтенберга)⁸³³. Речь может быть только о полезности, и я настаиваю на бесплатности этих моих переводов.

Сердечно Ваш Валерий Брюсов

XX

28 авг. 1905 г.

Дорогой Георгий Иванович. В первые дни недели вышлю Вам Верхарна. «Кузнец» решительно у В. С. Миролюбова. Может быть, вместо него переведу «Трибуна»⁸³⁴ 335 который начат. К октябрю приготовлю Верхарна. О «Цусиме» [28] напишу отдельно. Еще не могу решить, мыслимы ли эти стихи, без конца. Мб., уместно будет восстановить прежнее чтение, как заканчивалось стихотворение раньше. Пока шлите в цензуру так. Жду Вас в Москву.

Сердечно Ваги Валерий Брюсов

XXI

29 авг. 1905 г.

Дорогой Георгий Иванович. Переписываю и во вторник высылаю Вам «Банкира», «Мор» и «К грядущему»⁸³⁵ Верхарна. Будет у Вас в среду (в крайнем случае, по вине почты, в четверг).

«Трибуна» и «Отплытие»⁸³⁶ могу выслать не раньше четверга-пятницы. Если поздно, не откажите известить.

Сердечно Ваш Валерий Брюсов

XXII

30 авг. 1905 г.

Дорогой Георгий Иванович. Против ожидания высылаю Вам сразу четыре стихотворения [29] Верхарна: «Трибун», «Банкир», «Мор» и «Города»⁸³⁷. Больше, вероятно, и не придется высылать, потому что все другие мои переводы, когда их ближе рассмотрел, оказались очень несовершенными. Да и в посылаемых стихах есть, говоря строго, многое, что нуждалось бы в поправках. Я был бы очень благодарен Вам, если бы Вы нашли возможным выслать мне корректуру этих стихов, хотя бы на то время, когда они будут у цензора: может быть, мне удалось бы найти замены некоторым мучащим меня выражениям. И еще больше был бы благодарен, если бы Вы выбрали время, рассмотрели мои переводы (может быть, даже с подлинником en regard^112*) и прислали мне свои замечания. 336 Я столько работал над этими переводами («Мор» впервые переведен в 1900 г.), так «записал» их, что, сокрушаясь над мелкими неточностями, очень может быть, не замечаю крупных промахов.

Предоставляю всецело на Ваше усмотрение, нужно ли общее заглавие моим переводам, а также следует ли оставить то примечание, которое сделано мною к переводу «Мора», или такие оправдания перед читателями неуместны. Смущает меня «Мор» и с точки зрения своей цензурности. Нельзя ли растолковать цензору, что пьеса написана в намеренно наивном тоне, в духе примитивном, что в ней больше младенческой веры, чем кощунства.

А что сталось у цензора со стихами «Из современности»? Замены последней строфы «Цусимы» я не нашел пока. Если уж Вы беспощадны к этой строфе, — зачеркните, соглашаюсь, хотя и не без боли в сердце.

Сердечно Ваш Валерий Брюсов

XXIII

8 сент. 905 г.

Дорогой Георгий Иванович. Меня смущает Ваше молчание. Дошли ли до Вас мои переводы из Верхарна?^113* Посылали ли Вы их цензору? Что он с ними сделал? И со стихами «Из современности»? Простите эти вопросы, но на расстоянии 600 верст трудно не беспокоиться о судьбе своих стихов.

Всегда Ваш Валерий Брюсов

XXIV

10 сент. 905 г.

Дорогой Георгий Иванович. Ваша весть [30] повергла меня в полное отчаяние. Недаром я тревожился, и еще вчера писал Вам, спрашивая о судьбе своих стихов. Да, не 337 очень-то помогают нам улиты-Кобеки⁸³⁸ и кастрированные Государственные Думы⁸³⁹. Но что теперь делать с обломками моих стихов? «Цусиму», разумеется, печатать неуместно, неприлично⁸⁴⁰. Оставшиеся две пьесы, думается мне, можно напечатать, сохранив (если оно не запрещено) прежнее заглавие и поставив цифры, при первом I, при втором V. Это в связи с анонсом, о котором Вы пишете, и о котором я всячески умоляю Вас — дать понять читателям, что они имеют дело с руинами. Но нельзя ли сделать еще две вещи? Во-первых, отстоять в «Гуннах» зачеркнутую строфу [31], заменив злополучный стих так:

На месте колонного зала

или еще:

На месте пышного зала

В данном случае «тронность» зала не так важна. А во-вторых, нельзя ли присоединить к оставшимся стихам то, которое здесь прилагаю. Оно с самого начала предполагалось в составе целого цикла, и я изъял его лишь в последнее мгновение, перед отсылкой Вам рукописи. Если еще мыслимо (в смысле времени) включить эти стихи, они «подопрут» немножко «Гуннов» и «Брата»⁸⁴¹, повисших в пустоте. И тогда над пьесой надо будет поставить VII.

Если переводы Верхарна отложены на месяц, я могу прислать «Отплытие».

Сердечно Ваш Валерий Брюсов

P. S. Если же заглавие «Из современности» запрещено [32], можно дать трем стихотворениям иное. «Стихи о далеком», причем первое «Одному из братьев» будет как бы вступление. Смущаться, что слово «современность» не подходит к стихам о «будущих» веках, я думаю, нечего, если будет анонс и если цифры I, V, VII будут означать пропуск по крайней мере четырех пьес.

Есть, конечно, у меня и другие стихи «Из современности», которые я по разным соображениям не присоединил 338 к первому циклу, но послать их Вам «взамен» теперь, конечно, уже поздно. Впрочем если захотите их иметь, телеграфируйте, и я вышлю их немедленно.

Ваш В. Б.

XXV

22 сент. 905 г.

Дорогой Георгий Иванович. Очень благодарю Вас за Ваши хлопоты о моих стихах, за отстаивание их перед секирой цензора. Жаль без конца, жаль, что цикл «из современности» изувечен. Возлагаю некоторую надежду на примечание о «независящих обстоятельствах». Относительно «Мора». Перевод этот я включаю в издаваемый мною (одновременно со Stephanos^114*) сборник переводных стихов, который выйдет до рождества. Судя по вашим словам, редактируемый Вами сборник появится позже. Удобно ли помещать в нем перепечатку? Думаю, нет. По той же причине я бы очень хотел, чтобы мои переводы Верхарна появились именно с октября «В. ж.» (Вы пишете «вероятно»). Я столько работал над ними, торопясь приготовить их к указанному Вами сроку, что мне и грустно и обидно откладывать их появление в свет до конца ноября. Между прочим, «Мор» очень нужен в том цикле переводов, который я Вам прислал. Остающиеся три стихотворения слишком похожи друг на друга и являют Верхарна лишь с одной стороны. Для ноября же «В. ж.», если хотите, я могу дать серию переводов из Верлэна.

Но участвовать в сборнике⁸⁴², о котором Вы пишете, я все-таки был бы очень рад и с настоящим удовольствием дал бы для него что-либо оригинальное или переводное. Хотел бы точнее узнать о целях и намерениях книги.

Один важный и «конфиденциальный» вопрос: будет ли существовать «В. ж.» в 1906? Спрашиваю для себя, не 339 для «Весов», и клянусь хранить ответ в совершенной тайне.

Ваш сердечно Валерий Брюсов

XXVI

22 сент. 905 г.

Дорогой Георгий Иванович. Приезд Мережковских (которые, в скобках сказать, действительно объявили о конце «Вопросов») совсем выбил меня из колеи жизни, и я три дня не мог выбрать времени, чтобы переписать и отослать стихи для «Огней» [33]. Высылаю теперь два стихотворения, такие, которые не войдут в мою книгу⁸⁴³. Это последнее требование (ведь «Огни» и «Stephanos» выйдут почти одновременно) очень меня затрудняет. Не будь его, я мог бы дать вещи гораздо более значительные. Но они не могут уже быть изъяты из моей книги. На всякий случай, завтра вышлю Вам еще одно стихотворение «Рысь»⁸⁴⁴. Если появление его в двух книгах сразу неуместно, прошу, не откажите вернуть мне обратно. Мог бы дать для «Огней» еще один перевод из Верхарна («Мятеж» — не тот, что я предлагал для «В. ж.», а другой), но выправление его требует времени. А «Огни» торопятся загореться, не так ли?

Присланное Вами сообщение помещу еще в этом № «Весов», который очень запаздывает из-за стачки наборщиков (ведь Вы хорошо знаете, что в Москве маленькая, пока, революция. Наблюдаю картины любопытные и порой потрясающие). Очень, очень радуюсь, что «Вопросы» будут существовать в 906 [34]. Без них стало бы пусто в литературе. Пригодно ли будет Вам, если я пришлю, как «Письмо из Москвы», корреспонденцию о двух наших новых театрах⁸⁴⁵: «Студия»⁸⁴⁶ (в котором я участвую и которому сочувствую) и «Дионисово действо»⁸⁴⁷ (в котором не участвую и которому не сочувствую)?

Сердечно Ваш Валерий Брюсов

340 P. S. Очень спасибо за гонорар, который получил. Вы приезжаете в Москву читать о «мистическом анархизме»? Так сообщил Д. В. Философов.

XXVII

905, октябрь

Дорогой Георгий Иванович. Приветствую Вас в дни революции. Насколько мне всегда была (и остается теперь) противна либеральная болтовня, настолько мне по душе революционное действие. Впрочем, пока я не более, как наблюдатель, хотя уже и попал под полицейские пули. Пишу Вам вот с какой целью. Когда у Вас возобновятся типографские работы, не пользуйтесь свободой печати (ведь есть она) для напечатания тех моих стихов, которые были запрещены цензурой. Я этого решительно не хочу. Напишу новые, более достойные времени. Но, умоляю, воспользуйтесь этой свободой, чтобы напечатать мои переводы из Верхарна. Этого очень хочу. Верхарн воистину революционный поэт, и надо, чтобы его узнали теперь.

Всегда Ваш Валерий Брюсов

XXVIII

10 окт. 905

Дорогой Георгий Иванович. В области искусства никогда не надо говорить «завтра», все сроки ничего не значат. Я думал, что исправлю свои строфы в несколько минут, лишь примусь за это дело, но не сумел исправить их и в неделю. Когда сделаю, не знаю, не обещаю более ничего.

Пишу эту записку, во-первых, чтобы извиниться в своем неисполнении обещаний, а во-вторых, чтобы подать Вам свой голос, пока еще есть связь между Москвой и Петербургом. Она, надо думать, оборвется очень скоро (это из числа неприятных сторон революции). Если почта 341 будет все-таки функционировать, пришлю Вам небольшую рецензию⁸⁴⁸ на книгу R. Ghil^115*. Надеюсь, что это обещание сдержу: это не стихи.

Сердечно Ваш Валерий Брюсов

P. S. Думаете ли Вы быть в Москве?

XXIX

28 окт. 1905

Дорогой Георгий Иванович. Писал Вам, поздравляя Вас с революционными днями, но не получил ответа. Дошло ли письмо? Я здесь в большом неведении. Что «Вопросы жизни»? Будут ли выходить в этом и будущем году? Под цензором или пользуясь «свободой»? Изменится ли программа? Изменится ли состав сотрудников? Изменится ли Ваше отношение к ним? Может быть, некоторые вопросы кажутся Вам легкомысленными, но я больше месяца не получаю ни от кого точных вестей из Петербурга и, по современному ходу событий, легко верю всевозможным слухам. Очень прошу, пришлите мне весть.

Есть и частный вопрос. Среди залпов казаков, между двумя прогулками по неосвещенным и забаррикадированным улицам, я продолжал работать над своим романом [35]. И как-то хорошо работалось (тем более, что в начальных главах пришлось изображать религиозно-революционное движение в Германии 1553 г.). Теперь надо мне думать, куда пристроить это мое дитя трехлетней работы. Если «Весы» не будут выходить в 1906 (это очень вероятно), все мои мечты, разумеется, обращены к «Вопросам». Можете ли Вы сообщить мне от лица редакции, желают ли «Вопросы» в принципе получить мой роман. (Разумеется, прочтя первые главы в рукописи, они могут переменить решение). И если да, то каковы условия журнала в будущем году для такого рода произведений? Простите, что затеваю переговоры так заранее, но 342 очень уж многого стоит мне мой роман⁸⁴⁹ и я не могу не относиться к нему с преувеличенной заботливостью.

Ваш Валерий Брюсов

Театр «Студия» прекращается ввиду революционных дней⁸⁵⁰. Но часть труппы, с В. Э. Мейерхольдом, намерена на свой страх давать спектакли.

XXX

29 окт. 905

Дорогой Георгий Иванович. Не подойдут ли прилагаемые стихи сборнику «Огни» (если он все еще предполагается). Впрочем, стихи эти непременно войдут в мою книгу.

Я писал Вам несколько раз^116* до и после взрыва революции. Очень прошу, откликнитесь.

Ваш Валерий Брюсов

XXXI

30 октября 905

Дорогой Георгий Иванович. Оказалось, что стихи «Довольным»⁸⁵¹, которые я послал Вам вчера для «Огней», К. Д. Бальмонтом, без моего ведома, уже переданы в газету «Новую жизнь». Во избежание разных недоразумений прошу не включать их в «Огни» (да уместнее им быть в газете). А я взамен тотчас вышлю совсем готовое, гораздо более значительное стихотворение «Слава толпе»⁸⁵².

Ваш Валерий Брюсов

XXXII

1 ноября 905

Дорогой Георгий Иванович. Видимо, Ваши письма действительно не доходят до меня. Это — седьмое, на 343 которое я еще не имею ответа. Вчера получил Вашу телеграмму и ответил на нее «можно», т. е. можно печатать в «Вопросах жизни» (так) «Мятеж» Верхарна, «Лик медузы» и «Знакомую песнь» [36]. Но мне не хотелось бы печатать «К близким» — это стихотворение утратило свое raison d’être^117*. В «Знакомой песне» я желал бы исправить последнюю строфу так:

Я, быть может, богомольней,
Чем другие, внемлю ей,
Не хваля на колокольне
Неискусных звонарей.

и поставить внизу дату «Август 1905» (показывающую, что стихи написаны до революционного октябрьского взрыва, когда «звонари» показали гораздо больше искусства); а под «Ликом медузы» подобно этому следовало бы пометить «Сентябрь 1905». Но, если делать эти поправки уже поздно, я на них не настаиваю.

Получили ли Вы «Довольным» и затем просьбу этих стихов не печатать? «Славу толпе» надеюсь выслать Вам сегодня: надо лишь переписать. Жду ответа о моем романе.

Ваш Валерий Брюсов

P. S. А что мои другие переводы из Верхарна? Интересуюсь их судьбой безмерно.

XXXIII

905

Дорогой Георгий Иванович. Для «Огней» вышлю Вам сегодня же два стихотворения, которые, кажется мне, соответствуют цели сборника. Это — из числа уже совсем обработанных. Если успею, позднее присоединю еще одно.

Корректуры вышлю одновременно. Поправок, сколько-нибудь значительных, делать не буду.

Ваш Валерий Брюсов

344 XXXIV

1905

Дорогой Георгий Иванович. Благодарю Вас за сообщения: конечно, сохраню их в тайне. Позвольте мне рассчитывать, что я буду считаться сотрудником «Огней», если они осуществятся. Их краткое исповедание веры мне очень по душе. Судя по Вашему письму, сборника «Огни» более не предполагается. Поэтому я помещаю «Юлия Цезаря»⁸⁵³ в своей книге. Помещаю также и «Лик медузы», книга выйдет лишь в декабре, т. е. позже двойной книжки «В. ж.».

«Весы» будут выходить в 906, — это решено уже окончательно. Они расширяются в общелитературный журнал⁸⁵⁴. Я отдаю туда свой роман. Но в редакционных делах участвовать не буду.

Очень прошу, не оставляйте меня без литературных новостей из Петербурга. Все «собираюсь» в ПБ., но много дела и здесь. Примыкаете ли Вы к какой-либо политической партии, определенно? Я не могу решительно, хотя состою «членом-соревнователем» союза рабочих печатного дела, комитет которого трогательно принял меня и К. Д. Бальмонта в члены единогласно «за литературные заслуги». Осколки труппы театра «Студия» в единении со мной затевают «политический театр». Можно сделать нечто стоящее внимания. Что Минский? Как Минский? Почему Минский? [37] — Вы лучше знаете, напишите⁸⁵⁵.

Ваш Валерий Брюсов

XXXV

19 марта 1906 г.

Дорогой Георгий Иванович. Ваше предложение [38] о переводах Верхарна и очень лестно, и соблазнительно, но я не могу на него согласиться.

Душа моя осталась верной… т. е. «Скорпиону». Конечно, «больших» денег он не даст и не может дать, но 345 здесь я у себя дома. Издание начинаю уже. А Ваших «Зорь» жду с большим любопытством и нетерпением. Также жду и «Факелов». Буду писать об них подробно в «Весах» или «Слове», а может, и там и тут, если такое совместительство окажется возможным. Мечтательства о журнале хороши, но что же мечтательства! Орел в небе. Вяч. Ив., видимо, остался в обиде на меня. Уехал, не сказав прощального слова. Я его люблю неизменно, но его сибилла «в раздранных ризах»⁸⁵⁶ мне далеко не по сердцу. Прошу, не оставляйте меня без вестей о себе.

Всегда Ваш Валерий Брюсов

XXXVI

906

Дорогой Георгий Иванович. Спасибо за присылку «Факелов» [39]. Получил два экз. — простой и роскошный. Давно прочел очень внимательно. «Украшение» сборника — «Балаганчик». Очень хорошо все Вяч. Иванова. Л. Андреев недурен. Остальное, в том числе и мои стихи, мне совсем не по душе. Какая-то тенденциозная беллетристика во вкусе загубленного «Русс, богатства»⁸⁵⁷. Напишу статью о «Факелах» в общем отрицательную, и потому только одну — в «Весах»⁸⁵⁸. В «Слове», как раньше предполагал, писать не буду. Надеюсь на дальнейшие, более удачные «Факелы». Слышал, что Вы вступаете в редакцию «Адской почты»⁸⁵⁹. Радуюсь за нее.

Всегда Ваш Валерий Брюсов

Видел рецензии о «Современности» и «Зорях» — только⁸⁶⁰

XXXVII

19 июня 1906

Дорогой Георгий Иванович. К сожалению Ваша статья о X сборнике «Знания» не может идти в «Весах». Во-первых, 346 в печатающемся июньском № уже есть заметка об этом сборнике⁸⁶¹. Во-вторых, взгляды редакции «Весов» на драму Л. Андреева слишком разнятся от Ваших. Мы считаем «К звездам» безусловно не удавшейся, просто плохой вещью. Те методы, с какими Вы приступаете к ее анализу, пригодны только для истинно-художественного произведения [40], каким «К звездам» ни в коем случае признано быть не может⁸⁶². Это сцены — мертворожденные, ходульные, шаблонные, доказывающие — по-видимому, однажды навсегда, что Андрееву не следует браться за писание драм, как и стихов.

Этот наш ответ, разумеется, нисколько не меняет нашего отношения к Вашему сотрудничеству в «Весах», которое по-прежнему очень и очень желательно. Присылайте и те Ваши стихи, о которых Вы говорите. Однако примите во внимание, что скоро они напечатаны быть не могут, при системе, принятой в «Весах», посвящать каждую книжку одному поэту.

Я понимаю, что Вы и Вяч. Ив. не согласны с моей заметкой о «Факелах» [41], но я нелицеприятно писал, что думал и поныне думаю. В «Факелах» помещались создания искусства или нет? Если да, то там не место вещам, оскорбляющим художественное чувство (всей прозе, исключая Л. Андреева, и стихам-пародиям А. Белого). Если нет, если «Ф» хотят только под флагом искусства вести проповедь революции, там не место «декадентам», которые прежде всего отстаивали и будут отстаивать свободу творчества. Вяч. Ив. пишет, что в «Ф» совершается устремление «декадентства» от уединения к соборности. Пусть не совершается оно по пути потакания низменным вкусам «толпы».

Этим определяется и мой ответ на Ваше доброе приглашение участвовать в Ш т. «Ф». Если редакция «Ф» возводит эстетическую неразборчивость в принцип, мое сотрудничество невозможно. Если же помещение произведений антихудожественных произошло «случайно» или в силу того, что редакция иначе, чем я, оценивала их художественное 347 значение, — я конечно готов и рад появиться на одних страницах с Вяч. Ивановым, с Вами, с Ф. Сологубом. Что касается «Адской п.» [42], вряд ли я могу ей быть полезен⁸⁶³. Она решительно становится журналом сатирическим, а в себе я вовсе не нахожу дарований сатирика и юмориста.

Сердечно Ваш Валерий Брюсов

XXXVIII

25 июля 1906

Москва

Дорогой Георгий Иванович. Вот Вам мое — «чистосердечное признание» в ответ на Ваше истинно дружеское письмо. Я люблю Вас, очень люблю. Этим я хочу сказать, что, как человек, как личность, Вы мне очень нравитесь, очень дороги, очень желанны (не могу найти вполне подходящего слова). Но — странно: все, что Вы пишете, мне большей частью бывает не по сердцу. И, как писателя, я Вас скорее не люблю. Из этого возникает моя «несправедливость», как критика. Когда я начинаю писать статью о Вашей новой книге, о Вашем новом произведении мне, по чисто дружескому расположению к Вам, всегда хочется сказать что-либо Вам желанное. Но некий внутренний голос тотчас говорит мне: искренен ли ты? ведь данное произведение тебе не нравится. Как же ты хочешь хвалить его в угоду своим личным отношениям?

И вот, боясь быть лицеприятным, я впадаю в другую крайность — я отношусь к Вашим вещам строже, враждебнее, чем отнесся бы, будь Вы моим личным врагом. Так было, когда я критиковал «Кремнистый путь» [43], так было, когда я разбирал «Факелы». Постараюсь всячески избегнуть этого, разбирая Вашу последнюю книгу [44]. Но в моих отношениях к ней есть все то же непобедимое противоречие. Совершенно определенная дружественность к Вам, как к Георгию Чулкову, которого я знаю, как к цельной личности, и в этом смысле, как «к зачинателю “Факелов”», 348 борется во мне со столь же определенной враждебностью и к высказываемым Вами идеям, и к той форме, в которой Вы их высказываете. Вы мне нравитесь, поскольку Вы natura naturans^118*, — Вы мне не нравитесь, поскольку Вы себя проявили, поскольку Вы natura naturata^119*. Таков вывод искреннего и добросовестного анализа моих чувств к Вам и к Вашим книгам. Я должен был предпринять этот анализ для себя, чтобы уяснить самому себе свое отношение к Вам, а после Вашего дружеского письма считаю своим долгом пересказать об этих выводах — Вам.

Вы зовете меня в «Факелы». Повторите ли Вы этот зов после этого письма? Лично мне хочется быть вместе с Вами и вместе с Вяч. Ивановым. Но я решительно не разделяю взглядов, высказанных в книге о неприятии мира и о мистическом анархизме. С этими взглядами, поскольку я критик, поскольку я теоретик, я буду бороться. Мыслимо ли после этого мое участие в «Факелах» как художника? Не знаю.

Только что сегодня утром вернулся из Швеции⁸⁶⁴. Читал книгу на пароходе во время сильной бури. Если письмо мое бессвязно, объясните это усталостью с пути. До сих пор пол моей комнаты качается кругом, словно палуба парохода.

Сердечно Ваш Валерий Брюсов

XXXIX

906, окт.

Уважаемый и дорогой Георгий Иванович. Из стихотворений, присланных Вами, «Весы» могут воспользоваться в одном из первых №№ 1907 г. пьесой, посвященной Г. Понтеру⁸⁶⁵: «Я на темных полях» [45]. Остальные остаются в Вашем распоряжении.

Сердечно уважающий Вас Валерий Брюсов

349 XL

1906, окт.

Уважаемый и дорогой Георгий Иванович. В нашем московском «Литературно-художественном кружке» возобновляются «вторники». Есть надежда, что они будут идти пристойно. При обсуждении возможных докладов, мы вспомнили, что у Вас есть готовый труд: Анархические идеи в драмах Ибсена [46]. Не согласились ли бы Вы сделать на эту тему доклад у нас? Размеры доклада: около часу устного чтения. Условия: возмещение Ваших расходов по приезду в Москву в размере 100 рублей. Я буду в Петербурге в скором времени, и о подробностях мы могли бы переговорить лично. Пока же хотелось бы иметь принципиальный ответ. Не можете ли Вы дать его телеграммой на мое имя с тем расчетом, чтобы я мог доложить эту телеграмму на заседании нашей комиссии в понедельник. Слово «нет» пусть означает Ваш отказ. В случае согласия, желательно знать ближайший срок, когда Вы можете сделать доклад. Слова «Согласен октябрь» я приму за Ваше согласие прочесть реферат еще в октябре. — «Согласен ноябрь» в ноябре и т. д.

Уважающий Вас Валерий Брюсов

XLI

8 ноября 1906

Многоуважаемый Георгий Иванович. Согласно Вашей телеграмме я записал Вас докладчиком на вторник 14 ноября в нашем Московском литературно-художественном кружке. Если Ваши намерения не изменились, очень прошу немедленно выслать нам (или на мое имя, или в Кружок на имя В. В. Каллаша⁸⁶⁶) тезисы Вашего доклада [47], а также сообщить, когда Вы приезжаете в Москву и где остановитесь. К. И. Чуковский⁸⁶⁷, читавший в Кружке вчера, говорил нам, однако, что может быть Вы не найдете возможным читать 14-го. Этим Вы поставите 350 нас в положение затруднительное, если только не найдете себе заместителя. Таким заместителем мог бы быть Е. Аничков, который говорил мне, что у него уже есть готовый доклад, и А. Волынский⁸⁶⁸ или М. Волошин. Так как Вы дали нам обещание занять вечер 14-го числа, то было бы справедливо, чтобы Вы хлопотали о своем заместителе, и я очень просил бы Вас, чтобы Вы известили телеграммой, кого нам ждать в этот день. Необходимо также, чтобы докладчик немедленно выслал нам тезисы своего реферата. Для Вашего же чтения, если Вы не приедете 14, может быть предоставлен или следующий вторник 21-го, или вторник 19 декабря.

Сердечно уважающий Вас Валерий Брюсов

P. S. Условия чтения я Вам сообщал: кружок возмещает расходы по приезду в Москву в размере 100 руб.

XLII

19 янв. 907

Дорогой Георгий Иванович. Во время нашей краткой беседы в Литературном кружке был я внутренне занят совсем не тем, о чем мы говорили, и поэтому отвечал довольно бессвязно на некоторые Ваши нападки. Мне хочется, пользуясь правами прежней нашей приязни, несколько обобщить, оформить мои тогдашние слова.

Вы сомневаетесь, что у «Весов» могут быть «враги слева». Но вспомните Ваши собственные слова о «Весах»: — «Согласитесь, В. Я., что “Весы” — орган реакционный». Ведь вы говорили именно о литературном направлении «Весов» (ибо общественности «Весы» почти не касаются, а если касаются, то большей частью не в духе реакционеров, см. статьи Мережковского, Белого)⁸⁶⁹. Но эта Вами утверждаемая реакционность «Весов» не предполагает ли необходимо существование каких-то отношений к «Весам» — революционеров, т. е. именно «врагов слева».

351 Есть периоды в искусстве, когда старые преграды разрушены и новые пути проложены. Не о завоевании еще новых стран надо тогда думать, а о том, чтобы прочно обосноваться в занятой земле, сделать ее в такой же мере своим достоянием, как давние владения души. Это периоды, когда творят Софоклы, Рафаэли, Расины⁸⁷⁰, Гете (второй поры деятельности), Пушкины… И это все — не люди, повторяющие уже сказанное, но завершители. «Декадентство» и «символизм» и «новая поэзия», все эти школы — умерли (ибо нормальная истина живет, ну, лет 17, 18, самое большее 20), но то живое, что было в этих школах, теперь-то и должно дать свой росток. Простите обычное сравнение, но именно так из умершего семени вырастает стебель. Растение бывает совсем не похоже на свое семя, но вырастает оно из него. И когда колосятся нивы, время ли опять ехать с плугами?

Периоды, о которых я говорю, — это периоды, когда основываются Академии и утверждаются их правила, которые позднее становятся узами и путами, но в свое время являются и крыльями в полете, и вехами на пути. Нет сомнения, что каждой Академии наступает час, когда она должна быть разрушена для всех правил, когда они должны быть отвергнуты, для Рафаэлей, Гете и Пушкиных — когда они должны быть осмеяны. Но истинные создатели все-таки они, «академики», а не деятели Sturm und Drang’а^120*. В свой час, падая, Цезарь спокойно закроется плащом, но Империя создана Цезарем, а Бруты работают лишь для Августов. И наши враги все те, которые не хотят принять нового закона, новых заветов искусства, новой Академии — потому ли, что это новое для них еще слишком ново, или потому, что оно уже кажется им старым. Первые — это прошлое, вторые — будут будущим, но Der Lebende hat recht^121*.

352 Сознаю, насколько увлекательнее роль вечного завоевателя, вечного «кочевника красоты»⁸⁷¹ («Разве есть предел мечтателям»), но, подчиняясь мигу истории, говорю, как легендарный римский легионер: sta, miles, hic optime manebimus^122*.

Ваш Валерий Брюсов

XLIII

30 апр. 1907

Милостивый государь Георгий Иванович. М. Ф. Ликиар-допуло [48] уже известил Вас, что по Вашему желанию [49] имя Ваше из списка сотрудников «Весов» вычеркнуто⁸⁷².

К сожалению, не могу разделять Вашего взгляда на Вашу «критическую заметку» в «Перевале» о моей книге, ибо меньше всего вижу в этой заметке критики. Особенно меня удивило, что Вы позволили себе прием, совершенно недопустимый в литературе: привели несколько слов из моего частного письма к Вам [50]. Я хотел даже по этому поводу написать письмо в редакцию «Перевала», но это значило бы придавать Вашей заметке больше значения, нежели она имеет.

Участвовать в Вашем альманахе, «по понятным Вам причинам», не желаю.

С совершенным почтением Валерий Брюсов

ПРИМЕЧАНИЯ

I

1. Клара Борисовна Розенберг (ум. 1926), лично знавшая и меня и В. Я. Брюсова, взяла на себя хлопоты по отправке книг сосланным в Сибирь по делу «об организации политической 353 демонстрации в городе Москве в феврале месяце 1902 года». Я в это время жил в Амге, в Якутской области, на расстоянии трех тысяч верст от железной дороги.

2. Книга Верхарна, о которой упоминает Брюсов, — «Les Forces tumultueuses»^123*.

3. «Монна Ванна» — M. Maeterlinck. «Monna Vanna». Pièce. Paris^124*. 1902.

II

4. Александр Семенович Ященко, юрист, оставленный тогда при Московском университете. Он был по недоразумению привлечен по делу московского студенческого Исполнительного комитета в начале 1902 года и сослан в Сибирь, но вскоре был возвращен оттуда. Весною 1903 года Ященко жил в Париже и занимался там по своей специальности — международным правом. Впоследствии он защитил магистерскую и докторскую диссертацию и занимал кафедру философии права в Юрьеве, а потом и в Петербурге (ныне Ленинграде).

III

5. Моя статья «Светлеют дали», о которой в этом письме сообщает Брюсов, была напечатана в мартовской книжке «Весов» за 1904 год. Эта юношеская статья, которую я не решился перепечатать ни в одном из своих сборников, была исполнена странного — на мой теперешний взгляд — оптимизма. «Мы теперь накануне великих откровений, — писал я в конце этой статьи, — природа человеческая утончается. То, чего раньше мы не видели, пламенеет красками. Мы чуем на своем лице прикосновение теней…» «Мы делаемся причастными величайшему прозрению, отвергая те пути познания, по которым следовало заблудившееся человечество». Этот наивный патетизм вполне, впрочем, соответствовал настроениям тогдашних представителей «нового искусства». Брюсов писал в первом нумере тех же «Весов»: «Ныне искусство, наконец, свободно». И далее: «Пусть же современные художники сознательно куют свои создания 354 в виде ключей тайн, в виде мистических ключей, растворяющих двери из его “голубой тюрьмы” к вечной свободе». Подобный же пафос мы находим и в статьях других авторов, которые уснащали свой стиль такими, например, изысканностями: «Знойные потоки солнечной светозарности омывают нас вечной лаской, когда раздаются звучные строки о том, что мы “будем как солнце”. Орлиный взлет к обаятельному томлению июльских дней и к печали пожарных закатов…» и т. д. В Петербурге был не в моде этот приподнятый и восторженный стиль.

6. Признание Брюсова, что он и его соратники по «Весам» вовсе не символисты, чрезвычайно любопытно и выражено с достаточной определенностью: «мы ни в коем случае “символистами” себя не считаем». Что касается самого Брюсова, то это заявление совершенно точно, и понимание его как символиста было основано на недоразумении. Если его трудно причислить к символистам в том смысле, в каком этот термин принимался школою французских символистов, то уже совершенно невозможно считать его символистом в более глубоком смысле, присоединяя его имя к именам Тютчева, Влад. Соловьева или Фета.

7. Выражение Бодлэра «Le goût de l’infini»^125* взято из его книги «Paradis artificiels»^126*.

IV

8. Дмитрий Владимирович Философов был в это время официальным редактором «Нового пути».

VI

9. Серг. Алекс. Поляков — издатель «Весов» и «Скорпиона».

10. «Поручение» заключалось в том, что я просил Брюсова возложить от редакции «Нового пути» венок на могилу А. П. Чехова.

11. «Гниль» — повесть Вацлава Берента. Она печаталась в «Новом пути» с заглавием «Гниение» — по-польски «Prochno», в переводе В. Высоцкого.

355 VII

12. Об истории «Кинжала» см. мои воспоминания. Журн. «Искусство». М., 1925. № 2, стр. 241 – 256. Письмо Брюсова ко мне, в котором он высказывает опасение, как бы пресса не истолковала опубликование этого стихотворения как уступку духу времени, утрачено: часть моего архива погибла вместе с библиотекою в 1920 году в Царском Селе (ныне Детском Селе). — «Кинжал» был напечатан в «Новом пути» в октябрьской книжке за 1904 год по рукописи 1901 года.

VIII

13. Зинаида Николаевна Гиппиус передала в редакцию «Вопросов жизни» перевод «Ворона», сделанный Брюсовым, и этот перевод был напечатан в январской книжке журнала.

IX

14. Стихотворение «Ахиллес у алтаря» («Знаю я, во вражьем стане…») было напечатано в мартовской книжке «Вопросов жизни».

X

15. Мирэ — Александра Михайловна Моисеева (1874 – 1913), сотрудница «Вопросов жизни», «Перевала» и др. изд., автор небольших новелл. Первая ее книжка «Жизнь» вышла в Нижнем Новгороде в 1904 году (о ней рецензия А. А. Блока в «Вопросах жизни», 1905, № 7). Вторая книжка «Черная Пантера» вышла в Москве, в изд. «Гриф». Некролог П. Юшкевича в газете «День» 9 декабря 1913 г. и некролог Семена Юшкевича в «Одесских новостях», 1913, 13 декабря.

XI

16. По-видимому, Валерий Брюсов говорит здесь об одном из утраченных ныне его писем ко мне.

XII

17. Переводы песен Метерлинка были первоначально напечатаны в июльской книжке «Нового пути» за 1904 г. В 1905 году 356 они вышли в Москве в изд-ве В. М. Саблина с рисунками Шарля Дудлэ. Эти переводы вошли и в IV сбор. моих сочинений, изданных «Шиповником».

18. Рецензия Вяч. Иванова появилась в июльском нумере «Весов» за 1905 год. В том же нумере Брюсов напечатал свою обстоятельную статью по поводу моих переводов и присоединил образцы своих переводов тех же метерлинковских песен.

XIII

19. Н. И. С. — Нина Ивановна Соколова. (Нина Петровская), беллетристка, сотрудница «Перевала» и некоторых других изданий. Умерла в Париже в 1928 году.

XV

20. «Зори» Верхарна были напечатаны в моем переводе в одиннадцатом сборнике «Знания».

XVI

21. Статья Брюсова «Фиалки в тигеле» была напечатана в июльском нумере «Весов» за 1905 год.

22. Д. С. — Дмитрий Сергеевич Мережковский.

XVII

23. В сентябрьской книжке «Вопросов жизни» было напечатано три стихотворения Брюсова — «Одному из братьев», «Грядущие гунны», «К счастливым». К циклу этих пьес было сделано примечание от редакции: «Три стихотворения Валерия Брюсова, также посвященные современности, — “Близким”, “Знакомая песнь” и “К ним” — мы не могли поместить в этом нумере по не зависящим от редакции обстоятельствам».

XVIII

24. Брюсов пишет о своем стихотворении «Знакомая песнь». Оно было напечатано в №№ 10 – 11 журнала, вышедшего тогда уже без предварительной цензуры. Запрещенная строфа читается так:

357 Это колокол вселенной
С языком из серебра,
Что качают миг мгновенный
Робеспьеры и Мара.

25. А. М. — Александра Михайловна Моисеева. См. письмо X-е.

XIX

26. Относительно А. С. Ященко см. примечание четвертое (второе письмо).

27. Статья «Фиалки в тигеле». См. прим. 21 (шестнадцатое письмо).

XX

28. Насколько я припоминаю, редакция «Вопросов жизни» предложила Брюсову выбросить последнюю строфу стихотворения, которая читалась так:

И снова все в веках, далеко.
Что было близким наконец —
И скипетр Дальнего Востока,
И Рима третьего венец.

XXII

29. Все четыре стихотворения появились в «Вопросах жизни» №№ 10 – 11. Этот двойной нумер вышел без цензуры «явочным порядком».

XXIV

30. Мое сообщение о запрещении цензурою трех стихотворений Брюсова.

31. В «Гуннах» цензура вычеркнула строфу:

Поставьте, невольники воли,
Шалаши у дворцов, как бывало,
Всколосите веселое поле
На месте тронного зала.

32. Заглавие «Из современности» удалось сохранить.

358 XXVI

33. В неосуществившемся сборнике «Огни» должны были участвовать: Валерий Брюсов, Бор. Зайцев, Вяч. Иванов, Ив. Новиков, А. М. Ремизов, Ф. Сологуб и др. Об этом сборнике было объявление в девятом нумере «Вопросов жизни». Вместо «Огней» вышел другой сборник «Факелы».

34. «Вопросы жизни» прекратились в 1905 году.

XXIX

35. Роман, над которым тогда работал Брюсов, — «Огненный ангел».

XXXII

36. Об этих трех пьесах см. примечание 29-е. Все три пьесы появились в двойном нумере (октябрь — ноябрь) «Вопросов жизни».

XXXIV

37. Брюсов недоумевает, каким образом Минский, автор мистического учения о мэонизме, оказался во главе социал-демократической газеты «Новая жизнь».

XXXV

38. Насколько я припоминаю, здесь идет речь об издании переводов Верхарна, которое мне предложило какое-то петербургское издательство, а я — кажется — хотел передать это предложение Брюсову.

XXXVI

39. «Факелы». Книга первая. СПб., 1906. В сборнике приняли участие — Вячеслав Иванов, Федор Сологуб, Валерий Брюсов, Александр Блок, Андрей Белый, Сергей Городецкий, П. С. Соловьева, Ив. Бунин, Леонид Андреев, Конст. Эрберг, А. Ремизов, Л. Зиновьева-Аннибал и др.

359 XXXVII

40. Моя рецензия на 10-й сборник «Знания» утрачена, и я не помню, как и что я писал о пьесе Леонида Андреева. Возможно, что в 1906 году я написал об Андрееве более сочувственно, чем он того заслуживал.

41. Заметка о «Факелах» появилась в майском нумере «Весов» (1906, № 5) за подписью — Аврелий. Брюсов рассматривает сборник «Факелы» как попытку создать новую «литературную школу». Навязав редакторам «Факелов» это задание, которого они вовсе не имели в виду, автор заметки удивляется, почему в «Факелах» появились писатели разных литературных направлений. В «Факелах» в самом деле были напечатаны произведения не только самого Брюсова, Федора Сологуба, Андрея Белого, Александра Блока, Вячеслава Иванова, но и таких писателей, как Ив. Бунин, П. С. Соловьева, Леонид Андреев… «Кто пользуется старыми мехами, — пишет Брюсов, — не заставляет ли заподозрить, что вино у него не очень новое?» — Любопытно, что за исключением двух-трех имен почти все «опороченные» Брюсовым писатели были также участниками «Северных цветов», альманаха, который выходил под его редакцией.

… «Программа “Факелов” — по словам Брюсова — не только нежизнеспособна, но и невыполнима совершенно. Она в сущности отвергает всякое искусство. Если смело идти до последних выводов в отрицании “внешних обязательных норм”, придется отрицать и существующие формы литературных произведений как данные извне. Формула “Я мира не приемлю” выбрасывает за борт весь материал художественного творчества: весь мир»… «Конечно, при таком толковании “неприятие мира” превратилось в политическое революционерство»…

В следующем июньском нумере «Весов» (1906, № 6) появился ответ Брюсову, написанный Вячеславом Ивановым «О Факельщиках и других именах собирательных»: «С изумлением, — пишет Вяч. Иванов, — прочли мы, “Факельщики”, что сообщает о нас Аврелий. Много неожиданного узнали бы мы о себе из этих сообщений и, конечно, радовались бы, что нам открылся новый источник самопознания, если бы общий закон 360 человеческого познания не ставил условием усвоения преподаваемых идей — присутствие в них логической связи.»… «В недоумение поверг нас обычно чуждый алогизма и аффекта Аврелий. Прежде всего мы узнаем от Аврелия, что образуем новое течение в литературе, до известной степени новую литературную “школу”. Что же, однако, — “течение” или “школу”? Ведь это не одно и то же. “Новый путь”, например, представлял некоторое течение религиозно-философской мысли в литературе; но можно ли сказать, что “Новый путь” был новою литературного школою?.. И с “Факельщиками” Аврелию лучше было бы сначала условиться, притязают ли они быть новою литературного “школою”… — Тогда бы он с своим алогическим вопросом: каков ваш эстетический принцип? Назовите основоположительные творения вашей художественной школы и т. д., — не оказался жертвою комического qui pro quo^127*. Я говорю “комического”, потому что с этими вопросами он обращается к своим же собратьям по “Весам” и потому, что требует “новых имен, новых сил”, долженствующих будто бы ознаменовать собою новое начинание»… «Но, во-первых, я — скорее новое, чем старое “имя”, во-вторых — данная идея родилась в моей голове, поскольку она не стара, как богоборствующее человечество, как Иов, или, по крайней мере, как Иван Карамазов, в-третьих — недаром же мое стихотворное вступление к “Факелам” имеет эпиграфом строки из моей первой книги лирики. Кто читал ее, знает тот круг моих идей, который делает меня своим среди “Факельщиков”. О Г. Чулкове, зачинателе “Факелов”, можно сказать то же самое: он — “новое имя”. Факелы с точки зрения художественной школы эклектичны — открыто и прямо…»

42. В журнале «Адская почта» я только числился ближайшим сотрудником. В редакции я никакого участия не принимал и не печатал там ни одной строки.

XXXVIII

43. Книга «Кремнистый путь» вышла в издательстве В. М. Саблина в 1904 году. Я жил в это время в Нижнем Новгороде. 361 Незадолго до выхода этой книжки я послал в рукописи свои стихи Брюсову. Валерий Яковлевич в письме дал о них свой отзыв, весьма суровый, но, пожалуй, справедливый. К сожалению, это письмо утрачено. В нем, между прочим, он признается, что некоторые мои строки и строфы он «повторяет неустанно», но совершенных стихотворений у меня, по его мнению, почти нет.

И в самом деле он указывал на целый ряд технических промахов и недостатков. Вместо того чтобы скромно признать справедливость критических замечаний старшего собрата, я ответил Брюсову заносчиво и высокомерно и послал ему стихотворение «Поэту», где были злые строки по его адресу — «Поэт сомнительный разрушенных могил…». Эта бестактность не могла не раздражить В. Я. Брюсова. Он напечатал в первом же нумере «Весов» очень резкую рецензию на мою юношескую книгу, действительно формально плохую. Впрочем, рецензия оканчивалась осторожною фразою: «Георгий Чулков не безнадежен. Может быть, он будет поэтом…». Эта рецензия появилась за подписью — Аврелий. См. «Весы», 1904, № 1, стр. 70 – 71.

44. «Последняя книга», о которой пишет Брюсов, — моя книга «О мистическом анархизме» со вступительною статьею Вячеслава Иванова «О неприятии мира». Она была издана издательством «Факелы» в Петербурге в 1906 году.

XXXIX

45. Стихотворение «Я на темных полях до рассвета блуждал…» я взял из «Весов» и напечатал его в журнале «Перевал», без посвящения Понтеру. Почему я снял посвящение Понтеру, не помню.

XL

46. Книжка «Анархические идеи в драмах Ибсена» была издана из-вом «Шиповник» в 1907 году.

XLI

47. Мой доклад в кружке, если не ошибаюсь, назывался «Об утверждении личности».

362 XLIII

48. М. Ф. Ликиардопуло — секретарь «Весов».

49. Мною было послано в средине апреля 1907 года письмо в «Весы» с просьбою вычеркнуть мое имя из списка сотрудников.

50. Упрек В. Я. Брюсова на этот раз был неоснователен: никакого разоблачения частной переписки я не делал. В моей рецензии встречается только одна латинская фраза, которую действительно Брюсов употребил в своем письме ко мне от 19 января 1907 года, но эта фраза никак не может быть отнесена к категории чего-нибудь интимного, на что Брюсов как будто намекает, называя мою цитату «приемом, совершенно недопустимым в литературе». Что касается моей рецензии, то по существу она была весьма жестока и прозвучала неожиданно, ибо тогда Брюсов считался «безупречным» и его, не смущаясь, именовали вторым Пушкиным. Эта моя рецензия на книгу рассказов Брюсова «Земная ось» была напечатана в «Перевале», 1907, № 4, стр. 64 – 65. Я тогда писал: «Новая книга Валерия Брюсова — итог десятилетней работы. Она свидетельствует о похвальном трудолюбии автора. Впрочем “Земная ось” художественной ценности не представляет никакой. По справедливому признанию самого Брюсова, все рассказы в этой книге являются подражаниями то Эдгарду По, то Анатолю Франсу, то Пшибышевскому… Нельзя только согласиться с мнением автора, что “даты, поставленные под рассказами”, показывают, что в его “опытах” есть “движение вперед”. Начать с подражания гениальному Эдгарду По и кончить подражанием вульгарному Пшибышевскому: это ли движение вперед?

Но, несмотря на художественное бессилие этой книги, она представляет значительный интерес. “Земная ось” любопытный психологический документ. Подобно тому как кассовая книга разорившегося банкирского дома своими мертвыми цифрами говорит сердцу о тайной драме, о крушении какой-то большой нелепой постройки, созидавшейся годами, так и “Земная ось” напоминает нам о крушении некоторого миросозерцания. Банкротство уединенной души — вот итог десятилетней работы.

363 Теперь, когда Брюсов сам себя увенчал “Венком”, когда заслуги его оспаривают только захолустные провинциалы, когда кадеты и “кадеты” знают и любят его стихи, своевременно не только восхвалять его дарование, но и откровенно говорить об отрицательном значении этого писателя как представителя известного миросозерцания. Это миросозерцание определяется как ложный индивидуализм, т. е. такой “индивидуализм”, который по своей религиозно-философской слепоте мечтает утвердить себя вне общественности. Отсюда — бескровность, бездушие и реакционность того “искусства”, которое связывает себя с этим внешне понятным индивидуализмом. Отсюда и близость такого искусства к тому механическому началу, к той ренегилевской эквилибристике и неумной пшибышевщине, которые так милы сердцу европейского мещанина-эстета. “Земная ось” — книга механическая по преимуществу. Ее части так же механически крепко сделаны, как железные брусья башни Эйфеля. И вот теперь, вместо того чтобы бежать от кошмара железных брусьев, которые вовсе не пронизывают, как ось, страдающую Землю, а просто глупо торчат на поверхности посреди шумного рынка, Брюсов готов — по-видимому — сказать себе: Sta, miles, hic optime manebimus!^128* Разве “optime”? Это уж самоубийственно.

Я говорю не столько о литературной школе, сколько о той “религии”, которая скрывается за брюсовской литературой. Я сомневаюсь — впрочем — религия ли это…»

И далее:

«Здесь один только мастер — Смерть. Но это не та Незнакомка, что чаровала и чарует поэтов всех времен, а просто бутафорский мертвец.

С таким разлагающимся спутником-двойником не победишь мира, как Цезарь, а разве только создашь две-три новые башни во вкусе Эйфеля на стогнах купеческого града Москвы.

И какие нестрашные эти башни! Вот Пиранези тоже был пленен мрачной поэзией башен, винтовых лестниц, траурных галерей и темных орудий пыток, — но то был Пиранези: он знал их тайну, ведал их чары…

364 Что еще поражает в книгах, подобных “Земной оси”, — это — неискушенность их авторов: за “ужасным” лицом и “наполеоновской” позой вдруг открывается благонамеренный потомственный почетный гражданин; за гимном “утонченному” разврату — невинные и скучные грехи обывателя; за “дерзновением мысли” идейная импотенция.

И это в то время, когда русская литература приближается к Музыке, становится событием, “Нечаянной Радостью”… Искусство порождает действие и действием созидается. А московское декадентство все еще живет поверхностным самолюбованием, не ведая Эроса и кокетничая “мрачным” сладострастием».

365 ПИСЬМА АЛЕКСАНДРА БЛОКА

I

Многоуважаемый Георгий Иванович. Спасибо Вам за извещение о судьбе моих стихов и рецензий. Еще не видал книжки «Нового пути», не знаю, что сделали цензура и Петр Петрович [1].

А. Н. Шмидт [2] приезжала в начале мая и говорила, что Вы около Подсолнечной и, м. б., приедете. Ждал Вас, пожалуйста, если будет по пути, приезжайте, я буду очень рад: сельцо Шахматово [3] от станицы 17 верст.

Искренно уважающий Вас Ал. Блок
15 июня 1904 Шахматово, Моск. губ.

II

Многоуважаемый Георгий Иванович. Посылаю Вам рецензии [4] о Бальмонте и Гофмане⁸⁷³. Если найдете их слишком длинными, пришлите мне, пожалуйста, их в наборе, и я сокращу сколько нужно. Если Вас не затруднит, сообщите мне, когда они будут набраны; тогда я зайду и принесу Вам все книги.

Rachilde^129* (перевод которой оказался нестерпимым)⁸⁷⁴ я несколько задержу и, если можно, отложу до апрельской книги «Вопросов жизни».

Преданный Вам Александр Блок

366 P. S. Хотел бы под рецензиями сохранить подпись Волк.

III

Многоуважаемый Георгий Иванович. О Вашем переводе Метерлинка [5]: мне нравится I, IV, X, потом VIII; вообще мне кажется, в переводе много своего, не метерлинковского. Например, в V: у Метерлинка тревожно бежит свет по комнатам и умирает, а Вы размерно рассказываете об этом, и не под первым впечатлением. В IV — опять у Вас своя певучесть, особенно в оканчивающих строку «есть», «нет»; их добрая пугливость все-таки не совсем приближает к Метерлинку. М-к торопливо карабкается по лесенке своих размеров, оттого ему скоро удается рассыпаться почти бесследной ракетой. А Вы замедляете его торопливость и стихотворствуете. У М-ка почти нет стихотворчества. От этого разнствует м-вская и Ваша певучесть, по-национальному. Я бы сказал, что стихи М-ка перпендикулярны Вашей передаче, как французский темперамент перпендикулярен русскому. Ярчайший пример не слитости, а прекрасной перпендикулярности — «жизнью громко восхищались» — «ont salué la vie»^130*. У Вас — объятие «клейким листочкам»⁸⁷⁵, у М-ка — испаряющийся поклон. Мне кажется, М-к по-русски должен непременно отяжелеть. По-моему, совсем не звучат след. строки: «Она имела три короны золотые, — кому она их отдала» (VII), «Пришли нам вести принести» (V), «Удалиться не решились» (VIII), «Вы должны теперь идти» (IX). Часто нарушают песни слова «те» и «там» — дополнительные грузы, не сливающиеся с существом стиха. Кроме того, мне кажется, в припевах Метерлинк нашел узелки, в которых стягивается мелодия. У Вас припевы стремятся иногда 367 стать стихом и, вследствие грузности, теряют свое внутреннее место (например, «Мне страшно, о дитя»). Больше всего (из припевов) мне нравится — «Золотые прочь повязки», «крепче узел затяните». Еще, по-моему, нельзя: 1) три светлых ангела молилось; 2) корабль собрался уезжать (смесь мокрого и сухого).

Извините и не сердитесь, что пишу больше, чем Вы просили. Посылаю Вам брюсовского Верхарна, корректуру Вашу и мою и рец. о Рашильде⁸⁷⁶. Книги принесу сам. Жму руку.

Искренно Ваш А Блок

15 марта 1905 СПб

IV

Дорогой Георгий Иванович. Можно мне написать литературную заметку об изданиях «Содружества», если она еще не написана Вами? При этом мне хотелось бы упомянуть только вскользь Маковского [6] (не хочется начинать с брани) и остановиться особенно на Л. Семенове [7] и Дымове [8] (то и другое Семенов прислал мне). О Габриловиче [9], может быть, лучше написать совсем отдельно и в заметке совсем не упоминать о нем. Впрочем, может быть, Вы найдете более удобным написать отдельные рецензии обо всех. Если можно, сообщите мне об этом.

Когда выходит апрельская книжка В. Ж.? Е. П. Иванов [10] написал мне о возмутительных событиях в редакции [11], беспокоюсь о Вас.

Пока еще мало писал — только заметку [12] о переводе Апулея и Овидия (вместе). Брожу, роюсь в земле и чиню заборы. А больше все-таки брожу. У нас тишина и мир пока, а губерния, говорят, в усиленной охране, но этого нет… По крайней мере, все удивительно свежее и душистое. Ужасно далеки от всех событий, и трудно представить себе что-нибудь, кроме зеленого и синего.

368 Читали ли Вы Дымова? Мне нравится многое, особенно — «Весна»⁸⁷⁷. Но иногда, вместо того, чтобы проникать в свое, он скользит по поверхности чужих слов, и тогда приходится пропускать страницы.

Мы с Любой [13] очень кланяемся Надежде Григорьевне [14]. Жму руку.

Любящий Вас Ал. Блок

Н. ж. д. Ст. Подсолнечное, с Шахматово. 19/V 1905

V

Дорогой Георгий Иванович. Посылаю Вам «Литургию красоты» [15]. Видел в «Нов. врем.», что вышли книги Котляревского⁸⁷⁸ о Лермонтове (2-е издание) и Зелинского (II том «Из жизни идей»⁸⁷⁹). Если можно, пришлите мне их для рецензии, хотя боюсь, что кто-нибудь уже пишет о них. Л. Семенова я не буду называть гением, но его стихи мне нравятся, как и Вам. Посылаю Вам еще рецензии о Бальмонте, Апулее и Овидии.

Любящий Вас Ал Блок

Некоторую чуждость стихов Семенова понимаю. Хочу долго спорить с Вами о статье Вашей («Поэзия Вл. Соловьева» [16]), имею возразить что-то по существу, но что, пока еще не выяснилось для меня окончательно. Но уже все есть — ноги, руки, туловище, остается одному лицу вспыхнуть.

VI

Дорогой Георгий Иванович. Большое спасибо за оттиски и книгу Котляревского [17]. Мне хотелось воспользоваться Вашим предложением и возразить на Вашу статью о Соловьеве в «частной переписке»⁸⁸⁰. Но у меня не оказалось под рукой не только прозы, но и стихов Соловьева. Вероятно, возражение пришлет Вам С. Соловьев [18]. Просматривая булгаковское возражение [19], мне не захотелось и читать его, что-то совсем, совсем не о том…

369 Я хотел спорить с Вами о тех пунктах Вашей статьи, где говорится о трагическом разладе, аскетическом мировоззрении и черной победе смерти. В противовес этому, я думаю поставить: 1) совершенную отдельность и таинственность, которой повиты последние три года жизни Соловьева; 2) лицо живого Соловьева и 3) знание о какой-то страшной для всех тишине, знание в форме скорее чутья, инстинкта или нюха (все эти три пункта, конечно, нераздельны).

К последним трем годам относится и наибольшая интенсивность С-ва как поэта, и апофеоз того смеха (дарящего, а не разлагающего), который он точно от всех Соловьевых по преимуществу вобрал в себя, воплотил, «заключил» — сделал законченным это захлебывание собственным хохотом до икоты; этот смех — один из необходимейших элементов «соловьевства» [20], в частности Вл. Соловьева; и этот смех делает Соловьева совершенно неуязвимым от тех нападок Розанова, которые звучат похоронно — «хорошо бы-де Соловьеву иметь ребенка», «Соловьев-де вялый, пасмурный, нежизненный», словом — Соловьев «во сне мочалку жует» (конечно, это я формулирую Розанова)⁸⁸¹.

Последние годы Соловьев в моем предположении и впечатлении начинал прекрасно двоиться, но совершенно не было запаха «трагического разлада» и «черной смерти». Скорее, по-моему, это пахло деятельным весельем наконец освобождающегося духа, потому что цитированное Вами о «днях печали», «гробнице бесплодной любви» и подобное в стих. Соловьева насквозь перегорало в Купине Несказанности, о которой теперь часто (или всегда) говорит А. Белый. Соловьев постиг тогда, в период своих главных познаний и главных несказанных веселий, ту тайну игры с тоскою смертной, которую, мне сейчас кажется, тщетно взваливает на свои плечики Мережковский… Он так хохотал, играючи, что могло (и может) казаться, что львенок рычит или филин рыдает (о филине как-то выкрикнул Соловьев в большом 370 обществе, помните, это у глупейшего Велички⁸⁸²). А ведь филин вовсе и вовсе не тоскует, когда кричит, я думаю — ему весело.

Знание наполнило Соловьева неизъяснимой сладостью и весельем (ведь его стихи имели роковое значение, говорите Вы), и этот Рок исполнил его всего Несказанным, и не от убыли, а от прибыли пролилась его богатейшая чаша, когда он умирал (и на меня упала капелька в том числе). Помню я это лицо, виденное однажды в жизни на панихиде у родственницы. Длинное тело у притолки, так что целое мгновение я употребил на поднимание глаз, пока не стукнулся глазами о его глаза. Вероятно, на лице моем выразилась душа, потому что Соловьев тоже взглянул долгим сине-серым взором. Никогда не забуду — тогда и воздух был такой. Потом за катафалком я шел позади Соловьева и видел старенький желтый мех на несуразной шубе и стальную гриву. Перелетал легкий снежок (это было в феврале 1900 г., в июле он умер), а он шел без шапки, и один господин рядом со мной сказал: «Экая орясина!» Я чуть не убил его. Соловьев исчез, как появился, незаметно, на вокзале, куда привезли гроб, его уже не было [21].

Мне хочется написать Вам именно так, без теорий, а облик во мне живущий⁸⁸³, и просить Вас не показывать письма. Конечно, это не возражение, но это самое спорит во мне с Вами, тем более что я знаю угол, под которым стихи Соловьева (даже без исключений) представляются обмокнутыми в чернила (смерть, смерть, и смерть…). Но сквозь все это проросла лилейная по сладости, дубовая по устройству жизненная сила, сочность Соловьева, которой Розанов при жизни его не сломил, а после смерти — подпачкал. Эту силу принесло Соловьеву то Начало, которым я дерзнул восхититься, — Вечно Женственное, но говорить о Нем — значит, потерять Его: София, Мария, влюбленность — всё догматы, всё невидимые рясы, грязные и заплеванные, поповские сапоги и водка.

371 От Соловьева поднимался такой вихрь, что я не хочу согласиться с его пониманием в смысле черного разлада, аскетизма и смерти. Аскетизма ведь не было и фактически, и не им вызывался тот хаос, о котором Вы говорите, и сквозь который вечно процветал подлинный, живой стебель. Вступление к стихам — загадка⁸⁸⁴, многое мне здесь разрешается, когда вспоминаю о хохоте Соловьева. Вступление искренно несомненно, но и хохот искренен. И когда хохот заглушён, губы серьезно сдвинуты, а борода разложена по сюртуку, как на фотографии Здобнова, еще неизвестно, что услышим, что откроется… Еще многому надлежит явиться, о чем провещал маститый философ, заглушив в себе смех и на миг отвернувшись от игр ребенка. Еще в Соловьеве, и именно в нем, может открыться и Земля, и Орфей⁸⁸⁵, и пляски, и песни… а не в Розанове, который тогда был именно противовесом Соловьева, не ведая лика Орфеева. Он Орфея не знает и поныне, и в этом пункте огромный, пышный Розанов весь в тени одного соловьевского сюртука.

Дорогой Георгий Иванович. Мы с Любой ужасно жалеем, что не можем пригласить Надежду Григорьевну и Вас к нам. Дело в том, что мы живем не одни, а с родственниками, часть которых, как мы убедились по приезду А. Белого и С. Соловьева, страшно тяготится близкими нам разговорами и страдает от них чуть ли не физически. Я думаю, что это скоро прекратится, т. е. мы будем жить в более согласном обществе, и, может быть, на будущее лето Вы с Надеждой Григорьевной посетите нас. Теперь как-то совсем нельзя говорить, и отношения между партиями обострены, так что люди как-то оскалились до степени понятий: здесь — «мистики», а там — «позитивисты». Но рознь глубже понятий. Кланяемся Вам и Надежде Григорьевне. Жму Вашу руку.

Любящий Вас Ал. Блок

23 июня 1905 г. Никол. ж. д. Ст. Подсолнечная, с. Шахматово

Прилагаю еще три рецензии⁸⁸⁶.

372 VII

Дорогой Георгий Иванович. Вот еще четыре стихотворения, но, кажется, «Осенняя воля»⁸⁸⁷ для «Огней» [22] все-таки больше других подходит. А может быть, среди этих что-нибудь найдете. Вы хотели напечатать одно стихотворение (отдельное) в октябрьскую книжку. Может быть, пойдут «Пляски осенние»?⁸⁸⁸

4 октября 1905 г. СПб.

Ваш Ал. Блок

VIII

16 декабря 1905

Дорогой Георгий Иванович. Не иду к Вам сегодня. Идея театра, совсем такого, как надо, показалась неосуществимой⁸⁸⁹. Теперь я бы сам не мог осуществить того, что хочу, не готов; но театр [23], который осуществится, более внешний, я думаю, пока, конечно, нужен и может быть прекрасным.

Любящий Вас Ал Блок

Надежде Григорьевне от нас поклон.

IX

Дорогой Георгий Иванович. Очень извиняюсь перед Вами и К. А. Сюннербергом [24], получил телеграмму около 6 часов и никак не могу приехать. Непременно зайду к Вам вскорости, на праздниках.

Ваш Ал. Блок

23 дек. 1905

X

Дорогой Георгий Иванович. Ужасно извиняюсь перед Вами, но дозарезу нужны деньги, и потому пользуюсь Вашим предложением в прошлый раз: беру у Вас «Митинг» [25] и попробую отдать его в «Журнал для всех»⁸⁹⁰. Иначе не выпутаться никак, не получил того, что рассчитывал.

7 янв. 1906

Ваш Ал. Блок

373 XI

Дорогой Георгий Иванович. Я отказался было от грузинского вечера, но пришла Старосельская и убедила меня участвовать. Просила уговорить Вас всячески. Согласился читать Волошин, и еще будет Городецкий. Право, читайте. Куприна⁸⁹¹ не будет, а Тану⁸⁹² запретят. Собинов и Гофман⁸⁹³ отказались. Все это становится менее страшным. Согласитесь, пожалуйста. Поклонитесь от меня пожалуйста Надежде Григорьевне.

Любящий Вас Ал. Блок

P. S. Мы с Вяч. Ив. едем в пятницу в 6 ¹/₂ ч. веч.

XII

Дорогой Георгий Иванович. Надеюсь, что успею написать балаган [26], может быть, даже раньше, чем Вы пишете. Вчера много придумалось и написалось. Как только кончу, дам Вам знать.

Очень кланяюсь Надежде Григорьевне и Всеволоду Эмильевичу.

21 января 1906

Ваш любящий Ал. Блок

XIII

Дорогой Георгий Иванович. Балаганчик кончен, только не совсем отделан. Сейчас еще займусь им. Надеялся вчера видеть Вас у Сологуба, чтобы сообщить. Во многом сомневаюсь. Когда можно будет прочитать его? Я буду свободен на этой неделе по вечерам — во вторник и среду (завтра и послезавтра), м. б., в субботу. Если удобно, может быть, можно и днем — я свободен — я свободен все дни, кроме вторника. Надежде Григорьевне и Всеволоду Эмильевичу [27], пожалуйста, передайте мой привет.

23 янв. 1906

Любящий Вас Ал Блок

374 XIV

Дорогой Георгий Иванович. Спасибо за корректуру. Вряд ли мне удастся скоро к Вам зайти — все экзамены. Если у Вас будет время — напишите в двух словах — будет ли в «Факелах» «Осенняя воля» [28] или «Митинг».

Если можно, передайте сейчас два слова письменно — денщик новый и глупый, боюсь, что не к Вам принесет.

12 марта 1906

Ваш. Ал. Блок

XV

Дорогой Георгий Иванович. Спасибо за «Факелы». Поздравляю Вас. Крепко жму Вашу руку. Мне ужасно нравится все, что я мог рассмотреть сквозь экзаменное отупение. Читать почти еще ничего не мог. Люба больна, уже несколько дней жар, а я должен упорно заниматься трудными и неинтересными вещами.

Спасибо еще раз.

4 апреля 1906

Ваш Ал. Блок

XVI

Дорогой Георгий Иванович. Вчера мы с Евг. П. Ивановым шли вечером к Вам, но вдруг повернули и уехали на острова, а потом в Озерки [29] — пьянствовать. Увидели красную зарю.

Так мне и не удастся побывать у Вас, потому что завтра уезжаем (как всегда, Никол. ж. д., ст. Подсолнечная, сельцо Шахматово). Извините, что сегодня не зайду, много хлопот и укладки. Желаю Вам всего лучшего и надеюсь, что Вы к нам заедете в июле или августе. Будет хорошо, тихо, красиво и неродственно. Редактируете ли Вы «Освободительное движение»? [30] Экзамен мой кончился неожиданно для меня — по первому разряду (сам изумляюсь, как это случилось). Пожалуйста, кланяйтесь от нас Надежде 375 Григорьевне. Просите ее приехать к нам в Шахматово вместе с Вами. Уверяю Вас, что можно жить уединенно и тихо.

10 мая 1906, СПб.

Ваш Ал. Блок

XVII

Милый Георгий Иванович. Я очень нежно Вас люблю, и Вы любите меня также. Только понимайте меня так же, как поняли в том, что написали о «Балаганчике» [31]. Вчера Вы преступили заветы Минцловой [32], и вышла неправда. Пожалуйста, знайте, что я Вас люблю очень по-настоящему. Крепко целую Вас.

Ваш Ал Блок

XVIII

7 июля 1906. С. Шахматово

Дорогой Георгий Иванович. За книгу [33] с надписью⁸⁹⁴ большое спасибо. Все лето думаю о многом, связанном с этой книгой. Прочел, и еще буду возвращаться. Ваши краткие статьи, как стрелы — одна за другой — ранят, пролетая, но откуда и куда летят — неизвестно. Многое попадает прямо в сердце. Вы пишете жестоко и справедливо. Самое жестокое теперь — сказать: «социализм — по счастью — перестал быть мечтой»⁸⁹⁵. Это главное, что жалит пока; в таких словах в наше время — полная правда (а это так редко в литературе вообще). Вывод из них: весь табор снимается с места и уходит бродить после долгой остановки. А над местом, где был табор, вьется воронье⁸⁹⁶. Это — жестокая правда социализма в современной фазе. Этот вывод не связан с предыдущим, с событием эпохи Александра III⁸⁹⁷ и писателя Лейкина⁸⁹⁸; не связан до такой степени, что люди богомольные сочтут его наказанием за грехи и по-своему будут правы: копили, копили — и вдруг все отдать, включая сюда письма 376 невесты и кусок гвоздя, которым приколачивали ко кресту Христа. Это — социализм и «мистический анархизм», оба об этом говорят, и оба — не «учение», так же как «мистика» и «анархия» каждая отдельно: потому что они говорят о поступках, а на поступки решаются, не учась. Может быть, теперь особенно надо, решаясь на поступки, многое забыть и многому разучиться.

Почти все, что вы пишете, принимаю отдельно, а не в целом. Целое (мист. анархизм) кажется мне не выдерживающим критики, сравн. с частностями его; его как бы еще нет, а то, что будет, может родиться в другой области. По-моему, «имени» Вы не угадали, — да и можно ли еще угадать, когда здание шатается? И то ли еще будет? Все — мучительно и под вопросом.

Получил извещение о том, что «Факелы» соединяются с «Адской почтой» [34], и еще раньше Ваш отчет о «Факелах» (спасибо!). Пусть остается мой пай в книгоиздательстве. Совсем не знаю об «Адской почте», послал туда стихи и просил ответить, но получил только 3 №№ «Адской почты» и потом — ни слуху ни духу.

«Скорпион» объявил, что символизм закончен⁸⁹⁹ — и пора было это сказать. В связи с этим манифестом, который стал моим убеждением, я теперь теряю или приобретаю надежды. Пока больше теряю — так и живу.

Еще раз спасибо. Всего, о чем думаешь, не написать. Крепко жму Вашу руку, дорогой Георгий Иванович. Надежде Григорьевне и Вам от нас поклон.

Любящий Вас Ал. Блок

XIX

Дорогой Георгий Иванович. Разыскал четыре маленьких стихотворения — посылаю Вам для благотворительного сборника. Они нигде не были напечатаны и в «Нечаянную радость» не войдут.

22 октября 1906

Любящий Вас Ал. Блок

377 XX

Дорогой Георгий Иванович. Вчера в театре я так и забыл попросить у Вас то, о чем думал. Не позволите ли Вы мне цитировать стих с гагарой на шесте [35] в статье, которую я пишу?⁹⁰⁰ Очень бы нужно. Если позволите, пришлите его, оно коротенькое.

11 ноября

Ваш Ал. Блок

XXI

Дорогой Георгий Иванович, пожалуйста, принесите мне рукопись «Девушка розовой калитки» [36] 29-го на «Беатрису»⁹⁰¹. На репетицию не пойду. Кузмин у Сологуба говорил, что не пустят. Надежде Григорьевне очень кланяюсь.

20/XI.06

Любящий Вас Ал. Блок

XXII

Дорогой Георгий Иванович. «Шиповник» заказал мне перевести мал. стихотв. Верх, о городе⁹⁰². Ни в одном магазине не нашел «Villes tentaculaires»^131*. Если бы Вы принесли мне их завтра на репетицию, я был бы Вам очень благодарен. Мне надо сдать перевод через 10 дней, так что я не задержу, а выписывать уже поздно.

8/XII 1906

Любящий Вас Ал. Блок

XXIII

Дорогой Георгий Иванович. Не мог придумать предисловия [37], как ни старался. Даже стихов не удалось сочинить. Не расположить ли материал так, как я записал на листке?

30/IV

Ваш Ал Блок

Просмотрел «Всадника»⁹⁰³. По-моему, хорошо.

378 XXIV

Милый Георгий Иванович. Я Вам не пишу и к Вам не иду, потому что завален золоторунными делами. Когда кончу — приду. «Белые ночи» хочу дать Рябушинскому [38] — отчаянное безденежье. Если еще будут корректуры, — присылайте, а вообще, приходите.

Любящий Вас Ал. Блок

15 мая

Сегодня иду в «Драму жизни»⁹⁰⁴

XXV

Дорогой Георгий Иванович. Приходите лучше сейчас к нам. Пожалуйста. Мож. быть, придут Т. Н. Гиппиус [39], Евг. Иванов, Ге [40] и Гофман [41] и Ал. Андр. [42] В «Аполло» [43] не хочется, да и не могу. Голова болит. Придете?

Любящий Вас Ал. Блок

11/IV.07

XXVI

Дорогой Георгий Иванович. Вчера меня не было дома, потому я не мог Вам прислать «Сн. м.» [44]. Вот она. Пожалуйста, передайте другой экземпляр Надежде Григорьевне.

Ваш Ал. Блок

11/IV 07

XXVII

Дорогой Георгий Иванович. С удовольствием бы, да «Горя от ума» нет. А вот Байрон. Приходите, пожалуйста, к нам сегодня часа в 2 на Сомовский сеанс [45].

23/IV.07

Ваш Ал. Блок

За «Тайгу» [46] и за надпись крепко жму Вашу руку.

379 XXVIII

Дорогой Георгий Иванович. Сейчас был у Вас и не дозвонился. Извините, что задержал так долго газеты.

1/Х.07

Ваш Ал. Блок

XXIX

Спасибо, Георгий Иванович, за книгу [47], за надпись и за посвящение поэмы, которую люблю.

3/XI 07

А. Б.

XXX

Дорогой Георгий Иванович. Пожалуйста, направьте товарища Николая Соколова⁹⁰⁵ к кому-нибудь, кто бы мог дополнить ему необходимую сумму (теперь уж небольшую — 7 рублей) для выезда в Баку. Впрочем, он Вам сам расскажет.

Любящий Вас Ал. Блок

XXXI

6 июля

Милый Георгий Иванович. Можно ли так твердо держаться Ветхого завета: зуб за зуб⁹⁰⁶. Если я Вас надул третьего дня, Вы не должны были надувать меня вчера: у нас нынче Новый завет. А я бродил по Озеркам, прождав Вас установленные три часа.

Ваш любящий Ал. Блок

XXXII

Дорогой Георгий Иванович. Что же это означает? Я ничего не понял в письме о трехрублевке, но благодарю. Сейчас пойду есть — страшно голоден. Если Вы не придете 380 ¹/₂ 12-го (половина двенадцатого) в Café de Paris^132* (буду ждать Вас там) — уйду домой.

Ваш любящий Ал Блок

В Café буду с ¹/₄ 12 до ¹/₂ 12.

XXXIII

Дорогой Георгий Иванович. Сегодня в 9 часов нам необходимо видеться с Вами по одному крайне важному делу. Может быть, Вы знаете, о чем идет речь. Г-жа N находится на краю гибели; если Вы не протянете ей руку помощи, все будет кончено между нами.

С истинным уважением Александр Блок

Пятигорск [48], 4 ноября 1900 года

XXXIV

Дорогой Георгий Иванович. Вернулись Вы из Финляндии? Я вернулся вчера. Спасибо за деньги. «Весы» не удивили меня. Думаю в конце следующей своей статьи в «Золот. Руне» (о лирике)⁹⁰⁷ сделать маленький P. Scr. о том, что напрасно критики «Весов» касаются личностей и посвящают летучие «манифесты» темам, которые требуют, по важности своей, серьезных статей [49]. Где Вяч. Иванович? Городецкого я видел. Я все больше имею против мистич. анархизма.

Ваш любящий Ал. Блок

23/VI

XXXV

Дорогой Георгий Иванович. Письмо Ваше получил, а когда приеду, — совсем не знаю. Дела по горло. Вот в чем дело. «Весы» меня считают «мистическим анархистом» из-за «Mercure de France» [50]. Я не читал, как там пишет Семенов, но меня известил об этом Андрей Белый, 381 с которым у нас сейчас очень сложные отношения. Я думаю так: к мистическому анархизму, по существу, я совсем не имею никакого отношения. Он подчеркивает во мне не то, что составляет сущность моей души: подчеркивает мою зыблемость, неверность. Я же

Неподвижность не нарушу
И с высоты не снизойду.
Храня незыблемую душу
В моем неслыханном аду⁹⁰⁸.

Это — первое. Второе — это то, что я не относился к мист. анархизму никогда как к теории, а воспринимал его лирически. По всему этому не только не считаю себя мистическим анархистом, но сознаю необходимость отказаться от него печатно, в письме в редакцию, например, «Весов». Пока этого не сделаю, меня все будут упрекать в том, к чему я не причастен.

О Вас я соскучился. Думаю, что все-таки скоро приеду.

Пожалуйста, поклонитесь от меня Надежде Григорьевне.

Ваш любящий Ал. Блок

17 августа С. Шахматово

Если знаете, напишите мне, пожалуйста, адрес Л. Андреева.

XXXVI

26 августа 1907 С. Шахматово

Дорогой Георгий Иванович. Я и отказываюсь решительно от «мист. анархизма», потому что хочу сохранить «душу незыблемой»⁹⁰⁹. Точно так же откажусь от «мист. реализма», «соборн. индивидуализма» и т. п. — если Меня туда потянут. Я, прежде всего, — сам по себе и хочу быть все проще. Если Вы будете возражать Семенову, это хорошо, потому что — что может значить: «L’anarch ism myst. n’est pas une école, mais un courant de 382 la nouvelle poésie russe?», что école, что courant^133* — все единственно, и это доказывается даже немедленно приводимой схемой, в которой все — оспоримо. В частности, поэты самые замечательные, по-моему, и такие, к которым я был всегда близок и не имею причин не быть близким, — разбросаны по разным рубрикам. Это — Бальмонт, Брюсов, Гиппиус, Андрей Белый. Из них — Брюсова я считаю и буду считать своим ближайшим учителем — после Вл. Соловьева. Вот почему мне необходимо опровергнуть г. Семенова печатно. Второе — я сделаю это в «Весах», потому что глубоко уважаю «Весы» (хотя во многом не согласен с ними) и чувствую себя связанным с ними так же прочно, как с «Новым путем». «Весы» и были и есть событие для меня, а, по-моему, и вообще — событие, и самый цельный и боевой теперь журнал. Если бы я пренебрегал «Весами», т. е. лицами, с которыми я связан, или лучшими литературными традициями (как Брюсов), или Роком (как Белый), то это было бы «душа клеточка, а отца — в рыло»⁹¹⁰. А я не хочу так.

В программе «Весов» будет отстаиваться символизм и будет сказано, при каких условиях только его можно преодолеть. № 8 — последний с полемикой (против «мист. анарх.»). Если «нечистое» может быть в статейках Г.⁹¹¹, то неужели Вы думаете, что и в статьях Б.⁹¹² Вот какое я послал письмо в «Весы»: «М. Г. г. редактор. Прошу Вас поместить в Вашем уважаемом журнале нижеследующее: В № (таком-то) “Mercure de France” этого года г. Семенов приводит какую-то тенденциозную схему, в которой соврем, русские поэты-символисты — рассажены в клетки “декад.”, “неохристианск. мистики” и “мист. анархизма”. Не говоря о том, что автор схемы выказал ярую ненависть к поэтам, разделив близких и соединив далеких, о том, что вся схема, по моему мнению, совершенно произвольна, и о том, что к поэтам причислены Философов и Бердяев, — я считаю своим долгом заявить: 383 высоко ценя творчество Вяч. Иванова и Сергея Городецкого, с которыми я попал в одну клетку, я никогда не имел и не имею ничего общего с “мистич. анархизмом”, о чем свидетельствуют мои стихи и проза [51]. Примите и проч. Александр Блок. 26 авг. 1907». Имени Вашего в «письме» этом не упоминаю, как видите. Подчеркнуть свою несолидарность с мист. анархизмом в такой решительной форме считаю своим мистическим долгом теперь. Мистич. анархизму я никогда не придавал значения, и он был бы, по моему мнению, забыт, если бы его не раздули теперь. Что касается раздувания его («Весами»), то на это есть реальные причины у них, которые я могу уважать, хотя и не совсем согласен с ними. Об этом поговорим при свидании. Приеду на днях и буду искать квартиру. Спасибо за адрес Л. Андреева.

Любящий Вас Ал. Блок

XXXVII

4 сентября

Дорогой Георгий Иванович. Ваше письмо мне только что переслали из Шахматова. Приехать-то мы приехали, но сидим в какой-то отчаянной конуре в ожидании квартиры, которую нашли на Галерной, 41, кв. 35. Собираюсь к Вам на днях, но как-то скверно себя чувствую, потому не иду. Конечно, Господи, соглашайтесь на приглашение «Руна» [52]. Почему Вы медлите ответом? Отношения мои к «Руну» пока — прежние, пишу критику. И к Вам я совсем не изменился. Я к Вам приду, и поговорим. Сердитесь ли Вы на меня за мое письмо в ред. «Весов»? (Я Вам его переслал из Шахматова, но боюсь, что Вы не получили и судите по «Своб. Мыслям» [53], которые Бог весть откуда узнали факт и переврали его). А я по-прежнему лично отношусь к Вам с нежностью, а к мистическому анархизму — отрицательно.

Ваш любящий Ал. Блок⁹¹³

Надежде Григорьевне, пожалуйста, поклонитесь от меня.

384 XXXVIII

Дорогой Георгий Иванович, билета нет, единственный, какой был, я приобрел (на «Даму с камелиями»⁹¹⁴ 14-го) [54]. Но ведь у Вас, кажется, есть. Я очень хочу идти.

10 января 1908

Любящий Вас Ал. Блок

XXXIX

Дорогой Георгий Иванович. Извините, что вчера, в припадке умоисступления, вызванного нетрезвым состоянием, я 1) самовольно похитил тот ладан, на который Вы дышали, и сделал на нем несоответствующую надпись, — а также — все Ваши имена, отчества, фамилии и сметы приходов, расходов и обоев. 2) Самовольно уснул в 12 часов и не явился в срок, назначенный мною в ресторацию. — Несмотря на то, что все это пахнет уголовщиной, я надеюсь, что Вы не доведете дело до камеры Мирового Судьи. Примите — и прочее.

Александр Блок

(Литератор Петербургской группы)

27 мая 1908 года

Упомянутые предметы прилагаю при сем.

XL

Милый Георгий Иванович, приезжайте, так не написать все равно всего. Я тут много разговариваю и пишу статьи (в «Руно»)⁹¹⁵. Долго и хорошо объяснялся с Мережковским. Думаю, что здесь все-таки лучше, чем в Москве.

Ваше письмо очень почувствовал; т. е. Вас понимаю и люблю. А я теперь не хочу… Что касается Белого, то думаю, что ему всерьез взбрело в голову, что он должен помириться с Вами [55]. Но, вероятно, не надолго. Ах, какой запутавшийся человек.

До скорого свидания, не застревайте в Москве.

10 октября

Ваш А. Блок

385 XLI

14 июня 1908

Шахматово

Милый Георгий Иванович. С прошлой почтой получил я Ваше письмо и очень ему обрадовался. Меня уже тянет в Петербург, но раньше 1 июля не приеду, надо высидеть. Здесь очень пышно, сыро, жарко, мой дом утонул в цветущей сирени, даль зовет, и я, кажется, таки допишу «Песню судьбы»⁹¹⁶. Я написал много отвратительных стихотворений и одно приличное, но лучше прочту его Вам сам. А то, которое Вы просили — плохое, потому не посылаю тоже.

За «Архивариуса» [56] спасибо, я его раньше прочел, здесь получается — «Речь». Мне очень нравится, а Марья Андреевна [57] говорит, что его сжатость доказывает настоящее мастерство. «Слова» я так и не получаю, жалко, Штильман [58] надул.

Романтическому корреспонденту [59] ответить не умею, так как он продолжает уверять, будто я — Дора. Я хотел бы убедить его в том, что я — Ксения и что у меня большие синие глаза с поволокой и волосы — с синеватым отливом. Но так как я заранее убежден, что он этому не поверит, то кажется переписка наша прервется.

Жаль, что штанов Вы не приобрели. Советую; бывают вполне терпимые — от 6 до 8 рублей с полтиною.

Вот свинья — Петроний [60]. Но ведь не стоит писать больше писем в редакцию, это повлечет за собою новые нарекания. Андрей Белый больше не едет мириться. А ведь умная у него статья обо мне и занятная, хотя я и не согласен с ней⁹¹⁷.

Здесь новостей не бывает. Полная тишина. Иногда лежу на берегу реки, солнце жжет, дождь обливает. Относительно спиртных напитков чувствую, будто я «записавшись»^134*, но только выдерживаю положенный срок, чтобы не нарушить обета.

Очень советую Вам прочесть «Корабль» Д’Аннунцио⁹¹⁸. Целую Вас крепко и люблю. Пожалуйста, поцелуйте от меня руку Надежды Григорьевны.

Любящий Вас Ал. Блок

386 XLII⁹¹⁹

Дорогой Георгий Иванович. Простите, что отвечаю по почте. Весь день — укладка и суматоха. Вчера Ваше письмо не застало нас: были ли Вы в «Вене» и что Попов? [61] Л. Д. [62] уезжает только завтра, и я начну сейчас же хлопотать и переезжать в казарму.

Ваш Ал Блок

Сегодня иду в «Бранда», а завтра в «Драму Жизни» [63].

XLIII

18 сентября (1908. Шахматово)^135*

Дорогой Георгий Иванович, ну вот, скоро мы и увидимся. Около 1 октября мы уезжаем. Земляной диван вырос, нарублено много деревьев, земля изрыта и т. д. Леса все в золоте — хорошо и не хочется уезжать, да и нет особенной надобности, но так уж — пора.

У Станиславского — Метерлинк⁹²⁰, потому он все еще не пишет мне о «Песне судьбы» [64] решительного ответа. Зачем Вы в Москве? Хорошо ли, что Вы послали телеграмму Рябушинскому? [65] Не было ли ему от этого тяжело?⁹²¹ Зин. Гиппиус написала мне очень милое письмо, хотя в нем есть что-то неискреннее. Приглашает в «Образование»⁹²² и «Утро»⁹²³. Я отвечаю очень пространным изложением своей платформы, упреками за прошлое (и за Вас в том числе) [66] и вопросами. Интересно, какой последует ответ.

Продолжают ли «Весы» заниматься своей дрянью? Если попробуют меня оседлать, я уйду, ибо ничем, кроме прекрасных воспоминаний, не связан.

Очень много и хорошо думаю. Получил поразительную корреспонденцию из Олонецкой губернии от Клюева⁹²⁴. Хочу прочесть Вам.

Перечитываю Толстого и Тургенева. Изумляюсь. Написал о Толстом в «Руно» и в сборник, издаваемый в Петербурге, — мал. заметки⁹²⁵.

387 Приветствуйте от меня Надежду Григорьевну. Скоро ли вернетесь в Петербург? Напишите мне, если успеете. Желаю Вам уберечься от холеры. Как хорошо не пить водки. Я Вас люблю.

Александр Блок

Я исполнен новых планов.

XLIV

Дорогой Георгий Иванович. Пьянствую один, приехав на Сестрорецкий вокзал на лихаче. Если бы Вы сейчас были тут — мы бы покатились. Но Вас нет. И потому я имею потребность сообщить об этом Вам.

Александр Блок

XLV

Милый Георгий Иванович. Наконец-то собираюсь Вам написать. Никогда еще не переживал я такой темной полосы, как в последний месяц — убийственного опустошения. Теперь, кажется, полегчало, и мы уедем, надеюсь, скоро — в Италию⁹²⁶. Оба мы разладились почти одинаково. И страшно опостылели люди. Пил я мрачно один, но не так уж много, чтобы допиться до крайнего свинства: скучно пил.

А Вы продолжаете жить один и не видеть людей? И хорошо?

Напишите мне в Шахматове Из-за границы мы вернемся туда — месяца через 2 – 3 теперь. Квартиру сдаем — пока тщетно. Пишется вяло и плохо, и мало. Авось, все это летом пройдет.

Ну, целую Вас, милый. Надежде Григорьевне поклон. Осенью увидимся — не правда ли?

Ваш Ал. Блок

XLVI

Милый Георгий Иванович. Неужели Вы все еще в Петербурге? А как хорошо теперь в деревне. Я к вам так 388 и не пришел без всякой причины. Питаю к Вам нежные чувства. Мне очень понравилась «Феклушка» [67] в «Новом слове»⁹²⁷. Я уже оживаю и пилю деревья. Напишите мне два слова или более. Поклонитесь от меня Надежде Григорьевне.

9 мая 1910, Н. ж. д., ст. Подсолнечное, с. Шахматово

Любящий Вас Ал. Блок

ПРИМЕЧАНИЯ

I

1. Журнал «Новый путь» издавался в Петербурге в 1903 и 1904 гг. Первоначально издателем и официальным редактором журнала был Петр Петрович Перцов⁹²⁸, который в июле 1904 года вышел из редакции. Его сменил Д. В. Философов. В журнале с самого его основания принимали ближайшее участие Д. С. Мережковский и З. Н. Гиппиус, а с июля месяца 1904 года в состав редакции вошел и я. В июньской книжке «Нового пути» было напечатано 9 стихотворений Блока: «Целый год не дрожало окно…», «Погружался я в море клевера…», «У забытых могил пробивалась трава…», «И снова подхожу к окну…», «Ты у камина, склонив седины…», «Потемнели, поблекли залы…», «Я изнуренный и премудрый…», «Мы встречались с тобой на закате…», «Я вырезал посох из дуба…».

В этой же книжке журнала были напечатаны две рецензии Блока — одна на книгу Бальмонта «Горные вершины», другая — на книгу Вяч. Иванова «Прозрачность». Воспоминания П. П. Перцова о Блоке в его книжке «Ранний Блок», М., 1922.

2. А. Н. Шмидт (30 июля 1851 – 7 марта 1905) — визионерка, автор религиозно-философского и мистического трактата, опубликованного спустя одиннадцать лет после ее кончины в книге «Из рукописей Анны Николаевны Шмидт». М., 1916. 389 В этой же книге напечатаны письма к ней Владимира Соловьева, с которым А. Н. Шмидт считала себя связанной особыми духовными узами. Я встречался с А. Н. Шмидт в 1903 году в Нижнем Новгороде, и тогда же она познакомила меня со своим трактатом «Третий завет» и с дневником, который напечатан был в 1916 году с некоторыми купюрами. В июньской книжке «Нового пути», в отделе «Из частной переписки», была помещена статья А. Н. Шмидт «О будущем». По настоянию Д. С. Мережковского и З. Н. Гиппиус, эта статья была напечатана в сокращенной редакции. В книге она опубликована по рукописи. В журнале статья появилась за подписью: «А. Тимшевский». А. Н. Шмидт после кончины Владимира Соловьева настойчиво искала встречи с лицами, имевшими отношение к покойному философу. А. А. Блок ее интересовал как поэт, чья излюбленная тема «Прекрасная Дама» совпадала отчасти с мотивами поэзии Владимира Соловьева.

3. Шахматово, Клинского уезда Московской губернии — имение Бекетовых, приобретенное дедом поэта в семидесятых годах. Здесь проводил летние месяцы поэт и в детстве, и в юности, и в зрелом возрасте. — Подсолнечная — станция Николаевской ж. д. Ср.: М. А. Бекетова. «Александр Блок». Воспоминания. СПб., 1922. Стр. 37 и В. Н. Княжнин⁹²⁹. А. А. Блок. СПб., 1922. Стр. 17.

II

4. Журнал «Вопросы жизни» издавался в 1905 году. Официальным редактором журнала был Н. О. Лосский, издателем — Д. Е. Жуковский. «Вопросы жизни» был тогда единственный толстый петербургский журнал, который оказал широкое гостеприимство символистам, в то время еще не признанным критиками и широкими кругами читателей. На страницах «Вопросов жизни» печатались замечательнейшие произведения эпохи — роман «Мелкий бес» Федора Сологуба, трактат Вячеслава Иванова «Религия Диониса», стихи Александра Блока и др. Рецензии, о которых упоминает в письме Блок, были напечатаны в мартовской книжке «Вопросов жизни» — о книгах Бальмонта — «Собрание стихов» I и II т. Изд. «Скорпион». 1904 – 1905 гг., 390 о книге Виктора Гофмана «Книга вступлений». Лирика 1902 – 1904 гг., о романе Рашильд «Подпочвенные воды» (La dessous^136*). Кроме этих рецензий в той же книге журнала были напечатаны рецензии Блока на сборник «Знание» за 1904 год (пятая книга) — о рассказе Леонида Андреева. Эта последняя рецензия появилась за подписью Александр Блок, прочие — Ал. Бл.

III

5. Песни Метерлинка в моем переводе появились впервые в журнале «Новый путь» (1904 г., июль). Здесь было напечатано пятнадцать пьес. В апреле 1905 года двенадцать из этих песен в несколько измененной редакции были напечатаны в отдельном издании с рисунками Шарля Дудлэ. Об этом издании были рецензии в журнале «Весы». В VII кн. за 1905 г. обстоятельный отзыв дал В. Я. Брюсов; более благоприятный и сочувственный отзыв Вячеслава Иванова появился в той же VII книге того же журнала за тот же год. А. А. Блок в своем письме имеет в виду именно это издание. В 1910 году снова были напечатаны «Двенадцать песен» в собр. моих сочинений (IV т., изд. «Шиповник»).

IV

6. С. К. Маковский, поэт и теоретик искусства, был главным руководителем изд-ства «Содружество». Впоследствии он редактировал журнал «Аполлон».

7. Леонид Семенов — поэт. О его «Собрании стихотворений» (СПб. 1905) рецензия Блока была помещена в августовской книжке «Вопросов жизни». В декабре 1917 г. Л. Д. Семенов по какому-то недоразумению был убит крестьянами.

8. Осип Дымов — автор многочисленных рассказов и драматических произведений, опубликовавший тогда первую свою книгу «Солнцеворот» в изд. «Содружество». Об этой книге моя рецензия в «Вопросах жизни» (1905 г., июнь, № 6).

391 9. Леон. Евг. Габрилович (Галич)⁹³⁰, прив.-доц. философии СПб. университета, физик и публицист, род. 14 сентября 1878. Блок имеет в виду брошюру «Новейшие русские метафизики» («Идеализм П. Струве»).

10. Евг. Павл. Иванов — один из близких Блоку людей. Евг. Павл. Иванов⁹³¹ помещал иногда небольшие заметки и статьи в «Новом пути», «Вопросах жизни», «Мире искусства». Ему принадлежит любопытная статья «Всадник», напечатанная в петербургском альманахе «Белые ночи» в 1907 году.

11. «Возмутительные события в редакции», о которых в своем письме упоминает Блок, — полицейский налет, сделанный во время заседания сотрудников и гостей журнала «Вопросы жизни».

12. Заметки Блока о переводе В. А. Е. «Амур и Психея» Апулея и о переводе А. И. Манна «Наука любви» Овидия были напечатаны в «Вопросах жизни» (1905, июнь, № 6).

13. «Люба» — Любовь Дмитриевна Блок — жена поэта, дочь Д. И. Менделеева.

14. «Надежда Григорьевна» — Н. Г. Чулкова, моя жена. Она имела некоторое отношение к литературе, напечатав ряд переводов А. Франса, Верхарна, Вилье де Лиль-Адана и др. (Почти все переводы опубликованы под псевдонимом Н. Г. Петровой, Н. Г. Степановой и др.)

V

15. Рецензия Блока на книгу Бальмонта «Литургия красоты» появилась в июльской книжке «Вопросов жизни».

16. Статья «Поэзия Владимира Соловьева» была напечатана в апреле — мае 1905 года в журнале «Вопросы жизни». Этой статье посвящено письмо Блока от 23 июня 1905 года. Письмо С. М. Соловьева было помещено в отделе «Частной переписки» в августе 1905 г. в журнале «Вопросы жизни». Этой же статье посвящена статья С. Н. Булгакова в том же журнале (В. ж. 1905, июнь, № 6) — «Без плана»: «Несколько замечаний по поводу статьи Георгия Чулкова о поэзии Вл. Соловьева. — Совместимо ли христианство с любовью к жизни? — Связь аскетизма и трагизма. Позитивная и трагическая теория прогресса» и т. д.

392 VI

17. Книга Н. А. Котляревского «Лермонтов».

18. Возражения С. М. Соловьева в «Вопросах жизни» 1905. VIII.

19. О возражении С. Н. Булгакова см. примечание к V письму. Своеобразная оценка Блоком статьи С. Н. Булгакова — «что-то совсем, совсем не о том…» — объясняется романтическим высокомерием, которое было свойственно поэтам той эпохи. На самом деле, несмотря на отсутствие в этой статье символизма, в ней все-таки ставится и отчасти разрешается существенный вопрос об аскетизме и трагедии с христианской точки зрения. Блок понимал только один язык — язык символизма. А если он иногда высказывал суждения о произведениях, написанных на ином «языке», это его понимание всегда надо принимать весьма условно. Автор статьи «Поэзия Владимира Соловьева» в настоящее время не согласен с тогдашними своими заявлениями. А тогда он писал: «Соловьев последователен, когда говорит с обычной для него определенностью:

Всю жизнь, с которою так тягостно считаться,
Какой-то сказкою считаю я теперь…

Здесь необходимо отметить, что взгляд Соловьева на жизнь как на “сказку” коренным образом отличается от того понимания мира, которое хотя и характеризуется чувством трагического надлома этой жизни, однако вовсе не исключает святости жизненной основы. Для такого миросозерцания жизнь раскрывается в своей глубине не только как процесс трагического освобождения, сопряженного с мировым и индивидуальным страданием, но и как процесс непрерывного тайнодействия, непрерывного счастливого общения с истинно-реальною первоосновою. Если Соловьев-философ не отвергает всего мира, то Соловьев-поэт не может скрыть своего презрения к этому миру, к этой жизни, с которою так тягостно считаться. Для нас драгоценна эта откровенность поэта. Она дает нам возможность заметить то, что ускользает от нас в его метафизических построениях. Я говорю о непримиримости психологии исторического христианства с любовью к жизни». 393 И далее: «Поэзия смерти празднует свою черную победу в стихах Соловьева. Мы не хотим отрицать, что в трагическом миросозерцании монаха-поэта есть истинное величие. Мы желали только отметить, что душевное настроение, которое преобладало у Соловьева, несовместимо с любовью и творчеством здесь, на земле. Между спящей ледяной вершиной и цветущей долиной разверзается пропасть. Перебросить через эту пропасть мост не умел Соловьев, как не сумело это сделать все историческое христианство. Всю свою жизнь, во всех философских и богословских трудах, Соловьев стремился именно к совмещению мира и Христа, к примирению религии Христа с религией Земли, — и если ему удавалось иногда внешним образом примирить эти начала, в минуты поэтического творчества он не мог быть неоткровенным, и тотчас же наступал разлад, и хаос праздновал свою страшную победу». «Вопросы жизни». 1905. V. Стр. 111 – 113. Эта статья вошла в брошюру «О мистическом анархизме» с заглавием «О софианстве» и впоследствии напечатана в собр. соч. Георгия Чулкова, изд. «Шиповник», V т., стр. 111 – 117. Цитированные места и дали повод Блоку написать: «Я хотел спорить с Вами о тех пунктах Вашей статьи, где говорится о трагическом разладе, аскетическом мировоззрении и черной победе смерти…»

20. О странном смехе Соловьева см. статью Блока «Рыцарь-монах»⁹³² в сборн. «О Влад. Соловьеве», изд. «Путь». М., 1911. Стр. 99: «Он научился забывать время, он только усмирял его, набрасывая на косматую шерсть чудовища легкую серебристую фату смеха; вот почему этот смех был иногда и страшен и странен».

О смехе Соловьева есть и в воспоминаниях В. Н. Княжнина: «А. А. Блок». СПб., 1922. Стр. 45.

21. О встрече с Соловьевым в этой же статье Блок пишет: «Одно воспоминание для меня неизгладимо. Лет 12 назад в бесцветный петербургский день я провожал гроб умершей. Передо мною шел большого роста худой человек в старенькой шубе с непокрытой головой. Перепархивал редкий снег, но все было одноцветно и белесовато, как бывает только в Петербурге, а снег можно было видеть только на фоне идущей впереди фигуры; 394 на буром воротнике шубы лежали длинные серо-стальные пряди волос. Фигура казалась силуэтом, до того она была жутко непохожа на окружающее. Рядом со мною генерал сказал соседке: “Знаете, кто эта дубина? Владимир Соловьев”. Действительно, шествие этого человека казалось диким среди кучки обыкновенных людей, трусивших за колесницей…». Стр. 96. Ср. также статью Блока «Владимир Соловьев и наши дни». «Записки мечтателей». 1921, 2 – 3.

VII

22. Декабрьская книжка «Вопросов жизни» была последней книжкой этого журнала. Я объединил часть сотрудников «Вопросов жизни» вокруг сборника «Факелы». Первоначально предполагалось, что этот сборник будет называться «Огни». В первой книжке «Факелов» было напечатано стихотворение «Осенняя воля», о котором упоминает поэт. В последних трех номерах «Вопросов жизни» стихов Блока не появлялось.

VIII

23. Идея театра, о которой пишет Блок, возникла в кружке сотрудников сборника «Факелы». Было два плана: один план — создание театра по программе Вяч. Иванова — «разрушение рампы», театр-культ, торжество хорового начала; другой план, менее радикальный, «более внешний», по программе, которую потом отчасти осуществил Мейерхольд в реформированном театре В. Ф. Комиссаржевской. Надежда на создание самостоятельного театра «Факелов» не оправдалась.

IX

24. К. А. Сюннерберг, известный в литературе под псевдонимом «Константин Эрберг», автор книги «Цель творчества», стихотворец, теоретик и критик искусства.

X

25. Стих. «Митинг» было первоначально передано Блоком мне в числе других стихотворений, предназначенных для сборника «Факелы». Там оно не было напечатано.

395 XII

26. В журнале «Культура театра» имеется мое сообщение «К истории “Балаганчика”». См. «Культура театра», 1921, № 7 – 8, стр. 21 – 22.

XIII

27. Всеволод Эмильевич Мейерхольд в это время гостил у меня, ожидая своей судьбы. Как раз в этом сезоне я напечатал ряд статей по поводу спектаклей В. Ф. Комиссаржевской.

XIV

28. Стих. «Осенняя воля» («Выхожу я в путь, открытый взорам…») было напечатано в первой книге «Факелов». СПб., 1906. Стр. 21 – 32.

XVI

29. Озерки — излюбленная Блоком дачная местность под Петербургом. Здесь Блок любил романтически «пропадать», ища забвения в вине. Здесь — декорация стихотворения «Незнакомка». Пристрастие Блока к «Озеркам» продолжалось довольно долго. В письме к В. А. Пясту от 3 июля 1911 г. есть очень характерное для Блока признание в одном из романтических его увлечений, связанных с Озерками: «Вчера я взял билет в Парголово и поехал на семичасовом поезде. Вдруг я увидал афишу в Озерках: цыганский концерт. Почувствовав, что — судьба, и что ехать за Вами и тащить Вас на концерт уже поздно, — я остался в Озерках. И действительно: они пели Бог знает что, совершенно разодрали сердце; а ночью в Петербурге под проливным дождем та цыганка, в которой собственно и было все дело, дала мне поцеловать руку — смуглую, с длинными пальцами — всю в броне из колючих колец. Потом я шатался по улице, приплелся мокрый в Аквариум, куда они поехали петь, посмотрел в глаза цыганке и поплелся домой». Вл. Пяст. Воспоминания о Блоке. 1923. Стр. 95.

30. «Освободительное движение»⁹³³ — журнал, чей издатель предлагал мне взять на себя редактирование, но переговоры были прерваны по моей инициативе.

396 XVII

31. Статья о «Балаганчике» была прочитана мною, по предложению В. Э. Мейерхольда, актерам театра В. Ф. Комиссаржевской. Впоследствии эта статья, в иной редакции, была напечатана в журнале «Перевал», 1907, № 4, февраль.

32. Анна Рудольфовна Минцлова, особа весьма известная в теософских кругах. Блок и я встречались с ней в доме Вяч. Ив. Иванова, с которым у А. Р. Минцловой была одно время серьезная духовная связь. Впоследствии она вышла из теософского общества, не считая путь его правильным.

XVIII

33. Книга, о которой упоминает Блок, была издана изд-вом «Факелы». Ее полный титул: Георгий Чулков. «О мистическом анархизме» — со вступительной статьей Вячеслава Иванова «О неприятии мира». СПб., 1906. Содержание: «На путях свободы», «Достоевский и революция», «О софианстве», «Об утверждении личности». Впервые термин «мистический анархизм» стал появляться на страницах «Вопросов жизни» 1905 года. Под этим названием, например, в июльской книжке журнала была напечатана моя статья, которая служила отчасти ответом на статью С. Н. Булгакова «Без плана», появившуюся в том же журнале в июньском номере.

34. Соединение «Факелов» с «Адскою почтою» (сатирическим журналом) было кратковременно и ограничивалось внешней издательско-деловой частью. Никакого внутреннего соединения не было и не могло быть.

XX

35. Блок просит разрешения у меня цитировать мое стихотворение «Гагара», потому что оно не было еще тогда напечатано. Оно появилось в книге «Весною на Север». СПб., 1908. Стр. 83 — с заглавием «Гагара» («Стоит шест с гагарой…»). Впоследствии оно вошло в четвертый том собр. соч. изд. «Шиповник» с иным заглавием — «Песня». Стихотворение это было целиком процитировано Блоком в его статье в «Золотом руне».

397 XXI

36. Статья Блока «Девушка розовой калитки и муравьиный царь» была напечатана в «Золотом руне», 1907, № 2.

XXIII

37. Предисловие, о котором говорит Блок, предназначалось для сборника «Белые ночи», где был напечатан цикл стихотворений поэта. Титул сборника: «Белые ночи». Петербургский альманах. СПб., 1907. В сборнике приняли участие: Вяч. Иванов, Николай Ге, М. Кузмин, С. Рафалович⁹³⁴, Юрий Верховский, П. Потемкин⁹³⁵, Вл. Пяст, Евг. Лундберг⁹³⁶, Л. Д. Зиновьева-Аннибал, Ал. Кондратьев⁹³⁷, Б. Дике⁹³⁸, К. Эрберг, Макс Волошин, О. Беляевская⁹³⁹, Федор Сологуб, Сергей Городецкий. Автором статьи, о которой сообщает Блок, что она написана хорошо, был Евг. Павл. Иванов.

XXIV

38. Н. П. Рябушинский был издателем «Золотого руна». Стих. «Белые ночи» по моему настоянию было напечатано не в «Золотом руне», а в альманахе «Белые ночи».

XXV

39. Татьяна Николаевна Гиппиус⁹⁴⁰, сестра Зинаиды Николаевны Гиппиус, художница. У нее был альбом рисунков, сюжет которых напоминал тему стихов Блока «Болотные чертенята».

40. Николай Петрович Ге⁹⁴¹, внук известного художника Ник. Ник. Ге, ровесник Блока, сотрудник «Мира искусства», участвовал, между прочим, в альманахе «Белые ночи» (его статья «Белая ночь и мудрость»).

41. Модест Людвигович Гофман, начинающий тогда писатель, автор брошюры «Соборный индивидуализм», впоследствии известный историк литературы, пушкинист.

42. Александра Андреевна Блок, рожденная Бекетова, во втором замужестве Кублицкая-Пиоттух, известная переводчица, мать поэта (1860 – 1923).

398 43. «Аполло» — петербургский кафе-шантан, где Блок и я, к сожалению, встречались за бутылкой вина.

XXVI

44. «Сн. м.» — «Снежная маска», книга стихов поэта, изд. «Оры». СПб., 1907.

XXVII

45. К. А. Сомов писал в это время поэта.

46. «Тайга», лирическая драма, была издана изд-вом «Оры». СПб., 1907.

XXIX

47. Книга, о которой упоминает Блок, мой лирический сборник «Весною на Север». Поэма того же названия. Книга была издана изд-вом «Факелы» в конце 1907 года (на титульном листе помета — 1908 г.)

XXXIII

48. Все письмо — шутливая мистификация, предназначенная — по словам Блока — для «будущих историков литературы и биографов». Дата вымышлена. Письмо относится к 1907 г.

XXXIV

49. Блок имеет в виду одну из многочисленных полемических статей, написанных против меня, печатавшихся тогда из номера в номер журнала «Весы». Поводом для запальчивой полемики была книга «О мистическом анархизме». Недовольный личными выпадами и тоном статей, Блок, однако, спешит в этом письме отречься от «мистического анархизма».

XXXV

50. В «Mercure de France» появилась тогда по поводу мистического анархизма статья Е. Семенова.

Автор статьи, классифицируя писателей и поэтов, отнес Блока к группе мистиков-анархистов, где были помещены имена Вячеслава Иванова, Сергея Городецкого и мое… Об этом 399 сообщил Андрей Белый Блоку, и об этом пишет Блок мне. В конце статьи в том же номере «Mercure de France» Е. Семенов напечатал интервью со мною. В этом интервью довольно точно и подробно изложены основные мысли книги «О мистическом анархизме». Между прочим, в этом интервью для большей ясности я оговорился, что «мистический анархизм» не есть литературная школа, которая претендует на новые художественные приемы, что дело идет не об искусстве, а о новом мироотношении. Эти осторожные оговорки не спасли положения. Несколько недавних товарищей и сотрудников моих по редакции «Вопросов жизни», «Нового пути» и «Весов» продолжали запальчиво обвинять меня в претензии основать без достаточных оснований новую литературную школу. 23 сентября (6 октября) 1907 года я был вынужден поместить на столбцах газеты «Товарищ» (№ 379) письмо в редакцию следующего содержания: «М. Г. г. Редактор. Позвольте при посредстве вашей уважаемой газеты сделать следующее заявление. В июльском номере “Mercure de France”, появились “Lettres russes”^137*, где говорится о “мистическом анархизме”. Эти “Lettres”^138* послужили темою для ряда статей и заметок в различных периодических изданиях. Я очень ценю внимательное отношение уважаемого журнала к “Факелам”, но считаю нужным возразить на ту часть статьи, где автор — Е. П. Семенов — характеризует современную группировку представителей молодой литературы. Я думаю, что в этой группировке есть одна принципиальная ошибка, которая дала повод к недоразумениям. Именно, остается невыясненным вопрос, что служит критерием этой группировки: методы художественно-поэтических приемов или известное мировоззрение. Благодаря этому смешению двух принципов, можно истолковать “мистический анархизм” как некоторое литературное течение, претендующее на значение литературной школы. Между тем это неверно. И сам Е. П. Семенов приводит мои точные слова: “L’anarchisme mystique n’est pas ипе école littéraire, qui prétende decouvrir de nouvelles méthodes dans l’art”»^139*.

400 В том же номере «Товарища» вслед за этим письмом было напечатано следующее письмо в редакцию Вячеслава Иванова: «М. Г. г. Редактор. Прошу Вас дать место в вашей уважаемой газете нижеследующему заявлению. Сообщение г. Е. Семенова, со слов моего товарища Г. И. Чулкова о “мистическом анархизме” в журнале “Mercure de France” (16 июля сего года), отнюдь не соответствует моему пониманию “мистического анархизма”, приемлемого лишь в том смысле, какой придал я ему в статьях, посвященных мною этому предмету. Вместе с тем неправильное освещение придано в означенных сообщениях моим личным воззрениям и задачам руководимого мною изд-ва “Оры”. Этот вынужденный протест ничего не изменяет в моих общих симпатиях к личности и общественно-философским исканиям Г. И. Чулкова. Прошу издания, интересующиеся как мистико-анархическими “Факелами”, так и чисто литературным начинанием изд-ва “Оры”, перепечатать это заявление. Вячеслав Иванов».

XXXVI

51. После напечатания письма Блока в «Весах», 23 сентября (6 октября) 1907 года (значит, одновременно с опубликованием писем Вячеслава Иванова и моего) появилась в газете «Товарищ» статья Д. В. Философова «Дела домашние». В этой статье автор писал, между прочим: «Г-н Семенов (Не свой), постоянный сотрудник французского журнала “Mercure de France”, свой последний отчет о русской литературе посвятил “мистическому анархизму”. Предварительно он сделал безнадежную попытку разобраться в новейших течениях и разбил русских писателей на отдельные группы, причем Валерия Брюсова зачислил в парнасцы, а Александра Блока в мистические анархисты. Пчелы декадентского улья загудели. Брюсов заявил, что не он парнасец — а Блок, что он не имеет ничего общего с мистическим анархизмом, о чем свидетельствуют его стихи и проза (“Весы”, № 8)…». И далее: «В. Брюсов протестует, он не парнасец. Однако Вячеслав Иванов, в своей публичной лекции, читанной прошлой весной на В. Ж. курсах, причисляет его и Бальмонта к парнасцам. В чем же вина г. Семенова? Уж если Вячеслав Иванов, этот эрудит, Тредьяковский нашего декадентства, ошибается, так 401 кто же, наконец, что-нибудь понимает? Еще неуместнее протест г-на Блока…» «Я присутствовал, можно сказать, при самом зарождении этого течения, и отлично знаю, что именно Вячеслав Иванов и Блок были совершенно солидарны с Г. Чулковым. В свое время предполагалось даже устроить при содействии тогдашнего режиссера театра г-жи Комиссаржевской, В. Э. Мейерхольда, маленькую мистико-анархическую сцену, для которой и был написан знаменитый “Балаганчик” Блока. Вяч. Иванов же написал предисловие к брошюре Георгия Чулкова. Пока мистический анархизм оставался экзотическим цветком, выросшим в парниках декадентской кружковщины — ни Вяч. Иванов, ни А. Блок от него не отказывались, а самодовольно радовались своей выдумке. Но когда критика начала свой поход против этой новинки, Вяч. Иванов и Блок сейчас же от своего излюбленного детища отказались, предоставив Г. И. Чулкова на съедение обозлившихся товарищей…» «А. Блок удостоверяет, ссылаясь на свои стихи и прозу, что он не мистический анархист…» «Но мне эти стихи и прозу изучать пришлось, и по совести утверждаю, что г. Блок именно мистический анархист…» («Товарищ». 1907, № 379). Андрей Белый (Б. Н. Бугаев) полагает, что А. А. Блок за пять лет до основания «Факелов» не чужд был «мистического анархизма». В своих воспоминаниях о поэте он пишет, между прочим: «Тут А. А. Блок опять-таки выступает с огромным максимумом, с тем мистическим анархизмом и реализмом, который зачастую в его умственно-моральных исканиях преувеличивается до желания воплотить символ в самую косность материи (впоследствии оба мы натолкнулись на грубую кору вещества. А. А. Блок прямо-таки не удержался, больше того, разбился, что и вызвало обратную иллюзионистическую форму его поэзии, начиная с “Балаганчика” и “Нечаянной радости”)». См. «Записки мечтателей». Алконост. 1922, № 6, стр. 20. Далее Андрей Белый пишет: «Он (Блок) был как бы сам по себе идеологией, действующей потенциально и вызывающей вокруг себя динамизм. Он не писал идеологических трактатов, но идеологи притягивались к нему: сначала мы, москвичи, потом Вяч. Иванов, Г. И. Чулков, потом иные…»

402 На почве внутренней связи Блока с «мистическим анархизмом» произошел разрыв поэта с некоторыми из друзей. «В 1906 году, — пишет Андрей Белый, — я опять не раз был в Петербурге, — в феврале-марте и апреле-мае, где причина нашего расхождения опять выявилась во всей своей непримиримости, что повело нас к бурному обмену объяснений (в августе и сентябре 1906 года в Москве и Петербурге), после чего я уехал за границу, не понимая многого в А. А. — Мы и литературно оказались во враждебных лагерях, — он, как мне казалось, в лагере мистического анархизма, который для меня был линией профанации символического течения». Ibid. Стр. 114 и 115.

XXXVII

52. В 1908 году из редакции журнала «Золотое руно» вышел В. Я. Брюсов с группою сотрудников. Тогда заведующий редакцией Генрих Эдмундович Тастевен, по соглашению с издателем, обратился ко мне с предложением вновь составить редакцию и пригласить сотрудников. От непосредственного редактирования «Золотого руна» я отказался, по нежеланию переезжать в Москву, но изъявил согласие на руководство журналом, оставаясь в Петербурге.

«Золотое руно» за последние два года своего существования (1908 – 1909 гг.) радикально изменилось сравнительно с первым периодом издания.

53. «Свободные мысли» — понедельничная газета, посвященная, главным образом, злободневным сплетням, театральным и литературным⁹⁴².

XXXVIII

54. Блок имеет в виду гастроли Элеоноры Дузе.

XL

55. Б. Н. Бугаев (Андрей Белый), с необыкновенной запальчивостью нападавший на Блока, Вяч. Иванова и меня в своих статьях, неожиданно стал искать примирения со мною. Примирение, однако, тогда не состоялось. Впоследствии, издавая 403 в 1911 году книгу «Арабески», Б. Н. Бугаев писал в предисловии: «Именно в силу того, что известный период развития так называемого символизма закончен, я и считаю интересным поместить некоторые заметки, с полемическим пылом которых я в настоящее время уже не согласен (сюда полемика с Вяч. Ивановым, Блоком, с мистическим анархизмом); все это хотя и недавнее прошлое, но все же — прошлое; и, как прошлое, оно представляет архив для будущего историка. Я смотрю на свой “Дневник” именно как на архив, и потому убедительно прошу некоторых авторов, с которыми я некогда полемизировал, не обижаться на то, что иные статьи мои я помещаю в той резкой форме, в какой они некогда были написаны. Недавний период развития молодого русского искусства интересен и характерен со всеми своими угловатостями. И я не считаю нужным закруглять и выравнивать те из своих полемических заметок, с тоном которых в настоящее время я так несогласен». «Арабески». М., 1911. Стр. 11 – 111.

XLI

56. «Архивариус» — мой рассказ. Впоследствии вошел в первый том собр. соч. изд. «Шиповник».

57. Мария Андреевна Бекетова⁹⁴³, тетка А. А. Блока, написавшая воспоминания о поэте, небезызвестная переводчица.

58. Григорий Николаевич Штильман⁹⁴⁴, юрист и публицист, писал внутреннее обозрение в «Вопросах жизни», впоследствии состоял одним из редакторов газеты «Слово».

59. «Романтическим корреспондентом» Блок называет, кажется, одного из молодых поэтов, который расточал А. А. Блоку свои нежные признания в весьма странной форме, похожей на мистификацию.

60. Петроний — псевдоним одного из ближайших сотрудников «Весов».

XLII

61. «Вена» — известный петербургский ресторан, где пребывала обычно литературная богема. Попов, кажется, владелец книжного магазина на углу Невского, близ Аничкова моста, 404 издатель, с которым, вероятно, предстояла деловая встреча в ресторане «Вена».

62. Л. Д. — Любовь Дмитриевна Блок, жена поэта.

63. Гастроли Московского Художественного театра.

XLIII

64. Блок предложил для постановки Московскому Художественному театру свою лирическую драму «Песня судьбы». Постановка, как известно, не состоялась.

65. Н. П. Рябушинский — издатель «Золотого руна».

66. З. Н. Гиппиус, по иным мотивам, чем Андрей Белый, принимала, однако, также деятельное участие в резкой полемике против «мистического анархизма». Она подписывала обычно свои статьи псевдонимом «Антон Крайний». Свои нападки З. Н. Гиппиус сосредоточила главным образом на моей личности. По-видимому, ее отношение ко мне впоследствии несколько изменилось. Об этом свидетельствует, по крайней мере, ее статья «Мятущаяся душа» по поводу моего романа «Сатана». См. № 26 литературного приложения к газете «День», № 178, 1914 г., 3 августа.

XLVI

67. «Феклуша» — мой рассказ. Впоследствии рассказ вошел в третий том собр. соч. изд. «Шиповник».

405 ВОСПОМИНАНИЯ⁹⁴⁵

I

Родился я в Москве 9 января 1879 года. Родители мои были люди небогатые. Отец служил чиновником по военному ведомству. Жалованье получал он ничтожное, и семья наша существовала главным образом на доходы от издания разных юридических руководств и справочников, которые составлял мой отец⁹⁴⁶, получивший свое образование в Юридической школе Министерства государственных имуществ. Школа эта давно упразднена.

Родом был отец из тамбовских дворян, захудалых и разорившихся к концу XVIII века. У моего деда земли уже не было вовсе. Был лишь в Тамбове дом, который сгорел впоследствии, и в нем сгорела наша родословная. Об ее восстановлении отец своевременно не позаботился. В 1895 г. отец приписал себя и меня к московскому дворянскому роду. Одним из отдаленных предков наших был, по рассказам отца, хан Золотой Орды — Обида. О предках матери моей, урожденной Александровой⁹⁴⁷, я знаю и того меньше. Она не любила беседы на эту тему. Вероятно, причиной тому была некоторая семейная тайна, связанная с происхождением моей бабушки. Об этой бабушке придется сказать несколько слов особо в связи с одним моим детским впечатлением, вовсе не светлым. Итак, буду записывать, что вспомню и, вероятно, несколько беспорядочно, почему и прошу читателя извинить случайность иных моих воспоминаний.

406 Сейчас, например, почему-то неотступно стоит в моем воображении старенькая кушетка, в глубине которой сидит моя мать, а против нее в кресле какая-нибудь ее приятельница. Одна из них вышивает, а другая — читает вслух. Я присутствую тут же, пятилетний мальчуган, сижу где-нибудь внизу на скамеечке с тетрадью на коленях и цветными карандашами в руках. Так проходят долгие часы, едва ли не каждый день. Сколько я тогда наслушался великолепных историй. Вот в этой обстановке услышал я в первый раз трогательную и занятную повесть о капитанской дочке. Книги поглощались жадно усердными читательницами, не замечавшими, может быть, что в их читательских волнениях участвует еще одно существо. Впоследствии эта кушетка служила и мне любимым убежищем, и я, забравшись на нее с ногами, зачитывался Майн Ридом и Жюль Верном. Впрочем, период увлечения такого рода романами у меня был короче, чем у большинства сверстников. Вскоре я узнал и полюбил иных поэтов, кого и до сих пор не разлюбил.

Я был старшим в семье. Братьев у меня не было. Все три сестры⁹⁴⁸ были моложе меня. Одно из первых мрачных воспоминаний моего детства связано с именем покойной сестры Сони. Это был странный и болезненный ребенок. Родилась Соня в какой-то несчастный год, когда семья наша особенно нуждалась. Она явилась на свет нежеланной, и вся ее детская короткая жизнь прошла в печали и муках.

Родители мои были люди добрые, но души этого ребенка они почему-то не разгадали и не сумели сделать ее жизнь светлой. Соня было существо не от мира сего. У нее были огромные серые глаза, как будто чем-то изумленные. Кажется, она всегда была бледной. Мне мерещится ее недетская грустная улыбка на губах. И вся она была какая-то неловкая. Любимицей была хорошенькая Люба. Соня всегда была на втором плане. Все это я тогда с чрезвычайной остротой и ревностью переживал, негодуя на несправедливость, которую, быть 407 может, даже преувеличивал. К тому же Соня, была, по-видимому, нервнобольною. По ничтожному поводу она могла всегда зарыдать и как-то не по-детски, с надрывом, с отчаянием. Эти рыдания обыкновенно вызывали целую бурю. Все старания матери как-нибудь прекратить эти слезы успехом не увенчивались. И дело иногда доходило до наказания, которым никто из детей в нашей семье обыкновенно не подвергался. Я выступал всегда стремительно защитником Сони, бесправным и неловким, но дерзким и самоотверженным. Однажды во время обеда, когда, по моему мнению, отец несправедливо поступил с Соней, я восстал против отца и в знак бунта швырнул на пол тарелку. Отец ударил меня. Это был первый и единственный случай такого отцовского гнева. Я чувствовал себя борцом за угнетенных. Одним словом, это была большая драма. Кажется, через год после того события, когда я уже был в 1-м классе гимназии, Соня заболела. Позвали доктора, он не смог определить ее болезни, а дня через 2, утром, когда я торопливо собирал книги, чтобы идти в гимназию, ко мне подошла заплаканная мама и сказала, чтобы я в гимназию не шел, что Соня умерла. Для всех это было неожиданностью — такая быстрая и непонятная смерть. Но я всегда предчувствовал, что Соня скоро нас покинет, и поэтому, быть может, у меня было к ней особенно внимательное и нежное отношение. Помню, когда Соню похоронили, я ушел в сад и ходил по дорожкам, ломая пальцы от какой-то обиды, которую, я чувствовал, мне нанесла судьба. Должно быть, я тогда впервые думал о мировой скорби, о справедливости, об ответственности и о возмездии. Мне все мерещились прилипшие к мертвому лобику Сони пряди волос. В это время пришел в сад отец. Мы с ним стали ходить в ногу по дорожке. Он плакал. Я сознавал себя взрослым и равным ему. Он мне сказал тогда: «Я тебе теперь завидую, Георгий. Ты всегда за нее заступался». Я бросился к отцу на шею. Это было мое первое большое горе.

408 Когда мне было лет 7 – 8, мы жили на Остоженке, в Савеловском переулке, в доме женского Алексеевского монастыря. Летом, когда стояли жаркие, душные дни и городская жизнь лениво влачилась среди раскаленных камней, мне суждено было испытать первое нежное предчувствие влюбленности, мимолетной, но оставившей в душе что-то похожее на разочарование и горькую печаль. В нашем доме жила какая-то бывшая балерина и с нею три дочки. В младшую из них — девочку лет восьми-девяти — я влюбился. Ее звали Женей. Это было бледненькое, худенькое создание с рыжеватыми волосами до плеч, со скорбною улыбкою на тонких губах. В доме у нас она никогда не бывала. Я видел ее только в маленьком чахленьком палисаднике у нас на дворе. И как я мечтал об этих свиданиях. Она мне снилась по ночам, и утром, когда я открывал глаза, моя первая мысль была о ней. Когда мелькало ее платье под окном, я дрожал от волнения. Однажды, когда я в палисаднике сидел в игрушечных санках, в которых запряжена была картонная лошадь, пришла Женя. Я предложил ей сесть ко мне в санки. Помню, что ее близость волновала меня необычайно. Мне хотелось выразить чем-нибудь мой восторг. Я обнял ее и нежно поцеловал в висок, в рыжеватую прядь волос. Кажется, она взглянула на меня с удивлением, обличавшим ее равнодушие ко мне. Я почувствовал себя окончательно сконфуженным и уничтоженным. Моя любовь как-то вдруг сразу погасла, оставив лишь горечь на сердце.

Эта первая любовь была началом многих волнений, увлечений и разочарований.

Я выучился читать и писать, когда мне было пять лет. И с той же поры — как рассказывала мне потом моя мать, сам я этого не помню — стал я задавать старшим трудные вопросы: кто создал Бога, что бывает с человеком, когда он умрет… Мать рассказывала мне впоследствии, что я очень сердился, когда она не могла мне ответить на мои вопросы.

Кстати, расскажу об одном случае, когда все эти вечные темы я пережил однажды не рассудком, а бессознательно, 409 в каком-то болезненном припадке. В тот миг я не рассуждал ни о Боге, ни о мире, а почувствовал всем существом своим ужас неведения и человеческую беспомощность. Случилось это вот при каких обстоятельствах.

Отец и мать поехали однажды на праздники к моему дяде, Григорию Ивановичу Чулкову⁹⁴⁹ в Козлов. Взяли и меня с собою. В первый же вечер, когда взрослые сидели за круглым столом в столовой и пили после ужина чай, мама повела меня в соседнюю комнату и уложила на диван спать. Я скоро заснул. Не знаю, долго ли я спал, но когда я проснулся, со мною случился тот страшный припадок, забыть который я до сих пор не могу. Я затрудняюсь сейчас объяснить тогдашнее мое состояние и чувствую, что все мои слова будут приблизительны. Проснувшись в темной комнате и увидев в полуоткрытую дверь ярко освещенную столовую, я был вдруг поражен каким-то безумием. Мне казалось, что я оторван от мира, что там, за порогом, живут люди, а что я соединиться с ними никак не могу, что я один во мраке навек. Это было предельное отчаяние. Я был парализован. Я не мог пошевелиться. Я не мог крикнуть. Я как будто на мгновение умер, как будто я предвосхитил смерть. Когда я очнулся, я страшно закричал. Ко мне бросилась мать. Принесли в комнату огонь. Стали расспрашивать меня, что со мною. Но я рыдал, и ничего, конечно, не мог объяснить.

Когда мне исполнилось 8 лет, ко мне пригласили студента Б., который должен был готовить меня в гимназию. Эти уроки не увлекли меня. Я занимался лениво и нехотя. Студент Б. был снисходителен ко мне и неизменно ставил в разграфленную тетрадку четверки и пятерки, которые должны были свидетельствовать о моих прекрасных знаниях. Года через полтора меня должны были отдать в гимназию, но тут у моих родителей возникло сомнение, не следует ли меня посвятить военной службе. Дело в том, что отец как дворянин и служивший к тому же по военному ведомству, имел возможность воспитывать меня 410 в кадетском корпусе, за казенный счет. Мать была против кадетского корпуса, и я, разумеется, тоже. А отец склонялся к тому, чтобы я избрал военную карьеру. В один прекрасный день вопрос этот разрешился неожиданно. Отец на одной бумажке написал «Корпус», а на другой — «Гимназия». Свернув бумажки трубочками и перекрестясь, он положил их под образ Николая Чудотворца⁹⁵⁰. На другой день я должен был взять одну из этих бумажек. Николай Чудотворец благословил меня на гражданскую деятельность. И весною, выдержав экзамен в первый класс классической гимназии, я уже поехал с родителями на подмосковную дачу в гимназической фуражке и чувствовал себя вступившим в новую жизнь.

Эта жизнь оказалась неприглядной и мучительной. Московская шестая классическая гимназия, в которой я проучился до седьмого класса, была едва ли не самой скверной в то время гимназией в Москве. Прекрасно было только здание, в котором она помещалась в Толмачевском переулке — белое, с дивными колоннами и с чудесною чугунной решеткой в ограде. Директором гимназии в то время был г. Р., человек, по-видимому, неумный, заика, с наружностью карикатурной и при этом находившийся в какой-то зависимости от одного из надзирателей. Этот надзиратель П., человек невежественный и циничный, распоряжался судьбою учеников по каким-то ему одному известным соображениям. О его деятельности ходили слухи самые темные. Учителя, за исключением Михаила Сергеевича Соловьева⁹⁵¹, брата философа, и еще немногих, были сухие педанты и формалисты. На уроках царствовала дикая скука. В младших классах я учился плохо. Виноваты в этом были не только педагоги, но и сам я, всегда невнимательный, рассеянный, а иногда и ленивый. В эти гимназические годы, чуть ли не с первого класса, я всегда был в кого-нибудь влюблен — тайно и безнадежно. На уроках я всегда мечтал о какой-то таинственной возлюбленной, и эти мечты не способствовали — увы! — моим успехам в науках. Впрочем, и глупая гимназическая система, 411 особенно скверно применявшаяся в шестой гимназии, внушала мне настоящее отвращение к урокам. Когда я перешел из шестого класса в седьмой, я упросил отца взять мои бумаги из замоскворецкой гимназии и перевести меня в первую гимназию, что на Пречистенке против храма Христа Спасителя. В этой гимназии ученикам жилось вольнее и учителя не были такими педантами. И мне в ней повезло. Я сразу попал в число лучших учеников и успешно держал выпускные экзамены, получив высший балл за русское сочинение.

Но возвращусь, однако, к первым годам моей гимназической жизни. Выдержав переходные экзамены из первого во второй класс, я поехал вместе с отцом в Козлов к дяде Григорию Ивановичу.

Отец через несколько дней уехал из Козлова, оставив меня там погостить. Дядюшка мой был доктором и, как говорили тогда, талантливым. Пациентов-почитателей у него в Козлове было много, несмотря на строгий и суровый его нрав. Ко мне он был благосклонен и, кажется, любил меня. Он был умный и начитанный человек и говорил нередко, что избрал медицинскую профессию по какому-то злому случаю, а что ему надо бы было быть филологом. В самом деле, он, по-видимому, любил литературу больше всего на свете, понимал толк в языке и стиле, и мы с ним нередко, восхищаясь, читали вместе Пушкина.

У него был большой дом на Московской улице. И мне казалось тогда странным, что в доме так много комнат и все они огромные, а живут там только двое — дядя Гриша и тетя Сура.

Эта тетя Сура казалась мне тогда особой несколько странною и загадочною. Впоследствии я узнал, что у нее была болезненная склонность к вину, и только тогда я понял, почему так странно блестели ее глаза и почему она мне, мальчику, говорила неожиданные вещи. Если бы не это, пугавшее иногда меня, поведение тети Серафимы Яковлевны, мне бы жилось в доме дяди не худо. Мне нравилось бродить по большому запущенному фруктовому 412 саду, который принадлежал дядюшке. Мне нравилось заходить в конюшню и беседовать с кучером Матвеем, прислушиваясь к влажному чавканью лошадей и сухому постукиванию копыт, мне нравилось играть с дядей Гришей в шахматы — это были мои первые уроки шахматной игры, мне нравилось выезжать на прогулку с тетей или дядей за город, в девичий монастырь, где нас угощали чем-нибудь вкусным, но особое удовольствие испытывал я тогда, когда мы вместе с дядюшкой ловили карасей в монастырском пруду. Однажды дядюшка повез меня в гости к своему знакомому, который жил в имении в верстах в пятнадцати от города. Помню, как я опьянел от жарких полей и голубого неба, под конец пути меня укачало и я заснул в углу коляски, а когда проснулся, передо мной была незнакомая бородатая физиономия. Это будил меня дядюшкин приятель. Помню, что меня весьма удивила странная обстановка этого помещичьего дома. В просторных комнатах, ничем не оклеенных, почти не было мебели, зато по стенам висело много ружей, плеток, рогов, кинжалов и разных охотничьих принадлежностей. По грязному полу бродили, стуча о пол хвостами, собаки, от которых распространялся едкий, острый запах. Дядюшка тотчас после обеда, который подавала на разбитых тарелках, миловидная, босоногая девушка, уселся с этим помещиком играть в шахматы. Я посидел недолго около их столика и после пятого хода, перестав понимать игру, соскучился и стал зевать. Заметив мою скуку, помещик пошел в другую комнату и принес оттуда толстую книжку. «Вот от этой страницы до этой можно читать, — сказал он, — а что раньше и что потом, читать нельзя». Я взял книжку и пошел в сад. Отмеченные страницы я прочел с жадностью, не отрываясь. Голова моя горела. Я был в восторге. Это была глава о Коле Красоткине и других детях из «Братьев Карамазовых» Достоевского. Когда я дочитывал последние строки, чей-то приятный голос прозвучал около самого моего уха. Я поднял глаза. Около меня сидела на скамейке Феклуша⁹⁵², та самая девушка, которая подавала нам обед.

413 Она спросила меня, что я читаю. Я поделился с нею впечатлениями. Потом она повела меня на гряды собирать к ужину землянику. Потом мы пошли на скотный двор, прошли на деревню. И к вечеру, когда надо было идти домой, я уже был влюблен в Феклушу.

После ужина меня положили спать в комнате одного, а не с дядюшкой. Было душно, и светила луна. Мне не спалось. Среди ночи за стеной послышался шепот. Кто-то уговаривал кого-то, сердился. И кто-то роптал, плакал. Я решил, что это Феклуша и помещик, но что между ними происходит, я понять не мог, и мне казалось, что сейчас обижают Феклушу, мучают ее, и я ненавидел помещика.

Утром я покинул эту усадьбу в какой-то сладостной и смутной печали.

Все мое детство и отрочество прошло в Москве или под Москвою, почти всегда на даче, в имении графа Шереметьева⁹⁵³. И природу, стало быть, я знал главным образом подмосковную. Изредка только бывал я в Тамбовской губернии, в Козловском уезде, у дяди Г. И. Чулкова, а один раз прожил некоторое время в имении другого моего дядюшки, В. А. Александрова, небезызвестного драматурга⁹⁵⁴. Зато впоследствии мне пришлось немало побродить по белу свету.

Своеобразное мрачное впечатление произвела на меня в детстве та самая бабушка, Анна Петровна, происхождение которой так тщательно скрывали мои родственники. Говорили, что в молодости она была красоты необычайной, и при этом всегда добавляли, что характер у нее был ужасный. Дедушка Александр Михайлович Александров, как рассказывали, романтически тайно увез ее из Таганрога, где жили ее родители. Дедушки я не помню, но он, кажется, всю жизнь был в нее влюблен, и она держала его под башмаком, капризничая безмерно. Избалованная его любовью, она после его смерти предъявляла ко всем невозможные требования: все должны были за ней ухаживать, ей угождать и льстить. Припадки ее гнева были ужасны. 414 Я помню ее уже старухой лет семидесяти. По-видимому, она была тогда уже полусумасшедшей.

Однажды на дачу к В. А. Александрову, с которым и жила моя бабушка, его мать, Анна Петровна, приехала моя тетка, Софья Александровна Москалева со своим больным мужем, который занимал тогда где-то в провинции пост председателя судебной палаты. Наша семья жила тем летом по соседству с дачею Александровых. И вот однажды после прогулки подхожу я к террасе Александровых, где все общество сидело за самоваром, и вижу, как муж тети, Москалев, большой грузный человек, как-то странно и неестественно поднимается с кресла, вытягивается, прижимая руки к груди, и вдруг падает, запрокинув голову назад. Когда я вбежал на террасу, он был уже мертв. Отчаяние моей тетки, Софьи Александровны, было беспредельно. И вот в эти дни, когда покойник лежал на столе, с моей бабушкой случился припадок ее сумасшедшей ярости. Она вдруг решила, что на нее никто не обращает внимания, что с ней непочтительны, что дети ее презирают. На другой день после смерти Москалева я случайно зашел на Александровскую дачу в тот час, когда плачущую и тоже от горя полубезумную тетку дядя мой повел пройтись по парку. Я застал на даче только одну бабушку в комнате, где лежал покойник. Она стала жаловаться мне на горькую будто бы ее судьбу, но, заметив, что я ей не сочувствую, побежала в кухню, схватила там огромный нож, так называемый косарь, и бросилась на меня с этим ножом, крича, что она меня зарежет, потому что и я ее враг. Так минуты две бегали мы по комнате вокруг покойника, я, спасаясь от преследования, а она, угрожая мне ножом. Я до сих пор не могу забыть ее искаженного тогда лица.

Моя мать, очевидно, характером своим походила на отца, моего дедушку, Александра Михайловича — если верить тому, что говорили про него мои родственники. Мать моя отличалась чрезвычайной добротою и добродушием. Никогда и ни про кого она не говорила дурно, к людям была внимательна и, если могла кому-нибудь помочь, 415 помогала тотчас же. Она была религиозна и, кажется, молилась усердно, но ханжества в ней не было и тени. Была она очень начитанной, и взгляды у нее были туманные, но образование она получила совсем плохое и, кроме поверхностного знания французского языка и умения играть на рояле, она никакими знаниями не обладала. Писала по-русски с грамматическими ошибками. Детей своих она любила безмерно, но худое ее образование и постоянная материальная нужда не позволили ей воспитывать детей как следовало бы. И я немало страдал впоследствии от недостаточного моего детского воспитания. И отец мой был человек простой, скромный и добрый. Отличался необыкновенной трудоспособностью. Над своими «руководствами», «указателями», «комментариями» сидел он с утра до ночи, отрываясь от письменного стола лишь для того, чтобы пообедать или чтобы прочесть «Русские ведомости» — газету по тем временам наиболее либеральную, которую он почему то неизменно читал, несмотря на свои умеренные политические убеждения.

Он был человеком эпохи Александра II⁹⁵⁵ и верил, что реформы придут сверху и весьма боялся революции.

А во мне с раннего детства жил дух непокорный и мятежный. В классе третьем-четвертом я уже отличался вольномыслием и нередко заводил с отцом споры на политические темы. Впоследствии, кажется, в пятом классе стал выходить в гимназии журнал под моей редакцией. Направление его было радикальное. Впрочем, в этом журнале преобладал отдел литературный. Сотрудников, к сожалению, оказалось немного, и журнал скоро должен был прекратить свое существование. К тому же я замышлял уже тогда о переходе в другую гимназию и это не могло содействовать прочности издания. Сам я начал писать очень рано, когда — не помню точно. Всегда у меня были папки, набитые рукописями. Я писал рассказы, романы и критические статьи.

Не могу не отметить одного события, оказавшего на меня чрезвычайное влияние. Однажды родители мои получили 416 письмо от Григория Ивановича Чулкова, удивившее их несколько, а меня, всегда интересовавшегося письмами дяди Гриши, поразившее чрезвычайно. Обыкновенно письма дяди Гриши написаны были в меланхолическом тоне, в них он иронизировал над многим и над собою прежде всего. Всегда в этих письмах звучало что-то горькое и насмешливое. Но на этот раз письмо было написано совсем по-иному. От каждой строки веяло не только бодростью, но даже энтузиазмом. И люди все вокруг него ему нравились, и сам он, по его словам, чувствовал прилив новой необыкновенной душевной силы. Но самое странное было то, что старик дядя собирался, между прочим, бросить Козлов и переехать в Москву. Дядюшка писал, между прочим, что у него явилось страстное желание посвятить себя литературе. Письмо это удивило тогда моих родителей, но они, по-видимому, не поняли его печального значения, а у меня тогда же явилось подозрение, которое, к сожалению, и оправдалось. В таком неожиданном тоне письма, возбужденном и страстном, мне почудилось что-то фатальное и безумное. Через три дня мы получили телеграмму из Козлова, извещавшую нас о том, что Григорий Иванович заболел душевно⁹⁵⁶. Отец тотчас же выехал в Козлов и взял с собою меня.

Когда козловский извозчик подвез нас к знакомому серому дому на Большой Московской улице, никто не встретил нас на крыльце, как бывало прежде. Отец, расплачиваясь с извозчиком, замешкался внизу, а я толкнул дверь, оказавшуюся незапертой, и пошел по широкой деревянной лестнице наверх. На площадке лестницы валялась почему-то опрокинутая кадка с большим кактусом. Увидев опрокинутую кадку, я вдруг почувствовал, что в этом доме совершается нечто ужасное. Отец снизу крикнул мне, чтобы я позвонил, надо было взять чемодан с пролетки. Но на звонок мой никто не отозвался. Наконец я толкнул и эту дверь — и она тотчас же распахнулась. Из передней я увидел знакомую анфиладу комнат. И в самой глубине ее показалась фигура дяди Гриши. Это был он, 417 такой же, как всегда, в том же пиджаке, он шел прямо на меня, через столовую, гостиную, залу — и походка его была все та же: но у меня подкосились ноги от непонятного страха и отчаяния.

Начались мучительные дни и ночи. Дядя то узнавал меня и отца, то снова начинал бредить. Он все уверял меня, что нашел способ математически доказать бытие Бога. Он все делал какие-то алгебраические выкладки на клочках бумаги, чертил геометрические фигуры и старался объяснить их смысл.

«Бог есть. Бог есть», — твердил непрестанно Григорий Иванович, который всегда до той поры слыл скептиком и даже атеистом.

Значит где-то в тайниках души жила в нем вечная тревога, и возникал неизменно последний вопрос о тайне мира.

Жена его, Серафима Яковлевна, была тоже в полубреду. Мы не спали ночи, потому что не спал дядя, галлюцинируя и наводя ужас на служащих. Мы с отцом уехали, когда решено было отправить дядю в больницу, где он через год и скончался, не приходя в сознание.

К этому времени относится мучительный душевный кризис, который я переживал. Мои детские верования были уже поколеблены, и общий смысл рассудочной и так называемой научной критики христианства был мне известен. Но — странное дело — я размышлял, как скептик, а где-то в глубине души по-прежнему возникало особенное чувство, необъяснимое и таинственное, чувство личности Христа. Я как бы чувствовал иногда Его присутствие. И в то же время я жадно искал людей, с которыми я мог бы рассуждать и спорить на философские и религиозные темы, защищая скептицизм и нападая на положительную религию⁹⁵⁷. Я уже успел тогда прочесть немало философских книжек.

Среди моих сверстников и товарищей по гимназии я не нашел ни одного, интересовавшегося теми вопросами, которые волновали меня. Зато я свел знакомство с несколькими гимназистами восьмого класса и со студентами, с которыми и вел беседы. К сожалению, никто из них 418 не мог противопоставить моему ребяческому скептицизму ничего более мудрого. Я тосковал и задыхался в заколдованном кругу моих тогдашних представлений о мире. Вскоре я познакомился с Н. А. Ф. Это было случайное знакомство в саду дома Долинских, где жила наша семья и где жил этот Ф., студент-юрист четвертого курса. Я почувствовал к нему уважение за его образованность, которая казалась мне тогда глубокой и всесторонней. Пленяла меня также и цельность его мировоззрения. Он был атеистом и марксистом. Ему я обязан моим социалистическим воспитанием. Прошли годы, я встретился с этим Ф., и он вовсе не внушил мне прежних чувств. К атеизму я чувствовал отвращение. В марксизме я также разочаровался. Но социалистом я никогда не переставал быть. И этому Н. А. Ф. я до сих пор благодарен за то, что он мне открыл простую правду о социальной закономерности.

Когда я был уже в седьмом классе и, значит, в Первой гимназии, познакомился я с семьею Петровых. Отец Петров был своеобразным представителем Москвы семидесятых и восьмидесятых годов. Кажется, он пришел в Москву «по-ломоносовски», крестьянским мальчиком поступил к часовщику учеником, выучился грамоте и так прилежно засел за книги, что вскоре обогнал многих и многих из своих сверстников, учившихся в гимназиях. Я познакомился с ним и с его уже взрослыми сыновьями тогда, когда он был стариком и у него был уже на Остоженке свой часовой магазин. Вся интеллигентная Москва знала и уважала этого старика. Его внушительную фигуру и великолепную голову с буйной седою шевелюрой можно было увидеть на первых представлениях в театре, на лекциях и в тогдашних литературных кружках Москвы. Лев Николаевич Толстой был с ним в хороших отношениях, и нередко у него бывал⁹⁵⁸. Однажды я столкнулся с Толстым на пороге петровского магазина и невольно снял фуражку и поклонился острым и внимательным толстовским глазам, хотя в те дни у меня в душе был особенный бунт против «толстовства» и толстовских последователей.

419 У Петрова было два сына — Борис Гаврилович и Владимир Гаврилович. Вот с ними, собственно, я и вел знакомство, и они чаще у меня бывали, чем я у них. Борис Гаврилович пленял меня добродушием своего нрава и рассказами о своих студенческих приключениях. Нередко, подвыпив с приятелями, он не решался вернуться домой нетрезвым и приходил ночевать ко мне. Весною обыкновенно влезал он ко мне в окно — благо мы жили тогда в первом этаже — и растягивался на полу моей комнаты, подложив под голову свернутую шинель. Владимир Гаврилович, напротив, отличался строгостью характера и серьезностью поведения. С ним я проводил часы в долгих спорах на философские темы, изощряя свои диалектические способности. Владимир Гаврилович склонен был принять и оправдать моральное учение Толстого, а я проповедовал тогда «переоценку ценностей».

И как это ни странно, но именно в те дни, когда мой юный ум особенно остро и тонко старался обосновать «имморализм» в поведении человека и скептицизм в мировоззрении, сердце мое неистово предавалось таинственным предчувствиям. Бытие личного абсолютного существа было для меня несомненным. Я чувствовал непрестанную Его близость. Но я никому не открывал тогда моей тайны. Я защищал скептицизм, страстно желая, чтобы кто-нибудь разбил мои доводы, противоречащие моему внутреннему опыту. Но около меня не было тогда душевно сильных людей. Толстовское «христианство без Христа» меня вовсе не увлекало.

В это время здоровье моей матери было очень плохо. У нее был порок сердца. Сердечные припадки появлялись все чаще и чаще. Приближение припадка я всегда предчувствовал. Так, бывало, сидишь где-нибудь в театре или у знакомых — и вдруг острая и мучительная мысль: сейчас начинается у матери припадок. Едешь торопливо домой и в самом деле находишь мать в постели.

Она полусидит, обложенная подушками, задыхается, перебирая судорожно бледными пальцами край одеяла. И вот мучаешься около нее, подавая лекарства и изнемогая 420 от ужаса, смерть, казалось, стоит рядом и ждет. Тогда у меня в душе происходило что-то особенное. Не знаю, молился я тогда или не молился, но Единственный был тогда со мною. Я даже мог вызвать Его. Так я тогда верил — может быть, неправедно. Мне казалось, что я могу прекратить припадок у матери, если найду в себе силу. Надо было взять за руку мать и как-то особенно сосредоточиться, думая о Нем. Я обыкновенно смотрел тогда на светлую полосу на пороге комнаты и старался ничего не видеть, кроме нее. И если мне удавалось обо всем забыть и только о Нем помнить, припадок тотчас прекращался. Матери моей я об этом никогда ничего не говорил и никому не говорил.

Мать моя умерла, когда я был уже студентом. Она простудилась. У нее сделалось, по-видимому, воспаление легких. Сердце не выдержало. Когда наступили последние часы и доктора сказали, что нет спасенья, я сел около постели и стал думать о Нем. Три дня продолжалась агония. Я был в странном безумии. Когда я выходил в другую комнату на несколько минут, я бормотал одно и то же: «Спаси. Спаси. Спаси». И так шли часы за часами, день и ночь, пока я не изнемог совершенно и слабость мною не овладела. Я кажется, тогда вслух сказал: «Не могу больше. Пусть…». Мать вздохнула глубоко и через минуту, долгую и мучительную, еще раз вздохнула и умерла, не приходя в сознание <…>.

II

Мои воспоминания были продиктованы мною, когда я лежал больной в швейцарском отеле, в Грионе, в 1914 году. Эти страницы, написанные рукою моей жены, я просмотрел и отчасти исправил в ноябре месяце 1917 года, будучи в Сергиевом Посаде под Москвою. Воспоминания прерываются на 1903 году. Все то, что было потом, слишком тесно и неразрывно связано с мучительным и страшным сегодня. Еще не наступил срок для воспоминаний об этих последних годах. Впрочем, внимательный и благосклонный читатель моих книг узнает из них немало того, что имеет значение общее и непреходящее в связи с историей моей жизни.

659 КОММЕНТАРИИ

¹ 661 Печ. по кн.: Чулков Г. Годы странствий. Из книги воспоминаний. М., 1930. Орфография и пунктуация приведены, по возможности, в соответствие с современными нормами.

² Победоносцев Константин Петрович (1827 – 1907) — русский государственный деятель, юрист, в 1880 – 1905 гг. — оберпрокурор Святейшего Синода.

³ Михайловский Николай Константинович (1842 – 1904) — идеолог народничества, социолог, публицист, литературный критик.

⁴ Соколов Андрей Владимирович (партийный псевд. Ст. Вольский; 1880 — после 1943) — большевик, впоследствии входил в группу «Вперед», образованную в 1909 г. отзовистами и богостроителями. После Октября 1917 г. — в эмиграции. Вернувшись в Россию в середине 1920-х гг., отошел от политической деятельности и занялся литературным трудом. Основные работы — «Философия борьбы. Опыт построения этики марксизма» (1909); «Мещанство и социализм» (1917); «Кромвель» (1934); «Фома Кампанелла» (1936).

⁵ «Исполнительный комитет объединенных землячеств и организаций» — студенческая организация в Московском университете, стремившаяся объединить революционно настроенное 662 студенчество всех учебных заведений Москвы. На сходках решались различные вопросы: допущение евреев в средние и высшие учебные заведения без процентного ограничения, борьба с государственной формой правления как идущей вразрез с «идеалами науки и нравственно развитой личностью» и т. д. В этом комитете Чулков выполнял обязанности редактора бюллетеней, а также участвовал в создании объединения слушательниц женских курсов в Москве, составлении резолюций собраний, писем для пропаганды среди рабочих.

⁶ Александр III (1845 – 1894) — российский император с 1881 г.

⁷ Церетели Ираклий Георгиевич (1881 – 1959) — студент юридического факультета, впоследствии один из лидеров меньшевиков. В 1917 г. — министр Временного правительства Грузии. С 1921 г. — эмигрант.

⁸ Будилович Игорь Александрович (1881 – 1915?) — сын священника, учился на филологическом факультете Московского университета (Приводимые сведения о товарищах Г. И. Чулкова по университету и сибирской ссылке, а также их деятельности в «Исполнительном комитете» взяты из донесений Департамента полиции (ГАРФ).).

⁹ Сыромятников Аркадий Степанович (1874 – 1954) — социал-демократ с 1904 г., один из руководителей борьбы за советскую власть в Рязани.

¹⁰ Орлов Василий Иванович (1880 – 1931) — студент естественного факультета Московского университета, математик, неоднократно судим за революционную деятельность, отбывал наказание в Бутырках, ссылках в Якутской губернии, на поселении в Иркутской губернии. Его воспоминания печатались в книгах «Пятый год» (М., 1925), «Путь к Октябрю» (Вып. 5. М.; Л., 1926).

¹¹ Швейцер Максимилиан Ильич (Эдуардович) (1881 – 1905) — из мещан, студент естественного факультета Московского университета, член боевой террористической организации. О его судьбе см.: Савинков Б. В. Воспоминания террориста. М., 1991; Ивановская П. С. В боевой организации. Воспоминания. М., 1928.

¹² 663 Руднев Вадим Викторович (1874 – 1940) — сын коллежского регистратора, окончил университет в Базеле, доктор медицины. В годы учебы в Московском университете некоторое время был председателем исполнительного комитета, представлял Воронежское землячество, занимался созданием делегатского объединенного органа студентов всех высших учебных заведений Москвы. Издал бюллетень об антисемитском движении в Харьковском университете, был связан с центральной (московской) группой социал-демократической организации «Рабочее дело». В 1907 г. — член летучего боевого отряда. В дни Октября городской голова Москвы, правый эсер, создал Комитет общественной безопасности. Эмигрировал в 1919 г. Был секретарем редакции газеты «Еврейская трибуна», участвовал в выпуске газета «Родина» (Лозанна), был одним из редакторов газеты «Дни» (Берлин), издавал вместе с М. Вишняком эсеровскую газету «Свобода» (Париж), в 1937 – 1939 при его участии выходил журнал «Русские записки». Огромную роль сыграл в издании журнала «Современные записки», став, по выражению М. Вишняка, «своего рода Иваном Калитой» для этого органа печати (см.: Вишняк М. «Современные записки». Воспоминания редактора. СПб., 1993).

¹³ Ховрин Александр Алексеевич (1878 – ?) — сын коллежского советника, студент математического факультета Московского университета, представитель тамбовского землячества, эсер. Отбывал ссылку в Олекминске. В 1909 г. вошел в ЦК партии социал-революционеров, участвовал в экспроприации Чимкентского казначейства (Туркестанское генерал-губернаторство), за что был приговорен к каторжным работам.

¹⁴ Аджемов Моисей Сергеевич (Мовсес Серпович) (1878 – 1950) окончил медицинский и юридический факультеты Московского университета. Член II, III, IV Государственной Думы. Сотрудничал в «Русских ведомостях», «Вестнике права». Во время русско-японской войны был врачом.

¹⁵ Педель — младший служащий при высших учебных заведениях в дореволюционной России, следящий за поведением учащихся.

¹⁶ 664 Андреев Леонид Николаевич (1871 – 1919) — писатель. В 1920 г. Чулков написал о нем воспоминания, включены в «Книгу о Леониде Андрееве» (Берлин, 1922). Дополненные публикацией 18 андреевских писем к автору, они вошли в книгу Чулкова «Письма Л. Андреева» (Л., 1924). Чулков, высоко оценивая талант писателя («андреевское творчество едва ли не самое замечательное явление нашей растерявшейся и ужаснувшейся современности»), в статье «Глухие выстрелы» отметил, что его сила не в идеях, а в «эмоциональности»: «… он кричит, когда ему страшно, и горько плачет, когда ему больно» (Чулков Г. Вчера и сегодня. М., 1916).

¹⁷ На банкете речи произнесли И. А. Бунин и Н. Н. Златовратский.

¹⁸ Этот эпизод воспроизведен Чулковым в автобиографической поэме «Весенний лед» (1934 – 1935) (другие названия — «Башня», «Юность»; рукопись хранится в РГАЛИ): «… но рядом // Известный беллетрист сидел… // Елагин! [имя главного героя поэмы, под которым автор вывел себя. — М. М.]. Право, порют вздор, // Скажите правду им в упор…» В той же поэме ситуация на банкете памяти Н. А. Добролюбова описана следующим образом:

В Москва седые радикалы

В те дни устроили банкет

В честь Добролюбова. Бокалы

Звенели дружно. Много лет,

Собравшись здесь, в «Континентале»,

Интеллигенты утешали

Себя речами и вином

И рассуждали все о том.

Что после зим бывают весны,

Что в это верить надлежит,

Что, к сожаленью, не изжит

Дух крепостничества…

¹⁹ В донесениях Департамента полиции (ГАРФ. 1898. 3 ч. 150 т. 2/1) «слово потомственного дворянина» Г. И. Чулкова оценено как носившее «горячий, часто революционный характер»; указано, что оно «было встречено громом рукоплесканий».

²⁰ 665 Чулкова Анна Ивановна (в первом браке Гренцион, во втором Ходасевич; 1887 – 1964). С братом ее связывали очень тесные отношения: он морально поддерживал ее после развода с В. Ходасевичем, оказывал ей существенную материальную помощь в 1920-е гг., когда и сам очень нуждался. Позже Чулковы жили вместе с ней на их последней квартире в Москве (Смоленский бульвар, д. 8 — не сохранился). В цикле «Послания» (Стихотворения Георгия Чулкова. М., 1922) есть стихотворение «Сестре»:

Соблазненные суетным веком

Никогда не поймут, что дерзать

Значит просто простым человеком

В тихом домике жизнь коротать.

Что при свете смиренной лампады

Можно солнце увидеть вдали.

Где сияют чудесно громады

И в лазури плывут корабли.

31 октября 1920

Воспоминания А. И. Ходасевич о В. Ф. Ходасевиче опубликованы в сборнике «Ново-Басманная, 19» (М., 1990).

²¹ Зубатов Сергей Васильевич (1864 – 1917) — в 1880-е гг. член народовольческого кружка, с середины 1880-х гг. — «секретный сотрудник» Московского охранного отделения, с 1896 г. — его начальник. Создатель так называемого «полицейского социализма», именовавшегося в просторечии «зубатовщиной». Путем экономических уступок стремился отстранить революционные партии от руководства рабочим движением и с помощью полиции осуществлять контроль за деятельностью социалистических кружков.

²² Спиридович Александр Иванович (1873 – 1952) — генерал отдельного корпуса жандармов, агент политической «охранки». Автор книг «Партия социалистов-революционеров и ее предшественники» (Пг., 1918), «Записки жандарма» (Л., 1930; репринт. М., 1991).

²³ 666 О своем одиночном заключении Чулков рассказал в новелле «Как я бежал из тюрьмы» (Чулков Г. Люди. в тумане. М., 1916).

²⁴ Чулкова Надежда Григорьевна (урожд. Петрова, в первом браке Степанова; 1875 – 1961). Добровольно поехала за мужем в сибирскую ссылку. Занималась переводческой деятельностью (напр.: Верхарн Э. Издыхающие равнины. Города-чудовища. М., 1909), оставила воспоминания (хранятся в ОР РГБ). В автобиографии 1918 г. Чулков писал, что с ее именем «связано неразрывно самое значительное в моей жизни» (РГАЛИ. Ф. 548. Оп. 1. Ед. хр. 243). Его книга «Кремнистый путь» (1904) вышла с посвящением Н. Г. С. В стихах, вошедших в IV том Собрания сочинений писателя (СПб., 1911 – 1912), ей посвящены «Сонеты», стихотворение «Осень», а в книге «Стихотворения Георгия Чулкова» (М., 1922) — цикл «Верность». В поэме «Весенний лед» черты ее облика приданы главной героине — Надежде Львовне Добрыниной (в других вариантах — Тамариной):

Нас не пленишь всегда условной

Холодной прелестью лица.

Нет, было в ней иное что-то,

И не житейскою заботой

Светились строгие глаза.

 

Существует иной вариант последних строк:

 

Иное в ней очарованье

В душе будило ликованье —

Желанье славить тонкий плен…

Ах, это чудо перемен

В сиянье глаз, в рисунке даже

Ее бровей и милых губ…

 

Дочь Вяч. Иванова вспоминает: «Надежда Григорьевна была женщина красивая, очень южного типа, большой духовности, проникновенности и доброты» (Иванова Л. Воспоминания. Книга об отце. М., 1990. С. 26).

²⁵ Казанская демонстрация была проведена на Казанской площади в Петербурге 19 февраля (4 марта) 1901 г. студентами и рабочими в 40-ю годовщину крестьянской реформы (1861) с требованием отмены «Временных правил об отдаче студентов в солдаты».

²⁶ Брюсов Валерий Яковлевич (1873 – 1924) — поэт, прозаик, критик, основоположник символизма. С Чулковым его связывали длительные и сложные взаимоотношения. В статье «Исход» (Чулков Г. Покрывало Изиды. М., 1909) Чулков назвал его «поэтом для всех», имея в виду «определенность и ясность» его настроений и отчетливую «программность» его поэзии, и сделал вывод: «Стихи Брюсова — прекрасная литература. 668 В его творчестве много изящества, труда и остроумия. Брюсовы нужны. Это — эклектики, которые своим собственным примером показывают, как надо учиться у классиков». И в поэме «Весенний лед» Чулков дал Брюсову нелестную характеристику:

Валерий Яковлевич Брюсов

В то время, стоя во главе

Эстетов крайних, жил в Москве.

Не разделял бунтарских вкусов

В те годы славный наш поэт,

Секрета ныне в этом нет.

 

И далее:

 

Старался Брюсов доказать,

Что тщетно бьется наша рать

И что «ручьи сольются в море»,

И что самодержавный стяг

Народу русскому не враг.

²⁷ Верлен Поль (1844 – 1896) — французский поэт-символист. Чулков в своих статьях и заметках неоднократно приводит первую строку его стихотворения «Искусство поэзии» («Art poétique», 1874) — «De la musique avant toute chose» («Музыка прежде всего»). Анализу творчества поэта посвящена статья Чулкова «Верлен» (Речь. 1911. № 147. 1 июня).

²⁸ Метерлинк Морис (1862 – 1949) — бельгийский поэт и драматург, представитель символизма. В статье «Метерлинк» Чулков писал, что основа его миросозерцания — мистический агностицизм, который, однако, не мешает автору «оправдывать мир с его печалями, пороками и страданиями», что и делает его книги «светлыми и дивными» (Чулков Г. Вчера и сегодня). Но в заметке «Мечников и Метерлинк» (Речь. 1913. № 165. 20 июня) он определял оптимизм художника как «оптимизм утомившегося денди», который «со всем примирился и на все махнул рукой». Чулков перевел «Двенадцать песен» Метерлинка, вышедших отдельным изданием в 1905 г. Этот перевод подверг резкой критике В. Брюсов. См. его заметку «Фиалки в тигеле» (Весы. 1905. № 7).

²⁹ 669 Скрыпник Николай Александрович (1872 – 1933) — участник революционного движения, в советское время — видный партийный и государственный деятель. Покончил жизнь самоубийством.

³⁰ Выражение Ф. Энгельса, обозначающее начало сознательного исторического творчества, которое осуществится в бесклассовом коммунистическом обществе. (См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 20. С. 295).

³¹ Паля — свая (диал.).

³² Рецензента мемуаров Г. Чулкова возмутило, что тайга была воспринята автором «преимущественно внешне, со стороны ее экзотики» и что он променял неустанные думы о революции на восхищение «голубой весенней пустыней» и ее «золотыми ночами» (Ситников И. Блуждающий символист // Книга и революция. 1930. № 13 – 14). Впечатления Чулкова от пребывания в сибирской ссылке отразились в таких его произведениях, как «Тайга», «Тревога», «Сулус», «В плену», «На этапах», «Северный крест», «Медвежье озеро» и др.

³³ Шуга — скопление рыхлого губчатого снега на реках.

³⁴ Бундовцы — члены националистической еврейской партии («Всеобщий еврейский рабочий союз» в Литве, Польше и России), основанной в 1897 г. До 1912 г. существовала как автономная организация в РСДРП.

³⁵ Сладкопевцев Михаил Дмитриевич — эсер, известный террорист, действовал под кличками «Князь», «Верченый».

³⁶ Дзержинский Феликс Эдмундович (1877 – 1926) — участник польского и российского революционного движения, с 1917 г. — председатель ВЧК (с 1922 г. — ОГПУ). В автобиографической поэме Чулкова ему посвящена отдельная глава, в которой дан портрет политического лидера:

Он гибкий был и худощавый,

И взгляд — пернатая стрела,

С улыбкой доброй и лукавой

Он говорил. Душа была

Его чутка и музыкальна,

670 Мечтательна, полупечальна;

Но иногда кривилась бровь

На лбу высоком. Тотчас кровь

Румянцем вспыхнет. И, бывало,

В глазах дрожащих огонек,

Как яркий жгучий уголек,

Мелькнет — и сразу покрывала

Как будто нет… И видишь ты

Под пеплом грозные черты.

³⁷ Урицкий Моисей Соломонович (1873 – 1918) — деятель революционного движения, с марта 1918 г. — председатель Петроградского ЧК. Убит 30 августа 1918 г. студентом-эсером, поэтом Л. А. Канегиссером. Похоронен на Марсовом поле в Петербурге.

³⁸ Ашмарин (наст. фам. Ахрамович) Витольд Францевич (1822 – 1930) — участник студенческого движения. Учился на филологическом факультете Московского университета, работал в Нижегородской партийной организации, сотрудничал в дореволюционных периодических изданиях («Голос Москвы»), литератор, секретарь издательства «Мусагет», в дальнейшем деятель советской кинематографии. О его судьбе Чулков собирался написать рассказ (см.: Записная книжка. РГАЛИ. Ф. 548. Оп. 1. Ед. хр. 107. Л. 61).

³⁹ Зильберберг Лев Иванович (1880 – 1907) — из мещан, студент математического факультета Московского университета, участвовал в революционном движении. В 1903 г. ему было разрешено выехать за границу, проживал в Париже. В 1906 г. возглавил Боевой отряд, созданный при ЦК партии эсеров. По доносу Азефа арестован и повешен в Петроградской крепости под именем Владимира Штифтаря.

⁴⁰ Паузок — речное мелководное судно.

⁴¹ Попов Владимир Евграфович (псевд. В. Владимиров) — инженер, журналист, печатал корреспонденции в газетах «Бакинец», «Каспий», «Утро России», «Русское слово», «Русские ведомости», автор книг «Мария Спиридонова» (М., 1905), «Карательная экспедиция отряда лейб-гвардии Семеновского полка в декабрьские дни на Московско-Казанской железной дороге» (М., 1906), «Очерки современных казней» (М., 1906) и др.

⁴² 671 Спиридонова Мария Александровна (1884 – 1941) — известная революционерка, лидер партии эсеров. Расстреляна в Орловском централе органами НКВД.

⁴³ Троцкий (наст. фам. Бронштейн) Лев Давыдович (1879 – 1940) — партийный и государственный деятель, публицист и литературный критик. Активный участник революции 1905 – 1907 гг. и Октябрьской революции 1917 г. В июле 1917 г. вступил в РСДРП (б). Один из организаторов Красной Армии и обороны страны в годы гражданской войны. В 1927 г. исключен из партии. В 1929 г. по обвинению в антисоветской деятельности выслан из СССР. Убит в Мексике агентом НКВД Р. Меркадером.

⁴⁴ Бибергаль Виктор Александрович — студент естественного факультета Московского университета, издавал прокламации во время студенческих беспорядков.

⁴⁵ Касаткин Федор Сергеевич — студент Московского университета. В 1903 г. ему было разрешено выехать за границу. Впоследствии видный ученый-химик, специалист по пищевой технологии. В начале 1910-х гг. Чулков ходатайствовал о его вступлении в Религиозно-философское общество.

⁴⁶ Сбитников Сергей Георгиевич — студент Московского технологического училища, впоследствии служил в Смоленском земском управлении.

⁴⁷ Столыпин Николай Александрович — студент Московского технологического училища.

⁴⁸ Чулков озаглавил IV том своего Собрания сочинений «Золотая ночь».

⁴⁹ Мартынов Николай Федулович (др. имя Калинник; ок. 1860 – 1903) — старейший участник революционного движения. Военным судом в 1883 г. приговорен к 12 годам каторжных работ, которые были заменены заключением в Шлиссельбургской крепости. В 1896 г. отправлен в ссылку в Вилюйск.

⁵⁰ Ионов Всеволод Михайлович (1851 – 1922) — этнограф, историк, редактор газет «Якутский край», «Якутская жизнь».

⁵¹ 672 Пекарский Эдуард Карлович (1858 – 1934) — языковед, этнограф, фольклорист, историк, составитель фундаментального словаря якутского языка; автор работ по этнографии якутов и эвенков.

⁵² Тестер Лев Всеволодович (1871 – ?) — социал-демократ, был близок к группе «Освобождение труда». В поэме «Весенний лед» Чулков перечислил встреченных им в Якутске ссыльных: «А жили здесь по воле царской // Борцы прославленных дружин // — Ионов, Теслер, Шебалин, // Мартынов, Эдуард Пекарский… // Мятежников сибирских рать // Не так легко перечислять».

⁵³ Фигнер Вера Николаевна (1852 – 1942) — видный деятель российского революционного движения, член исполкома «Народной воли», 20 лет провела в Шлиссельбургской крепости. После 1917 г. отошла от политической деятельности.

⁵⁴ Скрипицын Владимир Николаевич — действительный статский советник, генерал-губернатор Якутска — с 1892 г.

⁵⁵ Короленко Владимир Галактионович (1853 – 1921) — писатель. В Сибирь был сослан в 1881 г. за отказ подписать текст специальной присяги для политических заключенных. Впечатления ссылки составили основу его сибирских рассказов. Он откликнулся на драму Г. Чулкова «Тайга», оценив ее как «издевательство над здравым смыслом», поскольку обнаружил в ней переоценку «ясных понятий» с «декадентской точки зрения» (Русское богатство. 1907. № 5).

⁵⁶ Вяльцева Анастасия Дмитриевна (1871 – 1913) — эстрадная певица, исполнительница цыганских песен и романсов.

⁵⁷ Шаляпин Федор Иванович (1873 – 1938) — великий русский певец, режиссер.

⁵⁸ «Сон Макара» (1883) — рассказ В. Г. Короленко. Прототипом героя явился крестьянин Захар Цунков, в избе которого жил писатель.

⁵⁹ Скопцы — русская религиозная секта, возникшая в России в конце XVIII в.

⁶⁰ Кухлянка — вид теплой верхней рубахи из оленьей шкуры у северных народов.

⁶¹ Комосы — высокие сапоги из оленьей шкуры.

⁶² 673 Майтрук — подобие высокого мехового воротника, надеваемого на шею.

⁶³ Святополк-Мирский Петр Данилович (1857 – 1914) — князь, генерал-лейтенант, с 1900 г. командующий Отдельным корпусом жандармов, министр внутренних дел России в 1904 – 1905 гг.

⁶⁴ Слова апостола Павла звучат так: «Если кто не хочет трудиться, то не ешь» (2 Послание к Фессалоникийцам).

⁶⁵ Судьба Н. Ф. Мартынова, судимого третейским судом ссыльных за любовную связь с замужней женщиной и покончившего с собой вскоре после суда, воспроизведена в повести Г. Чулкова «Мертвецы» (1912).

⁶⁶ Лисев Александр Иванович — из мещан, студент естественного факультета Московского университета. О нем говорит Чулков в поэме «Весенний лед»:

                    … и невеж

Бюрократических столичных,

В ямбических стихах отличных

Воспел партийный наш пиит,

Покойный Лисев. Он лежит

На кладбище Новодевичьем.

Вертляв и юрок, ростом низок,

За словом он в карман не лез,

И, может быть, какой-то бес

Из благодушных был с ним близок.

Его забавный каламбур

Смущал нередко наших дур.

На вечерах, концертах, всюду

Он был желанный всеми гость;

И там, где он, — подобно чуду —

Все изменялось. Даже злость

Невинною казалась шуткой:

Так он веселой прибауткой

Умел педантов рассмешить

И глупых в лужу посадить.

⁶⁷ 674 «Гейша» — популярная в начале XX в. оперетта. Музыка Сиднея Джонсна, Либретто Овенс Хайля. Ставилась также под названием «Чайный домик».

⁶⁸ М. Горький (наст. имя и фамилия Алексей Максимович Пешков; 1868 – 1936) — писатель. В критических статьях, опубликованных в журнале «Новый путь», Чулков оценивал драмы М. Горького и его поэму «Человек» как выспренные и натуженно риторические, однако в статье «Правда Максима Горького», написанной по поводу «Исповеди», приветствовал возвращение писателя в «живую стихию» и, рассуждая об «объекте» и «пафосе» его веры, назвал Горького «самым верующим из современных писателей», чья вера в социализм и человечество исполнена «наивности и сумасшествия» (Чулков Г. Покрывало Изиды).

⁶⁹ «Нижегородский листок» — ежедневная общественно-литературная, политическая и биржевая газета Нижнего Новгорода. Выходила в 1901 – 1916 гг.

⁷⁰ Возможно, речь идет о Скитальце (наст. имя и фам. Степан Гаврилович Петров; 1869 – 1941), писателе, рассказывавшем, как и Горький, в своих ранних произведениях о жизни босяков.

⁷¹ Н. Н. М. — лицо неустановленное.

⁷² Достоевский Федор Михайлович (1821 – 1891) — писатель. Его идеи оказали значительное влияние на творчество Чулкова. Много работал Чулков и над изучением жизни и творческого наследия писателя. Одна из первых статей Чулкова, посвященных Достоевскому, опубликована в книге «О мистическом анархизме» (1906).

⁷³ Волгин Вячеслав Петрович (1879 – 1962) — литератор, историк. Автор трудов «История социалистических идей» (1928 – 1931), «Аграрный вопрос и крестьянское движение 50 – 70-х годов XIX века» (1936).

⁷⁴ Пшибышевский Станислав (1868 – 1927) — польский писатель-декадент, увлекался ницшеанством. Его роман «Homo sapiens» оказал значительное влияние на русскую символическую прозу. Чулков рецензировал постановку его пьесы «Вечная сказка» (Товарищ. 1906. 6 декабря. № 132).

⁷⁵ 675 Бодлер Шарль (1821 – 1867) — французский поэт, предшественник символизма.

⁷⁶ Рембо Артюр (1854 – 1891) — французский поэт, один из ранних представителей символизма.

⁷⁷ Демель Рихард (1863 – 1920) — немецкий писатель, соединявший традиции натурализма с увлечением декадентством.

⁷⁸ Ведекинд Франк (1864 – 1916) — немецкий драматург и актер, предшественник экспрессионизма. Чулков написал рецензию на постановку его пьесы «Пробуждение весны» в театре В. Ф. Комиссаржевской (Товарищ. 1907, 18 сентября. № 374), в которой творчество писателя характеризовалось как «циничный натурализм», а его пьеса трактовалась как «глубоко мещанская».

⁷⁹ Шницлер Артур (1862 – 1931) — австрийский драматург и прозаик. В пьесе «Крик жизни» в постановке театра В. Ф. Комиссаржевской Чулков увидел сочетание характерной для писателя «поверхностности мышления с тонким внешним мастерством». В целом же, оценивая Шницлера как «одного из самых талантливых буржуазных писателей современной Австрии», Чулков замечал: «Этот изящный писатель с истинно изящным самодовольством упивается роскошью городской культуры, и вся жизнь для него игра, веселая и приятная; с едва заметным налетом грусти он может иногда философствовать по поводу крайности этой житейской прогулки по садам удовольствия…» (Наша жизнь. 1906. 8 февраля. № 364).

⁸⁰ Мельников Павел Иванович (псевд. Андрей Печерский; 1818 – 1883) — писатель, автор романов о жизни старообрядцев и раскольников.

⁸¹ Боборыкин Петр Дмитриевич (1836 – 1921) — писатель, представитель натуралистического течения в русской литературе.

⁸² Иванов Вячеслав Иванович (1866 – 1949) — поэт, представитель младосимволизма. Книга «Кормчие звезды» вышла в 1902 г. По мнению Чулкова, она «ввела поэта в “сенакль” современных декадентов, но в этой книге заключается уже яд, который неизбежно должен был разложить декадентство» (Чулков Г. Покрывало Изиды). О сборнике стихов «Cor Ardens» он написал статью «Поэт» (Чулков Г. Вчера и сегодня). В 1924 г., возможно, в связи с отъездом Вяч. Иванова за границу 676 Чулков посвятил ему сонет «Третий завет» (РГАЛИ. Ф. 548. Оп. 1. Ед. хр. 52. Л. 9). Несколько ранее в цикл «Послания» (Стихотворения Георгия Чулкова) им было включено стихотворение «Поэту», обращенное к Вяч. Иванову.

⁸³ Вейншток — вероятнее всего, речь идет о Илье Матвеевиче (1878 – 1904?), бывшем студенте юридического факультета Московского университета, учившемся вместе с Чулковым.

⁸⁴ Стогны — улицы, площади города.

⁸⁵ В судьбе Л. Н. Толстого (1828 – 1910) Чулкова более всего занимал вопрос, что заставило этого «вольнодумца… отказаться от таинства евхаристии». Свои соображения по поводу «душевной значительности» писателя он высказал в связи с книгой Р. Роллана «Жизнь Толстого», 1911. (Нейтральный писатель // Чулков Г. Наши спутники. М., 1992).

⁸⁶ Мирэ — Моисеева Александра Михайловна (1874 – 1913) — прозаик, критик. История ее жизни послужила основой рассказа Чулкова «Шурочка и Веня» (Чулков Г. Люди в тумане). В некрологе, посвященном Мирэ, Чулков отметил сильное влияние Мопассана на ее творчество, но в то же время подчеркнул, что произведения писательницы, «искренние и умные, тонкие и точные по стилю», написаны рукой мастера, «любящего слово» (РГАЛИ. Ф. 548. Оп. 1. Ед. хр. 208). В несколько измененном виде некролог напечатан в «Историческом вестнике» (1914. № 1).

⁸⁷ Борисоглебск — город в Воронежской области на р. Ворона. Основан в 1646 г.

⁸⁸ Сак (фр. sac) — мешок, сумка.

⁸⁹ Гриневицкий Станислав Иванович (1863 – 1929) — журналист, двоюродный брат Игнатия Гриневицкого, убившего Александра II.

⁹⁰ Зиновьева-Аннибал Лидия Дмитриевна (1866 – 1907) — прозаик, драматург, критик. Чулков написал рецензию на ее драму «Кольца» (Вопросы жизни. 1905. № 6), в которой рассмотрел произведение как «опыт приобщения к дионисийскому искусству». Ее творческую манеру он определил как «стихийный реализм» (Г. Ч. Трагический зверинец // Товарищ. 1907. 18 мая. № 269), исполненный «страстного протеста против рабства 677 и гнета». В той же газете (1907. 21 октября. № 403) он поместил некролог, в котором написал о «большом, чутком и мятежном сердце» писательницы, постоянно требовавшем «от неба последнего ответа, <…> оправдания <…> человека <…> на этой оскорбленной и поруганной земле». В повести «Полунощный свет» в образе героини рассказа Людмилы, жены писателя Сергея Савинова (в его облике угадываются черты Вяч. Иванова), отразился характер Л. Д. Зиновьевой-Аннибал.

⁹¹ Саблин Владимир Михайлович (1872 – 1916) — переводчик, журналист (сотрудничал в «Русских ведомостях»), книгоиздатель, выпускал «Библиотеку классиков современной мысли».

⁹² «Кремнистый путь» — книга прозаических и стихотворных опытов Г. Чулкова. Издана в Москве в 1904 г. Впоследствии автор избрал псевдоним Кремнев при публикации статей общественно-политического характера.

⁹³ Этим эпизодом завершается автобиографическая поэма Чулкова «Весенний лед».

⁹⁴ Вел. кн. Сергей Александрович (1857 – 1905) — сын императора Александра II, московский генерал-губернатор в 1891 – 1905 гг., убит эсером Иваном Каляевым.

⁹⁵ Попов Николай Александрович (1871 – 1949) — режиссер, драматург, театральней деятель, руководил в начале XX в. «Народным театром» Василеостровского общества народных развлечений, осуществлял постановки в театре В. Ф. Комиссаржевской. В 1930 – 1940-е гг. — режиссер Малого и Большого театров в Москве.

⁹⁶ Подробно общественно-политическая программа и литературно-критическая позиция журнала освещена в статьях Д. Максимова «Новый путь» (Евгеньев-Максимов В. и Максимов Д. Из прошлого русской журналистики. Статьи 678 и материалы. Л., 1930) и И. В. Корецкой «Новый путь», «Вопросы жизни» (Литературный процесс и русская журналистика конца XIX – начала XX века. 1890 – 1904. М., 1982).

⁹⁷ Штук Франц (1863 – 1928) — немецкий живописец и скульптор, представитель стиля «модерн». Его произведения отличают эротика и брутальность. Так, М. Волошин считал его «развязным и размашистым живописцем», создателем «блестящих и наглых полотен, <…> оскорбляющих мещанский вкус европейской публики как раз в меру, для того чтобы заставить всех уверовать в свою гениальность» (Волошин М. Лики творчества. М., 1988. С. 454).

⁹⁸ Allegro — (наст. имя и фам. Поликсена Сергеевна Соловьева; 1867 – 1924) — поэтесса, издательница детского журнала «Тропинка», сестра философа Вл. С. Соловьева, автор одной из первых рецензий на книгу Чулкова «Кремнистый путь» (Новый путь. 1904. № 2).

⁹⁹ Мережковский Дмитрий Сергеевич (1865 – 1941) — прозаик, поэт, драматург, критик. В эмиграции с 1920 г. Чулков признавал незаурядный критический талант писателя, значительность его философской концепции, ценил «музыкальность» его идей, однако не соглашался со многими его критическими «приговорами» — нападки на Ф. И. Тютчева, Ф. М. Достоевского и др. (Чулков Г. Болящий дух // Вчера и сегодня; эссе «О Мережковском», РГАЛИ. Ф. 548. Оп. 1. Ед. хр. 207). Вместе с З. Н. Гиппиус и Д. В. Философовым явился провозвестником «нового религиозного сознания».

¹⁰⁰ Гиппиус Зинаида Николаевна (1869 – 1945) — поэт, прозаик, критик. В эмиграции с 1920 г. Оставила резкие отзывы о теоретических построениях Чулкова (Иван Александрович Неудачник // Весы. 1906. № 8; Трихина // Весы. 1907. № 5). Об их взаимоотношениях см. ст. М. В. Михайловой «З. Н. Гиппиус и Г. И. Чулков» (Вестн. Моск. ун-та. Серия «Филология». 1996. № 5).

¹⁰¹ Философов Дмитрий Владимирович (1872 – 1940) — литературный и художественней критик, публицист, юрист по образованию. С 1920 г. в эмиграции.

¹⁰² «Русский вестник» — литературный и политический журнал (1856 – 1906, Москва и Петербург). Редактор — в начале 679 века — М. М. Катков (сын М. Н. Каткова). Проводил идеологию самодержавия и консервативных общественных кругов.

¹⁰³ Архимандрит Мефодий (в миру Великанов Михаил Матвеевич; 1852 – 1914) — автор работ по синтаксису и истории ударения в русском языке.

¹⁰⁴ Гностицизм — религиозно-философское движение поздней античности, связавшее идеи платонизма и стоицизма с представлениями восточных религий.

¹⁰⁵ Философско-филологическая заметка Вяч. Иванова носила название «К вопросу об орфографической реформе» и развивала мысль о недопустимости поспешного проведения грамматической реформы в стране, «малоимущей в культуре».

¹⁰⁶ Статья «Перевал» опубликована Г. Чулковым (под псевд. Кремнев) в разделе «Политическая хроника». Ее главная идея: «социализм… должен быть освещен религиозной истиной».

¹⁰⁷ Бердяев Николай Александрович (1874 – 1948) — религиозный философ, разрабатывал проблему свободы личности в духе экзистенциализма, персонализма и христианской эсхатологии. В 1922 г. был выслан за границу. В послании «Н. Бердяеву» (1920) Чулков отметил его «трудолюбие», «веселость» и «мудрое сердце» (Стихотворения Георгия Чулкова).

¹⁰⁸ Булгаков Сергей Николаевич (1871 – 1944) — экономист и философ, был выслан из России в 1922 г. Он полемизировал с Чулковым в связи с пониманием последним идейного смысла поэзии Вл. Соловьева (Булгаков С. Без плана. Несколько замечаний по поводу статьи Г. И. Чулкова о поэзии Вл. Соловьева // Вопросы жизни. 1905. № 5).

¹⁰⁹ Свои статьи политического характера Чулков подписывал псевдонимами Б. Кремнев, Б. К., театральные рецензии — Tch, Ч. и др.

¹¹⁰ Франк Семен Людвигович (1877 – 1950) — религиозный философ, автор трудов по гносеологии, психологии, социальной философии. В 1922 г. выслан за границу.

¹¹¹ 680 Лосский Николай Онуфриевич (1870 – 1965) — философ-идеалист, представитель интуитивизма и персонализма. Выслан за границу в 1922 г. До 1945 г. жил в Праге, в 1947 – 1950 гг. — в Нью-Йорке.

¹¹² Новгородцев Павел Иванович (1866 – 1924) — юрист и философ, профессор Московского университета. Философская основа его правовых воззрений — неокантианство. В эмиграции — с 1920 г.

¹¹³ Водовозов Василий Васильевич (1864 – 1933) — публицист, общественный деятель, экономист, юрист. Выехал в Берлин (в 1922), затем — в Прагу (1924). Существует версия, что он покончил жизнь самоубийством.

¹¹⁴ Туган-Барановский Михаил Иванович (1865 – 1919) — экономист, видный представитель «легального марксизма».

¹¹⁵ Яснопольский Леонид Николаевич (1873 — после 1917) — журналист, сотрудник «Русских ведомостей», с 1902 г. — приват-доцент Киевского и Харьковского университетов.

¹¹⁶ Семенов Леонид Дмитриевич (1880 – 1917) — поэт и прозаик символистского направления, религиозный пропагандист, внук ученого и общественного деятеля П. П. Семенова-Тян-Шанского. После 1905 г. стал странником.

¹¹⁷ Кондратьев Александр Алексеевич (1876 – 1967) — поэт, прозаик, автор стилизаций на античные темы (роман «Сатиресса»), товарищ Блока по университету. С 1919 г. жил на Волыни, в 1939 г. переехал в Варшаву, затем в Белград и Швейцарию. Умер в США.

¹¹⁸ Гюисманс Шарль Мари (1848 – 1907) — французский писатель-импрессионист. Его роман «Наоборот» (1884) получил известность как «библия декадентства». Чулков относил Гюисманса к эпигонам декадентства и утверждал, что «после опыта таких высоких поэтов-декадентов, как Поль Верлен и Федор Сологуб, современные декадентские эксперименты нередко кажутся ребяческими забавами, достойными разве героя романа Гюисманса “Наоборот”» (РГАЛИ. Ф. 548. Оп. 1. Ед. хр. 219. Л. 31; план работы «Кризис символизма»).

¹¹⁹ Вилье де Лиль-Адан Филипп Огюст Матиас (1838 – 1889) — французский писатель, в среде символистов особенной популярностью пользовались его «Жестокие рассказы» (1883).

¹²⁰ 681 Имеется в виду субъективный идеализм и агностицизм немецкого философа Иммануила Канта (1724 – 1804).

¹²¹ Положительная, или катафатическая, религия описывает Бога посредством позитивных атрибутов и обозначений (в отличие от апофатической теологии).

¹²² А. С. Пушкин. «Борис Годунов» (Сцена: Ночь. Келья в Чудовом монастыре).

¹²³ Эту формулу Ф. М. Достоевского в применении к своему творчеству и философским построениям Чулков использовал неоднократно. Так, в одном из вариантов повести «Вредитель» он, характеризуя особенности избранной им манеры повествования, писал: «Пусть в этом пункте (композиция. — М. М.) у меня будет некоторый изъян, зато я выиграю на реализме, т. е., разумеется, не на глупеньком псевдореализме, который нужен бездарностям, а на том реализме в высшем смысле, без которого все летит к черту на рога <…> я не верю в сущее абсолютное, зато верю в становящееся абсолютное. По-моему, это все-таки реализм» (РГАЛИ. Ф. 548. Оп. 1. Ед. хр. 121).

¹²⁴ А. С. Пушкин. «Полтава». Песнь вторая.

¹²⁵ Журфикс (фр.) — определенный день недели, предназначенный для приема гостей.

¹²⁶ Вяч. Иванов. «Да, сей пожар мы поджигали» (1919). Стихотворение написано в ответ на послание Г. Чулкова «Поэту», в котором была строка: «Ведь вместе мы сжигали дом, где жили наши предки чинно». Эолов мех — согласно Гомеру, Эол, бог ветров, вручил Одиссею завязанный мешок с бурными ветрами, но спутники Одиссея развязали его, что повлекло страшную бурю.

¹²⁷ Жуковский Дмитрий Евгеньевич (1868 – 1943) — переводчик, издатель философской литературы, биолог по образованию. С 1909 г. муж поэтессы Аделаиды Герцык. Его сын Даниил был женат на сестре Чулкова — Анне.

¹²⁸ 682 Штильман Георгий Николаевич (1877 – 1916) — юрист, публицист, печатался в газетах «Товарищ», «Русское слово», редактор петербургской газеты «Слово».

¹²⁹ Плеве Вячеслав Константинович фон (1846 – 1904) — министр внутренних дел и шеф отдельного корпуса жандармов в 1902 – 1904 гг., убит эсером Е. Созоновым.

¹³⁰ «История государства Российского» — многотомный исторический труд Николая Михайловича Карамзина (1766 – 1826), писателя и историка.

¹³¹ «Сын отечества» — ежедневная общественная, политическая и литературная газета либерального направления. Издавалась с 1862 г. В 1888 – 1897 гг. газетой руководил А. К. Шеллер-Михайлов, с 1897 – 1900 гг. — С. Н. Кривенко. После четырехлетнего перерыва была возобновлена в 1904 г. под ред. Г. И. Шрейдера. В ноябре 1905 г. в редакцию вошли от партии эсеров — Н. С. Русанов и В. М. Чернов, от партии народной свободы — В. Мякотин и А. Пешехонов. Издание было закрыто в декабре 1905 г.

¹³² Анненский Николай Федорович (1843 – 1912) — публицист, экономист, общественный деятель.

¹³³ Витте Сергей Юльевич (1849 – 1915) — государственный деятель, председатель Совета Министров в 1905 – 1906 гг., автор Манифеста 17 октября 1905 г.

¹³⁴ Пешехонов Алексей Васильевич (1867 – 1933) — политический деятель, публицист, был близок к эсерам, входил в редакцию журнала «Русское богатство». В 1922 г. выслан из России.

¹³⁵ Мякотин Венедикт Александрович (1867 – 1937) — историк, публицист, член редакции журнала «Русское богатство». В эмиграции с 1918 г.

¹³⁶ Семевский Василий Иванович (1848/49 – 1916) — историк, был близок к народникам, редактировал журнал «Голос минувшего».

¹³⁷ Гапон Георгий Аполлонович (1870 – 1906) — священник, с осени 1905 г. агент охранки. При поддержке ряда высших чинов Министерства внутренних дел организовал в 1904 г. легальную рабочую организацию «Собрание русских фабрично-заводских 683 рабочих Санкт-Петербурга», которая распалась после 9 января 1905 г. Инициатор петиции рабочих Николаю II и шествия к Зимнему дворцу. С января по октябрь 1905 г. — в эмиграции. Пытался сблизиться с эсерами, но вскрылись его связи с охранкой. Разоблачен как провокатор. Повешен по приговору партийного суда в марте 1906 г. В 1915 г. Чулков писал: «Наша революция воистину заключала в себе черты фантастические, и образ попа Тапона сочетался своеобразно с кошмаром тысяча девятьсот пятого года» (РГАЛИ. Ф. 548. Оп. 1. Ед. хр. 210. Л. 12 – 18). В неопубликованной поэме Чулкова «9 января» о нем сказано: «И вот приходит старый поп // Как выходец из тьмы столетий…» (РГАЛИ. Ф. 548. Оп. 1. Ед. хр. 52. Л. 21 – 24).

¹³⁸ Тенишевское училище — было основано в 1896 г. в Петербурге кн. В. Н. Тенишевым (1844 – 1903), инженером, предпринимателем как общеобразовательная школа. В 1900 – 1917 гг. — коммерческое училище. Высокая плата за образование определяла его социальный состав. Воспоминания о годах учебы в нем оставили О. Э. Мандельштам и В. В. Набоков.

¹³⁹ Вольное экономическое общество (1765 – 1915) — первое русское научное общество, основанное для содействия развитию помещичьего хозяйства.

¹⁴⁰ Александринский театр (ныне — Санкт-Петербургский государственный академический театр драмы им. А. С. Пушкина) был создан в 1756 г. как первый публичный театр (Русский для представления трагедий и комедий театр). Свое название получил в 1832 г. в честь жены Николая I Александры Федоровны и под этим названием просуществовал до 1920 г. В 1920 г. переименован в Петроградский государственный академический театр драмы. Имя А. С. Пушкина он получил в 1937 г.

¹⁴¹ Капельдинер — служащий театра или концертного зала.

¹⁴² Статья «Поэзия Владимира Соловьева» была напечатана в «Вопросах жизни» (1905. № 4 – 5). В ней содержалось противопоставление религиозно-метафизической системы русского философа Вл. Соловьева его поэтическому творчеству. «Между сияющей ледяной вершиной и цветущей долиной разверзается 684 пропасть. Перебросить через эту пропасть мост не сумел Соловьев, как не сумело это сделать все историческое христианство». Впоследствии Чулков пересмотрел свой взгляд на историческое христианство, о чем писал жене в письме от 24 декабря 1934 г. (6 января 1935 г.): «Мой взгляд тогдашний (имеется в виду начало литературной деятельности. — М. М.) на историческое христианство ложен <…> я решительно заблуждался в оценке и понимании богочеловеческого процесса. Главное мое заблуждение, противоречившее <неразб.> моему внутреннему миру, — это уклончивое отношение к исповеданию той Истины, что две тысячи лет назад была воплощена до конца и явлена была человечеству в своей единственности и абсолютности» (ОР РГБ. Ф. 371. Карт. 2. Ед. хр. 31). В отличие от Чулкова, проводившего тезис «о трагическом разладе, аскетическом мировоззрении и черной победе смерти» в творчестве Вл. Соловьева, А. Блок в нем увидел «деятельное веселье наконец освобождающегося духа». Не менее важно отметить и его несогласие с интерпретацией Чулковым темы смерти: «… сквозь все это проросла лилейная по сладости, дубовая по упорству жизненная сила, сочность Соловьева… Эту силу принесло Соловьеву то Начало, которым я дерзнул восхититься, — Вечно Женственное <…>», а также перспективу принципиально иного прочтения соловьевского наследия: «<…> именно в нем, может открыться и Земля, и Орфей, и пляски, и песни…» (Письмо Г. И. Чулкову от 23 июня 1905 г. См. с. 368 – 371). Вскоре после написания статьи Чулков изменил свое мнение и о Вл. Соловьеве, более того, стал последовательнейшим «соловьевцем». Имя философа возникало всякий раз, когда речь заходила о предвосхищении символизма и «оправдании христианства». Однако позднее он еще раз вернулся к прежней трактовке Вл. Соловьева как человека, не приемлющего «земную» любовь, выведя его в образе известного писателя, которого в конце жизни настигает безответное страстное чувство (рассказ «Отмщение»). Подробнее об эволюции отношения Г. Чулкова к философскому наследию Вл. Соловьева см.: Чулков Г. И. «Автоматические записи Вл. Соловьева» / Публикация, предисл. и примеч. М. В. Михайловой // Вопросы философии. 1992. № 8.

¹⁴³ 685 Соловьев Сергей Михайлович (1885 – 1942) — поэт, литературный критик, активный участник движения младосимволистов, близкий друг Андрея Белого и родственник А. Блока. Его «Ответ г. Чулкову по поводу его статьи “Поэзия Владимира Соловьева”» был напечатан в «Вопросах жизни» (1905. № 8) и содержал утверждение, что «поэзия жизни» в стихах Вл. Соловьева «празднует свою победу» и что философ «никогда не враждует со стихией плотской жизни».

¹⁴⁴ Статья С. Н. Булгакова «Без плана» была помещена в № 6 журнала «Вопросы жизни» за 1905 г. В ней развивалась мысль, что «… подлинный Соловьев в своих стихотворениях вовсе не тот скорбный и анемичный монах, какого рисует нам Чулков, а тот же могучий дух, многогранный, многообъемлющий, каким мы знаем его и в философских творениях».

¹⁴⁵ Хотя Чулков был убежден, что со временем он далеко отошел от идей мистического анархизма, на самом деле его трактовка исторического процесса как трагического (в противовес его эпическому пониманию) оставалась незыблемой до конца его жизни. При трагическом понимании истории все события мировой жизни «рассматриваются как нечто, совершающееся во временном единстве. Мы ждем развязки. Мы ждем конца. Мы ждем очищения… Тогда все страдания, весь ужас, кровь истории приобретают значение неслучайной жертвы…». При эпическом же понимании истории «ее внутреннее содержание по существу утрачивает всякий смысл. Погибшие поколения, безмерные муки мятущихся народов, крушение культур — все остается неопределенным, ибо ведь нельзя строить счастье будущего человека на позоре и страдании поколений, ушедших в темную могилу» (Чулков Г. Достоевский и судьба России // Огни. Пг., 1918. С. 142 – 143). Та же мысль получает обоснование в подготовительных материалах задуманной Чулковым статьи «Смысл революции», куда он записывает изречение Карлейля о том, что революция — это «трансцендентальное отчаяние», и Жозефа де Местра: «Я из тех, которые хотели бы, чтобы разразилась революция и чтобы нестерпимой тирании буржуа, старого врага авантюр, были бы противопоставлены современные волнения буржуа-сорви-головы, который не захочет 686 больше слушать ни о каких границах. Эта катастрофа была бы хоть некоторым утешением на нашей планете». Эту же идею высказал Чулков в одной из бесед с А. Луначарским: «Для того, чтобы содействовать поступательному ходу истории, надо быть или наивным оптимистом и верить в прогресс как накопление ценностей, приносящих людям счастье, или надо смотреть на историю трагически (по-христиански) и торопить события для последней развязки. Все же срединное и пессимистическое особенно не располагает к социальной активности» (Записная книжка. РГАЛИ. Ф. 548. Оп. 1. Ед. хр. 107. Л. 28, 58 об.).

¹⁴⁶ Зелинский Фаддей Францевич (1859 – 1944) — филолог-классик, историк литературы, преподавал в Петербургском и Варшавском университетах. С 1920 г. жил в Польше.

¹⁴⁷ В греческой мифологии спартанская царица, прекраснейшая из женщин, дочь Зевса и Леды (по другим источникам — Немезиды). Похищение Елены Парисом из дома ее мужа Менелая послужило началом Троянской войны.

¹⁴⁸ Философова Анна Павловна (1837 – 1912) — деятель женского движения в России, организатор Высших женских курсов и первых женских артелей в России.

¹⁴⁹ Имеется в виду комическая опера Ж. Оффенбаха (1819 – 1880) «Прекрасная Елена» (1864), где в жанре пародии дается версия возникновения Троянской войны.

¹⁵⁰ Гофман Эрнст Теодор Амадей (1776 – 1822) — немецкий писатель-романтик, автор фантастических произведений и сказок, художник, композитор.

¹⁵¹ Моммзен Теодор (1817 – 1903) — немецкий историк, автор исследований по римскому праву и монографий по истории Древнего Рима.

¹⁵² Диссертация Вяч. Иванова о государственных откупах в Риме называлась «De societatibus vectigalius» («О сборщиках податей»).

¹⁵³ «Эллинская религия страдающего бога» печаталась в виде серии статей, представлявших курс лекций о религии Диониса, которые Вяч. Иванов читал в Париже в Высшей школе общественных наук в начале 1900-х гг. Главная идея этой работы — 687 общность дионисийства и христианства. Она явилась в значительной степени полемической по отношению к трактату Ф. Ницше «Рождение трагедии из духа музыки».

¹⁵⁴ Стихи были принесены на суд Вл. Соловьеву первой женой Вяч. Иванова, Дарьей Михайловной Дмитриевской. Отметив их «безусловную самобытность», философ предложил передать их в журналы (см.: Иванов Вяч. Собр. соч. Т. I. Брюссель, 1971. С. 34).

¹⁵⁵ Подробнее об их взаимоотношениях см.: Михайлова М. В. Лидия Зиновьева-Аннибал и Вячеслав Иванов: сотворчество жизни // Вячеслав Иванов. Материалы и исследования. М., 1996.

¹⁵⁶ В рассказе Г. Чулкова «Полунощный свет», написанном по свежим впечатлениям от знакомства с Вяч. Ивановым и Л. Д. Зиновьевой-Аннибал, отразился несколько иной взгляд на жизнь и содружество этой супружеской четы. В черновых набросках к рассказу сохранились строки: «В Башне, где жил мой учитель-поэт, все давно уже сошли с ума. Сам поэт перестал обладать тем, что называют обычно “умственным равновесием”. В его глазах, помутившихся от слепой страсти, все качалось в безумном дионисическом ритме, и сам он с белокурыми развевающимися волосами походил на религиозного плясуна древности и вечно танцевал. Жена его, также обезумевшая, носила хитоны, сколотые небрежно, обнажавшие ее темно-золотые руки…» (РГАЛИ. Ф. 548. Оп. 1. Ед. хр. 43. Л. 59 – 60).

¹⁵⁷ Чулков одним из первых дал высокий отзыв о «Трагическом зверинце». В рецензии на этот сборник (Товарищ. 1907. 18 (31) мая. № 269) он писал, что рассказы пронизаны «идеей об ответственности личности перед самой собой за все, что совершается вокруг нее… Вся книга исполнена страстного протеста против рабства и гнета, ломающих бесстыдно нашу жизнь <…> от книги веет сильным стихийным реализмом». В своем сборнике «Покрывало Изиды» он оценил книгу как «примечательную и характерную для <…> психологического и религиозно-эстетического перелома», совершающегося в России.

¹⁵⁸ Перед рассказом «Царевна-Кентавр» помещено: «Посв. Георгию Чулкову».

¹⁵⁹ 688 Г. Чулков подразумевает свою духовную близость с Вяч. Ивановым в годы возникновения теории «мистического анархизма». Книге Чулкова «О мистическом анархизме» (1906) была предпослана вступительная статья Вяч. Иванова «Идея неприятия мира и мистический анархизм». Сама книга содержала статьи: «На путях свободы», «Достоевский и революция», «О софианстве», «Об утверждении личности».

¹⁶⁰ За полтора года существования газеты «Наша жизнь» (впоследствии «Товарищ») Чулковым напечатано более 70 рецензий (в основном на спектакли театра В. Ф. Комиссаржевской, Александринского, Михайловского, Нового и Старинного театра, театра в Териоках и др.).

¹⁶¹ Речь идет или о Л. В. Ходском, основателе газеты, или о редакторе В. В. Португалове.

¹⁶² Выпады против Г. Чулкова и «мистического анархизма» содержались во многих статьях журнала «Весы»: Аврелий (В. Я. Брюсов) «Факелы» (1906. № 5); его же. «Мистические анархисты» (1906. № 8); А. Крайний (З. Н. Гиппиус) «Иван Александрович Неудачник» (1906. № 8), «Трихина» (1907. № 5); А. Белый «На перевале. VII. Штемпелеванная калоша» (1907. № 5).

¹⁶³ Ф. М. Достоевский. «Братья Карамазовы» (ч. 4, кн. 10). Иносказательное определение русских интеллигентов, спорящих о смысле бытия.

¹⁶⁴ Такой точки зрения придерживался, например, глава русских народников Н. К. Михайловский, развивая ее в статьях «Русское отражение французского символизма» (1893), «Еще о декадентах, символистах и магах» (1893).

¹⁶⁵ Деление культуры на органическую и критическую было распространено в культурологии символистов (см.: Вяч. Иванов. «О русской идее»), религиозных философов (В. В. Розанов. «Декаденты»). Сам Чулков оставался сторонником этой концепции до конца жизни (ср. его рассуждение в повести «Вредитель»: «Все гиганты мировой поэзии, начиная с Гомера и кончая Дантом, пламенно верили в богов. Я говорю — кончая Дантом, 689 потому что так называемое “Возрождение” есть уже упадок культуры; начинается уже бесплодная критика и ее прелюбопытная связь с нигилизмом»).

¹⁶⁶ С 1918 г. Чулков работал над книгой об А. С. Пушкине, которая была завершена к 1921 г., но не появилась в печати. Об этом факте Чулков сообщал в письме к Ф. Сологубу (предположительно в 1922 г.): «Я, кажется, не поеду за границу, хотя у меня есть уже берлинская виза и есть основательные надежды на разрешение выехать из России. Ничего мне не хочется. И никуда я не поеду. Даже окончательное запрещение цензурой моей книги о Пушкине (уже набранной и готовой к печати) не повлияло на мое решение ждать своей участи здесь…» (ОР РГБ. Ф. 371. Карт. 2. Ед. хр. 27. Л. 3). «Жизнь Пушкина» была впервые напечатана в журнале «Новый мир» (1936. № 5 – 12; отд. издание: ГИХЛ, 1938). По этому поводу в своем дневнике, озаглавленном «Откровенные мысли», Чулков замечал: «Весь этот год прошел для меня под знаком Пушкина. <…> Каким-то чудом с мая по декабрь в журнале публикуется моя работа. Но появится ли отдельной книгой — большой вопрос. <…> Чем кончится эта моя борьба за Пушкина — не знаю. Е. К. Герцык, будучи в Москве, успела прочитать первые две главы и сказала, что она почувствовала за видимо объективным изложением мою руководящую идею. Вот это, вероятно, “И злит моих врагов”» (23 декабря 1936 г. ОР РГБ. Ф. 371. Карт. 2. Ед. хр. 1. Л. 23). Спустя год 25 декабря 1937 г. он записывает: «В Госиздате печатается “Жизнь Пушкина”, искаженная и сокращенная непристойно по воле редактора и зав. отделом. И я все-таки не знаю, выйдет ли эта книга (она должна была выйти год назад). Замечания для будущего моего редактора и текстолога: надо восстановить журнальный текст, но не все: кое-что я сам выкинул <…>. Есть журнальный экземпляр с моими поправками. Моя книга лишена, между прочим, комментария, мною приготовленного. <…>» (Л. 26). А несколько ранее, 5 апреля 1935 г., он формулирует основную идею книги: «Почему Пушкин нам так дорог? Почему так высоко его ценим? Неужели потому, что в нем отразился “процесс движения русской жизни от "средневековья" к новому буржуазному обществу?” Пусть так — но ведь отразился с “дворянской” 690 точки зрения, по мнению этих истолкователей. Какой же нам толк от этого отражения? Значит, как ни уклоняйся от прямого ответа, а приходится признать, что в Пушкине было нечто, независимое от его дворянства, от его класса, от его даже эпохи. Вот как раз это нечто и есть высокое в его поэзии, то, что будет нужно и дорого “бесклассовому обществу”. Какова же сущность его поэзии? Пушкин потому дорог нам, что он почувствовал мир как живое, цельное и положительное начало. Он за множественностью ущербного мира угадал его первооснову как плерому, как полноту “заполняющего все во всем”. Ни один русский поэт не дал такого утверждения бытия, как Пушкин. И это утверждение тем драгоценнее, что оно явилось у поэта не как наивное, идиллическое приятие данности, а прошло через “горнило сомнений”. Смысл духовной биографии Пушкина заключается в том, что к середине двадцатых годов, примерно, Пушкин решительно преодолел навязанную ему “проклятым”, по его словам, воспитанием французскую цивилизацию и стал ревнителем органической культуры» (Л. 15, 15 об., 16). О «Пушкиане» Чулкова см.: Михайлова М. В. «… Ничего, кроме Пушкина, в ум нейдет» // Филологические науки. 1997. № 3.

¹⁶⁷ Иванов Александр Андреевич (1806 – 1858) — живописец, для полотен которого характерно сочетание принципов классицизма с философско-романтическими мотивами. Чулков причислял А. Иванова к создателям монументального всенародного искусства, на которое призывал ориентироваться современников (см.: Чулков Г. Демоны и современность // Вчера и сегодня. М., 1916).

¹⁶⁸ Федоров Николай Федорович (1823 – 1903) — религиозный философ. Основной труд «Философия общего дела» является духовной утопией о преодолении смерти.

¹⁶⁹ Подразумевается пьеса норвежского драматурга Генрика Ибсена (1828 – 1906) «Когда мы, мертвые, пробуждаемся (драматический эпилог в трех действиях)» (1899), основные мотивы которой использовались Чулковым в его лекции «Пробуждаемся мы, мертвецы, или нет?» и повести «Слепые» (1911).

¹⁷⁰ «Анархические идеи в драмах Ибсена» опубликованы в 1907 г. издательством «Шиповник».

¹⁷¹ 691 Например, А. Белый «О проповедниках, гастрономах, мистических анархистах и т. д.» (Золотое руно. 1906. № 10), В. Брюсов (подп. Аврелий) «Мистические анархисты» (Весы. 1906. № 8).

¹⁷² Всеобщее недовольство вызвала опубликованная в «Mercure de France» статья Е. П. Семенова (1907. № 242), который причислил к «мистическим анархистам» помимо Чулкова Вяч. Иванова, А. Блока, С. Городецкого, сославшись при этом на свою беседу с Чулковым.

¹⁷³ «Слова о кризисе индивидуализма» в те годы произносились не одним Чулковым (см. ст.: Иванов Вяч. Кризис индивидуализма // Вопросы жизни. 1905. № 9).

¹⁷⁴ К проблеме разграничения этих двух понятий Чулков предполагал вернуться в статье, скорее всего, писавшейся в середине 1910-х гг. Сохранился ее план: «1. Что такое декадентство? 2. Что такое общественность? 3. Предел декадентства — анархический мистицизм. 4. Предел общественности — мистический анархизм. 5. Положительное содержание мистического анархизма — Эрос. 6. Религиозное содержание совершенной общественности — Церковь. 7. Предел церкви — Христос» (Записная книжка. РГАЛИ. Ф. 548. Оп. 1. Ед. хр. 107).

¹⁷⁵ Написанная в 1908 г. пьеса Чулкова носит название «Семена бури».

¹⁷⁶ Здесь Чулков цитирует строку из дифирамба Вяч. Иванова «Огненосцы», полностью звучащую:

Из Хаоса родимого

Гляди — Звезда, Звезда!

Из Нет непримиримого Слепительное Да!

(Сборник «Cor Ardens». 1911 – 1912).

¹⁷⁷ Плерома (от греч. plerome — полнота, обилие, множество) — термин ортодоксальной и особенно еретической христианской мистики, означающий некую сущность в неусеченном объеме. Во Христе «обитает вся плерома божества телесно». В душе первого человека Адама заключена некая сверхличность, «плерома душ», раскрывающаяся в человеческом множестве, которые составляют органическое целое. Идея «соборности» 692 в философии славянофилов, Вл. Соловьева и Вяч. Иванова во многом питается положениями этой теории.

¹⁷⁸ Никодим — по преданию, тайный ученик Христа, посетивший его ночью с целью более глубоко усвоить свет учения Христова (Евангелие от Иоанна. 3 : 1 – 21). Фарисей, член синедриона, открыто восстал против первосвященников и фарисеев, когда они посылали служителей схватить Иисуса Христа, помогал Иосифу Аримафейскому при снятии его с креста и погребении. Чулкову был дорог этот образ. В одном из задуманных произведений («Древо познания») должен был действовать учитель Приволин — «по внешности — дикий чудак, по существу — “Никодим”» (Записная книжка. РГАЛИ. Ф. 548. Оп. 1. Ед. хр. 107. Л. 10).

¹⁷⁹ Первую книгу «Факелов» (1906) открывало следующее предисловие: «Стоустый вопль — “так жить нельзя!” — находит созвучие в сердцах поэтов, и этот мятеж своеобразно преломляется в индивидуальной душе. “Факелы” должны раскрыть — по нашему плану — ту желанную внутреннюю тревогу, которая так характерна для современности. Мы не стремимся к единогласию: лишь одно сближает нас — непримиримое отношение к власти над человеком внешних обязательных норм. Мы полагаем смысл жизни в искании человечеством последней свободы. Мы поднимаем наш факел во имя утверждения личности и во имя свободного союза людей, основанного на любви к будущему преображенному миру».

¹⁸⁰ Имеется в виду заметка Вяч. Иванова «О “факельщиках” и других именах собирательных» (1906. № 6).

¹⁸¹ Вторая книга «Факелов» вышла уже без фамилии Г. Чулкова как редактора-издателя на обложке. В сборнике были помещены две его статьи: «Об утверждении личности» (опубликованная ранее в книге «О мистическом анархизме») и «Тайна любви». Впоследствии он писал: «… перечитал свою статью “Об утверждении личности”. Эта статья — дурная, и я дорого бы дал, если бы можно было ее изничтожить». (Письмо жене от 6 января 1935 г. — ОР РГБ. Ф. 371. Оп. 2. Д. 31. Л. 1.).

¹⁸² Давыдов Иосиф Александрович (1866 – 1942) — экономист, философ-эмпириомонист.

¹⁸³ 693 Мейер Александр Александрович (1875 – 1939) — философ, публицист, в его книге «Религия и культура» (1909) разрабатывалась культурологическая концепция экзистенциального толка. Анализ философских работ А. Мейера см.: Исупов К. Г. Слово как поступок // Вопросы философии. 1992. № 7.

¹⁸⁴ Шестов Лев (наст. имя и фамилия Лев Исакович Шварцман; 1866 – 1938) — философ и писатель, предвосхитивший основные идеи экзистенциализма. Традиционной философии он противопоставил «философию трагедии», в центре которой — абсурдность человеческого существования.

¹⁸⁵ Третья книга «Факелов» вышла в 1908 г. с предисловием, в котором говорилось: «Продолжая защищать наши идеи в книгах и сборниках, посвященных вопросам литературно-философским и религиозно-общественным, мы в то же время в области поэзии остаемся верными заявлению, которое сделали раньше: “Полагая, что искусство само по себе является могучим орудием для борьбы с духом мещанства и косности, мы будем стремиться к тому, чтобы наши идейные цели раскрывались не в тенденциозности, а в свободном независимом творчестве”».

¹⁸⁶ «Русские ведомости» — одна из крупнейших русских газет (1863 – 1918), издавалась в Москве. С 1870 г. — орган либеральной интеллигенции. После 1905 г. перешла к кадетам.

¹⁸⁷ Чулков написал некролог А. П. Чехову (Новый путь. 1904, июль), перепечатанный под названием «Памяти Чехова» в сб. «Покрывало Изиды». Эволюцию Чехова-художника критик рассмотрел как переход от внешнего реализма к символизму: «конкретный мир» в произведениях писателя постепенно начал «трепетать иным светом», произошло раскрытие «реальности сокровенного», постижение «смысла реальной жизни как тайновидения» (Покрывало Изиды. С. 166 – 167). Статья очень понравилась М. Волошину, который писал автору: «Со статьей 694 о Чехове я очень и очень согласен. Она очень сильна и ярка в своей краткости» (ОР РГБ. Ф. 371. Карт. 2. Ед. хр. 76).

¹⁸⁸ Татьянин день — 12 января по старому стилю. В этот день в 1755 г. императрица Елизавета Петровна подписала Указ об учреждении Московского университета. В XIX – начале XX вв. студенты, преподаватели и выпускники университета ежегодно его отмечали: днем — торжественным актом в университете, вечером — традиционным ужином в ресторане «Эрмитаж».

¹⁸⁹ «Яр», «Стрельна» — загородные рестораны. При «Стрельне» имелся зимний сад с тропическими деревьями. «Яр» был открыт в Петровском парке (ныне Ленинградский проспект, 32); в нем выступали лучшие цыганские хоры, он был местом кутежей купцов и «золотой молодежи». В начале 1950-х гг. здание было перестроено для гостиницы «Советская».

¹⁹⁰ Надсон Семен Яковлевич (1862 – 1887) — поэт, представитель поэзии 1880-х гг., отразившей скорбь честного, не находящего места в жизни интеллигента и гражданские «некрасовские» мотивы. Даже после смерти имел множество поклонников, так называемых «надсонутых».

¹⁹¹ В то время репертуар Малого театра составляли пьесы А. И. Сумбатова-Южина, И. В. Шпажинского, И. Н. Потапенко, П. П. Гнедича, Н. И. Тимковского.

¹⁹² Медичи — знаменитый флорентийский род XV – XVIII вв., прославившийся покровительством искусству.

¹⁹³ Левитан Исаак Ильич (1860 – 1900) — живописец-пейзажист, создатель пейзажа настроения.

¹⁹⁴ Морозова Варвара Алексеевна (урожд. Хлудова; 1850 – 1917) — вдова крупного московского капиталиста А. А. Морозова, гражданская жена В. М. Соболевского, редактора газеты «Русские ведомости».

¹⁹⁵ Иванов Иван Иванович (1862 – 1929) — историк литературы, критик.

¹⁹⁶ Ермилов Владимир Евграфович (1859 – 1918) — педагог, журналист, лектор. В поэме «Весенний лед» ему посвящены строки: «Москвич известнейший, Ермилов, // И журналист, и лицедей, // В среде скучнейшей и унылой // Он был, ей-Богу, 695 чародей…». И еще: «Ермилов пользовался лестной // Известностью. В московской пресной // Тогдашней жизни каждый знал, // Что он большой оригинал».

¹⁹⁷ Эфрос Николай Ефимович (1867 – 1923) — театральный критик, историк театра, журналист.

¹⁹⁸ Кара-Мурза Сергей Георгиевич (1878 – 1956) — журналист, книговед, библиофил.

¹⁹⁹ «Курьер» — ежедневная газета, выходившая в Москве с 1897 г., превратившаяся из умеренного буржуазно-либерального издания в орган демократической печати. В 1904 г. была закрыта властями за оппозиционное направление.

²⁰⁰ Ремизов Алексей Михайлович (1877 – 1957) — писатель, эссеист, собиратель сказок, легенд, апокрифов. О его творчестве Чулковым написана статья «Сны в подполье» (Наши спутники. М., 1922).

²⁰¹ Брюсов записал в дневнике 15 января 1901 г.: «Вчера у Морозовых Чулков читал реферат обо мне, очень восторженный, но очень поверхностный. Я первый напал на референта и разбранил его реферат жестоко…» (Брюсов В. Дневники. М., 1927. С. 100 – 101).

²⁰² Чулков цитирует неточно: у Брюсова — «свои…».

²⁰³ Речь идет о рецензиях-пародиях поэта, помещенных в «Вестнике Европы» (1894. № 8 и 1895. № 1).

²⁰⁴ Ященко Александр Семенович (1877 – 1934) — юрист, библиограф, литератор, издатель. В 1918 г. уехал в Берлин. Редактировал журнал «Русская книга». В статье «Пессимистическое искусство» сопоставил творчество Чулкова, Ф. Сологуба и Б. Зайцева (Новая жизнь. 1913. № 1).

²⁰⁵ Балтрушайтис Юргис (1873 – 1944) — русский и литовский поэт-символист, переводчик. В 1921 – 1939 гг. — полномочный представитель Литвы в СССР. В декабре 1919 г. Чулков обратился к нему с посланием «Юргису Балтрушайтису», опубликованным в сб. «Стихотворения Георгия Чулкова»:

Твоя душа похожа на тайгу:

Пустынность в ней и хмель зеленой влаги, —

Видение на сонном берегу,

Где тайно действуют шаманы-маги.

 

696 Но в час иной крылатая душа

Тебя влечет на светлые поляны.

Как даль ясна! Как странно хороша!

И как цветы весенним солнцем пьяны!

 

И жизнь твоя — дыхание земли —

Как рост зерна под гробовым покровом.

Где ж силы зла? Они изнемогла

Завороженные волшебным словом.

²⁰⁶ Поляков Сергей Александрович (1874 – 1942) — переводчик персидской и японской поэзии, владелец издательства «Скорпион» и издатель журнала «Весы».

²⁰⁷ Чулков намекает на свою первую книгу «Кремнистый путь».

²⁰⁸ Бальмонт Константин Дмитриевич (1867 – 1942) — поэт-символист, создатель «певучих» стихов, пронизанных «солнечным» настроением. Эмигрировал в 1920 г.

²⁰⁹ В отличие от многих, Чулков высоко ценил богатую инструментовку стихов Бальмонта, пленительную напевность его поэзии. Он считал, что «Бальмонт имеет право на опубликование всего, что он пишет» (РГАЛИ. Ф. 548. Оп. 1. Ед. хр. 210).

²¹⁰ О магическом воздействии В. Брюсова на современников А. Белый писал уже в сборнике «Золото в лазури». В 1904 г. он создает стихотворение «Маг», начинающееся строчками: «Упорный маг, постигший числа // И звезд магический узор».

²¹¹ Спиритизм — магическое течение, согласно которому души умерших людей способны являться живым и даже влиять на события реального мира.

²¹² Агриппа Неттесгеймский Корнелий Генрих (1486 – 1535) — немецкий оккультист, алхимик, теолог, маг, врач, философ, писатель. Подробнее см.: Орсье Ж. Агриппа Неттесгеймский. М., 1913.

²¹³ Парацельс (1493 – 1541) — немецкий врач, алхимик, естествоиспытатель.

²¹⁴ Сведенборг Эмануэль (1688 – 1772) — шведский философ-мистик.

²¹⁵ 697 Шюре Эдуард (1841 – 1929) — французский писатель, историк религии.

²¹⁶ Кардек Аллан (Ипполит-Леон-Денизар; 1804 – 1869) — французский врач, спиритуалист. В России была переведена его работа «Философия спиритуализма» (1908).

²¹⁷ Дю-Прель Карл (1839 – 1899) — французский врач, оккультист, некоторые его труды («Философия мистики» и «Спиритизм») были переведена на русский язык в 1895 и 1904 гг.

²¹⁸ Верхарн Эмиль (1855 – 1916) — бельгийский поэт и драматург. Интерес к его произведениям сказался в переводческой деятельности Чулкова (им переведена пьеса Верхарна «Зори». СПб., 1906), а также в его оригинальном творчестве. В частности, явно подражательный характер носили опубликованные в «Вопросах жизни» (1905. № 9) стихотворения Чулкова «Башни», «Город».

²¹⁹ «Русские символисты» — известны три выпуска этих сборников (один в 1894 и два в 1895 гг.).

²²⁰ Белый Андрей (наст. имя и фам. Бугаев Борис Николаевич; 1880 – 1934) — поэт, прозаик, теоретик символизма.

²²¹ Мореас Жан (наст. имя Яннис Пападиамандопулос; 1856 – 1910) — французский поэт греческого происхождения. Ему принадлежит сам термин «символизм», теоретически обоснованный в «Манифесте символизма» (1886).

²²² Маллармизм — понимание символизма в духе французского поэта Стефана Малларме (1842 – 1898), развивавшего мысль о «постоянном параллелизме между миром идей и миром чувственных явлений», но одновременно создававшего светлую, утонченно-трепетную поэзию.

²²³ В. Я. Брюсов. «Царю Северного полюса» (1898 – 1900).

²²⁴ Сологуб Федор (наст фам. и имя Тетерников Федор Кузьмич, 1863 – 1927) — поэт, прозаик, драматург, переводчик. Чулков утверждал, что, «отмежевываясь от общественности, Сологуб, помимо своей воли, ей служил» (Памяти Ф. Сологуба. На вечере в «Обществе друзей книги» // Вечерняя Москва. 1928. 16 января. № 13). В августе 1920 г. Чулков посвятил Сологубу стихотворение (опубл. в сб. «Стихотворения Георгия Чулкова»):

 

698 Ты иронической улыбкой

От злых наветов огражден,

И на дороге скользко-зыбкой

Не утомлен и окрылен.

 

Ты искушаешь — искушаем —

Гадаешь — не разгадан сам,

Пренебрегаешь светлым раем,

Кадишь таинственным богам.

 

Но ты предвидел все печали,

И муку пламенных ночей,

Когда ключи тебе вручали

От заколдованных дверей.

²²⁵ С 1895 по 1912 г. Мережковские жили в знаменитом «доме Мурузи» (Литейный проспект, 24). Завсегдатаями их салона были первоначально сотрудники журнала «Мир искусства», позднее к ним присоединились священники, философы, молодые поэты-символисты.

²²⁶ Чулков, как и А. Блок, М. Кузмин, С. Городецкий и другие, был постоянным участником собраний у Вяч. Иванова. В поэме «Весенний лед» есть глава «Башня». В набросках к повести «Пустое небо» упоминается «Кружок 13», члены которого напоминают посетителей «Башни» — Горич (Блок), Маргарита, «известная своим прелестным дилетантизмом во всех областях искусства» (Маргарита Сабашникова). Они собираются, чтобы, «уединившись, отдыхать от уличной крикливости и защищаться от скуки жизни каламбурами, насмешливой дружбой, тонким вином и любовным притворством» (РГАЛИ. Ф. 548. Оп. 1. Ед. хр. 26. Л. 29 – 30).

²²⁷ Деятельность Московского литературно-художественного кружка (1898 – 1920), проводившего свои вечера по вторникам на Б. Дмитровке, 15, играла значительную роль в культурной жизни дореволюционной Москвы. В 1902 г. Брюсов входил в состав дирекции, в 1908 г. был избран председателем дирекции этого кружка.

²²⁸ Правильнее «Общество свободной эстетики», или «Единение» (1906 – 1917); объединяло представителей различных кругов московской интеллигенции — музыкантов, актеров, художников, поклонников «нового искусства». Участники 699 собирались по средам в доме Вострякова (Б. Дмитровка, 15). На одном из первых заседаний часть членов основала «Общество Леонардо да Винчи», других, впервые собравшихся в среду 8 ноября 1906 г., интересовали преимущественно литературные проблемы. С докладами и чтением своих произведений часто выступали А. Белый, В. Брюсов, Эллис.

²²⁹ Это, в частности, проделал А. Белый в статье «Апокалипсис в русской поэзии» (1905). Некоторые идеи этой статьи он развил в публикации «В. Брюсов (Силуэт)» (Свободная молва. 1908. № 1).

²³⁰ «Золотое руно» — литературно-художественный журнал (1906 – 1909), оппозиционно настроенный по отношению к «Весам». Редактор-издатель Н. П. Рябушинский (1876 – 1951) — меценат, пробовавший также свои силы в живописи и литературе. Чулков напечатал в журнале статьи, направленные против В. Брюсова: «Разоблаченная магия» (1908. № 1), в которой писал, что Брюсов уже не способен оказывать плодотворное влияние на современную литературу, и «Исход» (1908. № 7 – 9), где Брюсов был назван «поэтом для всех».

²³¹ Рецензия напечатана в журнале «Перевал» (1907. № 4). В ней говорилось о «механичности» брюсовского искусства, являющего собой лишь подражание С. Пшибышевскому и Э. По.

²³² В. Я. Брюсов. «В ответ» (1902).

²³³ Данте Алигьери (1265 – 1321) — итальянский поэт, автор «Божественной комедии» (1307 – 1321). В лекции Чулкова «Достоевский и современность», которую он читал в 1910-е гг., говорилось, что Данте, в отличие от «неприемлющих мира» художников, является «архитектором» мира, «хранителем ключей от лабиринта культуры».

²³⁴ Сервантес Сааведра Мигель де (1547 – 1616) — испанский писатель, автор трагикомического пародийного романа «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский…». Чулков мечтал написать «комедию о Дон Кихоте настоящем, т. е. как у Сервантеса, об испанце XVII века» (РГАЛИ. Ф. 548. Оп. 1. Ед. хр. 107. Л. 58 об.), и осуществил это намерение в начале 1930-х гг. Пьеса «Дон Кихот» была издана в 1935 г. и поставлена в Ленинграде в 1936 г.

²³⁵ 700 Слова, отсылающие к философии Вл. Соловьева, ожидавшего преображения мира. Показательно в этом плане название сборника Чулкова «Вечерние зори» (М., 1924), в подтексте намекающего на обман и иллюзии ложных верований.

²³⁶ Брюсовым написан критико-биографический очерк к полному собранию сочинений Ф. И. Тютчева (СПб., 1911). В стихотворении Чулкова «Памяти Тютчева» (Кремнистый путь) Федор Иванович Тютчев (1803 – 1873) назван «поэтом разлада, раздвоения», себя же автор определил как его «неизменного спутника». Впоследствии Чулков создал целую «тютчевиану»: отредактировал и прокомментировал полное собрание стихотворений (1933 – 1934, т. 1, 2), отредактировал и написал биографический очерк и примечания к сборнику «Стихотворения» (1935), собрал эпиграммы, афоризмы и остроты поэта («Тютчевиана». 1922), составил «Летопись жизни и творчества Ф. И. Тютчева» (1933), опубликовал несколько научных статей о наследии поэта.

²³⁷ Ф. И. Тютчев. «Цицерон» (1830).

²³⁸ «Карманьола» — французская народная революционная песня-пляска, созданная в 1792 г. восставшим народом Парижа по поводу взятия дворца Тюильри и падения королевской власти; исполняется на различные тексты. У Чулкова есть пьеса под этим названием (на сюжет П. Эрвье). В 1919 г. она была поставлена на сцене Государственного Показательного театра в Москве.

²³⁹ Бакунин Михаил Александрович (1814 – 1876) — революционер, публицист, теоретик анархизма. Чулков всегда проявлял интерес к его личности и философскому наследию. Он написал книгу «Михаил Бакунин и бунтари 1917 года» (М., 1917).

²⁴⁰ А. С. Пушкин. «Пир во время чумы» (1830).

²⁴¹ Робеспьеры — Робеспьер Максимильен (1758 – 1794) и его брат Робеспьер Опостен (1763 – 1794) — деятели Великой французской революции, якобинцы, казнены термидорианцами. Мара — Марат Жан Поль (1743 – 1793) — деятель Великой французской революции, один из вождей якобинцев, сподвижник М. Робеспьера, фактически возглавивший в 1793 г. революционное правительство. Организатор народного восстания 701 31 мая – 2 июня 1793 г. Издатель газеты «Друг народа». Убит Ш. Корде.

²⁴² В. Я. Брюсов. «Довольным» (1905). Ассаргадон — вернее, Асархаддон — ассирийский царь (680 – 669 до н. э.).

²⁴³ Цитируются вторая и четвертая строфы стихотворения В. Я. Брюсова «Близким» (1905).

²⁴⁴ Цезарь Гай Юлий (102 или 100 – 44 до н. э.) — римский государственный деятель, полководец, диктатор (в 49, 48 – 46, 45, с 44 — пожизненно).

²⁴⁵ Брут Марк Юлий (85 – 42 до н. э.) — глава республиканского заговора против Цезаря и его убийца.

²⁴⁶ Август (63 до н. э. – 14 н. э., до 27 до н. э. Октавиан) — внучатый племянник Цезаря, усыновленный им в завещании. Император с 27 г. до н. э.

²⁴⁷ В. Я. Брюсов. «Братьям соблазненным» (1899).

²⁴⁸ Цитата из «Книги от основания города» (XI) римского историка Тита Ливия (59 до н. э. – 17 н. э.).

²⁴⁹ Николай II (1868 – 1918) — последний российский император (с 1894 г.), сын Александра III.

²⁵⁰ «Жизнь» — ежемесячный журнал для семейного чтения, один из ведущих органов демократической печати (1897 – 1901). Фактическим редактором являлся В. Поссе.

²⁵¹ Грузины — район Большой и Малой Грузинских улиц в Москве.

²⁵² Зайцев Борис Константинович (1881 – 1972) — писатель. Ранние произведения — в русле импрессионистической прозы. В эмиграции с 1922 г. Чулков посвятил его творчеству статью «Оправдание земли», а в марте 1920 г. обратился к нему с посланием (Стихотворения Георгия Чулкова).

²⁵³ Имеется в виду отзыв Н. К. Михайловского на первую книгу Л. Андреева «“Рассказы” Леонида Андреева. Страх смерти и страх жизни» (Русское богатство. 1901. № 11).

²⁵⁴ 702 Возможно, Чулков имеет в виду стихотворение Ф. И. Тютчева «Вот от моря и до моря…» (1855), проникнутое мрачными предчувствиями, и его перевод «Из Микеланджело» (1855), где есть строки о «преступном и постыдном веке». Известно, что падение Севастополя во время Крымской войны (1853 – 1856) произвело на поэта «подавляющее и ошеломляющее впечатление».

²⁵⁵ Тан Н. А., или Тан В. Г. (наст. имя и фамилия Владимир Германович Богораз; 1865 – 1936) — поэт, писатель, этнограф, общественный деятель, одним из первых начал изучать историю, быт и нравы народов Севера. Помимо повестей и рассказов о жизни северных народов писал пафосно-революционные стихи-призывы. Его повесть «Дни свободы» (1906) посвящена событиям первой русской революции в Москве. Был близок к народовольцам, неоднократно привлекался к суду.

²⁵⁶ Часовня Иверской Божьей матери располагалась у входа на Красную площадь. Рядом — на внешней стороне Воскресенских ворот висела чудотворная Иверская икона, список с Иверской иконы, находящейся в Иверском монастыре на Афоне. В настоящее время икона находится в храме Воскресения Христова в Сокольниках.

²⁵⁷ А. С. Пушкин. «Путешествие в Арзрум» (1835).

²⁵⁸ Андреев Л. Памяти Владимира Мазурина (СПб., 1906). Мазурин Владимир Владимирович (1882 – 1906) — эсер-«максималист», активный участник Декабрьского вооруженного восстания в Москве, начальник летучей боевой дружины, выполнявшей приговоры созданного на Пресне военно-революционного трибунала, совершил ряд убийств московских полицейских; сторонник экспроприации (руководил экспроприацией Московского общества взаимного кредита — сумма похищенного 875 000 рублей); повешен.

²⁵⁹ Григорьев Аполлон Александрович (1822 – 1864) — поэт, литературный критик, создатель так называемой органической критики, идеолог почвенничества — течения русской общественной 703 мысли 1860-х гг., родственного славянофилам, которое проповедовало сближение образованного общества с народом («почвой») на религиозно-этической основе.

²⁶⁰ Успенский Глеб Иванович (1843 – 1902) — писатель-народник, автор очерков «Власть земли» (1882). Последние годы жизни провел в психиатрической лечебнице.

²⁶¹ «Голубой цветок» — синоним недостижимой мечты, романтического томления. Понятие возникло под влиянием главного символа неоконченного произведения немецкого поэта-романтика Новалиса (наст. имя Фридрих фон Харденберг; 1772 – 1801) «Генрих фон Офтердинген» (опубл. в 1802 г.). Герою снится удивительный цветок, из голубых лепестков которого выступает нежное девичье лицо.

²⁶² О глубоко потаенной, но всегда ощущаемой близости своего мироощущения андреевскому А. Блок рассказал в очерке «Памяти Л. Андреева» (1920).

²⁶³ Сам Чулков тоже ориентировался на поэтическую традицию М. Ю. Лермонтова (1814 – 1841), а в 1900-е гг. работал над критической статьей о его творчестве (РГАЛИ. Ф. 548. Оп. 1. Ед. хр. 205). Книге «Кремнистый путь» он предпослал эпиграф из стихотворения «Выхожу один я на дорогу…».

²⁶⁴ Фет Афанасий Иванович (наст. фам. Шеншин; 1820 – 1892) — поэт, оказал значительное влияние не только на раннего Блока, но и на все развитие русской поэзии конца XIX в.

²⁶⁵ Драматический театр В. Ф. Комиссаржевской был создан в 1904 г. актрисой Верой Федоровной Комиссаржевской (1864 – 1910). Существовал до 1909 г.

²⁶⁶ Блок высоко оценил драму «Жизнь человека» в статье «О драме» (1907), но уже в статье «Ирония» (1908) он писал, что трагизм пьесы вызывает недоверие. Чулков же в рецензии на спектакль театра В. Комиссаржевской ограничился рассмотрением своеобразия режиссерского решения (Товарищ. 1907. 24 февраля. № 200).

²⁶⁷ Шопенгауэр Артур (1788 – 1860) — немецкий философ, представитель волюнтаризма, теоретик искусства. Основной философский труд — «Мир как воля и представление» (1819 – 1844).

²⁶⁸ 704 Серов Валентин Александрович (1865 – 1911) — живописец и график, передвижник, член «Мира искусства», автор таких известных полотен, как «Девочка с персиками» (1887), «Девушка, освещенная солнцем» (1888), «М. Н. Ермолова» (1905). Дачу в поселке Ино (ныне Приветнино), неподалеку от Териок (ныне Зеленогорск), Серов приобрел в самом начале 1900-х гг.

²⁶⁹ «Знание» — издательство (1898 – 1919), а также крупнейшее литературное объединение писателей реалистического направления во главе с М. Горьким, издававшее сборники (1903 – 1913). Всего вышло 40 сборников. В 1901 – 1907 гг. «Знание» выпустило собрание сочинений Л. Андреева (в 4 т.).

²⁷⁰ «Шиповник» — частное издательство в Петербурге (1906 – 1918), основанное З. И. Гржебиным и С. Ю. Копельманом, выпускало литературно-художественные альманахи «Шиповник» (кн. 1 – 26; 1907 – 1917), тон в которых задавали писатели модернистского лагеря. Альманахи были полемически направлены против горьковских сборников «Знание».

²⁷¹ «Издательство писателей» — Чулков имеет в виду «Книгоиздательство писателей в Москве», выпускавшее (1912 – 1919) последние тома собрания сочинений Л. Андреева.

²⁷² В первой книге «Факелов» был помещен рассказ Л. Андреева «Так было».

²⁷³ Например, «Девушка пела в церковном хоре…» (1905).

²⁷⁴ «Северные цветы» — альманах, в котором печатались в основном символисты. Вышло четыре выпуска (1901, 1902, 1903, 1905). Андреев упоминает «последний» выпуск «Северные цветы ассирийские» (1905), где были опубликованы произведения А. Ремизова, З. Гиппиус, Вяч. Иванова, К. Бальмонта, Ф. Сологуба, В. Брюсова и др.

²⁷⁵ Речь идет о первой жене Л. Н. Андреева — Александре Михайловне (урожд. Велигорской; 1881 – 1906), смерть которой после рождения сына Даниила он тяжело переживал.

²⁷⁶ Это определение весьма показательно для Чулкова. Через все его творчество, начиная с повести «Слепые» и кончая 705 признанием: «личная моя жизнь <…> была слепая. И до сего дня я влачу бремя моей слепоты и греха» (ОР РГБ. Ф. 371. Карт. 2. Ед. хр. 31. Л. 2), — проходит мотив религиозной слепоты человека и его надежды на религиозное прозрение. И в связи с Первой мировой войной он писал: «Надо быть религиозно слепым, чтобы не видеть в этот час “сверкающих мечей ангелов”» (Чулков Г. Судьба России. Пг., 1916).

²⁷⁷ Шмидт Анна Николаевна (1851 – 1905) — нижегородская журналистка, автор религиозно-мистических сочинений, считавшая себя воплощением Софии — «вечной женственности», души мира, о чем она объявила Вл. Соловьеву.

²⁷⁸ «Третий завет» — произведение мистической литературы — был опубликован в 1916 г. в издании «Из рукописей Анны Николаевны Шмидт». В архиве Чулкова (РГАЛИ. Ф. 548. Оп. 1. Ед. хр. 52. Л. 9) хранится рукопись сонета «Третий завет» с посвящением Вяч. Иванову, помеченная 16 – 18 августа 1924 г.:

Как опытный бретер владеет шпагой.

Так диалектикой владеешь ты;

Ты строишь прочные, как сталь, мосты

Над бездною с великою отвагой.

 

Патриотическим иль красным флагом

Отмечены дороги красоты, —

Под знаком белизны иль черноты:

В руках художника все станет благом.

 

Антиномический прекрасный ум, —

Великолепны золотые сети

Готических средневековых дум.

 

Но слышишь ли, поэт, великий шум?

То — крылья ангелов, — и мы, как дети,

Поем зарю иных тысячелетий.

²⁷⁹ Соловьев Михаил Сергеевич (1862 – 1903) — педагог, переводчик, издатель сочинений Вл. С. Соловьева.

²⁸⁰ 706 Софианство — центральное понятие философии Вл. Соловьева, воплощающее идею соборности, всечеловеческое единство, нерасторжимую цельность истины, добра и красоты, постигаемые «цельным» знанием, которое, в свою очередь, является синтезом эмпирического (научного), рационального (философского) и мистического (религиозно-созерцательного) знания.

²⁸¹ Метнер Эмилий Карлович (1872 – 1936) — музыкальный критик, журналист, философ, руководитель издательства «Мусагет».

²⁸² Метнер Николай Карлович (1879 – 1951) — композитор, пианист, писатель.

²⁸³ См. публикацию М. В. Михайловой статьи Чулкова «Автоматические записи Вл. Соловьева» в журнале «Вопросы философии» (1992. № 8).

²⁸⁴ Дева Радужных Ворот — одно из обозначений Софии — мифологемы, положенной Вл. Соловьевым в основу религиозного учения.

²⁸⁵ Первая книга А. Блока — «Стихи о Прекрасной Даме» (1905).

²⁸⁶ «Нечаянная радость» — второй сборник стихов А. Блока (1907). «Снежная ночь» — третья книга А. Блока (1912).

²⁸⁷ Имеется в виду известный портрет поэта, написанный Константином Андреевичем Сомовым (1869 – 1939) в 1907 г.

²⁸⁸ Бекетов Андрей Николаевич (1825 – 1902) — ученый-ботаник, дед А. Блока по материнской линии. Но родные находили у Блока сходство не с ним, а с другим дедом — по отцовской линии — Л. А. Блоком.

²⁸⁹ Шиллер Иоган Фридрих (1759 – 1805) — немецкий поэт-романтик, драматург, теоретик искусства.

²⁹⁰ Таким Блок выведен в рассказе Чулкова «Парадиз».

²⁹¹ Кублицкий-Пиоттух Франц Феликсович (1860 – 1920) — гвардейский офицер, второй муж матери Блока — А. А. Бекетовой.

²⁹² Блок Любовь Дмитриевна (урожд. Менделеева, 1881 – 1939) — жена А. Блока, актриса, стала прообразом героини повести Чулкова «Слепые» (1911). Написала воспоминания об 707 А. Блоке «И были и небылицы о Блоке и обо мне». В последние годы жизни занималась исследованиями в области хореографии.

²⁹³ Эзотеризм (греч. — таинство) — учение о «тайном», понятное только посвященным. Таким «тайным» для младосимволистов было «соловьевство».

²⁹⁴ См. коммент. 129 на с. 682.

²⁹⁵ Леонтьев Константин Николаевич (1831 – 1891) — философ, прозаик, публицист, литературный критик.

Оригинальные философские идеи были развиты им в работах «Византизм и славянство», «Племенная политика как орудие всемирной революции».

²⁹⁶ В «Жизни» печатались К. Бальмонт, И. Бунин и др.

²⁹⁷ А. С. Пушкин. «Руслан и Людмила» (1816).

²⁹⁸ «Последние дни императорской власти» — хроникальное повествование, написанное на основе документов А. Блоком.

В 1917 г. Блок был привлечен к работе в Чрезвычайной следственной комиссии по расследованию действий царских министров и других высших чиновников. Книга опубликована в 1921 г.

²⁹⁹ Рекамье Юлия Аделаида (1777 – 1849) — француженка, светская красавица, хозяйка известного литературного салона.

³⁰⁰ Люцифер (лат. светоносец). — У древних греков считался сыном Авроры. В раннехристианской литературе одно из имен дьявола.

³⁰¹ О горьком запахе миндаля А. Блок писал в стихотворении «Здесь в сумерки в конце зимы» (1909) и в статье «О современном состоянии русского символизма» (1910). «Горький миндаль» — название рассказа Г. Чулкова (1935).

³⁰² «Дом Мурузи» — см. коммент. 224 (с. 698) [В электроной версии — 225].

³⁰³ Летний сад — парк в центральной части Санкт-Петербурга на острове, образованном реками Фонтанка, Мойка и Лебяжьим каналом, памятник садово-паркового искусства первой трети XVIII в.

Заложен в 1704 г. по повелению и первоначальному плану Петра I при его летней резиденции.

³⁰⁴ 708 Речь идет об исследованиях Д. С. Мережковского «Толстой и Достоевский». Т. 1 – 2. (СПб., 1901 – 1902) и «Гоголь и черт» (1906).

³⁰⁵ Розанов Василий Васильевич (1856 – 1919) — писатель, публицист, религиозный мыслитель. Изречение Розанова «Пусть я не талантлив: тема-то моя гениальна» было известно (в нескольких вариантах), вероятно, в устной передаче; в его произведениях оно не обнаружено.

³⁰⁶ Минский Николай Максимович (наст. фам. Виленкин; 1855 – 1937) — поэт, автор работ по философии, религии, общественным вопросам. Самые известные из них — «При свете совести. Мысли и мечты о смысле жизни» (1890) и «Религия будущего (Философские разговоры)» (1905), в которых разрабатывалась теорию «меонизма».

³⁰⁷ Карташев Антон Владимирович (1875 – 1960) — религиозный мыслитель, историк церкви, доцент Петербургской Духовной академии, преподавал на Высших женских курсах. С 1909 г. — председатель Религиозно-философского общества в Петербурге, в правительстве А. Ф. Керенского занимал пост обер-прокурора Синода.

³⁰⁸ Успенский Владимир (по некоторым данным Василий) Васильевич — богослов, профессор Петербургской Духовной академии, член Религиозно-философского общества в Петербурге, сотрудник «Нового пути».

³⁰⁹ Смирнов Александр Александрович (1883 – 1962) — поэт, историк зарубежных литератур, переводчик.

³¹⁰ Пестовский Владимир Алексеевич (псевд. Пяст; 1886 – 1940) — поэт, переводчик, стиховед, мемуарист. О событиях литературной жизни начала XX в. рассказал в мемуарах «Встречи» (1930).

³¹¹ Статья принадлежала З. Н. Гиппиус.

³¹² В Религиозно-философское общество было преобразовано в 1907 г. Религиозно-философские собрания, открывшиеся в Петербурге в 1901 г. по инициативе Д. С. Мережковского, В. С. Миролюбова, А. Н. Бенуа, В. В. Розанова, В. А. Тернавцева. Председателем был ректор Духовной академии епископ Сергий. Главным принципом проведения собраний стали условия «совершенной 709 терпимости», возможность высказать любые суждения, независимо от их религиозного и философского содержания. Цель — возрождение интеллигенции, претерпевающей нравственный кризис, на почве истинного христианства. Отчеты публиковались в журнале «Новый путь».

³¹³ Тернавцев Валентин Александрович (1866 – 1940) — писатель-богослов, деятель Религиозно-философского общества в Петербурге, с 1907 г. чиновник особых поручений при обер-прокуроре Синода.

³¹⁴ Сенакль — в первоначальном значении — зала, где проходила Тайная Вечеря; зд. — собрание людей, объединенных общими интересами.

³¹⁵ Слова, сказанные Пушкиным в разговоре с Гоголем (Гоголь Н. В. Полн. собр. соч.: В 14 т. Т. 8. М., 1952. С. 229).

³¹⁶ Мякотин Венедикт Александрович (1867 – 1937) — историк и публицист, после 1917 г. в эмиграции.

³¹⁷ Слова Блока из его статьи «Интеллигенция и революция» (1918).

³¹⁸ Возможно, имеется в виду один из островов: Васильевский, Петроградский, Каменный, Елагин.

³¹⁹ Одегетика (греч.) — руководство, путеводительство, ведущая идея.

³²⁰ На «Башне» неоднократно бывал Луначарский, участвовавший, в частности, в одной из дискуссий об Эросе. По словам Бердяева, он видел «в современном пролетариате перевоплощение античного Эроса» (Бердяев Н. А. Ивановские среды // Иванова Л. Воспоминания. Книга об отце. С. 322).

³²¹ Чулков имеет в виду обострение своих личных взаимоотношений с А. Блоком, З. Н. Гиппиус и А. Белым.

³²² Отречение Блока от «мистического анархизма» было официально подтверждено в его «Письме в редакцию», в котором он писал: «… высоко ценя творчество Вячеслава Иванова и Сергея Городецкого, с которыми я попал в одну клетку, я никогда не имел и не имею ничего общего с “мистическим анархизмом”, о чем свидетельствуют мои стихи и проза» (Весы. 1907. № 8).

³²³ 710 Чулков ошибается. Заглавие доклада Блока — «Обожествление народа в литературе» (название предложил С. А. Венгеров); в «Золотом руне» (1909. № 1) доклад опубликован под заголовком «Россия и интеллигенция». Статья «Интеллигенция и народ» написана Д. Мережковским (Речь. 1908. 16 ноября); впоследствии печаталась под названием «Народ и интеллигенция». Литературное общество было основано в Петербурге в 1907 г.

³²⁴ Книга статей Блока называлась «Россия и интеллигенция».

³²⁵ Чулков имеет в виду свою статью «Memento mori» (Речь. 1908. 22 декабря. № 315).

³²⁶ «Овца без стада» — очерк написан в 1877 г. В нем отразились впечатления автора от встреч с народниками за границей.

³²⁷ Чулков ошибается относительно времени чтения блоковского доклада. Блок прочитал его 30 декабря 1908 г., а статья Чулкова появилась в «Золотом руне» спустя месяц (1909. № 1).

³²⁸ Подразумевается книга Н. В. Гоголя «Выбранные места из переписки с друзьями» (1847). Цитаты из нее приводятся Блоком в статье «Народ и интеллигенция».

³²⁹ Статья А. Блока «Ирония» была опубликована в газете «Речь» 7 декабря 1908 г.

³³⁰ Гейне Генрих (1797 – 1856) — немецкий поэт, прозаик, публицист. В произведениях Гейне (впрочем, как и у Дж. Байрона и Н. А. Некрасова) романтическая ирония, обнажавшая разлад мечты и действительности, претерпела эволюцию, приобретя оттенок «горечи», «провокаторства». Поэт равно иронизирует и над объективным злом, и над собственным бессилием в его преодолении.

³³¹ В петербургском альманахе «Белые ночи», вышедшем в 1907 г., напечатаны произведения М. Кузмина, М. Волошина, Вяч. Иванова, С. Городецкого. Редакторами были А. Блок и Г. Чулков.

³³² Чулков неточно воспроизводит название пьесы Ф. Сологуба «Победа смерти» (1908). Пародирование и ироническое переосмысление мотивов блоковской поэзии можно обнаружить в репликах Поэта, являющегося действующим лицом пролога.

³³³ 711 «Одна ночь» — незаконченный рассказ Чулкова. Рукопись хранится в РГАЛИ.

³³⁴ Стихотворение «Белая ночь» датировано А. Блоком 28 мая 1908 г.

³³⁵ «Снежная маска» — книга стихов, изданная в 1907 г., написана под впечатлением знакомства с актрисой драматического театра В. Ф. Комиссаржевской — Натальей Николаевной Волоховой (1878 – 1966). Ее черты воспроизведены в образе одной из героинь повести Чулкова «Слепые».

³³⁶ Поэзия Е. А. Баратынского (1800 – 1844) была близка и Чулкову. Над статьей о поэте он работал в середине 1910-х гг. (черновик хранится в РГАЛИ).

³³⁷ «Роза и Крест» — драма А. Блока. Написана в 1912 – 1913 гг.

³³⁸ Песня героя пьесы Бертрана, прозванного Рыцарь-Несчастье.

³³⁹ По-видимому, речь идет об Эдгаре Аллане По (1809 – 1849) — американском писателе, оказавшем влияние на французских и русских символистов. Его произведения строились на «тотальном эффекте», который должен был являться интегральной суммой многочисленных компонентов, включая железную целесообразность звеньев сюжета, единство предмета и стиля. По высоко ценил сознание, которому доступны интуитивные прозрения, но которое ставит их под железный контроль логического анализа. Эти особенности творчества писателя Чулков и обозначил термином «математический символизм».

³⁴⁰ «Ночные часы». Четвертый сборник стихов Блока. 1908 – 1910 (М., 1911).

³⁴¹ «Белая лилия» — пьеса (1880) Вл. Соловьева, впервые опубликована в 1893 г.

³⁴² «Оправдание добра» (1897) — богословское сочинение Вл. Соловьева, трактующее этические вопросы.

³⁴³ Анапест — трехсложный стихотворный размер с ударением на последнем слоге.

³⁴⁴ 712 Буренин Виктор Петрович (1841 – 1926) — поэт-сатирик, фельетонист, критик.

³⁴⁵ В статье «Светлеют дали» («Весы» 1904. № 4) Чулков провозглашал: «Мы… накануне великих откровений… Мы делаемся причастными величайшему прозрению, отвергая те пути познания, которыми следовало заблудившееся человечество».

³⁴⁶ Портрет (1902) Бориса Михайловича Кустодиева (1878 – 1927) воспроизведен в сборнике стихов Ф. Сологуба «Пламенный круг» (1908).

³⁴⁷ Тетерникова Ольга Кузминична (1865 – 1907) зарабатывала на жизнь шитьем. Окончив повивальный институт, получила диплом повивальной бабки. Умерла от туберкулеза.

³⁴⁸ Такое название получили беседы, которые вел на философские, политические и религиозные темы со своими учениками Платон Афинский (428 или 427 – 348 или 347 гг. до н. э.).

³⁴⁹ Ареопаг (греч.) — высший орган судебной и политической власти в древних Афинах, зд. — собрание авторитетных лиц для решения каких-либо вопросов.

³⁵⁰ Кузмин Михаил Алексеевич (1872 – 1936) — поэт, прозаик, критик, композитор. Написал рецензию на вторую книгу рассказов Чулкова (Аполлон. 1910. № 6).

³⁵¹ Пьеса «Дар мудрых пчел» читалась на одной из «суббот» в театре В. Ф. Комиссаржевской.

³⁵² Великий четверг — день страстной недели, когда Римская церковь примирялась со всеми кающимися грешниками и изрекала анафему на всех упорствующих, день когда служится литургия Василия Великого. В Евангелии этому дню соответствует Тайная Вечеря и Моление о чаше.

³⁵³ Ср.: «… и на ложе, приготовленном будто для Венеры или царицы Клеопатры, полулежал седой человек…

— Зачем вы устроили ему такое поэтическое ложе?

— Я же не знал, какого он вида и возраста… Повернув свое бледное с лоснящимся, как у покойника, лбом лицо на минуту к шепчущимся, перевернув шумно и неспешно 713 страницу, сидящий на ложе снова начал…» (Кузмин М. Картонный домик // Белые ночи. СПб., 1907. С. 123 – 124).

³⁵⁴ «Куранты любви» — стихи М. Кузмина, положенные им на музыку. Впервые опубликованы в «Весах» (1909. № 12).

³⁵⁵ «Мелкий бес» — один из символов художественного мира Ф. Сологуба. Так назван его самый знаменитый роман (отдельной книгой опубликован в 1907 г.).

³⁵⁶ Чеботаревская Анастасия Николаевна (1875 – 1922) — прозаик, критик, переводчица. Составила сб. «О Федоре Сологубе. Критика, статьи и заметки» (СПб., 1911), в который были включены главным образом хвалебные отзывы о писателе.

³⁵⁷ В «Вопросах жизни» были опубликованы только шесть (18 – 23) глав романа (1905. № 6 – 11).

³⁵⁸ Строки из стихотворения А. С. Пушкина «Поэту» (1830).

³⁵⁹ В 1913 – 1914 гг. было выпущено 20 томов.

³⁶⁰ Речь идет о стихотворении Чулкова «Песня» («Стоит шест с гагарой…»).

³⁶¹ Стихотворение опубликовано в собрании сочинений Ф. Сологуба (СПб., 1913 – 1914. Т. XVII. С. 215); датировано 29 декабря 1913 г.

³⁶² Имеется в виду сборник «Стихотворения Георгия Чулкова».

³⁶³ «Перевал». 1906. № 1.

³⁶⁴ Здесь Ф. Сологуб отсылает адресата к своей статье «Истинно русские люди» (Новости и Биржевая газета. 1905. 17 января. № 10. С. 2). Ср.: «Существует в России не очень многочисленная, но довольно шумливая и самоуверенная группа людей, которая отличается тем, что настойчиво уверяет всех и каждого:

— Мы — истинно русские люди. Наш образ мыслей — и только наш — основан на исконно русских началах. Только не русские люди могут думать не согласно с нами. Всех не согласно с нами мыслящих следует презирать и ненавидеть, так как они — враги. Внутренние враги. И они заодно с внешними врагами. Только еще опаснее».

³⁶⁵ 714 Монада — понятие, используемое в ряде философских систем для обозначения основополагающих, конструктивных элементов бытия. У Г. В. Лейбница (1646 – 1716) — психическая активная субстанция.

³⁶⁶ Говеть — поститься, посещать церковные службы, приготовляясь к исповеди и причастию.

³⁶⁷ Нарцисс — в древнегреческой мифологии прекрасный юноша, наказанный Афродитой за то, что отверг любовь нимфы Эхо: влюбившись в собственное отражение в воде, он умер и был превращен в цветок, названный его именем.

³⁶⁸ Книги с таким названием у Чулкова нет, но она была анонсирована в брошюре «О мистическом анархизме».

³⁶⁹ Стихотворение помечено 29 ноября 1892 – 27 января 1900 г. (Сологуб Ф. Стихотворения. Л., 1975. С. 240).

³⁷⁰ Геликон — музыкальный инструмент, разновидность басовой и контрабасовой трубы, сконструированной в России в первой половине XIX в.

³⁷¹ «Давно в степи блуждая дикой…» (1904) (Сологуб Ф. Стихотворения. С. 302).

³⁷² Правильно: «Земле». Чулков приводит неточно седьмую строку: у Сологуба — «детей святого Феба» (Сологуб Ф. Стихотворения. С. 322).

³⁷³ Строки из стихотворения «Раб французский иль германский…» (1914) (Сологуб Ф. Стихотворения. С. 391).

³⁷⁴ Сологуб Ф. Соборный благовест. Пб., 1922. С. 34.

³⁷⁵ Эрберг (наст. фам. Сюннерберг) Константин Александрович (1871 – 1942) — теоретик искусства, критик, поэт. У Чулкова есть развернутая рецензия на его книгу «Цель творчества. Опыты по теории творчества и эстетике» (М., 1913), в которой он проводит мысль, что автор оригинально освещает старые идеи безусловной свободы творчества, характеризуя художника как раба, возжелавшего свободы (Пустое небо // Аполлон. 1913. № 10). «Воспоминания» Эрберга опубликованы С. С. Гречишкиным и А. В. Лавровым в «Ежегоднике 715 Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1977 год» (Л., 1979).

³⁷⁶ Речь идет о А. М. Ремизове, который был организатором «Обезьяньей Великой и Вольной палаты» («Обезвелволпал») и ее бессменным «канцеляриусом», с чем и были связаны его многочисленные мистификации.

³⁷⁷ Имеется в виду А. Н. Толстой.

³⁷⁸ Переписка по этому поводу сохранилась в архиве Чулкова в ОР РГБ. В письме от 6 февраля 1911 г. Сологуб писал:

«Дорогой Георгий Иванович,

Я с большим огорчением узнал, что Вы продолжаете поддерживать отношения с гр<афом> Алексеем Ник<олаевичем> Толстым. Образ действий графа Ал<ексея> Ник<олаевича> Толстого вынуждает меня не посещать тех домов, где он принят.

Преданный Вам Федор Тетерников»

(Ф. 371. Карт. 4. Ед. хр. 76. Л. 34).

В ответе Чулков замечает, что не раз происходили ссоры с кем-то из общих знакомых, но никогда никто не требовал, чтобы «прекращали отношения с теми, кто поссорился с нами». Далее он так поясняет свою мысль: «чтобы судить человека, надо выяснить его преступный “образ действий” и выслушать его самого». Он также уверяет, что «уважает, ценит, любит и дорожит добрым отношением к себе Сологуба и, конечно, предпочтет поддерживать отношения с ним, а не с графом Толстым, с которым познакомился недавно, но не согласен официально отказать ему от дома» (Ф. 371. Карт. 2. Ед. хр. 27. Л. 1).

³⁷⁹ Возможно, подразумевается стихотворение «И я провел безумный год…» (1907), в котором есть строка «И вьется шлейф, как хвост кометы…».

³⁸⁰ А. Блок. «Поэты» (1908).

³⁸¹ Стихотворение датировано 8 апреля 1919 г.

³⁸² Апостол Петр — один из двенадцати апостолов, учеников Христа, о которых говорится в Евангелии. После вознесения Христа проповедовал в Антиохии, Малой Азии и в Коринфе, оставил Послание, вошедшее в книгу Нового 716 завета. По приказанию императора Нерона был заключен в темницу, где принял мученическую смерть.

³⁸³ Во второй половине 1920-х гг. М. Кузмин выпустил лишь книгу стихов «Форель разбивает лед» (1929). В эти годы он интенсивно занимался переводами.

³⁸⁴ Впервые частично опубликованы: Весы. 1906. № 1. Полностью вошли в сб. «Сети» (1908).

³⁸⁵ «Зеленый сборник стихов и прозы» вышел в Петербурге в 1905 г. В нем помимо упомянутых в тексте были напечатаны произведения Ю. Верховского, П. Конради, Вл. Волькенштейна. В рецензии на сборник А. Блок отметил излишнюю «литературность» и «начитанность» авторов (Вопросы жизни. 1905. № 7).

³⁸⁶ Менжинский Вячеслав Рудольфович (1874 – 1934) — видный партийный деятель, член РСДРП с 1902 г. С 1918 г. — нарком финансов РСФСР. Председатель ОГПУ с 1926 г. От литературной деятельности отошел очень рано.

³⁸⁷ См.: Весы. 1906. № 11. В повести описаны гомосексуальные отношения героев.

³⁸⁸ Портреты Кузмина (один — акварелью, второй — гуашью) написаны К. А. Сомовым в 1909 г., представляют собой варианты.

³⁸⁹ Портрет Блока создан в 1907 г. (цв. карандаш, гуашь), портрет Вяч. Иванова — в 1906 г. (карандаш).

³⁹⁰ Намек на нетрадиционную сексуальную ориентацию К. А. Сомова.

³⁹¹ Александрия — город, основанный Александром Македонским в 332 – 331 гг. до н. э. в Египте, был международным торговым и культурным центром Востока. В IV – V вв. постепенно наступил экономический и культурный упадок города.

³⁹² «Пролог» — сборник житий святых, патериковых легенд, созданных в Византии в X – XI вв. Название «Пролог» на 717 русском языке появилось в результате ошибки редактора, принявшего вступление (пролог) за название сборника.

³⁹³ Казанова Джованни Джакомо (1725 – 1798) — итальянский писатель, авантюрист, оставивший «Мемуары» (написаны в 1791 – 1798 гг., опубликованы в 1822 – 1828 гг.).

³⁹⁴ Подразумевается направление в поздней античной культуре, отличающееся внешней изощренностью формы и внутренним творческим упадком.

³⁹⁵ Городецкий Сергей Митрофанович (1884 – 1967) — поэт, прозаик, критик. Отозвался о прозаических произведениях Чулкова (Речь. 1911. 21 марта. № 78). В августе 1920 г. Чулков написал послание «Сергею Городецкому» (см.: Стихотворения Георгия Чулкова).

³⁹⁶ Сборник «Ярь. Стихи лирические и лиро-эпические» вышел в Петербурге в 1907 г. О скифских мотивах этого сборника упомянул М. Волошин, сказав, что его автор «молодой фавн, прибежавший из глубины скифских лесов», воплотивший «самые глубины древнего творческого сознания», «самые недра народного духа» (Русь. 1906. 19 дек. № 80). Рецензия в «Весах» (1907. № 2) акцентировала внимание читателей на «мощи смелого взлета, юношеской дерзости обещаний, новизне песен, запетых на свой лад» (с. 83). Более строго отнесся к книге С. Соловьев, написавший, что, обладая «даром мифотворчества», Городецкий тем не менее многое сшил на «живую нитку», и сборник местами «расползается от прикосновения критического анализа» (Золотое руно. 1907. № 2. С. 89).

³⁹⁷ О каком рассказе идет речь, установить не удалось.

³⁹⁸ Место публикации стихотворения не найдено.

³⁹⁹ «Крестовые сестры» впервые опубликованы в альманахе «Шиповник» (1910. Кн. 13).

⁴⁰⁰ Действительно, первой публикацией А. М. Ремизова был рассказ-причитание «Плач девушки перед замужеством» (под псевдонимом Н. Молдованов), напечатанный в «Курьере» (1902. 8 сентября. № 242).

⁴⁰¹ Щеголев Павел Елисеевич (1877 – 1931) — историк литературы и революционного движения, драматург (его пьеса «Заговор императрицы» в соавторстве с А. Н. Толстым — имела 718 сенсационный успех), сценарист. Наиболее известное его исследование «Дуэль и смерть Пушкина» (1916).

⁴⁰² Луначарский Анатолий Васильевич (1875 – 1933) — советский государственный и партийный деятель, критик, публицист, писатель, член РСДРП с 1895 г., с 1917 г. — нарком просвещения.

⁴⁰³ «Лимонарь» — точнее, «Лимонарь, сиречь: Луг духовный» (СПб., 1907); «Сказки» — скорее всего Чулков имеет в виду не отдельное издание, а жанр произведений; «Посолонь» — книга сказок была выпущена в Москве в 1907 г.

⁴⁰⁴ Буслаев Федор Иванович (1818 – 1897) — филолог и искусствовед, академик Петербургской Академии наук (1860), представитель мифологической школы и миграционной теории в словесности.

⁴⁰⁵ Тихонравов Николай Саввич (1832 – 1893) — литературовед, археограф, основатель культурно-исторической школы.

⁴⁰⁶ Афанасьев Александр Николаевич (1826 – 1871) — историк, литературовед, фольклорист, адепт мифологической школы.

⁴⁰⁷ Веселовский Александр Николаевич (1838 – 1906) — филолог, историк литературы, основоположник сравнительно-исторического метода, родоначальник исторической поэтики.

⁴⁰⁸ Аничков Евгений Васильевич (1866 – 1937) — историк литературы, фольклорист, критик. Им написана рецензия на драму Чулкова «Адония».

⁴⁰⁹ Рецензия А. Ремизова на книгу Л. Шестова опубликована в «Вопросах жизни» (1905. № 7. С. 204).

⁴¹⁰ Верховский Юрий Никандрович (1878 – 1956) — поэт, литературовед, переводчик.

⁴¹¹ Пелей — мифический царь Фтии в Фесалии, от брака которого с нимфой Фетидой родился Ахилл, герой гомеровского эпоса «Илиада».

⁴¹² За четыре месяца до этого, 22 июня 1924 г., Чулков посвятил Юрию Верховскому сонет:

Поэта сердце влажно, как стихия, Здесь на земле рожденных Небом вод. В нем вечен волн волшебных хоровод — Вопль радости иль жалобы глухие.

719 Немолчно в нем звучат струи живые,

Сам океан в ином как бы поет,

В ином поток крушит суровый лед,

В ином вздыбилась водопада выя.

 

А ты, поэт, и прост, и величав.

Так озеро в таинственной долине

Незыблемо от века и доныне.

 

Поэт взыскательный! Ты мудр и прав.

Любезен мне твой безмятежный нрав;

Слышней грозы безмолвие пустыни.

(РГАЛИ. Ф. 548. Оп. 1. Ед. хр. 52. Л. 4).

⁴¹³ Видимо, речь идет о несогласии В. Пяста с блоковской оценкой революции. После чтения Л. Д. Блок поэмы «Двенадцать» на вечере «Арзамаса» в Тенишевском училище в 1918 г. от выступлений отказались В. Пяст, А. Ахматова, Ф. Сологуб. Подробнее об этом: Переписка А. Блока с Вл. Пястом // Александр Блок. Новые материалы и исследования. Литературное наследство. Кн. 2. М., 1981. С. 191. С. Алянский вспоминал, что после появления поэмы «Двенадцать» Владимир Пяст в каком-то общественном месте отказался пожать протянутую Блоком руку (Александр Блок в воспоминаниях современников: В 2 т. Т. 2. М., 1980. С. 263).

⁴¹⁴ Ауслендер Сергей Абрамович (1886 – 1943) — прозаик, критик. Рецензировал вторую книгу рассказов Чулкова (Речь. 1910. 8 марта. № 65). Репрессирован.

⁴¹⁵ Кларизм (от фр. clair — ясный) — имеется в виду основная идея статьи М. Кузмина «О прекрасной ясности» (1910).

⁴¹⁶ Толстой Алексей Николаевич (1882/83 – 1945) — прозаик, драматург, поэт. Написал рецензию на вторую книгу рассказов Чулкова в «Новом журнале для всех» (1910. № 18), в которой отметил, что творчество писателя «созвучно эпохе революции и религиозных движений».

⁴¹⁷ Чулков не совсем точен: А. Н. Толстой дебютировал рассказом «Архип» в «Новом журнале для всех» (1909. № 1).

⁴¹⁸ Чулков ошибается: Лев Николаевич и Алексей Николаевич имели общего предка — Петра Андреевича Толстого, сподвижника Петра I.

⁴¹⁹ 720 Чулков написал несколько статей о творчестве А. Н. Толстого. Так, «Проклятая десятина» появилась в «Откликах» (№ 6 — Приложение к газете «День». 1914. 13 февраля. № 43). Ранее им была опубликована рецензия на первую книгу повестей и рассказов А. Н. Толстого (Новая жизнь. 1910. Декабрь. № 1), в которой критик сравнивал Толстого с Рубенсом, но тем не менее уточнял, что писатель «смотрит на мир с полубеспечным, полугрустным изумлением», а «в сумерках изображаемого им быта таится начало страшное и вечное».

⁴²⁰ Званцева Елизавета Николаевна (1864 – 1922) — художница. В 1899 г. открыла в Москве художественную мастерскую, просуществовавшую до 1906 г. Затем в 1909 – 1916 гг. организовала студию в Петербурге.

⁴²¹ Кармина Елена Ивановна — художница. Сотрудничала с Е. Н. Званцевой в Петербурге.

⁴²² Имеется в виду письмо с обращением «Благодарю Вас, милый брат Леонид» от 19 ноября 1909 г. (Толстой Л. Н. Полн. собр. соч.: В 90 т. Т. 80. С. 203 – 204). Чулков мог прочитать его в издании: Письма Л. Н. Толстого / Под ред. П. А. Сергиенко (Т. 2. М., 1911).

⁴²³ Нечаев Сергей Геннадиевич (1847 – 1882) — участник российского революционного движения, руководитель тайного общества «Народная расправа», сторонник самых крайних мер, вплоть до убийства. Его деятельность, получившую нарицательное обозначение нечаевщина, критиковали деятели I Интернационала и русские революционеры.

⁴²⁴ Пугачев Емельян Иванович (1740 или 1742 – 1775) — предводитель крестьянской войны (1773 – 1775). В 1774 г. был выдан заговорщиками властям. Казнен.

⁴²⁵ Разин Степан Тимофеевич (ок. 1630 – 1671) — предводитель крестьянской войны (1670 – 1671). Выдан правительству. Казнен.

⁴²⁶ Скорее всего, Чулков упоминает «Собрание стихотворений» (СПб., 1905).

⁴²⁷ Добролюбов Александр Михайлович (1876 – 1944?) — поэт, религиозный проповедник. Им была основана секта «добролюбовцев». В статье «Александр Добролюбов» (Чулков Г. 721 Покрывало Изиды) Чулков писал, что он «один из тех людей, вся жизнь которых — поэма» (С. 96).

⁴²⁸ Франциск Ассизский (1181 или 1182 – 1226), основатель монашеского ордена францисканцев, канонизированный католической церковью. Он не ушел в монастырь, а остался в миру, ухаживая за нищими и больными, проповедовал Евангелие, поэтически перелагая его и называя себя «трубадуром Божьим». Ему принадлежит «Песнь о Солнце» — произведение проникновенной религиозной лирики. Братская любовь ко всему живому составляет основу его поэзии, где все растения и животные суть одушевленные существа, единая семья, происходящая от одного бога и славящая его в своих хвалебных песнях.

⁴²⁹ Несколько перефразированные слова из Евангелия: «Кому много вверено, с того больше взыщут» (Лк. 12. 48).

⁴³⁰ Эол — повелитель ветров, живший на о. Эолия. Он подарил Одиссею мешок, в который были спрятаны бурные ветры. Спутники Одиссея его развязали, чем навлекли страшную бурю.

⁴³¹ Это стихотворение Вяч. Иванова датировано 3 декабря 1919 г. Существует вариант, отличающийся от приведенного Чулковым: первая строка — «Да, сей пожар мы поджигали…» и конец последней строфы: «Поет Трагедия: “Все грех, // Что действие”, Жизнь: “Все за всех”, // А Воля действенная: “Действуй!”»

⁴³² Лещенко Дмитрий Ильич (1876 – 1939) — профессиональный революционер, журналист, впоследствии деятель советской кинематографии.

⁴³³ Каменева Ольга Давыдовна (урожд. Бронштейн; 1883 – 1941) — участница революционного движения, жена Л. Б. Каменева, сестра Л. Д. Троцкого, заведовала театральным отделом Наркомпроса. Расстреляна в Орловском централе органами НКВД.

⁴³⁴ Коллонтай Александра Михайловна (урожд. Домонтович; 1872 – 1962) — советский государственный деятель, дипломат, литератор, публицист.

⁴³⁵ Здесь Чулков явно льстит большевикам. Его слова опровергают сборники «Литературный распад» (I – 1908; II – 1909), в которых была объявлена непримиримая война модернистам, хотя А. Луначарский и занимал в этом споре особую позицию — ценя их достижения.

⁴³⁶ Философские идеи Фридриха Ницше (1844 – 1900) — немецкого философа, филолога, писателя, представителя иррационализма и волюнтаризма, и Макса Штирнера (наст. имя 722 Каспар Шмидт; 1806 – 1856) — немецкого философа, младогегельянца, отстаивавшего последовательный эгоцентризм, послужили основанием философско-эстетической концепции старших символистов.

⁴³⁷ «Перевал» — ежемесячный журнал (1906 – 1907); редактор — С. А. Соколов (Кречетов).

⁴³⁸ Тастевен Генрих Эдмундович (1880 – 1915) — литературный критик, журналист, секретарь редакции журнала «Золотое руно». В некрологе (Речь. 1915. 9 июня. № 186) Чулков отмечал его веру в культурное и религиозное возрождение России.

⁴³⁹ Фор Поль (1872 – 1960) — французский поэт-символист, драматург, деятель культуры, автор сборников «Французские баллады» (стихи в форме ритмической прозы). В 1912 г. избран «королем французских поэтов», посетил Россию в 1914 г. В черновиках Чулкова сохранились переводы из П. Фора (например, стихотворение «Ты красивее всех…»). П. Фора переводили Брюсов и Бальмонт.

⁴⁴⁰ Мерсеро Александр (псевд. Эсмер-Вальдор; 1884 – 1945) — французский поэт, прозаик, критик, член литературного кружка «Аббатство». В 1908 г. жил в России, печатался в журнале «Золотое руно».

⁴⁴¹ В «Золотом руне» напечатаны статьи: «Ницше и современный кризис» (1907. № 7 – 9), «Импрессионизм и новые искания» (1908. № 7 – 9), «По звездам» (1909. № 6), «Возрождение стиля» (1909. № 12). В последней анализируется творчество Г. Чулкова.

⁴⁴² «Разоблаченная магия». Золотое руно. 1908. № 1.

⁴⁴³ «Фауст и мелкий бес». Речь. 1908. 8 декабря. № 301.

⁴⁴⁴ См.: Перевал. 1907. № 4.

⁴⁴⁵ Зоил (греч. Zoilos) — известный древнегреческий философ и ритор IV в. до н. э. Его имя стало нарицательным и обозначает несправедливого, придирчивого, язвительного критика. За гиперкритические суждения о Гомере был прозван «бичом Гомера».

⁴⁴⁶ Белый Андрей (наст. фам. и имя Бугаев Борис Николаевич; 1880 – 1934) — поэт, прозаик, теоретик символизма. В книге 723 статей «Арабески» (М., 1911) опубликована статья «Люди с “левым устремлением” (“О мистическом анархизме”)».

⁴⁴⁷ Характеристика Ф. М. Достоевским своего художественного метода. Обычно Чулков употребляет это выражение или в значении высшей правды (как в данном случае), или подразумевая символистское религиозное мировоззрение.

⁴⁴⁸ «Аполлон» — литературно-художественный журнал (1909 – 1917). Предоставлял свои страницы главным образом акмеистам. Редактор — С. К. Маковский; в 1911 – 1912 гг. совместно с Н. Н. Врангелем. Выпускались приложения «Литературный альманах» (1909 – 1910) и «Русская художественная летопись» (1911 – 1912).

⁴⁴⁹ «Мир искусства» — ежемесячный иллюстрированный художественный журнал объединения «Мир искусства» (1899 – 1904). В 1899 г. издателями были М. К. Тенишева и С. И. Мамонтов, затем С. Дягилев и А. Бенуа. Популяризировал русское искусство XVIII – XIX вв. и народное искусство.

⁴⁵⁰ Рецензия была опубликована в журнале «Мир искусства» 1904. № 4.

⁴⁵¹ Дягилев Сергей Павлович (1872 – 1929) — театральный и художественный деятель, один из создателей художественного объединения и журнала «Мир искусства». Единомышленниками Дягилева по эстетической программе журнала были художники и критики-искусствоведы — А. Н. Бенуа (1870 – 1960), Н. Э. Грабарь (1871 – 1960) и другие, а также литераторы — Д. С. Мережковский, З. Н. Гиппиус, С. А. Андреевский.

⁴⁵² О значении подлинной убежденности художника как особой «позиции уверенности» Чулков размышлял в своей книге «Анархические идеи в драмах Ибсена» (1907), в частности, анализируя пьесу драматурга «Претенденты на корону».

⁴⁵³ Чулков намекает на таких представителей поэзии 1880-х гг., как С. Г. Фруг, А. А. Голенищев-Кутузов, П. И. Вейнберг, С. А. Андреевский. В то же время он с восхищением писал о Н. А. Некрасове, «открывшем в стихе целый мир новых мелодий» (Чулков Г. Около быта // Покрывало Изиды. С. 114).

⁴⁵⁴ Врубель Михаил Александрович (1856 – 1910) — живописец. Чулков посвятил ему статью «Памяти Врубеля» (1910) 724 (Чулков Г. Вчера и сегодня). В статье «Москва и демон» (Золотое руно. 1909. № 6) он отмечал, что «Врубель сочетает русское со всемирным».

⁴⁵⁵ Пиррова победа — эпирский царь Пирр (319 – 272 гг. до н. э.) одержал победу над римлянами при Аускуле в 279 г. до н. э., стоившую ему чрезмерных усилий и тяжелых потерь. Означает сомнительную победу, не оправдывающую принесенных ради нее жертв.

⁴⁵⁶ Во время русско-японской войны (1904 – 1905) военно-морская крепость Порт-Артур была сдана противнику 2 января 1905 г. генералом А. М. Стесселем.

⁴⁵⁷ Пушкинским был назван выпуск «Мира искусства» № 13 – 14 за 1899 г.

⁴⁵⁸ Статья Вл. Соловьева «Особое чествование Пушкина» опубликована в «Вестнике Европы» (1899. № 7) под заголовком «Письмо в редакцию». Основная ее идея — критика попыток В. Розанова объявить Пушкина «ненужным», осуждение намерения Н. Минского изобразить поэта «своим единомышленником».

⁴⁵⁹ Название работы (1886) Ф. Ницше, ставшее крылатым выражением.

⁴⁶⁰ Подразумеваются рецензии Вл. Соловьева, содержащие весьма остроумные пародии (Вестник Европы. 1894. № 8; 1895. № 1, 10).

⁴⁶¹ Чулков, видимо, имеет в виду статьи Д. В. Философова «Серьезный разговор с нитчеанцами (ответ г. Соловьеву)» (1899. № 16 – 17) и В. В. Розанова «Еще о смерти Пушкина» (1900. № 7 – 8), «К лекции г. Вл. Соловьева» (1900. № 9 – 10).

⁴⁶² Так называли себя последователи учения и идей Вл. Соловьева — А. Блок, Андрей Белый, С. М. Соловьев, Эллис.

⁴⁶³ Маковский Сергей Константинович (1877 – 1962) — поэт, художественный критик, редактор «Аполлона», автор воспоминаний «На Парнасе Серебряного века».

⁴⁶⁴ Маковский Константин Егорович (1839 – 1915) — художник, создатель жанровых картин («Дети, бегущие от грозы») и эффектных красочных полотен на исторические темы («Боярский пир», «Убийство детей Годунова», «Выбор невесты»), портретист.

⁴⁶⁵ 725 Зноско-Боровский Евгений Алексеевич (1884 – 1954) — драматург, театровед.

⁴⁶⁶ Дендизм — понятие, обозначающее не только умение элегантно одеваться, но и шире — высокомерие, тщеславие, презрение к окружающим, духовный аристократизм.

⁴⁶⁷ Скрябин Александр Николаевич (1871/72 – 1915) — композитор и пианист. Развивал идею светомузыки. В творчестве воплощены идеи экстатической устремленности к неведомым «космическим» сферам.

⁴⁶⁸ Анненский Иннокентий Федорович (1855 – 1909) — поэт, критик, драматург, переводчик. В статье «Закатный звон» (Чулков Г. Вчера и сегодня) Чулков писал, что поэт «не смог <…> выйти из пределов драматического мироотношения в сферу мироотношения трагического», что многие переживания он «не успел <…> воплотить символически по трепетной боязни святотатственно оскорбить Единую» (С. 74 – 75).

⁴⁶⁹ Анненский Николай Федорович (1843 – 1912) — экономист, публицист-народник, сотрудник «Дела», «Отечественных записок», «Русского богатства». Основатель партии народных социалистов.

⁴⁷⁰ Еврипид (ок. 485/84 или 480 – 406 гг. до н. э.) — древнегреческий драматург. Сохранились 17 трагедий и сатир, драма «Киклоп». И. Ф. Анненский перевел следующие его трагедии: «Вакханки» (1894), «Геракл» (1896), «Финикиянки» (1898), «Ифигения-жертва» (1898), «Электра» (1899), «Орест» (1900), «Алкеста» (1901), «Ипполит» (1902), «Медея» (1903) — и написал о них статьи.

⁴⁷¹ «Тихие песни» — название первого сборника (1904) И. Ф. Анненского.

⁴⁷² «Парнасцы и проклятые» — сборник, куда вошли переводы И. Анненского из Горация, Г. Лонгфелло, Ш. Бодлера, П. Верлена, Ш. Леконт де Лиля, Сюлли-Прюдома, А. Рембо, С. Малларме, Ш. Кро, Т. Корбьера, М. Роллина, Ф. Жамма и др. Парнасцы — группа французских поэтов (название утвердилось после выхода сборников «Современный Парнас» — 1866, 1871, 1876), в которую входили ориентировавшиеся на эстетические принципы Т. Готье и Ш. Леконта де Лиля — Т. де Банвиль, Л. Дьеркс, Ф. Коппе, 726 К. Мендес, Сюлли-Прюдом и др. Проклятые — обозначение поэтов — Т. Корбьера, С. Малларме, А. Рембо, М. Деборд-Вальмора, О. Вилье де Лиль-Адана — которое они получили после появления книги литературно-критических статей (1884) П. Верлена.

⁴⁷³ Лафорг Жюль (1860 – 1887) — французский поэт, ввел во французскую поэзию «свободный стих».

⁴⁷⁴ «Академия стиха» — название заседаний «Общества ревнителей художественного слова» в редакции «Аполлона» (с осени 1909 г.), возникших из домашнего курса лекций Вяч. Иванова по инициативе А. Толстого, Н. Гумилева, П. Потемкина.

⁴⁷⁵ Так определил Чулков статьи И. Анненского, объединенные общим заглавием «О современном лиризме» (Аполлон. 1909. № 1 – 3), в которых анализировались стихи М. Шагинян, А. Герцык, Л. Столицы, Т. Щепкиной-Куперник и др.

⁴⁷⁶ Аполлон. 1909. № 3.

⁴⁷⁷ Аполлон. 1910. № 7.

⁴⁷⁸ Чулков передает содержание эпизода романа Ф. М. Достоевского «Идиот» (1868). Часть IV. Глава 6.

⁴⁷⁹ Антон Крайний — псевдоним З. Н. Гиппиус.

⁴⁸⁰ Бердслей Обри (1872 – 1898) — английский рисовальщик и график стиля «модерн». В его творчестве преобладают эротические мотивы. Иллюстрировал «Саломею» О. Уайльда.

⁴⁸¹ В. Брюсов. «З. Н. Гиппиус» (1901).

⁴⁸² «Athenaeum» — литературно-художественный журнал, издававшийся с 1826 – 1921 гг. «Mercure de France» — старейший французский журнал, выходивший с 1672 г. В 1890-е гг. его руководителем становится Реми де Гурмон, ориентировавший издание на модернистские тенденции в литературе. «Literarische Echo» — литературно-художественный журнал, издававшийся в Штутгарте с 1898 г. Редактор И. Эттлингер.

⁴⁸³ Статья «Ключи тайн» открывала первый номер журнала «Весы» (1904).

⁴⁸⁴ 727 Потебня Александр Афанасьевич (1835 – 1891) — филолог-славист, теоретик литературы, фольклорист, этнограф, языковед, создавший учение о внутренней форме слова.

⁴⁸⁵ Натюризм — течение, возникшее как реакция на символизм, декларировало возврат к природе. Его манифест (автор Сен-Жорж де Буэлье) опубликован был в 1897 г. Гуманизм — течение, близкое к натюризму. В 1902 г. под названием «Интегризм» появилась статья поэта и критика Фернана Грега (1873 – 1960). Интегризм требовал от искусства утраченной целостности.

⁴⁸⁶ М. Ю. Лермонтов. «Демон». Гл. XV.

⁴⁸⁷ Бергсон Анри (1859 – 1941) — французский философ, представитель интуитивизма.

⁴⁸⁸ Добужинский Мстислав Валерианович (1875 – 1957) — график и театральный художник. Им оформлены книги Чулкова «О мистическом анархизме», «Тайга». Драма в трех актах (СПб., 1907); «Весною на север». Лирика (СПб., 1908). В его работах изящная стилизованная манера сочетается с чертами трагического гротеска.

⁴⁸⁹ Лансере Евгений Евгеньевич (1875 – 1946) — живописец и график. Оформлял сборники «Факелы». В 1910 г. Чулков посвятил ему сонет:

Мир полюбил, взыскательный художник,

Твоих картин живую красоту, —

И я, беглец, пустынник и таежник,

Увидел в них желанную мечту.

 

Я — варвар злой, тайги слепой заложник;

Ты — сын изысканных времен: но чту

Твой нежный дар. Торжественный Треножник

Не поколеблю. Тайную черту

 

728 В гармонии рисунков я заметил,

Тобою созданных. И вот пленен

Я знаком тем, которым ты отметил

 

Искусство милое. Заворожен

Нежданно я, средь буйных восклицаний,

Безмолвием пластических исканий.

(РГАЛИ. Ф. 548. Оп. 1. Ед. хр. 56. Л. 53).

⁴⁹⁰ Бакст Лев Самойлович (наст. фам. Розенберг; 1866 – 1924) — живописец, график, театральный художник, декоратор «Русских сезонов» Дягилева.

⁴⁹¹ Яремич Степан Петрович (1869 – 1939) — художник, искусствовед, коллекционер, музейный работник.

⁴⁹² Нувель Вальтер Федорович (1871 – 1949) — композитор-любитель, организатор кружков «Вечера современной музыки» в Петербурге (1907 – 1912), служил чиновником особых поручений по императорским театрам канцелярии Министерства императорского двора. С 1919 г. в эмиграции.

⁴⁹³ Нурок Альфред Павлович (псевд. Силен; 1860 – 1919) — искусствовед, композитор, автор статей и заметок на злободневные темы культурной жизни, участвовал в создании упомянутого кружка, ревизор Государственного контроля по департаменту армии и флота.

⁴⁹⁴ Петроний Гай или Тит (? – 66 н. э.) — римский писатель, автор романа «Сатирикон», сохранившегося во фрагментах. Здесь употреблено как имя нарицательное. Возможно, содержится намек на критика Петра Моисеевича Пильского, опубликовавшего несколько язвительных фельетонов о творчестве Чулкова. Он иногда подписывал свои статьи псевдонимом «Петроний».

⁴⁹⁵ «Дама в голубом» — картина К. А. Сомова, созданная в 1897 – 1900 гг. На портрете изображена Е. М. Мартынова.

⁴⁹⁶ Лансере Евгений Александрович (1848 – 1886) — скульптор. Работал в жанре мелкой пластики. Различные статуэтки и скульптурные группы посвящены сценам из народной жизни, а также животному миру. Отец Е. Е. Лансере.

⁴⁹⁷ Чулков здесь, возможно, обыгрывает название статьи Вяч. Иванова «О веселом ремесле и умном веселии» (1907).

⁴⁹⁸ 729 Лансере Екатерина Николаевна (урожд. Бенуа; 1850 — после 1925) — жена Е. А. Лансере. В юности занималась живописью.

⁴⁹⁹ Именем Глинки названа бывшая Никольская улица.

⁵⁰⁰ Никольский Морской собор — памятник архитектуры в стиле барокко с использованием традиционных форм русской церковной архитектуры. Построен в 1753 – 1762 гг. (арх. С. И. Чевакинский).

⁵⁰¹ Растрелли Варфоломей Варфоломеевич (1700 – 1771) — архитектор. По происхождению итальянец, приехавший в Петербург в 1716 г. Крупнейший представитель русского барокко, создатель ансамбля Зимнего дворца и Большого (Екатерининского) дворца в Царском Селе и других проектов.

⁵⁰² Лансере Николай Евгеньевич (1889 – 1942) — архитектор и график, брат Е. Е. Лансере.

⁵⁰³ Серебрякова Зинаида Евгеньевна (урожд. Лансере; 1884 – 1967) — художница. Дочь Е. А. Лансере и Е. Н. Бенуа. В «Элегии» Чулкова, посвященной З. Е. Серебряковой, есть такие строки:

… Я вспоминаю дом, поля и тихий сад.

Где ты являлась мне порою,

И вновь сияет мне призывно-нежный взгляд

Путеводящею звездою.

 

И верю снова я, что путь один — любовь,

И светел он, хотя и зыбок;

И прелесть тайная мне снится вновь и вновь

Твоих загадочных улыбок.

(Чулков Г. Сочинения: В 6 т. Т. 4. СПб., 1911).

 

В 1910 г. ей был посвящен сонет, завершающийся словами:

 

В улыбке Вашей ночь и милый день

Венчались тайно. Джотто ли в ней нежность?

Иль Винчи в ней безумная мятежность?

(РГАЛИ. Ф. 549. Оп. 1. Ед. хр. 55. Л. 97).

Портрет Чулкова, написанный З. Серебряковой, был воспроизведен в его книге «Годы странствий» (1930).

⁵⁰⁴ Кроки (фр.) — легкий набросок, быстрая зарисовка, чаще всего с натуры.

⁵⁰⁵ 730 Венециановская живопись — Алексей Гаврилович Венецианов (1780 – 1847) — живописец, создатель идеализированного поэтического образа крестьянской жизни. В работах Серебряковой также имеются элементы идеализации действительности.

⁵⁰⁶ Тициан (наст. имя и фамилия Тициано Вечеллио; ок. 1476/77 или 1489/90 – 1576) — итальянский живописец, глава венецианской школы живописи Высокого и Позднего Возрождения.

⁵⁰⁷ Тинторетто Якопо (наст. фам. Робусти; 1518 – 1594) — итальянский живописец эпохи Позднего Возрождения, выдающийся мастер венецианской школы.

⁵⁰⁸ Так обобщенно Чулков называет кубофутуристические направления в живописи, критику которых он дал в статье «Демоны и современность» (1914).

⁵⁰⁹ Белкин Вениамин Павлович (1884 – 1951) — график и живописец, преподавал в Академии художеств.

⁵¹⁰ Серова Валентина Семеновна (урожд. Бергман; 1846 – 1924) — пианистка и композитор, жена композитора и музыкального критика Александра Николаевича Серова (1820 – 1871), мать художника В. А. Серова.

⁵¹¹ «Тайга» — пьеса, издана в Санкт-Петербурге в 1907 г.

⁵¹² Скорее всего, Чулков имеет в виду выставки общества художников «Московский салон» (1910), регулярно проводившиеся в Москве с 1911 г. Это общество показало семь выставок живописи, графики, скульптуры, театрально-декоративного искусства, архитектуры (1911 – 1917). Последнее выступление художников «Московского Салона» — XX выставка отдела ИЗО Наркомпроса (Москва, 1920).

⁵¹³ Голубкина Анна Семеновна (1864 – 1927) — скульптор, ученица О. Родена. Наиболее известна ее работа «Березка» (1927), выполненная в импрессионистическом духе, а также обобщенно-символические образы рабочих («Железный», 1897).

⁵¹⁴ «Страдные дни» — так должен был называться сборник публицистических статей Чулкова, куда предполагалось включить статьи, печатавшиеся в журнале «Народоправство» (1917 – 1918).

⁵¹⁵ 731 Конфуций (ок. 551 – 479 до н. э.) — древнекитайский мыслитель, основатель конфуцианства. Основные взгляды изложены в книге «Лунь юй» («Беседы и суждения»).

⁵¹⁶ Магомет — основатель ислама Муххамед (ок. 570 – 632), почитается в исламском мире как пророк. Получив, по преданию, ок. 609 (или 610 г.) откровение от Аллаха, выступил в Мекке с проповедью новой веры. В 630 – 663 гг. мусульмане под его руководством подчинили Мекку и значительную часть Аравии. Он стал главой теократического государства.

⁵¹⁷ Роден Огюст (1840 – 1917) — французский скульптор. Энергичную живописную лепку, текучесть формы (роднящие его творчество с импрессионизмом) сочетал со стремлением к философским обобщениям.

⁵¹⁸ Книга была издана в Москве тиражом в 1000 экз.

⁵¹⁹ Литавра — ударный мембранный музыкальный инструмент котлообразной формы. Распространен с древнейших времен. В состав симфонического оркестра входит с XVII в.

⁵²⁰ А. А. Фет. «На книжке стихотворений Тютчева» (1883).

⁵²¹ Видимо, Чулков цитирует по источнику, подвергшемуся редакторской обработке. У А. Голубкиной в первоисточнике нет слов «Вы не найдете ни единой хорошей статуи без этого чувства» (см.: Каменский А. А. Анна Голубкина. Личность. Скульптура. Эпоха. М., 1990).

⁵²² Кругликова Елизавета Сергеевна (1865 – 1941) — художница, график, мастер офорта, монотипии и силуэта. В 1916 г. в Петрограде был выпущен альбом «Париж накануне войны в монотипиях Е. С. Кругликовой». Мастерская художницы в Париже играла роль центра русской художественной жизни во Франции.

⁵²³ Монотипия — вид печатной графики, когда краски наносятся от руки на гладкую поверхность металлической доски; полученный оттиск всегда бывает единственным. Тонкостью цветовых отношений напоминает акварель. Кругликова, по сути, возродила эту забытую область графического искусства.

⁵²⁴ Волошин-Кириенко Максимилиан Александрович (1877 – 1932) — поэт, художник, критик. Возможно, что статьи 732 Чулкова, посвященные проблемам живописи, явились результатом общения с Волошиным. Чулков участвовал в диспуте, устроенном в феврале 1913 г. в Политехническом музее в связи с актом вандализма, учиненным А. Балашовым над полотном И. Е. Репина «Иван Грозный и сын его Иван», в котором принимали участие кубисты и Волошин. Создавая поэму «Весенний лед», он ориентировался на «Письмо» М. Волошина. Подробнее об их взаимоотношениях см.: Михайлова М. В. Максимилиан Волошин и Георгий Чулков // Серебряный век русской литературы. М., 1996.

⁵²⁵ Бёме Яков (1575 – 1624) — немецкий философ, мистик и пантеист. Оказал большое влияние на немецкий романтизм.

⁵²⁶ Мафусаил — в Библии дед Ноя, проживший, по преданию, 969 лет.

⁵²⁷ Театр основан в 1882 г. предпринимателем Ф. А. Коршем (1852 – 1927) в Москве. Просуществовал до 1932 г. В его репертуаре классика (Островский, Гоголь, Писарев) соседствовала с легкими развлекательными пьесами. Славился сильной труппой. В разное время на его сцене выступали А. Остужев, А. Кторов, М. Блюменталь-Тамарина.

⁵²⁸ Старейший русский драматический театр в Москве. Формирование труппы началось с середины XVIII в., с 1824 г. стал называться Малым театром.

⁵²⁹ Имеется в виду В. А. Александров — см. коммент. 9 (с. 782) [В электронной версии — 954].

⁵³⁰ Герои пьес В. Шекспира «Гамлет» (1601) и «Макбет» (1606).

⁵³¹ Ермолова Мария Николаевна (1853 – 1928) — трагическая актриса, в труппе Малого театра с 1871 г. В 1920 г. ей первой среди актеров присвоено звание Народной артистки республики.

⁵³² Федотова Гликерия Николаевна (наст. фам. Позднякова; 1846 – 1925) — трагическая актриса, в труппе Малого театра с 1863 г. Народная артистка республики с 1924 г.

⁵³³ 733 Ленский Александр Павлович (наст. фам. Вервициотти; 1847 – 1908) — актер, режиссер, педагог. С 1876 г. В Малом театре. Один из создателей Нового театра (филиала Малого театра), в который вошли его ученики — В. Н. Пашенная, Е. Д. Турчанинова.

⁵³⁴ Горев Федор Петрович (наст. фам. Васильев; 1850 – 1910) — актер московских и провинциальных театров.

⁵³⁵ Макшеев Владимир Александрович (1842 – 1902) — комедийный и характерный актер.

⁵³⁶ Шпажинский Ипполит Васильевич (1848 – 1917) — драматург, пытавшийся приспособить приемы драматургии А. Н. Островского к вкусам «широкой публики».

⁵³⁷ Бытовое название Малого театра, связанное с именем основоположника реалистической школы актерского искусства Михаила Семеновича Щепкина (1788 – 1863), утверждавшего просветительское значение театра, разрабатывавшего принципы искусства перевоплощения.

⁵³⁸ Станиславский Константин Сергеевич (наст. фам. Алексеев; 1863 – 1938) — режиссер, актер, театральный педагог, один из основателей Московского Художественного театра, теоретик театра, оказал значительное влияние на русский и мировой театр.

⁵³⁹ «Общество любителей искусства и литературы» (прав.: «Общество искусства и литературы») было основано в 1888 г. в Москве. Любительским драматическим кружком общества руководил К. С. Станиславский. Среди участников: М. П. Лилина, М. Ф. Андреева, А. Р. Артем и др., вошедшие в созданный в 1898 г. Московский Художественный театр.

⁵⁴⁰ «Чайка» — пьеса (1896) А. П. Чехова.

⁵⁴¹ «Одинокие» (1891) — пьеса Герхарта Гауптмана (1862 – 1946).

⁵⁴² Мимеограф — устаревшее название ротатора — аппарата для получения оттисков с текста, подобие гектографа.

⁵⁴³ Роксанова Мария Людвиговна (наст. фам. Петровская; 1874 – 1958) — актриса, работавшая в труппе МХТ. Посвященный ей Чулковым рассказ «Что-то черное» опубликован в сб. «Кремнистый путь» (1904).

⁵⁴⁴ 734 Александринский театр — старейший русский драматический театр в Санкт-Петербурге, основан в 1756 г. Назван в честь жены Николая I Александры Федоровны в 1832 г.

⁵⁴⁵ Савина Мария Гавриловна (1854 – 1915) — актриса, на сцене Александринского театра с 1874 г. Прославилась в пьесах Н. В. Гоголя, И. С. Тургенева, А. Н. Островского.

⁵⁴⁶ Давыдов Владимир Николаевич (наст. имя и фам. Горелов Иван Николаевич; 1849 – 1925) — известный актер, выступал в самых разнообразных амплуа, исполнял и женские роли.

⁵⁴⁷ См. коммент. 263 (с. 703) [В электронной версии — 265].

⁵⁴⁸ Театр Яворской (Новый театр) — открыт в Петербурге в 1901 г. драматической актрисой Лидией Борисовной Яворской (урожд. Гюббенет; 1872 – 1921), игравшей в театрах Суворина и Корша. На сцене театра ставились преимущественно пьесы мужа актрисы — князя В. В. Барятинского (1874 – 1941).

⁵⁴⁹ Стриндберг Юхан Август (1849 – 1912) — шведский писатель, драматург. Пьеса «Фрекен Жюли» (в тексте — дореволюционный перевод названия) была написана в 1888 г.

⁵⁵⁰ Суворинский театр — частный театр в Петербурге в 1895 – 1917 гг. Так же назывался: Петербургский Малый театр, театр Литературно-художественного общества. Открылся как театр Литературно-артистического кружка, но вскоре перешел во владение самого крупного пайщика Алексея Сергеевича Суворина (1834 – 1912), известного журналиста, издателя петербургской газеты «Новое время» (с 1876 г.), а также сочинений русских и иностранных писателей. В настоящее время в помещении театра (Фонтанка, 65) находится Большой Драматический театр.

⁵⁵¹ Идея символического театра по-разному понималась представителями символизма: речь шла и о дионисийском действе, и о театре марионеток, и о театре «для себя». Театральная эстетика символизма была разнообразно представлена в сборнике статей «Театр» (СПб., 1908).

⁵⁵² Сулержицкий Леопольд Антонович (1872 – 1916) — режиссер, литератор, художник, театральный деятель, один из организаторов (1912) и руководителей I студии МХТ.

⁵⁵³ 735 Видимо, речь идет о М. Горьком, который с гражданской женой актрисой М. Ф. Андреевой (1868 – 1953) в это время находился в Финляндии.

⁵⁵⁴ Кугель Александр Рафаилович (1864 – 1918) — литературный критик, драматург, режиссер, редактор журнала «Театр и искусство» в 1897 – 1918 гг.

⁵⁵⁵ Батайль Анри (1872 – 1922) — французский поэт и драматург. Прославился как мастер пьес, отличающихся напряженным психологическим действием. Рецензия Чулкова на пьесу «Мама-Колибри» была опубликована в газете «Товарищ» (1907. 6 января. № 158).

⁵⁵⁶ Михайловский театр — открыт в 1833 г. в Петербурге. До революции на его сцене играла постоянная французская труппа. В репертуаре были главным образом модные новинки французской драматургии (в настоящее время — Малый театр оперы и балета).

⁵⁵⁷ Сумбатов-Южин Александр Иванович (1857 – 1927) — драматург, актер и руководитель (с 1909 г.) Малого театра в Москве.

⁵⁵⁸ Крылов Виктор Александрович (1838 – 1906) — драматург, театральный критик.

⁵⁵⁹ Рецензия была опубликована в газете «Товарищ» (1906. 26 января). Софокл (ок. 496 – 506 до н. э.) — древнегреческий драматург. Чулков отводил ему, наряду с Достоевским и Данте, одно из первых мест в мировой литературе. «Антигона» написана ок. 442 г.

⁵⁶⁰ Головин Александр Яковлевич (1863 – 1930) — театральный художник, живописец.

⁵⁶¹ Шницлер Артур (1862 – 1931) — австрийский драматург и прозаик. Некоторые произведения (пьеса «Анатоль», 1893, повесть «Фрау Беата и ее сын», 1913) написаны в импрессионистической манере. Социально-критический пафос присутствует в повести «Лейтенант Густль» (1901), пьесе «Профессор Бернгарди» (1912).

⁵⁶² Аш Шолом (1880 – 1957) — еврейский писатель. Чулков рецензировал постановку его пьесы «Бог мести» (Товарищ. 1907. 11 апреля. № 239).

⁵⁶³ 736 «Дикарка» — пьеса (1879) А. Н. Островского (1823 – 1886) и Н. Я. Соловьева (1845 – 1898), в которой В. Ф. Комиссаржевская исполняла роль Вари. Чулков в своей рецензии в газете «Наша жизнь» (1905. 28 декабря) подчеркивал: «Мы оценим настоящий, подлинный талант г-жи Комиссаржевской, но не примиримся с этим ужасным, косным, самодовольным театром быта, на фоне которого вспыхнула эта живая душа».

⁵⁶⁴ Комиссаржевский Федор Федорович (1882 – 1954) — режиссер, педагог, теоретик театра, брат В. Ф. Комиссаржевской. Вместе с К. С. Станиславским — один из организаторов МХТ. В эмиграции с 1919 г.

⁵⁶⁵ См. его статью в сб. «Памяти В. Ф. Комиссаржевской» (СПб., 1911. С. 214).

⁵⁶⁶ Имеется в виду театр В. Ф. Комиссаржевской.

⁵⁶⁷ Разрыв Мейерхольда с Комиссаржевской произошел в 1907 г. Причиной его был отказ актрисы от принципов условного театра.

⁵⁶⁸ «Кукольный дом» — пьеса (1879) Г. Ибсена. Рецензия Чулкова на ее постановку была напечатана в газете «Товарищ» (1906. 20 декабря. № 144).

⁵⁶⁹ «Балаганчик» — лирическая драма А. Блока (1905).

⁵⁷⁰ Сапунов Николай Николаевич (1880 – 1912) — театральный художник и живописец. Член объединения художников «Голубая роза». Его работы отмечены яркостью фантазии, напряженной эмоциональностью колорита. В 1908 г. пытался вместе с С. Дягилевым организовать экспериментальный «балаганный» театр в Териоках. Во время катания на лодке вместе с поэтом М. Кузминым по Финскому заливу трагически погиб.

⁵⁷¹ Мейерхольд В. Э. Статьи. Письма. Речи. Беседы. Т. 1. М., 1968. С. 250.

⁵⁷² Стихотворение написано в июле 1905 г.

⁵⁷³ Чулков, видимо, имеет в виду стихотворение «Песня» («Стоит шест с гагарой…»), которое Блок процитировал в своей статье «Девушка розовой калитки и муравьиный царь» (1907).

⁵⁷⁴ Вероятно, Чулков говорит о своей статье, напечатанной в газете «Товарищ» (1907. 7 декабря. № 443). Полное название пьесы — «Бесовское действо над некиим мужем, а также смерть 737 грешника и смерть праведника, сиесть прение Живота со Смертью» (1907).

⁵⁷⁵ «По поводу пьесы Ремизова» напечатано: Товарищ. 1907. 12 декабря. № 447.

⁵⁷⁶ Ведекинд Франк (1864 – 1918) — немецкий писатель, предшественник экспрессионизма. В театре Комиссаржевской была поставлена его пьеса «Пробуждение весны» (1891).

⁵⁷⁷ «Сестра Беатриса» — пьеса (1900) М. Метерлинка. В рецензии Чулков писал, что «Беатриса — Комиссаржевская — это уже новое приближение к свободе-красоте» (Товарищ. 1906. 29 ноября. № 126).

⁵⁷⁸ «Жизнь человека» — пьеса (1907) Л. Андреева. В рецензии на постановку (Товарищ. 1907. 24 февраля. № 200) Чулков высоко оценил режиссерскую идею высвечивать на сцене только то место, где происходит действие, «когда вокруг <…> царствует глубокая тьма».

⁵⁷⁹ Чулков отозвался на постановку пьесы Ф. Сологуба рецензией (Товарищ. 1907. 7 ноября. № 417).

⁵⁸⁰ Чулков рецензировал спектакли МХТ «Дядя Ваня» (Товарищ. 1907. 11 (14) мая. № 263), «Иванов» (Товарищ. 1907. 5 ноября. № 424), «Бранд» (Товарищ. 1907. 3 мая. № 256), «Борис Годунов» (Товарищ. 1907. 27 ноября. № 434). Рецензии на «Росмерсгольм» (1886) были напечатаны в газетах «Товарищ» (1907. 6 декабря. № 442), «Современное слово» (1908. 16 апреля. № 185). Реплики персонажей «Росмерсгольма» играют значительную роль в развитии сюжета повести Чулкова «Слепые» (1910): ее героиня Анна Томилина, актриса, участвует в спектакле, поставленном по этой пьесе.

⁵⁸¹ Рецензия на спектакль была напечатана в газете «Товарищ» (1907. 5 мая. № 259). «Драма жизни» — пьеса, входящая в трилогию (две другие: «У врат Царства» и «Вечерняя заря») норвежского писателя и драматурга Кнута Гамсуна (1859 – 1952).

⁵⁸² Книппер Ольга Леонардовна (1868 – 1959) — актриса, жена А. П. Чехова, в труппе МХТ с 1898 г.

⁵⁸³ Вишневский Александр Леонидович (1861 – 1943) — актер МХТ со дня основания, режиссер, заслуженный деятель искусств РСФСР.

⁵⁸⁴ 738 Москвин Иван Михайлович (1874 – 1946) — актер, в труппе МХТ с 1898 г. Народный артист СССР. Среди ролей: Федор («Царь Федор Иоаннович» А. К. Толстого), Протасов («Живой труп» Л. Н. Толстого), Лука («На дне» М. Горького).

⁵⁸⁵ Егоров Владимир Евгеньевич (1878 – 1960) — художник-декоратор. Наиболее известны его декорации к постановке «Синей птицы» М. Метерлинка в МХТ.

⁵⁸⁶ Ульянов Николай Петрович (1875 – 1949) — живописец, график, театральный декоратор, иллюстратор книги. Развивал жанр «исторического портрета».

⁵⁸⁷ Старинный театр существовал в Петербурге два сезона — 1907/08 и 1911/12. Был организован Н. Н. Евреиновым и Н. В. Дризеном. Создателей театра интересовала не столько драматургия, сколько зрелищность постановки. С театром сотрудничали Н. К. Рерих, М. В. Добужинский, Е. Е. Лансере, И. Я. Билибин. В театре работали режиссеры А. А. Санин, М. Н. Бурнашев.

⁵⁸⁸ Мольер (наст. имя Жан Батист Поклен; 1622 – 1673) — французский комедиограф и актер.

⁵⁸⁹ «Лицедейство о Робене и Марион» (ок. 1283) — первая пьеса на буколический сюжет, ставшая прототипом комической оперы. Рецензия Чулкова на этот спектакль напечатана в газете «Товарищ» (1907. 20 декабря. № 454).

⁵⁹⁰ Галль Адам де ла (ок. 1238 – 1286) — средневековый французский поэт, драматург, композитор.

⁵⁹¹ Трувер — французский средневековый поэт-певец (XII – XIII вв.), часто одновременно автор музыки и слов.

⁵⁹² Трэскё (точнее: треска) — средневековый танец, мелодия которого с XIII в. исполняется как самостоятельное произведение.

⁵⁹³ Фарандола — провансальский народный танец в быстром темпе.

⁵⁹⁴ Фокин Михаил Михайлович (1880 – 1942) — артист балета и балетмейстер. Реформатор балетного театра XX в. Организатор Русских сезонов в Париже (1909, 1912, 1914). С 1918 г. — в эмиграции.

⁵⁹⁵ Comédie Française («Комеди Франсез»; офиц. назв.: «Театр Франсе») — французский драматический театр, основанный в Париже в 1680 г. Людовиком XVI.

⁵⁹⁶ 739 Сальвини Томмазо (1820 – 1915) — итальянский актер. Герои Сальвини увлекали зрителя духовной силой и страстностью. Гастролировал в России в 1880, 1882, 1885, 1900 – 1901 гг.

⁵⁹⁷ Статья о Сальвини «Великий трагик» написана А. Григорьевым в 1859 г.

⁵⁹⁸ Росси Эрнесто (1827 – 1896) — итальянский актер. Гастролировал в России в 1877, 1878, 1890, 1895, 1896 гг.

⁵⁹⁹ Дузе Элеонора (1858 – 1924) — итальянская актриса. В 1891/92 и 1908 гг. была на гастролях в России. В сборник Чулкова «Покрывало Изиды» включена статья «Элеонора Дузе».

⁶⁰⁰ Очищение (катарсис) — в аристотелевской поэтике — непременное условие воздействия трагедии на зрителя: следя за ее событиями, он испытывает душевное волнение, переживает за судьбу героя, что возвышает человека и нравственно очищает его душу.

⁶⁰¹ Достоверно установить, о каком театре идет речь, не представляется возможным, так как по этому адресу в разное время располагались разные театры. Скорее всего, Чулков имел в виду Современный (или Московский) театр миниатюр, открывшийся в 1911 г. и принадлежавший М. Арцыбушевой.

⁶⁰² Ганако-Оота (1868 – 1945) — японская актриса. Гастролировала со своей труппой по России с 1909 г. Ее выступления в 1913 г. широко освещались в печати (см.: Театр. 1913. № 1228).

⁶⁰³ Оленина-д’Альгейм Мария Алексеевна (1869 – 1970) — камерная певица (меццо-сопрано). Пропагандист творчества русских композиторов, особенно М. П. Мусоргского.

⁶⁰⁴ «Дом песни» — музыкально-просветительская организация, созданная Олениной-д’Альгейм в 1908 г. в Москве.

⁶⁰⁵ Установить, о каком театре говорит Чулков, трудно, так как в послереволюционные годы на Б. Дмитровке располагались «Интимный театр» Б. С. Неволина, «Летний сад», сад «Летучая мышь», «Театр миниатюры» и др.

⁶⁰⁶ Лебедева Людмила Михайловна — актриса, танцовщица, возлюбленная Чулкова. Ей посвящено множество его стихов, она стала прообразом Татьяны Михайловны Лапиной в повести «Вредитель» (1931 – 1932).

⁶⁰⁷ 740 Мельпомена — в греческой мифологии муза трагедии.

⁶⁰⁸ «Король Лир» — пьеса (1605) В. Шекспира.

⁶⁰⁹ Мария Стюарт — героиня одноименной трагедии (1801) Ф. Шиллера (1759 – 1805).

⁶¹⁰ Орлеанская дева — Жанна д’Арк. Здесь — героиня драмы Ф. Шиллера «Орлеанская дева» (1801).

⁶¹¹ Подразумевается портрет М. Н. Ермоловой (1905) работы В. Серова.

⁶¹² Каботенка — актриса, преувеличенно-подчеркнуто ведущая свою роль, переносящая в жизнь привычки сцены (каботенство — позерство, амбициозность).

⁶¹³ Одну из своих стихотворных книг 1906 г. Чулков предполагал озаглавить «Из плена» (об этом есть упоминание в гл. «Федор Сологуб»).

⁶¹⁴ Не случайно один из рассказов Чулков озаглавил «Тишина». Он включил его во вторую свою книгу (СПб., 1910).

⁶¹⁵ Овсянико-Куликовский Дмитрий Николаевич (1853 – 1920) — филолог, литературовед. Вместе с А. А. Потебней сформировал психологическое направление в русском литературоведении. Творчеству Чулкова он посвятил статью «Заколдованный круг» (Речь. 1910. 21 марта. № 78; 1 апреля. № 89).

⁶¹⁶ Палаццо (ит. palazzo) — итальянский городской дворец-особняк, имеющий величественный фасад.

⁶¹⁷ Собор св. Марка построен в IX – XI вв. византийскими мастерами. Работы по наружной и внутренней отделке продолжались до XV в. Марк — один из четырех евангелистов, был спутником Павла и Варнавы в их ранних миссионерских путешествиях. Распространено мнение, что он записал слова своего Евангелия под диктовку Петра. Проповедовал Евангелие в Александрии, где и был замучен. Его предполагаемые останки были привезены в Венецию в IX в. Эта история и рассказана в цикле 741 мозаик собора св. Марка. Как святой покровитель Венеции он часто изображается на картинах Венецианской школы.

⁶¹⁸ Джотто ди Бондоне (1266/67 – 1337) — итальянский живописец и архитектор Раннего Возрождения.

⁶¹⁹ Capella de l’Arena (Капелла дель Арена) — капелла Скровеньи, названа по имени ее строителя — Энрико Скровеньи; церковь была построена в начале XIV в. на месте арены в Падуе. Фрески (1303 – 1306) Джотто на стенах и куполе А. Бенуа назвал «Евангелием в картинах», где «трагедия Христа разыграна с небывалой до тех пор ясностью и убедительностью» (Бенуа А. Мои воспоминания. М., 1990. Кн. 4 – 5. С. 39).

⁶²⁰ Пантеон — первоначально храм для поклонения всем богам. Величайшее античное купольное сооружение, было построено в Риме (118 – 128 н. э.) при императоре Адриане. С VII в. является христианской церковью (Санта Мария Ротонда). В Пантеоне находится гробница Рафаэля. В Средние века название стало применяться для сооружений, где похоронены знаменитые люди.

⁶²¹ Форум — в Древнем Риме рыночная площадь, то же, что греческая агора, представляет собой парадный архитектурный ансамбль, где находились Сенат, храмы Сатурна, Согласия, Августа, мемориальные триумфальные арки. Особой пышностью отличались форумы императорской эпохи (форум Цезаря, форум Августа, форум Траяна).

⁶²² Церковь св. Климента — находится недалеко от Колизея, построена на месте древней базилики — святилища Митры, вновь перестроена в конце XI – XII вв.

⁶²³ Эзотерические — тайные, скрытые, предназначенные исключительно для посвященных.

⁶²⁴ Менада (греч. безумствующая) — вакханка, спутница греческого бога виноградарства и виноделия Диониса. Менады сопровождали его во время шествий, носивших шумный, экстатический характер. Экстаз — непременное условие приобщения к божественному началу в мистериальных и гностических культах; симптом воплощения в человеке высшего божества.

⁶²⁵ Вяч. Иванов. «Менада» (1906).

⁶²⁶ Дионис — в греческой мифологии бог растительности, виноградарства и виноделия, связан со стихийными силами земли. 742 Шествия Диониса носили экстатический характер, в них участвовали вакханки, сатиры, менады. Охваченные священным безумием, они все сокрушали на своем пути. Дионис славился как освободитель людей от мирских забот.

⁶²⁷ Начало аполлоновское — начало гармонии и равновесия. Аполлон — в греческой мифологии сын Зевса, бог солнца и света, покровитель искусств, предводитель муз.

⁶²⁸ «По звездам» — название сборника статей (1909) Вяч. Иванова.

⁶²⁹ А. С. Пушкин. «Арион» (1827).

⁶³⁰ Неточная цитата из стихотворения Н. А. Некрасова «В годину горя».

⁶³¹ Рублев Андрей (ок. 1360 – 70 — ок. 1430) — живописец, крупнейший мастер Московской школы живописи. Наиболее известна икона «Троица».

⁶³² «Слово о полку Игореве» — памятник древнерусской литературы конца XII в.

⁶³³ Судейкин Сергей Юрьевич (1882 – 1946) — живописец и театральный художник, член объединения «Голубая роза», «Мир искусства». В красочных композициях соединял стилизованные мотивы искусства рококо с яркой декоративностью в духе русского народного творчества.

⁶³⁴ «Вечер» — первый сборник стихов А. Ахматовой (1889 – 1966), вышел в 1912 г. У Чулкова немало статей, в которых он высоко оценивает ее поэзию («Пятьдесят девять», «Хомуз», «Закатный звон», рецензия на поэму «У самого моря»). Объединяющая их мысль — творчество Ахматовой «заключает в себе <…> глубину и очарование, и значительность символической поэзии» (День. 1915. 11 июня. № 158). В середине 1920-х гг. он выражал сожаление, что «мало печатаются, а иногда и совсем не печатаются такие поэты, как Ахматова, Мандельштам, Кузмин, Юрий Верховский…» (Выступление на дискуссии в редакции журнала «Красная новь». РГАЛИ. Ф. 548. Оп. 1. Ед. хр. 220. Л. 2). Но уже в 1935 г. в своем дневнике «Откровенные мысли» Чулков замечал, что, приезжая в Москву, Ахматова каждый раз заходит к нему, но у них мало общего (ОР РГБ. Ф. 371. Карт. 2. Ед. хр. 1). Однако имя Ахматовой стояло под его некрологом.

⁶³⁵ 743 Кайо Жозеф (1863 – 1944) — премьер-министр и министр внутренних дел Франции. Придерживался политики экономического и политического сближения с Германией.

⁶³⁶ Жорес Жан (1859 – 1914) — деятель международного и французского социалистического движения, историк, публицист, возглавлял реформистское крыло французской социалистической партии, основатель газеты «Юманите».

⁶³⁷ Клюни — музей средневекового искусства в Париже с богатейшей коллекцией прикладного искусства V – XV вв. С 1844 г. музей размещен в монастырской гостинице, построенной в 1495 – 1500 гг. в стиле поздней, так называемой «пламенеющей» готики, направления в архитектуре, распространенного в основном во Франции и Англии XVI в. Название происходит от мотивов архитектурного декора, напоминающих языки пламени или рыбий пузырь.

⁶³⁸ Термы — античные общественные бани.

⁶³⁹ Флавий Валерий Констанций I Хлор (Бледный; 264 – 306) — римский император с 305 г., отец Константина I Великого. Своим правлением основал династию Констанциев, или Вторую династию Флавиев.

⁶⁴⁰ Лютеция — древнее поселение паризиев, на месте которого расположен современный Париж (о. Сите). После 358 г. получило название «Париж».

⁶⁴¹ Ср. письмо Чулкова от 7 (20) мая 1911 г. из Парижа к Блоку: «Париж не только французский город: он и наш, русский (не потому, конечно, что здесь много “соотечественников”), а по существу, по традиции… Все камни и картины, театры и небо, Сена и кафе — все это наше, не обходимое, печальное и милое, предсмертное и влекущее» (Литературное наследство. Т. 92. Кн. 4. С. 415).

⁶⁴² Notre Dame — (Нотр Дам) — Собор Парижской Богоматери, возводился с 1163 по 1245 гг. Известен один из его создателей — Жан де Шелль. Saint-Etienne-du-Mont (Сен-Этьен-дю-Мон) — 744 собор на площади Св. Женевьевы (ок. 422 – 502), покровительницы Парижа, которая, по преданию, спасла народ от нашествия гуннов, построен на месте церкви XIII в. в 1492 – 1626 гг. Saint-Germain-l’Auxerrois (Сен-Жермен л’Оксфруа) — церковь XIII – XV вв. напротив Лувра, украшенная каменными кружевами «пламенеющей готики», многократно перестраивалась с XII по XVI вв. Звон ее колоколов 24 августа 1572 г. возвестил о начале Варфоломеевской ночи. Saint-Germain-des-Pres (Сен-Жермен-де-Пре) — знаменитое аббатство бенедиктинцев, основанное в 543 г. (или 558 г.) на левом берегу Сены, с XV в. — в черте Парижа. Церковь строилась в XI – XVII вв.

⁶⁴³ Синдикалисты — сторонники синдикализма — течения в рабочем движении, находящегося под влиянием анархизма. Синдикалисты считают высшей формой организации рабочего класса профсоюзы.

⁶⁴⁴ Праздник, отмечаемый 14 июля. В этот день в 1789 г. восставшим народом была взята и разрушена крепость, служившая государственной тюрьмой. С 1880 г. отмечается как национальный праздник.

⁶⁴⁵ «Интернационал» (в тексте — «интернационалка») — международный гимн пролетариата. Написан французским рабочим Э. Потье (текст) и П. Дегейтером (музыка); получил распространение с конца XIX в.; «Карманьола» — см. коммент. 237 (с. 700) [В электронной версии — 238].

⁶⁴⁶ Марокканская авантюра (в тексте Мароккская) — международный конфликт 1911 г. Оккупация французскими войсками столицы Марокко — города Рабата и последовавший за этим вход германских судов в порт Агадир привели франко-германские отношения на грань войны.

⁶⁴⁷ Латинский квартал — квартал в Париже. В древности на этом месте располагались монастыри и церковные школы, где преподавание велось на латинском языке. Отсюда — его название. Здесь находится университет Сорбонна (по имени духовника Людовика IX Робера де Сорбона, основателя одного из колледжей), и проживают преимущественно студенты. В начале XX в. — своеобразный центр русской художественной интеллигенции, приезжавшей в Париж.

⁶⁴⁸ 745 Катзар — дословно в пер. с фр. бал «четырех искусств» — живописи, скульптуры, архитектуры, гравюры.

⁶⁴⁹ Плюмо (фр. plume) — перо.

⁶⁵⁰ Гамен (фр. gamin) — уличный мальчишка.

⁶⁵¹ Вестон (фр. veston) — пиджак.

⁶⁵² Фаллические символы — изображение мужского детородного органа как символа производительной силы и плодородия. Они играли важную роль в культе Деметры, Гермеса и особенно Диониса.

⁶⁵³ Музей Гимэ — музей восточных культур на площади Иены в Париже. Назван по имени его основателя, лионского путешественника и коллекционера — Гимэ; открыт в 1879 г. в Лионе, но после того как Гимэ подарил свою коллекцию государству, переведен в Париж в специально построенное здание.

⁶⁵⁴ Портрет Моны Лизы (ок. 1503), созданный Леонардо да Винчи был украден из Лувра в 1911 г. (см.: Аполлон. 1911. № 7).

⁶⁵⁵ Леонардо да Винчи (1452 – 1519) — итальянский художник, скульптор, архитектор, ученый, инженер. Основоположник художественной культуры Высокого Возрождения.

⁶⁵⁶ Намек на эстетику А. Бергсона, утверждавшего примат импульсивности и непосредственности.

⁶⁵⁷ Чулков, имеет в виду, видимо, четыре статуи рабов или гигантов (ок. 1532/34 — неоконченные) Микеланджело, атлетически мощные фигуры которых как бы пытаются вырваться из плена каменной глыбы.

⁶⁵⁸ Микеланджело Буонарроти (1475 – 1564) — итальянский скульптор, живописец, архитектор и поэт Высокого Возрождения.

⁶⁵⁹ Давид — статуя, созданная Микеланджело в 1501 – 1504 гг.

⁶⁶⁰ Владимирский собор в Киеве построен в XIX в.

⁶⁶¹ 746 Кирилловская церковь в Киеве сооружена в XII в. Врубель расписывал и реставрировал фрески Кирилловской церкви с 1884 по 1889 г.

⁶⁶² Гоген Поль (1848 – 1903) — французский живописец, один из главных представителей постимпрессионизма. Использовал синтетические обобщения и упрощения цвета и линий. В статье «Демоны и современность (мысли о французской живописи)» (Аполлон. 1914. № 1 – 2) Чулков писал, что «он всегда преображал действительность… Он один мог создать монументальное искусство…».

⁶⁶³ Ван Гог Винсент (1853 – 1890) — голландский живописец, представитель постимпрессионизма. Для него характерно остродраматическое восприятие жизни, страстная эмоциональность. Работы отличаются предельно экспрессивной манерой. В той же статье (см. коммент. 659 [В электроной версии — 662]). Чулков отмечал, что этот художник ясно «сознавал ответственность перед самим собою».

⁶⁶⁴ Сезанн Поль (1839 – 1906) — французский живописец, представитель постимпрессионизма. Особое внимание уделял предметному миру, его пластическому богатству. По мнению Чулкова (Аполлон. 1914. № 1 – 2), «он претендовал на синтетический метод. Но этот синтез был внешним синтезом <…> его искусство — это странная, замкнутая в себе страсть, слепая и косная, как земля».

⁶⁶⁵ Учениками Сезанна Чулков считал А. Ле Фоконье (1881 – 1947), А. Глеза (1881 – 1953), Ф. Леже (1881 – 1955), Ж. Брака (1882 – 1963), Х. Гри (1887 – 1927) (см. его ст. «Демоны и современность (мысли о французской живописи)»).

⁶⁶⁶ «Салон независимых» возник в 1894 г. как «Общество независимых художников», которое положило начало учреждению новых Художественных Салонов (выставок) в противовес официальным Салонам «Общества французских художников». Работы кубистического направления, к которому Чулков относил пишущих «под Сезанна», впервые были выставлены в «Салоне независимых» в 1908 г.

⁶⁶⁷ Матисс Анри (1869 – 1954) — французский живописец, график, мастер декоративного искусства. Чулков считал его ярким представителем «оптимистического нигилизма».

⁶⁶⁸ 747 Щукин Сергей Иванович (1854 – 1936) — фабрикант и коллекционер, собиратель французской живописи конца XIX – начала XX в., основатель домашней галереи, открытой для обозрения в 1905 г. В 1918 г. его коллекция была национализирована. Основная часть вошла в состав собрания Музея изобразительных искусств им. А. С. Пушкина.

⁶⁶⁹ Ромен Жюль (наст. имя Луи Фаригуль; 1885 – 1972) — французский прозаик, поэт, драматург, представитель унанимизма — течения, прославляющего надсоциальное единодушие массы.

⁶⁷⁰ Гутировать (фр. gouter — пробовать на вкус) — смаковать, ощущать.

⁶⁷¹ Так называется статья Чулкова, посвященная Ж. Ромену, опубликованная в книге Чулкова «Наши спутники» (1922).

⁶⁷² Бетховен Людвиг ван (1770 – 1827) — немецкий композитор, пианист, дирижер. Создал героико-драматический тип симфонизма. У Чулкова есть стихотворение «Со мною ты…», вдохновленное «Пятой симфонией» Бетховена (РГАЛИ. Ф. 548. Оп. 1. Ед. хр. 55. Л. 123). В нем говорится: «Я слышу музыку: судьба зовет сурово… // Бетховен пламенный ведет меня к Тебе». Заключительный хор «Девятой симфонии» (1823) написан на слова оды «К радости» И. Ф. Шиллера.

⁶⁷³ Ветхий завет. Первая книга Моисеева. Бытие. 1 : 26.

⁶⁷⁴ Показательно, что именно так была названа одна из статей Чулкова (1908).

⁶⁷⁵ Кузнецов Павел Варфоломеевич (1878 – 1968) — живописец, создавший элегический стиль. Один из организаторов московского объединения художников «Голубая роза». Во многих полотнах отразилось его увлечение Востоком.

⁶⁷⁶ Скорее всего, Чулков имеет в виду группу художников, входивших в объединение «Бубновый валет» — П. П. Кончаловского (1876 – 1956), А. В. Куприна (1881 – 1944), Р. Р. Фалька (1886 – 1958).

⁶⁷⁷ 748 Проприэтер — (фр. propriété — собственность) — владелец.

⁶⁷⁸ Табльдот (фр. table d’hôte) — общий стол.

⁶⁷⁹ Благер (фр. blaguer — бахвалиться) — шутник, хвастун.

⁶⁸⁰ «Le temps» («Время») — буржуазная газета, фактически официальный орган Министерства иностранных дел, издававшаяся в Париже (1861 – 1942).

⁶⁸¹ Молле — скорее всего, имеется в виду А. Молль — французский психиатр и психолог, автор книги «Исследование сексуального либидо» (1898). На русский язык были переведены его работы «Гипнотизм, с включением главных основ психотерапии и оккультизма» (СПб., 1909), «Прорицание и ясновидение» (Л., 1925).

⁶⁸² См. коммент. 483 (с. 727) [В электронной версии — 487].

⁶⁸³ Фалез (фр. falaise) — утес.

⁶⁸⁴ Флобер Гюстав (1821 – 1880) — французский писатель, автор романа «Мадам Бовари» (1857), действие которого происходит в Руане. Блестящий стилист, он оказал влияние на развитие реализма в мировой литературе.

⁶⁸⁵ Руанский собор — готический собор (строительство начато в XIII в., основные постройки XIII – XIX вв.).

⁶⁸⁶ St. Maclou (Сен-Маклу) — церковь, построенная в духе «пламенеющей готики» (1434 – 1470).

⁶⁸⁷ Жанна д’Арк (ок. 1412 – 1431) — народная героиня Франции. Во время Столетней войны (1337 – 1453) возглавила борьбу французского народа против английских захватчиков.

⁶⁸⁸ Прав: Пюви де Шаванн Пьер (1824 – 1898) — французский живописец-символист, создатель монументально-декоративных полотен.

⁶⁸⁹ Прав.: Рибера Хусепе де (1591 – 1652) — испанский живописец и гравер. Прославился реалистичностью изображения, 749 пристрастием к воспроизведению ужасного, приобретающего у него ирреальный, мистический оттенок.

⁶⁹⁰ Боттичелли Сандро (наст. имя и фам. Алессандро ди Мариано Филипепи; 1445 – 1510) — итальянский живописец эпохи Раннего Возрождения. Принадлежал к флорентийской школе, учился у Филиппино Липпи.

⁶⁹¹ Веласкес Диего (наст. имя и фам. Родригас де Сильва Веласкес; 1599 – 1660) — испанский живописец, создатель картин на религиозные и исторические сюжеты, острохарактерных портретов, сцен из народной жизни.

⁶⁹² Прав.: Пинтуриккьо (наст. имя Бернардино ди Бетто ди Бьяджо; ок. 1454 – 1313) — итальянский живописец эпохи Раннего Возрождения. Мастер умбрийской школы, его картины отличаются тонкой поэтичностью, жизнерадостностью, тщательностью письма и богатством орнаментики.

⁶⁹³ Босх Хиеронимус (наст. имя Хиеронимус ван Акен; 1460 – 1516) — нидерландский художник, причудливо соединявший фантастику, сатиру и реалистические наблюдения жизненных явлений. Один из наиболее ярких мастеров Раннего Северного Возрождения.

⁶⁹⁴ Моне Клод Оскар (1840 – 1926) — французский живописец, один из основоположников импрессионизма, направления в искусстве, получившего свое наименование от названия его картины «Впечатление» («Impression», 1872).

⁶⁹⁵ Ренуар Пьер Огюст (1841 – 1919) — французский художник-импрессионист, график, скульптор. Блестящий колорист, в живописи добивался впечатления монохромности с помощью тончайших сочетаний близких по цвету тонов.

⁶⁹⁶ Сислей Альфред (1839 – 1899) — французский живописец, англичанин по происхождению, один из ведущих мастеров импрессионизма, создатель пейзажей, отмеченных тонким лиризмом и мягкостью световоздушной атмосферы.

⁶⁹⁷ Пуссен Никола (1594 – 1665) — французский живописец и рисовальщик. Его творчество, проникнутое высокими идеалами, стало ярким выражением классицизма в европейской живописи.

⁶⁹⁸ 750 Жерико Теодор (1791 – 1824) — французский живописец и график, основоположник романтизма во французской живописи. Его искусство повлияло на реалистов середины XIX в.

⁶⁹⁹ Милле Жан Франсуа (1814 – 1875) — французский живописец и график, его картины на темы повседневной крестьянской жизни отмечены реалистичностью и высоким социально-критическим пафосом.

⁷⁰⁰ «Среда» — литературный кружок в Москве, собиравшийся по средам у писателя Н. Д. Телешова (1867 – 1957). Просуществовал с 1899 по 1916 гг. Участниками его были В. В. Вересаев, А. И. Куприн, И. А. Бунин и др.

⁷⁰¹ Чулков говорит о своем знакомстве с Евдокией Ивановной Лосевой (1881 – 1936), которой он посвятил стихотворение «Психея» («Стихотворения Георгия Чулкова»). Портрет Е. И. Лосевой работы В. А. Серова написан в 1903 г.

⁷⁰² Милиоти — вероятнее всего, речь идет о Николае Дмитриевиче Милиоти (1874 – 1950), живописце, члене обществ «Мир искусства» и «Голубая роза», так как с Василием Дмитриевичем Милиоти (1875 – 1943) Чулков был знаком раньше, когда тот заведовал издательским отделом журнала «Золотое руно» и оформлял его книгу «Покрывало Изиды».

⁷⁰³ Кузнецов П. В. — см. коммент. 672 (с. 747) [В электронной версии — 675].

⁷⁰⁴ Крымов Николай Петрович (1884 – 1958) — живописец, мастер синтетического, гармонично организованного пейзажа-картины.

⁷⁰⁵ Феофилактов Николай Петрович (1878 – 1941) — живописец и график, был близок к объединению «Голубая роза», испытал влияние графики О. Бердслея. Его даже называли «Московским Бердслеем». Оформлял журнал «Весы». В его графике преобладали болезненные фантазии, в которых участвовали химеры, сфинксы, летучие мыши, бесполые марионетки и гермафродиты.

⁷⁰⁶ 751 Маринетти Филипп Томмазо (1876 – 1944) — итальянский писатель, глава и теоретик футуризма, впоследствии сподвижник Муссолини. В статье «Маринетти» (Чулков Г. Вчера и сегодня) Чулков писал о «гениальной наивности» этого «художника-ребенка», но в то же время утверждал, что «его поэзия — самый вульгарный модернизм, подновленный и подкрашенный неудачно и безвкусно».

⁷⁰⁷ Фор Поль — см. коммент. 435 (с. 722) [В электронной версии — 439].

⁷⁰⁸ Показательно, что свою повесть (1916), действие которой разворачивается на фоне «петербургских туманов», Чулков назвал «Осенние туманы».

⁷⁰⁹ Ященко Александр Семенович (1877 – 1934) — профессор права Петербургского университета, с 1918 г. жил в Берлине, основал журнал «Русская книга» (1921), в 1922 – 1923 гг. выходил под названием «Новая русская книга».

⁷¹⁰ «Жатва». 1914. Кн. 5.

⁷¹¹ «Сатана» (М., 1915).

⁷¹² «Сатана» (Пг., 1917).

⁷¹³ Роман получил большое количество отзывов: о нем писали Ю. Айхенвальд (Речь. 1915. 31 августа. № 71), Н. Ашешов (День. 1915. 1 октября. № 270), Л. Столица (Столичная молва. 1915. 26 октября. № 449), И. Игнатов (Русские ведомости. 1914. 7 июня. № 130), Н. Гиляровская (Голос Москвы. 1914. 24 мая. № 118), Ал. Ожигов (Современное слово. 1914. 24 мая. № 2286), В. Розанов (Новое время. 1914. 18 июня. № 13744) и др.

⁷¹⁴ На это обратил внимание в своей статье В. Розанов.

⁷¹⁵ Антон Крайний. Мятущаяся душа. (Отклики. № 26. Литературное приложение к газете «День». 1914. 3 августа. № 178). В статье как большая удача оценивался характер княжны Оленьки: «нарисованная почти одной чертой, — светится как живая», «все <…> что говорит о ней сам автор, все, что он заставляет ее делать <…> художественно верно и хорошо». Критик похвалила также образный, сочный, «всегда интересный и живой язык» автора.

⁷¹⁶ Известный футурист приехал в Россию в 1913 г.

⁷¹⁷ Хлебников Велимир (наст. имя Виктор Владимирович; 1885 – 1922) — поэт-футурист, или, как он называл себя, будетлянин. 752 Создатель утопического общества Председателей Земного Шара, реформатор поэтического языка. Оказал воздействие на русский и европейский авангард, в том числе в области живописи и музыки.

⁷¹⁸ Доклад «Оправдание символизма» Чулков читал в 1914 г.

⁷¹⁹ Сборник увидел свет в 1916 г.

⁷²⁰ Книга, изданная в 1922 г., называлась «Наши спутники». Лета (миф.) — река забвения в царстве мертвых, испив воду которой, души умерших забывают свою былую земную жизнь.

⁷²¹ Цветковская Елена Константиновна (1880 – 1943) — третья жена К. Д. Бальмонта.

⁷²² Шато (фр. château) — замок, величественное здание.

⁷²³ Саваоф — в Ветхом завете одно из имен Божиих, обозначающее беспредельное величие Его, всемогущество Божие и славу. Знаменует Его владычество над всем сотворенным.

⁷²⁴ З. С. — Зинаида Серебрякова.

⁷²⁵ 10 (23) июля правительство Австро-Венгрии предъявило Сербии ультиматум, составленный в провокационном тоне, и, не удовлетворившись ответом, 5 (28) июля объявило войну. Поводом к ультиматуму послужило убийство эрцгерцога Фердинанда.

⁷²⁶ В настоящее время название город произносится Сьер.

⁷²⁷ Гогенцоллерны — династия бранденбургских курфюстов в 1415 – 1701 гг., прусских королей в 1701 – 1918 гг. и германских императоров в 1871 – 1918 гг. Основные представители: Фридрих Вильгельм, Фридрих II, Вильгельм I, Вильгельм II.

⁷²⁸ Гинденбург Пауль фон (1847 – 1934) — генерал-фельдмаршал (1914), фактически главнокомандующий войсками Германии в Первой мировой войне, президент Германии с 1925 г. В январе 1933 г. передал власть в руки национал-социалистов, поручив Гитлеру формирование правительства.

⁷²⁹ Патуа — местное наречие во Франции на границе с Италией.

⁷³⁰ 753 Колокольня св. Сульпиция построена на месте церкви XII в. в XVII – XVIII вв.

⁷³¹ Готье Теофиль (1811 – 1872) — французский поэт, прозаик и критик, один из вдохновителей «Парнаса». Обосновал теорию «искусства для искусства».

⁷³² Франко-прусская война 1870 – 1871 гг. В ходе войны пала Вторая империя во Франции и завершилось объединение Германии.

⁷³³ Гед Жюль (наст. фам. Базиль; 1845 – 1922) — деятель французского и международного социалистического движения, один из основателей Французской рабочей партии.

⁷³⁴ Намек на развитие идей федерализма, которые могли бы привести к окончательному согласию франкоязычную, немецкоязычную и итальянскую части Швейцарии, объединившиеся в единое федеративное государство в 1848 г.

⁷³⁵ Салоники — город и порт в Греции на берегу залива Гермаикос Эгейского моря. Второй по значимости город после Константинополя в Византии. В XIII в. был столицей Фесалоникского королевства.

⁷³⁶ Гарибальди Джузеппе (1807 – 1882) — народный герой Италии, участник национально-освободительного движения, боровшийся за объединение Италии. Участник Итальянской революции 1848 – 1849 гг., организатор обороны Римской республики (1849). В 1848, 1859 и 1866 гг. во главе добровольцев участвовал в освободительных войнах против Австрии. Обеспечил победу Итальянской революции 1859 – 1860 гг. Во время франко-прусской войны 1870 – 1871 гг. сражался добровольцем на стороне Франции. Его жена Анита (1821 – 1849) участвовала с ним в партизанских боях в Южной Америке и в обороне Римской республики в 1849 г.

⁷³⁷ 754 Валона — административный центр одной из провинций Албании.

⁷³⁸ Хотя в 1912 г. Албания получила независимость, фактически над ней установился протекторат Австро-Венгрии, Великобритании, Германии, Италии, России, Франции, и во время Первой мировой войны на ее территории шли бои между воюющими державами.

⁷³⁹ Бриндизи — город и порт на берегу пролива Отранто в Южной Италии.

⁷⁴⁰ Евангелие от Луки (23 : 34).

⁷⁴¹ Позор семидесятого года — имеется в виду тяжелое поражение Франции во Франко-прусской войне (1870 – 1871).

⁷⁴² Марнское сражение — сражение на реке Марне (север Франции) между французской и германской армиями произошло 5 – 12 сентября 1914 г.

⁷⁴³ В марте — апреле 1915 г. Англия и Франция официально согласились по окончании войны передать столицу Турции Константинополь России с условием не препятствовать им в разделе азиатской части Турции.

⁷⁴⁴ Пролив Отранто находится между Италией и Грецией, соединяет Адриатическое и Ионическое моря.

⁷⁴⁵ Шевкет-бей — Шевкет Махмуд (1858 – 1913) — турецкий паша в 1901 – 1903 гг., германофил. В 1912 г. — военный визирь. Был убит членом оппозиционного Либерального союза в Константинополе, после чего вспыхнула II Балканская война.

⁷⁴⁶ Так Чулков характеризует ситуацию, при которой Турция, выступившая в Первой мировой войне на стороне Германии, была превращена ею в своего военного и финансового вассала.

⁷⁴⁷ Патрас — прав.: Патры — город и порт в Греции на полуострове Пелопоннес, административный центр нома Ахея.

⁷⁴⁸ Венизелос Элефтериос (1864 – 1936) — премьер-министр Греции в 1910 – 1915 гг.

⁷⁴⁹ 755 Строки из стихотворения А. С. Пушкина «Опять увенчаны мы славой…» (1829), посвященного Адриановскому миру, по которому Россия приобрела острова в устье Дуная и ряд городов на Черноморском побережье, а Греция получила независимость (у Пушкина: «Страна героев и рабов расторгла…»).

⁷⁵⁰ Дж. Байрон (1788 – 1824). «Паломничество Чайльд-Гарольда». Песнь вторая, строфа 73.

⁷⁵¹ Коринфский залив Ионического моря у западных берегов Греции.

⁷⁵² В Коринфе согласно греческому мифу, оказались Медея и Ясон, и там Ясон задумал жениться на дочери коринфского царя. Узнав об этом, Медея погубила ее, ее отца, рожденных ею от Ясона детей и улетела на запряженной Драконами колеснице в Афины.

⁷⁵³ Коринфский канал пересекает Коринфский перешеек, соединяющий центральные районы Греции и полуостров Пелопоннес.

⁷⁵⁴ Пирей — город в Греции в Эгейском море. Входит в состав Больших Афин.

⁷⁵⁵ Эвбея — остров в Эгейском море, близ побережья Балканского полуострова, с которым соединен мостом.

⁷⁵⁶ Несколько измененное выражение из Евангелии от Матфея (6 : 26). От Луки (12 : 24).

⁷⁵⁷ В Салониках находится множество византийских церквей IV – XIV вв., украшенных мозаиками и фресками, в том числе купольная базилика св. Софии (V – VIII вв.).

⁷⁵⁸ Ниш — город в Сербии на реке Нишаве.

⁷⁵⁹ Драгоман — переводчик при дипломатических представительствах и консульствах, преимущественно в странах Востока.

⁷⁶⁰ «Реки вавилонские» — выражение из повествования о падении Вавилона (Псалтырь. Кафисма 19. Псалом 136).

⁷⁶¹ В 1915 г. был подписан болгаро-германский договор, по которому Болгарии были обещаны компенсации за счет территории Сербии, Греции, Румынии, Турции. Болгария в составе 756 германских и англо-венгерских дивизий выступила против Сербии, захватив всю ее территорию.

⁷⁶² Данное утверждение основано на том, что в VII в. на территории Болгарии появились протоболгары, народность тюркского происхождения, которые во главе с ханом (ок. 644 — ок. 700) вместе с жившими здесь славянскими племенами образовали первое Болгарское царство.

⁷⁶³ «Страдные дни» — см. коммент. 511 (с. 730) [В электронной версии — 514].

⁷⁶⁴ Барк Петр Львович (1869 – 1937) — государственный деятель, в 1907 – 1911 гг. директор-распорядитель Волжско-камского коммерческого банка. С 1914 г. и до Февральской революции министр финансов. С 1918 г. в эмиграции.

⁷⁶⁵ «Гебен» — германский линейный крейсер, прорвавшийся вместе с крейсером «Бреслад» в начале Первой мировой войны из Средиземного моря в Стамбул. В октябре 1914 г. совершил пиратское нападение на Севастополь.

⁷⁶⁶ Милюков Павел Николаевич (1859 – 1943) — политический деятель, историк, публицист, один из организаторов партии кадетов, министр иностранных дел Временного правительства, читал лекции по всеобщей истории в Софийском высшем училище в 1897 г. С 1920 г. в эмиграции.

⁷⁶⁷ Чулков перечисляет издания либеральной и демократической ориентации.

⁷⁶⁸ Как и русские, болгары пользуются кириллицей.

⁷⁶⁹ «Третий элемент» — условное обозначение демократической интеллигенции — врачей, учителей и т. п. «Первый элемент» — администрация, «второй» — земские служащие.

⁷⁷⁰ Вильгельм II (1859 – 1941) — германский император и прусский король с 1888 г. Отрекся от престола 28 ноября 1918 г.

⁷⁷¹ Только в 1916 г. правительство Румынии решило вступить в Первую мировую войну на стороне Антанты, которая обещала ей Трансильванию и другие австро-венгерские территории.

⁷⁷² 757 Софийский собор (в Киеве) — заложен Ярославом Мудрым в 1037 г. в память своей победы над печенегами, был построен византийскими мастерами.

⁷⁷³ Евхаристия — причащение, одно из высших таинств русской православной церкви. Зд.: мозаичное изображение этого обряда.

⁷⁷⁴ «Византийская идея» — понятие «византизм» возникает в культурологии с конца XIX в. Под этим словом понимается деспотическая сторона византийского государства и быта. Особенностями византийского образа мысли являются аскетизм и догматизм.

⁷⁷⁵ См. коммент. 658 (с. 746) [В электронной версии — 661]. Врубель специально изучал образцы византийского и древнерусского искусства, знакомился с образцами итальянского искусства в Венеции.

⁷⁷⁶ В основу образа Богоматери легли портретные черты Э. Л. Праховой, жены историка искусств А. В. Прахова, пригласившего Врубеля в Киев. Это, по мнению историков искусства, сделало отвлеченный образ ближе, человечнее и эмоциональнее.

⁷⁷⁷ Резкое ухудшение зрения у М. А. Врубеля наступило в декабре 1905 г.

⁷⁷⁸ Васнецов Виктор Михайлович (1848 – 1926) — художник, создатель монументально-эпических полотен на темы русской истории, народных былин и сказок. Расписывал собор Св. Владимира в Киеве в 1885 – 1896 гг.

⁷⁷⁹ Чулков имеет в виду не только картины Врубеля «Демон», «Демон сидящий», «Демон летящий», «Демон поверженный», но и свою теорию «пессимистического демонизма», которую он развивал в статье «Демоны и современность» (1914), а также в подготовительных материалах к большой работе о «демонизме» в искусстве («Художники и демоны». РГАЛИ. Ф. 548. Оп. 1. Ед. хр. 223).

⁷⁸⁰ А. С. Пушкин. «Медный всадник»: «над омраченным Петроградом дышал ноябрь осенним хладом…»; Е. А. Боратынский. «Н. И. Гнедичу»: «Увидеть бы желал я пышный Петроград…»

⁷⁸¹ 758 Вигель Филипп Филиппович (1786 – 1856) — государственный чиновник, коллекционер, мемуарист, автор воспоминаний (впервые опубликованы с купюрами в 1864 – 1865 гг.).

⁷⁸² «Жатва». 1915. № 6.

⁷⁸³ Ярцев Петр Михайлович (1861 – 1930) — драматург, режиссер, театральный критик.

⁷⁸⁴ Петров Николай Васильевич (1890 – 1964) — режиссер, театральный педагог, доктор искусствоведения. В Александринском театре с 1910 г. Народный артист РСФСР (с 1945 г.).

⁷⁸⁵ Карпов Евтихий Павлович (1857 – 1926) — главный режиссер Александринского театра, драматург, сторонник театрального консерватизма.

⁷⁸⁶ Тиме Елизавета Ивановна (1884 – 1968) — актриса, в труппе Александринского театра с 1908 г.

⁷⁸⁷ Аполлонский Роман Борисович (1865 – 1928) — актер, в труппе Александринского театра с 1881 г.

⁷⁸⁸ Лаврентьев Андрей Николаевич (1882 – 1935) — актер и режиссер Александринского театра в 1910 – 1918 гг.

⁷⁸⁹ Пьеса шла на сцене в течение всего трех месяцев.

⁷⁹⁰ Пьеса получила много отзывов: «Биржевые ведомости» (1915. 17 октября. № 15154), «День» (1915. 28 мая. № 144), «Петроградские ведомости» (1916. 21 сентября. № 190), Батюшков Ф. Театральные заметки [«Невеста»] // Вестник Европы. 1917. № 1 и др.

⁷⁹¹ Это убеждение не оставляло Чулкова до конца дней. В его архиве сохранилось немало символистских пьес, написанных уже в 1920 – 1930-х гг. («Кабачок невинных», «Конец директора Паскале», «Карнавал», «Хромой Франциск»). Ранее, помимо упоминавшейся «Тайги» (1907), им были написаны пьесы «Семена бури» (1908), напоминавшая блоковского «Короля на площади», «Адония» (1910), в чем-то предвосхитившая романтические пьесы Н. Гумилева, а также «Дети греха» (1918).

⁷⁹² Некрасов Николай Виссарионович (1879 – 1940) — лидер левых кадетов, инженер-технолог, профессор, депутат III и IV Государственных Дум. Один из руководителей «Земгора». С 1921 г. — в Центросоюзе.

⁷⁹³ 759 Портплед (фр. porté — носить и англ. plaid — шерстяное одеяло) — дорожная сумка или чехол для пледа и постельных принадлежностей.

⁷⁹⁴ По всей вероятности, речь идет о Алексее Дмитриевиче Протопопове (1866 – 1917/1918) — министре внутренних дел России и главноначальствующем корпуса жандармов (дек. 1916 — февр. 1917). Являлся основателем и редактором газеты «Русская воля» (1916 – 1917). После Октябрьских событий расстрелян по приговору ВЧК.

⁷⁹⁵ Документ, по которому 2 марта 1917 г. Николай II отрекался от престола и за себя, и за сына и передавал власть Вел. князю Михаилу Александровичу, который уже 3 марта вынужден был подписать свое «отречение».

⁷⁹⁶ Печ. с соблюдением орфографии и сокращений, использованных в кн.: Чулков Г. Годы странствий. М., 1930. В настоящее издание внесены только некоторые пунктуационные изменения, соответствующие требованиям современной литературной нормы. Отдельные письма А. Блока сверены по изд.: Блок А. Собр. соч.: В 8 т. Т. 8. М., 1960 – 1963.

⁷⁹⁷ «Скорпион» — издательство, существовавшее в Москве в 1900 – 1916 гг. Принадлежало С. А. Полякову (1874 – 1948), инженеру и переводчику.

⁷⁹⁸ «Homo sapiens» — роман (1895 – 1898) С. Пшибышевского.

⁷⁹⁹ 760 D’Annunzio G. Francesca da Rimini. Milano, 1902. Перевод этой пьесы был заказан Брюсову В. Комиссаржевской в 1907 г. Ввиду срочности разделен между ним и Вяч. Ивановым. Издан в 1908 г.

⁸⁰⁰ Так назвал В. Брюсов работу Д. Мережковского «Л. Толстой и Достоевский», публикация которой с подзаголовком «Христос и Антихрист в русской литературе» началась в «Мире искусства» (1900, № 1 – 2) и продолжалась два года. Отдельным изданием том 2 (Религия Л. Толстого и Достоевского) вышел в 1902 г.

⁸⁰¹ Литературно-художественный кружок — см. коммент. 226 (с. 698) [В электронной версии — 227].

⁸⁰² Уистлер Джеймс Эббот Мак Нил (1834 – 1903) — живописец, офортист, литограф, писатель. Свои картины называл «аранжировками», «симфониями», «ноктюрнами», стремился соединить лаконичность композиции и обобщенность формы с импрессионистическими приемами, романтизмом и символизмом художественного мышления.

⁸⁰³ М. Денис — прав.: Дени Морис (1870 – 1943) — французский художник-постимпрессионист, живописец, график, театральный декоратор, теоретик искусства. В его индивидуальном стиле, называемом «интимизмом», причудливо переплетались неоклассицизм, итальянские влияния с синтетизмом Гогена. Он сочетал спиритуализм, христианскую духовность с чувственностью и декоративностью изображения. Собственную «музыку линий» сравнивал с мелодиями Дебюсси.

⁸⁰⁴ Шопен Фридерик (1810 – 1848) — польский композитор и пианист. Его музыке присуши лиризм, тонкость в передаче различных настроений, романтическая взволнованность. Соединил классичность формы с мелодическим богатством и фантазией.

⁸⁰⁵ В «Новом пути» Брюсов напечатал поэму «Конь блед» (1904. № 5), стихотворения «Орфей и Эвридика» (1904. № 8), «Орфей и аргонавты», «Гребцы триремы» (1904. № 11).

⁸⁰⁶ 761 В «Новом пути» был опубликован единственный перевод Брюсова: Ог Э., де. Смерть последнего папы. Рассказ (1904. № 2).

⁸⁰⁷ Имеется в виду рецензия Брюсова (подпись Аврелий) «О книгах». Ad. Van Bever. Mauris Maeterlinck. Paris. 1904 (Весы. 1904. № 12). В 1904 г. Брюсов опубликовал свой перевод этого критико-библографического очерка и рассказа французского писателя в книге «М. Метерлинк. Избиение младенцев. Рассказ».

⁸⁰⁸ Автором «Гнили» был Вацлав Берент (1873 – 1940) — польский прозаик. Помимо романа «Гниение» (переводившегося на русский язык и как «Гнилушки», «Блестящая пыль», «Гниль») написал романы «Новые пути» (1894 – 1895), «Озимь» (1911).

⁸⁰⁹ «Русское слово» — ежедневная газета, издававшаяся И. Д. Сытиным в Москве (1901 – 1916).

⁸¹⁰ «Русь» — ежедневная газета, выходившая в Санкт-Петербурге (1903 – 1908) под редакцией А. А. Суворина.

⁸¹¹ «Русские ведомости» — см. коммент. 185 (с. 693) [В электронной версии — 186].

⁸¹² «Наша жизнь» — ежедневная общественно-политическая, литературная и экономическая газета. Выходила в Санкт-Петербурге в 1904 – 1906 гг.

⁸¹³ «Право» — ежедневная юридическая газета. Выходила в Санкт-Петербурге (1901 – 1916).

⁸¹⁴ «Мятеж» — стихотворение Верхарна из книги «Черные факелы» (1891) (перевод напечатан: Верхарн Э. Стихи о современности. М., 1906), посвященное теме революционного действия масс. Влияние его идей отразилось и в стихотворении Брюсова «Мятеж» (1920) с пометкой «Памяти Эмиля Верхарна 762 как поэта и друга». Было помещено в сборнике «В такие дни» (1921).

⁸¹⁵ Перевод стихотворения Эдгара По «Ворон» был опубликован в «Вопросах жизни» (1905. № 1).

⁸¹⁶ Рассказы Брюсова в «Вопросах жизни» не появились.

⁸¹⁷ Рецензии Мирэ в «Весах» не обнаружены. Вероятно, рецензия, о которой говорится в письме, действительно не подошла и была отослана обратно. Возможно, ее опубликовали «Вопросы жизни», так как в этом журнале рецензии Мирэ печатались неоднократно.

⁸¹⁸ «Мор» — стихотворение из книги Верхарна «Обезумевшие селенья», опубликовано в «Вопросах жизни» в октябре. Его заключительная часть переведена в 1923 г. для издания стихотворений Верхарна (М.; Пг., 1923); «Мадонна на перекрестке» — стихотворение из книги Верхарна «Черные факелы» (1891), получившее в конечной редакции название «Женщина на перекрестке». Всего из предложенных Брюсовым переводов Верхарна в «Вопросах жизни» были опубликованы в октябре — ноябре 1905 г. стихотворения «Трибун», «Банкир», «Мор», «Города и поле. К будущему».

⁸¹⁹ В альманахе «Северные цветы Ассирийские» (вып. IV, 1905) была напечатана драма Брюсова «Земля».

⁸²⁰ «Фонарики» (1904) — опубликовано в сборнике В. Брюсова «Stephanos» (1906).

⁸²¹ Рецензия В. Иванова на переводы «песен» Метерлинка появилась в «Весах» (1905. № 7). В ней высоко оценивался сам автор, много внимания уделялось иллюстрациям Шарля Дудле, но весьма сдержанно говорилось о работе переводчика. Рецензия Брюсова, опубликованная в том же номере «Весов», называлась 763 «Фиалки в тигеле» и содержала нелицеприятный отзыв о переводах Чулкова.

⁸²² Летом 1905 г. В. Брюсов и Н. Петровская (1884 – 1928) отдыхали в Финляндии. В письмах к ней Брюсов вспоминал об этом, как о «днях несбыточного счастья». Впечатления от пребывания в Финляндии отразились в рассказах сборника Н. Петровской «Sanctus amor» (1908) и цикле стихотворений Брюсова «На Сайме», где упоминается и пансион Рауха.

⁸²³ Летом 1905 г. Брюсов работал над романом «Огненный ангел», прототипами главных героев которого были сам поэт, Андрей Белый, Н. Петровская.

⁸²⁴ Переводы Дж. Байрона были заказаны Брюсову С. Венгеровым для «Библиотеки великих писателей». Брюсов выразил желание переводить «Пророчество Данте», первую из «Европейских мелодий», оды, посвященные Наполеону и Венеции, «Сон», стихи к финской девушке и стихотворение «Пришло время утихнуть этому сердцу…». Из названных произведений ему был предложен для перевода лишь наполеоновский цикл и стихи из книги «Часы досуга». Спустя полтора десятилетия Брюсов по собственной инициативе перевел фрагмент из «Дон Жуана».

⁸²⁵ Рассказы «Республика Южного креста» и «В подземной тюрьме» напечатаны в журнале «Весы» (1905. № 12 и 1906. № 5).

⁸²⁶ «Слово» — политическая, общественная и литературная газета. Выходила в Санкт-Петербурге (1903 – 1909).

⁸²⁷ Брюсов переводил Верлена с 1892 по 1911 гг. Итогом этого труда стало фундаментальное издание «Верлен» (М., 1911). Этюд «П. Верлен. Биографический очерк» напечатан в кн.: Верлен П. Избранные стихотворения в переводах русских поэтов 764 (М., 1912); «Эмиль Верхарн — как человек и поэт» опубликовано в качестве предисловия к кн. «Э. Верхарн. Стихи о современности» (М., 1906). Стихотворения Верхарна «Голова» из книги «Разгромы» (1888) и «Лондон» из книги «Вечера» (1887) напечатаны в «Журнале для всех» (1905. № 11 и 1906. № 1); Этюд о А. Рембо, по всей видимости, написан не был, подготовительные материалы к нему были использованы в статье «К истории символизма». Впервые опубликованы: «Литературное наследство» (Т. 27 – 28. М., 1937); очерк «Рене Гиль. (Ghil R. Oeuvre. En méthode à l’oeuvre. Paris. 1904)» напечатан в «Весах» (1904. № 12).

Гиль Рене (наст. имя Гильбер; 1862 – 1925) — французский поэт, автор книг стихов «Легенда душ и крови» (1885), «Обет жизни» (1906) и эстетических трактатов — «Трактат о слове» (1885), «Научная поэзия» (1909).

⁸²⁸ Брюсов перевел стихотворения Анри де Ренье «Упрек», «На отмели», «Других пусть радуют прекрасные закаты…»; С. Малларме — «Из поэмы “Иродиада”», «Лебедь», «Луна печалилась. Томились серафимы…», «У окна, где пурпур старый…»; Р. Демеля — «Вечерняя песня», «Простор! грудь, рвись за пределы!..», «Есть вечно в нас, что вечно одиноко…». Из наследия А. Стриндберга Брюсовым переведен только рассказ «Чудо» (Ребус. 1900. № 46. 13 ноября).

Ренье Анри Франсуа Жозеф де (1864 – 1934) — французский прозаик и поэт, близкий к символизму. В романах («Героические иллюзии Тито Басси», «Грешница») эстетизировал быт французской аристократии XVII – XVIII вв.

⁸²⁹ Эллис Лев Львович (наст. фам. Кобылинский; 1879 – 1947) — поэт и критик, теоретик символизма, автор книги «Русские символисты» (1910). Раздраженный по отношению к нему тон Брюсова объясняется тем, что в 1904 – 1907 гг. они находились в конфликте. С 1907 г. у Эллиса начался период неумеренного поклонения Брюсову.

⁸³⁰ В IV сборнике «Знания» (1905) был напечатан перевод стихотворения «Кузнец» (Из Верхарна) в переводе А. Лукьянова. 765 Брюсовский перевод опубликован в «Журнале для всех» (1905. № 12).

⁸³¹ Ответа в печати на статью Брюсова «Фиалки в тигеле» от Чулкова не последовало.

⁸³² Литературно-критические статьи Брюсова о Верлене были опубликованы в кн.: Верлен П. Записки вдовца. М., 1911 (предисловие); Верлен П. Избранные стихотворения в переводах русских поэтов. СПб., 1911 (Биография и характеристика творчества).

⁸³³ Альтенберг Петер (наст. имя Рихард Энглендер; 1859 – 1919) — австрийский писатель. В русском переводе опубликованы сборники рассказов, стихов в прозе, афоризмов, импрессионистических зарисовок «Как я это вижу» (1908), «Сказки жизни» (1908). Брюсовских переводов не обнаружено. Перевод этого автора М. Н. Семеновым упоминается в переписке Брюсова с Поляковым (см.: Литературное наследство. Т. 98. Валерий Брюсов и его корреспонденты. Кн. 2. С. 68, 70, 72).

⁸³⁴ «Трибун» — был опубликован в «Вопросах жизни» (1908. № 10 – 11).

⁸³⁵ В публикации стихотворение названо «Города и поле. К будущему».

⁸³⁶ «Отплытие» — вступительное стихотворение Верхарна к книге «Черные факелы» (1891). Перевод опубликован в кн.: Верхарн Э. Стихи о современности (1906).

⁸³⁷ «Города» — то же, что и «Города и поле. К будущему».

⁸³⁸ Кобеко Дмитрий Фомич (1837 – 1918) — государственный и общественный деятель, историк, генеалог. С 1902 по 1918 гг. — директор Императорской публичной библиотеки в Петербурге. В феврале — декабре 1905 г. возглавлял Особое 766 совещание для составления нового устава о печати, выступал сторонником свободы слова и печати.

⁸³⁹ Дума — в данном случае речь идет о представительном законодательном учреждении, созданном согласно Манифесту Николая II (6.8.1905) и получившем название Булыгинской думы (по имени министра внутренних дел А. Г. Булыгина; 1851 – 1919). Однако дума так и не была созвана. Кроме того, в «Положении о выборах в Государственную думу» содержалось большое количество ограничений для разных лиц. С момента назначения в апреле 1905 г. товарищем министра Д. Ф. Трепова влияние Булыгина значительно ослабло. Все это, вероятно, и позволило Брюсову охарактеризовать ее как «кастрированную».

⁸⁴⁰ «Цусима» впервые напечатана в сборнике Брюсова «Stephanos».

⁸⁴¹ «Гунны» и «Брат» — то же, что «Грядущие гунны» и «Одному из братьев». Вместе со стихотворением «К счастливым» напечатаны в «Вопросах жизни» (1905. № 9) под общим заголовком «Из современности».

⁸⁴² Речь идет о сборнике «Огни».

⁸⁴³ Стихотворения, предназначавшиеся для «Огней» (см. коммент. 46* [В электронной версии — 842]) и помещенные в альманахе «Факелы» (1906), действительно не были включены Брюсовым ни в один сборник. Речь идет о стихотворении «Близким», состоящем из двух частей: «Нет, я не ваш!..» и «Нам руки свободные свяжут…». Первая часть этого цикла была напечатана в 1905 г. в книге «Песни борьбы и труда» (Самара).

⁸⁴⁴ Стихотворения с таким названием у Брюсова нет.

⁸⁴⁵ Корреспонденция Брюсова в «Вопросах жизни» не появилась. Статья «Искания новой сцены» (за подписью Аврелий) была опубликована в «Весах» (1905. № 12) и посвящена «Театру-студии» К. С. Станиславского, Вс. Мейерхольду, а также «Театру Диониса» Н. Н. Вашкевича. Кроме того, Брюсов напечатал рецензию 767 (Весы. 1905. № 9 – 10) на книгу Н. Н. Вашкевича «Дионисово действо современности. О слиянии искусств. Эскиз» (М., 1905).

⁸⁴⁶ Имеется в виду молодежная студия на Поварской (филиал МХТ), организованная в мае 1905 г. под руководством Вс. Мейерхольда; Брюсов был председателем Литературного бюро студии. На открытии студии предполагалось показать «Смерть Тентажиля» М. Метерлинка, репетировалась пьеса Г. Гауптмана «Шлюк и Яу». Однако студия так и не была открыта, и в декабре Мейерхольд переехал в Петербург.

⁸⁴⁷ «Дионисово действо» — имеется в виду «Театр Диониса» — студия, руководимая бывшим актером МХТ Н. Н. Вашкевичем (организована в Москве в 1905 г.). Это была попытка создать «Театр эмоций, или Театр мистической трагедии». В инициативную группу вошли С. А. Поляков, Н. Н. Сапунов, С. Ю. Судейкин, В. В. Гофман. Для открытия выбраны «Сны» Д’Аннунцио, а также поставлена драма К. Бальмонта «Три расцвета». Рецензенты увидели в постановках «образцы вульгарного модернизма» (Правда. 1906. Янв. Кн. 2. С. 97) и «самые шаблонные приемы того же реализма» (Золотое руно. 1906. № 1. С. 120).

⁸⁴⁸ О какой рецензии идет речь, установить не удалось. Впервые о Р. Гиле Брюсов отозвался в рецензии на его книгу «Oeuvre. En méthode à l’oeuvre» (Paris. 1904), которую напечатали в «Весах» (1904. № 12). Следующая публикация — статья «Литературная жизнь Франции. Научная поэзия», явившаяся отзывом на книгу: Ghil R. De la Poésie scientifique. Paris. 1909, — появилась только в 1909 г. (Русская мысль. № 6).

⁸⁴⁹ Роман «Огненный ангел» опубликован в «Весах» (1907. № 1 – 3, 5 – 12; 1908. № 2 – 3, 5 – 8).

⁸⁵⁰ Существует мнение, что молодежная студия была закрыта по решению К. С. Станиславского, который объяснял свои действия тем, что в ней неопытные актеры «показывали свою детскую 768 беспомощность», а режиссер смог «только демонстрировать свои идеи, принципы, искания» (Станиславский К. С. Моя жизнь в искусстве. М., 1983. С. 293, 294).

⁸⁵¹ «Довольным» — стихотворение впервые напечатано в сборнике «Stephanos».

⁸⁵² «Слава толпе» — стихотворение впервые напечатано в сборнике «Stephanos».

⁸⁵³ «Юлий Цезарь» — стихотворение впервые напечатано в сборнике «Stephanos».

⁸⁵⁴ Решение открыть в «Весах» отдел художественной литературы было продиктовано желанием найти контакт с читателем. Попытка Брюсова отказаться от руководства журналом объяснялась изменением его взглядов на символизм, а также тем, что, по его мнению, углубился кризис современной культуры. Однако в сентябре — октябре он возвратился к редакционной работе.

⁸⁵⁵ В Петербурге 27 октября 1905 г. вышел первый номер ежедневной политической и литературной легальной большевистской газеты «Новая жизнь». Большевики вынуждены были прибегнуть к формальному «редакторству» поэта-символиста Н. Минского, поскольку у него имелось разрешение на издание и он согласился вести все отделы газеты в духе марксизма.

⁸⁵⁶ сивилла «в раздранных ризах» — так Брюсов отозвался о Л. Д. Зиновьевой-Аннибал.

⁸⁵⁷ Брюсов одобрил опубликованные в «Факелах» «Балаганчик» А. Блока, стихи Вяч. Иванова «Факелы. Дифирамб», «Неприятие мира», «Odi et spero», «Бессонницы», «Казни ль вестник предрассветный…», «Парнас», «Перед жертвой» 769 с посвящением: «Георгию Чулкову, зачинателю “Факелов”», и рассказ Л. Андреева «Так было», но остался недоволен сказками Ф. Сологуба «Нетопленые печи» и К. Эрберга «Порядок», рассказами С. Сергеева-Ценского «Проталина» (впоследствии — глава романа «Бабаев»), О. Дымова «Бунтовщики», А. Ремизова «Серебряные ложки», Л. Зиновьевой-Аннибал «Нет», а также стихами С. Рафаловича, И. Бунина, С. Городецкого, А. Белого, Г. Чулкова, К. Эрберга, Ф. Сологуба, Allegro (П. Соловьевой).

⁸⁵⁸ Статья Брюсова о «Факелах» появилась в «Весах» (1906. № 5).

⁸⁵⁹ «Адская почта» — иллюстрированный журнал сатиры, ставивший перед собой задачу бороться «против насилия и насильников, рабства и поработителей». Издавался в Петербурге в 1906 г. Издатель — Е. Лансере, редактор — П. Трояновский. В нем принимали участие И. Бунин, Ф. Сологуб, М. Горький, Вяч. Иванов, а также художники — М. Добужинский, И. Билибин, Б. Кустодиев и др.

⁸⁶⁰ О каких рецензиях идет речь, установить не удалось. Отзывы о переводах Брюсовым «Стихов о современности» Э. Верхарна появились одновременно в нескольких изданиях в 1906 г. Поскольку письмо Чулкову написано, вероятнее всего, в середине июня, то это могли быть рецензии в «Мире Божием», «Золотом руне», «Образовании» (все — № 7). На цикл «Современность» (из сборника «Венок») отозвался В. Гофман (Дело и отдых. № 7. 19 февраля). Пьеса Э. Верхарна «Зори» в переводе Г. Чулкова появилась только в XI сборнике «Знания», вышедшем 19 августа 1906 г. Сам Брюсов сопоставил перевод Чулкова с переводами С. Шамбинаго и А. Воротникова в статье «Новые перевода Верхарна» (Весы. 1906. № 9).

⁸⁶¹ В июньском номере журнала «Весы» в разделе «О книгах» опубликована заметка В. Брюсова «Сборник Знания. X» за подписью Пентуар, в которой он писал, что пьеса Л. Андреева «К звездам» — «очень заурядное» произведение с «шаблонными типами революционеров».

⁸⁶² 770 «К звездам» — драма Л. Андреева (1906) получила в целом доброжелательную оценку критики (см.: Современный мир. № 3; Вестник жизни. № 8, 9, 12).

⁸⁶³ Вышло всего три номера «Адской почты», № 4 был конфискован в типографии. В первом номере В. Брюсов напечатал перевод стихотворения Верхарна «Свиньи».

⁸⁶⁴ Результатом поездки в Швецию было выступление Брюсова на страницах «Весов» (№ 8): «Письмо из Швеции (Художественная выставка в Норчепинге)».

⁸⁶⁵ Гюнтер Иоганнес фон (1886 – 1973) — немецкий поэт и переводчик, в его переводе вышел в Мюнхене (1908) сборник рассказов В. Брюсова «Республика Южного креста». В 1969 г. В Мюнхене издана книга его литературных воспоминаний «Ein Leben im Ostwind. Zwischen Petersburg und München». Весной 1906 г. Гюнтер жил в Петербурге на квартире А. Ремизова, который дал ему рекомендательное письмо к Брюсову.

⁸⁶⁶ Каллаш Владимир Владимирович (1866 – 1919) — историк литературы, библиограф, познакомился с Брюсовым в феврале 1900 г., неоднократно публиковал историко-литературные материалы в «Весах».

⁸⁶⁷ Чуковский Корней Иванович (наст. имя и фам. Николай Васильевич Корнейчуков; 1882 – 1969) — писатель, историк литературы, литературный критик. В 1908 г. появился его сборник литературно-критических статей «От Чехова до наших дней» и «Нат Пинкертон и современная литература», в 1911 г. — «Критические рассказы», в 1914 г. — «Лица и маски» и «Книга о современных писателях». Неоднократно публиковался в «Весах». О своих встречах начала XX века оставил мемуары (см.: Из воспоминаний. М., 1959).

⁸⁶⁸ Волынский Аким Львович (наст. имя и фам. Хаим Лейбович Флексер; 1861 – 1926) — литературный и балетный критик, 771 историк и теоретик искусства. В «Северном вестнике» (1895. № 9) дал отрицательный отзыв на сборник «Русские символисты» (вып. 1 – 2) и стихи В. Брюсова. О «скудости таланта» Брюсова он писал в рецензии на книгу «Шедевры» (Северный вестник. 1895. № 11). Брюсов опубликовал рецензию на его «Книгу великого гнева» (Весы. 1904. № 2).

⁸⁶⁹ Д. С. Мережковский опубликовал в «Весах» среди прочих следующие работы: в 1905 г. — «Умытые руки» (№ 9 – 10), «О Чехове» (№ 11); в 1906 — «Пророк русской революции. К юбилею Достоевского» (№ 2, 3 – 4), «Декадентство и общественность» (№ 5). А. Белый напечатал в журнале статьи «Критицизм и символизм» (1904. № 2), «Вишневый сад» (там же), «Чехов» (1904. № 8), «Химеры» (1905. № 6), «Сфинкс» (1905. № 9 – 10). Непосредственно социал-демократическому учению он посвятил свои статьи в № 9 – 10 (1905) и № 7 (1906).

⁸⁷⁰ Расин Жан (1639 – 1699) — французский поэт и драматург, представитель классицизма. Наиболее известны его трагедии в стихах «Британик» (1669), «Береника» (1670), «Федра» (1677).

⁸⁷¹ Скорее всего, здесь Брюсов отсылает адресата к стихотворению Вяч. Иванова «Кочевники красоты» («Прозрачность». М., 1904), в котором так названы художники, писатели. Это выражение встречается и в статье Л. Зиновьевой-Аннибал «В раю отчаяния. Андре Жид. Литературный портрет» (Весы. 1904. № 10), где оно использовано для характеристики воззрений О. Уайльда и А. Жида.

⁸⁷² Ликиардопуло Михаил Федорович (1883 – 1925) — переводчик, главным образом произведений О. Уайльда, автор исследований о нем, критик. После закрытия «Весов» неоднократно приезжал в Англию, где встречался с Г. Уэллсом; публиковался в английских русских периодических изданиях. После октябрьских событий 1917 г. остался за границей.

⁸⁷³ 772 Гофман Виктор Викторович (1882 – 1911) — поэт и прозаик, автор сборников: «Книга вступлений. Лирика. 1902 – 1904», «Искус» (1910), «Любовь к далекой. Рассказы и миниатюры. 1909 – 1911». Покончил жизнь самоубийством.

⁸⁷⁴ Рашильд (наст. имя и фам. Маргарита Эймери; 1862 – 1953) — французская писательница, критик. А. Ремизов перевел ее пьесу «Продавец солнца» (Новый путь. 1904. № 6).

⁸⁷⁵ Намек на слова Ивана Карамазова (Кн. 5. Гл. III).

⁸⁷⁶ Рецензия Блока на роман Рашильд «Подпочвенные воды» (пер. Н. Надеждина) опубликована в журнале «Вопросы жизни» (1905. № 3).

⁸⁷⁷ Дымов Осип Исидорович (наст. фам. Перельман; 1878 – 1959) — прозаик, драматург, журналист. В 1913 г. эмигрировал в США. Блок пишет о книге импрессионистических рассказов Дымова «Солнцеворот», разделенных на части, соответствующие временам года. Понравившаяся Блоку «Весна» — или второй рассказ в части, озаглавленной «Весна», или сама эта часть.

⁸⁷⁸ Котляревский Нестор Александрович (1863 – 1925) — литературовед, критик, публицист, первый директор Пушкинского Дома (с 1910 г.). О его книге «М. Ю. Лермонтов. Личность поэта и его произведения» (1905) Блок написал статью «Педант о поэте», напечатанную в газете «Слово» (1906. 27 февраля. Литературное приложение № 4).

⁸⁷⁹ В книге «Из жизни идей» (Т. 2. «Древний мир и мы». СПб., 1905) известный ученый-эллинист Ф. Ф. Зелинский высказался в пользу классического образования, чье мнение по этому вопросу поддержал Блок в рецензии на «Амур и Психею» Апулея и «Науку любви» Овидия.

⁸⁸⁰ 773 Намек на то, что письмо С. Соловьева было опубликовано в журнале в отделе «Из частной переписки»; в печати по поводу статьи Чулкова Блок не выступил.

⁸⁸¹ Возможно, такие «формулировки» высказываний В. В. Розанова сложились у Блока под впечатлением следующих работ философа: «На границах поэзии и философии. Стихотворения Владимира Соловьева» (1900); «Памяти Вл. Соловьева» (1900); «Размолвка между Достоевским и Соловьевым» (1902); «Христианство пассивно или активно?» (1897), в которых Розанов полемизировал со статьей Вл. Соловьева «Судьба Пушкина» (1897), считая, что тот осудил Пушкина за «активность»; не согласился с трактовкой философом плотской любви как «низменного инстинкта» (эти мысли он в дальнейшем развил в исследовании «Люди лунного света», 1909).

⁸⁸² Величко Василий Львович (1860 – 1903) — литератор, автор первой книги о Соловьеве — «Владимир Соловьев. Жизнь и творения» (СПб., 1902). О ней Блок отзывался весьма пренебрежительно.

⁸⁸³ Первоначально (в 1910 г.) свою речь «Рыцарь-монах» Блок хотел озаглавить «Невидимый образ Вл. Соловьева», что явно перекликается с использованным в письме к Чулкову определением.

⁸⁸⁴ Имеется в виду предисловие к третьему изданию стихотворений Вл. Соловьева (СПб., 1900).

⁸⁸⁵ Зд.: Орфей — создатель особой греческой религии — слияния личности с изначальным единством бытия, провозвестник учений и мистерий Диониса — воплощения жизненной силы природы.

⁸⁸⁶ Очевидно, имеются в виду рецензии на книги: Мирэ «Жизнь»; «Зеленый Сборник»; А. Ернефельта «Три судьбы», — опубликованные в «Вопросах жизни» (1905. № 7).

⁸⁸⁷ «Осенняя воля» — стихотворение (осень 1904 – июль 1905).

⁸⁸⁸ 774 «Пляски осенние» — стихотворение, написанное 1 октября 1905 г., впервые опубликовано в «Золотом руне» (1906. № 7) с посвящением Андрею Белому.

⁸⁸⁹ В январе 1906 г. в письме к А. Белому Блок весьма иронично охарактеризовал начинания, связанные с созданием нового театра: «Только что вернулся с большого собрания, где “Факелы” и “Жупелы” обсуждали свои театры».

⁸⁹⁰ Стихотворение «Митинг» в «Журнале для всех» напечатано не было. Впервые опубликовано в сборнике «Нечаянная радость» (1907). «Журнал для всех» — издание демократического направления (редактор-издатель в 1895 – 1897 гг. — Д. А. Геник, с осени 1897 — В. С. Миролюбов). В сентябре 1906 г. журнал был закрыт.

⁸⁹¹ Куприн Александр Иванович (1870 – 1938) — прозаик, наиболее известные произведения: повести «Олеся» (1898), «Поединок» (1905), отмеченные социальным критицизмом и романтической приподнятостью.

⁸⁹² Тан Н. А. — см. коммент. 253 (с. 702) [В электронной версии — 255].

⁸⁹³ Трудно сказать, о каком из Гофманов — Викторе Викторовиче или Модесте Людвиговиче (1887 – 1959) — поэте, критике, литературоведе, авторе книги «Соборный индивидуализм» (1907) и редакторе сборника «Книга о русских поэтах последнего десятилетия» (1909), оказавшемся с 1923 г. в эмиграции, идет речь. Но, вероятнее всего, о последнем, так как уже к 1907 г. у него с Блоком установились довольно тесные отношения.

⁸⁹⁴ Чулков сделал следующую надпись на книге: «Александру Блоку в знак любви. — Георгий Чулков».

⁸⁹⁵ На полях книги Чулкова «О мистическом анархизме» против этих слов стоит помета NB! Следующие за ними: «Он 775 сделался практикой и борьбой, жизнью и необходимостью. И с тех пор, как социализм потерял свой утопический характер, невозможно убегать от него, обнаруживая тем самым свою рабскую и мещанскую природу, скрыть которую не в состоянии никакие догматы и никакие доктрины» (С. 37) — подчеркнуты Блоком.

⁸⁹⁶ В стихотворении «Рожденные в года глухие…» (1914) Блок использовал найденный в этом письме образ:

И пусть над нашим смертным ложем

Взовьется с криком воронье, —

Те, кто достойней, Боже, Боже,

Да узрят царствие Твое!

⁸⁹⁷ Возможно, под «событием эпохи Александра III» Блок подразумевал политику контрреформ, усиление административно-полицейских мер, акцентирование русской «национальной самобытности», которыми характеризовалось его царствование (1881 – 1894 гг.).

⁸⁹⁸ Лейкин Николай Александрович (1841 – 1906) — писатель-юморист, автор более чем 10 000 рассказов-сцен, вошедших в сборники «Шуты гороховые» (1879), «Саврасы без узды» (1880) и др., романов-сериалов, комедий. Какое «собрание» в данном контексте имеет в виду Блок, не совсем ясно.

⁸⁹⁹ Заметка «От издателей», подписанная «Скорпион», в кн.: Верхарн Э. Стихи о современности — в переводе В. Брюсова (М., 1906) начиналась так: «Круг развития той литературной школы, которая известна под названием “новой поэзии”, можно считать замкнувшимся». Рецензия Блока на это издание опубликована в журнале «Золотое руно» (1906. № 7).

⁹⁰⁰ Стихотворение Чулкова было процитировано в статье Блока «Девушка розовой калитки и муравьиный царь» (1907).

⁹⁰¹ «Беатриса» — пьеса М. Метерлинка «Сестра Беатриса» (1900), поставленная в театре В. Комиссаржевской.

⁹⁰² 776 Блок в 1905 г. перевел лишь одно стихотворение Э. Верхарна — «Шаги» из сборника «Вся Фландрия» (Нива. 1907. № 1).

⁹⁰³ Философский этюд Е. П. Иванова «Всадник. Нечто о городе Петербурге» (Белые ночи. СПб., 1906) получил двойственную оценку Блока (см. письмо к матери от 3 сентября 1905 г.).

⁹⁰⁴ «Драма жизни» (1896) — пьеса К. Гамсуна, поставленная на сцене МХТ К. С. Станиславским и Л. А. Сулержицким, была привезена на гастроли в С.-Петербург в 1907 г. Об этой постановке Чулков опубликовал рецензию (Товарищ. 1907. 6 (19) мая. № 259).

⁹⁰⁵ Возможно, речь идет о Николае Дмитриевиче Соколове — юристе, присяжном поверенном, впоследствии сенаторе, в 1917 г. — члене исполкома Петроградского Совета и Чрезвычайной следственной комиссии. В письме к матери (30 мая 1917 г.) Блок охарактеризовал его как «остервенелого».

⁹⁰⁶ «Зуб за зуб» — Вторая книга Моисеева. Исход. 21 : 24. (полностью: «Око за око, зуб за зуб, руку за руку, ногу за ногу»). Блок шутливо противопоставляет «законодательство» Ветхого завета — благодати Нового.

⁹⁰⁷ Статья Блока «О лирике» появилась в «Золотом руне» (1907. № 6). В ней опровергаются основные положения работы А. Белого «Против музыки» (Весы. 1907. № 3). Против критических выступлений «Весов» Блок высказался и в статье «О современной критике» (1907).

⁹⁰⁸ 777 Из стихотворения С. Городецкого «Дьявол»; 4-я строка приведенной строфы читается: «В моем невиданном аду».

⁹⁰⁹ См. стихотворение С. Городецкого «Дьявол».

⁹¹⁰ Источник цитаты не установлен.

⁹¹¹ Г. — З. Н. Гиппиус.

⁹¹² Б. — Андрей Белый.

⁹¹³ Приблизительно в это же время Блок пишет в письме к матери (28 сентября 1907 г.): «С Чулковым вижусь изредка, всегда неприятно и для него и для себя».

⁹¹⁴ «Дама с камелиями» — пьеса французского писателя А. Дюма-сына (1824 – 1895), созданная в 1852 г. по одноименному роману (1848). Эта пьеса была в репертуаре Э. Дузе (1858 – 1924) на ее гастролях в России в 1908 г.

⁹¹⁵ В 1908 г. в «Золотом руне» были опубликованы статьи А. Блока «Три вопроса» (№ 2), «О театре» (№ 3 – 4, 5), «Письма о поэзии» (№ 7 – 9, 10), «Солнце над Россией» (№ 7 – 9).

⁹¹⁶ «Песня судьбы» — лирическая драма (1908) А. Блока.

⁹¹⁷ По-видимому, Блок так отозвался о статье А. Белого «Обломки миров» (Весы. 1908. № 5), посвященной его лирическим драмам.

⁹¹⁸ «Корабль» — драма (1908) Д’Аннунцио. В письме к жене (14 июня 1908 г.) Блок оценил ее как «очень искусную трагедию».

⁹¹⁹ Судя по содержанию, письмо должно быть датировано маем 1907 г.

⁹²⁰ 778 К. С. Станиславский репетировал «Синюю птицу» М. Метерлинка, которой хотел открыть сезон. На премьеру ожидался приезд самого автора.

⁹²¹ Рябушинский Николай Павлович (1876 – 1951) — крупный предприниматель, меценат, художник-дилетант, издатель «Золотого руна». Покушался на самоубийство, которое в прессе объяснялось неудачами в делах. Чулков «от избытка чувств» послал в «Золотое руно» телеграмму.

⁹²² «Образование» — журнал общедемократического направления (1892 – 1909). Основателем и бессменным редактором-издателем (до июля 1895 г.) был Василий Дмитриевич Сиповский (1895 – 1943). Авторитетом и расцветом журнал обязан Александру Яковлевичу Острогорскому (1868 – 1908).

⁹²³ «Утро» — общественно-литературная и политическая газета (1908 – 1909), выходила в Петербурге. Редактор-издатель — Д. Г. Мунтянов (до № 30), затем — И. М. Василевский.

⁹²⁴ Имеется в виду письмо Н. А. Клюева к литератору В. С. Миролюбову с ответом на вопросы, знают ли крестьяне Олонецкой губернии, «что такое республика, как они относятся к царской власти, к нынешнему царю, и какое общее настроение среди них». Это письмо, отражающее рост революционных настроений среди крестьянства, было вложено Клюевым в его письмо к Блоку (получено 11 сентября 1908 г.) с просьбой переслать во Францию Миролюбову. Блок процитировал письмо в статье «Стихия и культура».

⁹²⁵ Речь идет о заметках «Солнце над Россией» (Золотое руно. 1908. № 7 – 9) и «О Льве Толстом» Последняя написана для сборника к восьмидесятилетию Л. Н. Толстого, который готовился С. А. Венгеровым по заданию Комитета съезда представителей русской печати, но издан не был.

⁹²⁶ А. А. Блок и Л. Д. Блок отправились 14 апреля 1909 г. в заграничное путешествие по Италии и Германии (Венеция, Равенна, Флоренция, Сеттиньяно, Перуджия, Ассизи, Фолиньо, Сполето, Орвьето, Сиена, Пиза, Марина ли Пиза, Милан, Франкфурт-на-Майне, 779 Бад Наугейм, Рейн, Кельн, Берлин), возвратились в Петербург 21 июня.

⁹²⁷ «Новое слово» — ежемесячный журнал (1908 – 1914).

⁹²⁸ Перцов Петр Петрович (1868 – 1947) — критик и публицист, официальный редактор-издатель «Нового пути». Автор «Литературных воспоминаний. 1890 – 1902 гг.» (М., 1933).

⁹²⁹ Княжнин Владимир Николаевич (наст. фам. Ивойлов; 1883 – 1942) — поэт, литературовед.

⁹³⁰ Галич Леонид Евгеньевич (наст. фам. Габрилович; 1878 – 1953) — критик, публицист, сотрудник «Русской мысли», «Речи», «Руля», «Полярной звезды», «Столичного утра». Эмигрировал после 1917 г., жил в США.

⁹³¹ Иванов Евгений Павлович (1879 – 1942, умер от голода в ленинградскую блокаду) — член Петербургских религиозно-философских собраний, Вольной философской ассоциации, сотрудничал в газетах (кадетской «Страна», баптистской «Утренняя звезда»); работая конторщиком-счетоводом в Правлении Китайско-Восточной железной дороги, писал рассказы для детей (опубликованы в журнале «Тропинка»). В годы советской власти подвергся репрессиям, сослан в Великий Устюг. Перед войной работал кассиром в Музыкальной школе при Ленинградской консерватории.

⁹³² Статья А. Блока «Рыцарь-монах» — обработка выступления поэта 14 декабря 1910 г. на вечере в Тенишевском училище, посвященном 10-й годовщине со дня смерти Вл. Соловьева.

⁹³³ 780 «Освободительное движение» — вышел только один номер журнала (март 1906 г.).

⁹³⁴ Рафалович Сергей Львович (1875 – 1943) — поэт и драматург. С 1922 г. в эмиграции.

⁹³⁵ Потемкин Петр Петрович (псевд. Фома Прутков, Пикуб, Леонидов А.; 1886 – 1926) — поэт-сатирик, драматург, переводчик, эмигрировал после октябрьских событий 1917 г.

⁹³⁶ Лундберг Евгений Германович (1883 – 1965) — прозаик, критик, журналист, автор мемуаров «Записки писателя» (1930).

⁹³⁷ Кондратьев А. А. — см. коммент. 117 (с. 680).

⁹³⁸ Дике Борис (наст. имя и фам. Борис Алексеевич Леман; 1882 – 1945) — поэт, критик, педагог. Как антропософ в середине 1920 гг. был выслан в Среднюю Азию. В 1940-е гг. заведовал музыкальной частью в одном из театров Алма-Аты.

⁹³⁹ Беляевская Ольга Александровна — поэтесса и критик, сотрудничала в детском журнале «Тропинка», посещала лекции Вяч. Иванова в Поэтической Академии 1909 г.

⁹⁴⁰ Гиппиус Татьяна (Тата) Николаевна (1877 – 1957) — художница, автор портрета Блока, с которым познакомилась в 1903 г. Уехала в эмиграцию.

⁹⁴¹ Ге Николай Петрович (1884 – 1957) — публицист, искусствовед.

⁹⁴² «Свободные мысли» — газета, издавалась в 1908 г. Блок предполагал в ней сотрудничать.

⁹⁴³ Бекетова Мария Андреевна (1862 – 1938) — тетка Блока по материнской линии, первый биограф поэта.

⁹⁴⁴ Штильман Г. Н. — см. коммент. 128 (с. 682), юрист, автор публицистических статей.

⁹⁴⁵ 781 Печ. по машинописи, хранящейся в РГАЛИ (Ф. 548. Оп. 1. Ед. хр. 244. Л. 58 – 71, 74). Г. И. Чулков написал большое количество автобиографий, сохранившихся в архивах и напечатанных, например, в таких изданиях, как: «Литературный календарь-альманах» (СПб., 1908), Фидлер Ф. Ф. Первые литературные шаги (М., 1911). Они разнятся полнотой приводимых фактов, объемом, отдельными деталями. Настоящие «Воспоминания» выделяются полнотой историко-литературного содержания и могут быть рассмотрены как введение в творческую лабораторию начинающего писателя: многие эпизоды, описанные в них, послужили затем основой произведений.

⁹⁴⁶ Иван Иванович Чулков (ок. 1850 – 1905?) — составитель книг «О правах крестьян», «Обязанности сельских обществ» и др.

⁹⁴⁷ Александра Александровна Чулкова (урожд. Александрова; середина 1859 – 1903) — дочь богатого купца-виннозаводчика.

⁹⁴⁸ Сестры — Анна — А. И. Чулкова — см. коммент. 19 (с. 665) [В электронной версии — 20]. После разрыва с В. Ф. Ходасевичем Анна Ивановна вышла замуж за сына писательницы Аделаиды Герцык (1874 – 1925) и известного книгоиздателя Д. Е. Жуковского (1868 – 1943) — Даниила. Любовь Ивановна — в первом замужестве Рыбакова, вторым мужем был искусствовед Н. М. Тарабукин. Имела сына, в воспитании которого принимал участие Г. Чулков. О третьей сестре сведений не найдено.

⁹⁴⁹ Дядя по линии отца.

⁹⁵⁰ Николай Чудотворец — Николай Угодник, Николай Мирликийский, святой из ряда церковных иерархов. В православной традиции — заступник за несправедливо осужденных, покровитель хлебопашцев, исцелитель больных.

⁹⁵¹ Соловьев Михаил Сергеевич (1862 – 1903) — педагог, переводчик, брат и издатель сочинений философа Вл. С. Соловьева, сын историка С. М. Соловьева.

⁹⁵² Феклуша — воспоминания об этой встрече нашли отражение в одноименном рассказе (Сочинения. Т. 3. СПб., 1911), 782 а также в начальных главах романа «Salto mortale, или Повесть о молодом вольнодумце Пьере Волховском» (1930).

⁹⁵³ Графы Шереметевы (у Чулкова — Шереметьевы) владели усадьбами Кусково и Останкино.

⁹⁵⁴ Владимир Александрович Александров (1856 — после 1918 — до 1929) — брат матери Чулкова, адвокат, драматург, автор пользовавшихся популярностью пьес «Спорный вопрос», «В новой семье», «История одного брака», шедших главным образом на сцене Малого театра.

⁹⁵⁵ Александр II (1818 – 1881) — российский император с 1855 г., старший сын императора Николая I. Отменил крепостное право, провел земскую, военную, судебную реформы.

⁹⁵⁶ Болезнь дяди Гриши стала сюжетной канвой рассказа «Разлад» («Кремнистый путь»). Отголоски мотива сумасшествия на религиозной почве звучат и в рассказе «Северный крест» (Сочинения. Т. 1. СПб., 1911).

⁹⁵⁷ Положительная религия — катафатическая теология, описывающая Бога посредством позитивных, рационалистических атрибутов и обозначений (в отличие от апофатической, или отрицательной, которая считает невозможным выразить абсолютную потусторонность Бога с помощью всех относящихся к нему представлений и понятий как несоизмеримых с его природой).

⁹⁵⁸ По слухам, Гаврила Петров приходился побочным сыном Л. Н. Толстого. Его часовой магазин располагался на Остоженке (дом 30).

811 УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН

А   Б   В   Г   Д   Е   Ж   З   И   К   Л   М   Н
О   П   Р   С   Т   У   Ф   Х   Ц   Ч   Ш   Щ   Э   Ю   Я   A-Z

Аввакум Петрович, протопоп 806

Август (Октавиан), имп. 124, 351, 701, 741

Аврелий см. Брюсов В. Я.

Агриппа Неттесгеймский К. Г. 111, 596

Аджемов М. С. 36, 665

Адриан, имп. 741

Азеф 676

Айхенвальд Ю. И. 751

Ал. Бл. см. Блок А. А.

Александр I 415, 591, 788, 795

Александр II 415, 782, 676 – 677

Александр III 8, 34, 124, 126, 143, 375, 662, 701, 775

Александра Федоровна, царица 683, 734

Александров А. М. 413 – 414

Александров В. А. 223, 243, 413 – 414, 732, 782

«В новой семье» 782

«История одного брака» 782

«Спорный вопрос» 782

Александрова А. А. 405 – 410, 414 – 415, 419 – 420

Александрова А. П. 405, 413 – 414

Александровы 414

Алексей, царевич 19, 732

Альтенберг П. 334, 765

«Как я это вижу» 334, 765

«Сказка жизни» 334, 765

Алянский С. М. 719

Анатолий, патриарх 786

Андреев Д. Л. 135, 704

Андреев Л. Н. 12, 31, 36, 105, 109, 124 – 136, 345 – 346, 358 – 359, 381, 383, 390, 664, 701 – 705

«Жизнь человека» 132, 237, 703, 737

«К звездам» 346, 769 – 770

«Памяти Владимира Мазурина» 129, 702

Собрание сочинений (в 4 т.) 704

«Рассказ о семи повешенных» 129

812 «Рассказы» 707

«Так было» 133, 704, 769

Андреева А. М. 125, 135, 704

Андреева М. Ф. 227, 733, 735

Андреевский С. А. 723

Андрей Боголюбский 802

Андрей Критский, св. 9

Аничков Е. В. 182, 350, 775

Анна Иоанновна, царица 795

Анненский И. Ф. 19, 88, 201 – 204, 725, 726

«Алкеста» (пер. из Еврипида) 725

«Вакханки» (пер. из Еврипида) 725

«Геракл» (пер. из Еврипида) 725

«Ипполит» (пер. из Еврипида) 725

«Ифигения-жертва» 725

«О современном лиризме» 726

«Орест» (пер. из Еврипида) 725

«Тихие песни» 202, 725

«Финикиянки» (пер. из Еврипида) 725

«Электра» (пер. из Еврипида) 725

Анненский Н. Ф. 88, 201, 682, 725

Аннибалы 97

Антиох IV 26

Антон Крайний см. Гиппиус З. Н.

Аполлонский Р. Б. 313, 758

Апулей 367 – 368, 391

«Амур и Психея» 391, 772

Аристотель 739

Артем А. Р. 733

Арцыбашев М. П.

«Ассаргадон» 122, 707

Арцыбушева М. 739

Ауслендер С. А. 187 – 188, 719

Афанасьев А. Н. 53, 182, 719

Ахматова А. А. 19, 254 – 255, 779, 784

«Вечер» 254, 742

«У самого моря» 742

Ахрамович В. Ф. см. Ашмарин В. Ф.

Аш Шолом 230, 735

«Бог мести» 735

Ашешов Н. П. 757

Ашмарин В. Ф. 24, 44, 63 – 65, 670

 

Байрон Дж. Г. 299 – 300, 378, 770, 763

«Дон Жуан» 763

«Европейские мелодии» 763

«Паломничество Чайльд-Гарольда» 299, 755

«Пришло время утихнуть этому сердцу…» 763

«Пророчество Данте» 763

«Сон» 763

«Часы досуга» 763

Бакст Л. С. 210, 728

Бакунин М. А. 106, 119, 693, 700, 804

Балашов А. 732

Балтрушайтис Ю. К. 109 – 110, 695

813 Бальзак О. де 365, 368, 382, 389, 400, 451, 788

«Серафита» 451, 464 – 465, 788

Бальмонт К. Д. 110, 114, 207, 279 – 281, 325 – 326, 330, 342, 344, 696, 704, 707, 722, 752

«Горные вершины» 388

«Литургия красоты» 368, 391

Собрание стихов 389

«Три расцвета» 767

Банвиль Т. де 725

Баратынский (Боратынский) Е. А. 185, 202, 312, 711, 757

«В дни безграничных наслаждений…» 158

«Когда взойдет денница золотая…» 158

«Н. И. Гнедичу» 757

«Наслаждайтесь: все проходит…» 158

Барк П. Л. 305, 756

Барятинский В. В., кн. 734

Батайль А. 228, 735

«Мама-колибри» 228 – 229, 735

«Свадебный марш» 228

Батюшков Ф.

«Театральные заметки [“Невеста”]» 758

Бебель А. 453, 789

Безант А. 789

Бекетов А. Н. 140, 706

Бекетова А. А. см. Кублицкая-Пиоттух

Бекетова М. А. 385, 403, 780

«Александр Блок. Воспоминания» 389, 780

Бекетовы 389

Белевская О. А. 397, 780

Белинский В. Г. 154, 632, 806

Белкин В. П. 215, 730, 785

Белый А. 5, 6, 7, 13, 81, 112, 157, 197, 328, 346, 350, 358, 359, 369, 371, 380, 382, 384 – 385, 399, 401 – 402, 404, 685, 697, 699, 709, 722, 724, 763, 769, 774, 777, 788

«Апокалипсис в русской поэзии» 699

«Арабески» 197, 403, 723

«В. Брюсов (Силуэт)» 699

«Вишневый сад» 771

Дневник 403

«Золото в лазури» 696

«Критицизм и символизм» 771

«Люди с “левым устремлением” (О мистическом анархизме)» 723

«Маг» 696

«Между двух революций» 7, 10

«На перевале VII. Штемпелеванная калоша» 688

«На рубеже столетий» 10

«Начало века» 10

«О проповедниках, гастрономах, мистических анархистах и т. д.» 691

«Обломки миров» 385, 777

«Против музыки» 776

814 «Старый Арбат» 6

«Сфинкс» 771

«Чехов» 771

«Химеры» 771

Беме Я. 222, 732

Бенуа А. Н. 201, 205, 210 – 211, 213, 215, 705, 723, 741

«Мои воспоминания» 741

Бенуа, семья 213

Бергсон А. 209, 263, 269, 727, 745

Бердслей О. 205, 726, 750

Бердяев Н. А. 8 – 83, 86, 95, 106, 166, 181, 383, 679, 709, 782

«Ивановские среды» 709

Берент В. 158, 354, 761

«Гниль» («Гниение», «Гнилушки», «Блестящая пыль») 325, 354, 761

«Новые пути» 761

«Озимь» 761

Бертран де Борн 158, 160, 711

«Сердцу закон непреложный…» 158, 711

Бестужев-Рюмин К. Н. 788

Бетховен Л. ван 266, 509, 747

Девятая симфония 226, 747

Патетическая соната 469, 789

Пятая симфония 747

Бибергаль В. А. 49, 671

Билибин И. Я. 738, 769

Бирон Э. И. 584, 795

Блаватская Е. П. 789, 793

Блок А. А. 11 – 18, 23, 26 – 27, 31, 81, 93, 105, 111, 131 – 132, 133, 137 – 160, 174 – 175, 179 – 180, 186 – 187, 213, 232 – 235, 355, 365 – 404, 358 – 359, 365, 404, 430, 698, 691, 680, 684 – 685, 705 – 711, 716, 724, 759, 768, 772 – 780, 784, 788, 790, 793

«Балаганчик» 14, 140, 157, 213, 232 – 235, 237, 345, 373, 375, 395, 396, 401, 736, 768

Арлекин 14, 235, 237

Пьеро 14, 232

«Балаганчик» («Вот открыт балаганчик…») 233, 736, 768

«Белая ночь» 157, 378, 397, 711

«Болотные чертенята» 397

«Владимир Соловьев и наши дни» 394

«Возмездие» 144 – 145

«Вольные мысли» 15, 106

«Двенадцать» 719

«Девушка розовой калитки и муравьиный царь» 236, 377, 397, 704, 736, 775

Дневники 234

«Здесь в сумерки в конце войны…» 145, 707

«И снова подхожу к окну…» 388

«И я провел безумный год…» 176

«Интеллигенция и народ» см. «Россия и интеллигенция»

815 «Интеллигенция и революция» 23, 151, 709

«Ирония» 156, 703, 710

«К Музе» 159

«Король на площади» 758

«Митинг» 372, 374, 394, 774

«Мы встречались с тобой на закате…» 388

«Невидимый образ Вл. Соловьева» («Рыцарь-монах») 773

«Незнакомка» 157, 395

«Нечаянная радость» 140, 364, 376, 401, 706, 774

«Ночные часы» 159, 711

«О драме» 132, 703

«О лирике» 380, 776, 787

«О Льве Толстом» 386, 778

«О современной критике» 776

«О современном состоянии русского символизма» 145, 707

«О театре» 384, 777

«Обожествление народа в литературе» см. «Россия и интеллигенция»

«Осенняя воля» 372, 374, 384 – 395, 773

«Памяти Л. Андреева» 131, 703

«Педант о поэте» 772

«Песня судьбы» 15, 385 – 386, 404, 777

«Письма о поэзии» 384, 777

«Письмо в редакцию» 153, 709

«Пляски осенние» 372, 774

«Погружался я в море клевера…» 388

«Последние дни императорской власти» 143, 707

«Потемнели, поблекли залы…» 388

«Поэты» 176, 715

«Рожденные в года глухие…» 775

«Роза и крест» 158, 160, 711

«Россия и интеллигенция» 153, 710

«Рыцарь-монах» (Невидимый образ Вл. Соловьева) 370, 393, 773, 779

«Снежная маска» 157, 378, 398, 790

«Снежная ночь» 140, 711

Собрание сочинений (в 12 т.) 24, 759

«Солнце над Россией» 386, 759, 777 – 778

«Стихи о Прекрасной Даме» 138 – 139, 147, 706

«Стихия и культура» 155, 778

«Сытые» 150

«Три вопроса» 384, 777

«Ты у камина, склонив седины…» 388

«У забытых могил пробивалась трава…» 388

«Целый год не дрожало окно…» 388

«Шаги» (пер. из Э. Верхарна) 776

816 «Чулков “Одною ночью” занят…» 157

«Я вырезал посох из дуба…» 388

«Я изнуренный и премудрый…» 388

«Я тварь дрожащая. Лучами…» 140

Блок Л. А. 706

Блок Л. Д. 12, 16 – 17, 141, 368, 371, 374, 386, 387, 391, 404, 706 – 707, 778, 790

«Были и небылицы о Блоке и обо мне» 17, 706 – 707

Блюменталь-Тамарина М. М. 732

Боборыкин П. Д. 64, 675

Богомолов Н. А.

«Anna Rudolph» 789

Бодлер Ш. 64, 109, 194, 202, 209, 225, 323, 354, 675, 725

«Искусственный рай» 209, 727

Болдуин С. 631, 505

Боратынский см. Баратынский Е. А.

Борисов-Мусатов В. Э. 789

Босх И. Х 271, 749

Боттичелли С. С. 271, 749

Брак Ж. 746

Бриан А. 805

Брут М. Ю. 124, 701

Брюсов В. Я. 12, 31, 41, 74 – 75, 105 – 124, 195 – 196, 200, 205, 208, 279 – 280, 321 – 364, 367, 382, 390, 400, 402, 667 – 668, 693 – 701, 704, 722, 759 – 771

«Ахиллес у алтаря» 327, 355

«Банкир» (пер. из Э. Верхарна) 327, 333, 762

«Близким» («К близким») 121, 123, 331, 339, 343, 356, 701, 766

«Брат» 337

«Братьям соблазненным» 124, 701

«В ответ» 116, 699

«В подземной тюрьме» 330, 763

«В такие дни» 762

«Венок» 117, 338 – 339, 363

«Верлен», кн. 763

«Вечерняя песня» (пер. из Р. Дюмеля) 332, 764

«Ворон» (пер. из Э. По) 326, 355, 762

«Голова» (пер. из Э. Верхарна) 332, 764

«Города и поле. К будущему» (пер. из Э. Верхарна) 333, 335, 762, 765

«Гребцы триремы» 323, 760

«Грядущие гунны» 122, 331, 337, 342, 356 – 357, 766, 768

«Довольным» 122 – 123, 342 – 343, 701, 768

«Дон Жуан» (пер. из Дж. Байрона) 763

«Других пусть радуют прекрасные закаты…» (пер. из А. Ренье) 332, 764

817 «Есть вечно в нас, что вечно одиноко…» (пер. из Р. Димеля) 332, 764

«З. Н. Гиппиус» 206, 726

«Звезды» (пер. Из Э. Верхарна) 327

«Земля» 327, 762

«Земная ось» 115, 197, 362 – 364, 699

«Знакомая песня» 121, 331 – 332, 356

Из поэмы «Иродиада» (пер. из С. Малларме) 332, 764

«Из современности», цикл. 334, 336 – 339, 345, 357, 766

«Искания новой сцены» 339, 766

«Исход» (пер. из Э. Верхарна) 333

«К истории символизма» 764

«К ним» 121, 356

«К согражданам» 121

«К счастливым» 121, 331, 337, 356, 766

«Карманьола» (пер. с. фр.) 118 – 119

«Кинжал» 117 – 121, 325, 355

«Ключи тайн» 206, 726

«Конь-блед» 323, 760

«Кузнец» (пер. из Э. Верхарна) 764

«Лебедь» (пер. из С. Малларме) 332, 764

«Лик медузы» 343 – 344, 358

«Литературная жизнь Франции. Научная поэзия» 767

«Лондон» (пер. из Э. Верхарна) 332, 764

«Луна печалилась. Томились серафимы…» (пер. из С. Малларме) 332, 764

«М. Метерлинк. Избиение младенцев. Рассказ» 761

«Мадонна на перекрестке» (пер. из Э. Верхарна) 327

«Мистические анархисты» 688, 691

«Мор» (пер. из Э. Верхарна) 323, 326, 327, 333, 761, 762

«Мятеж» (пер. из Э. Верхарна) 325 – 326, 767

«На отмели» (пер. из А. Ренье) 764

«На Сайме» 763

«Нам руки свободные свяжут…» 337, 766

«Нет, я не ваш!..» 339, 766

«О, закрой свои бледные ноги…» 195, 695

«О книгах» (Ad. Van Bever Mauris Maeterlink) 324, 761

«Огненный ангел» 196 – 197, 330, 342 – 343, 358, 763, 767

«Одному из братьев» 121, 331, 337, 356, 766

818 «Орфей и аргонавты» 323, 760

«Орфей и Эвредика» 323, 760

«Отплытие» 765

«П. Верлен. Биографический очерк» 763

«Письмо из Москвы» 339

«Письмо из Швеции (Художественная выставка в Норчепинге)» 770

«Простор! Грудь, рвись за пределы!..» (пер. из Р. Демеля) 332, 764

«Рене Гиль» 764

«Республика Южного креста» 330, 763, 770, 763

«Романсы без слов» 112

«Рысь» 339, 766

«Сборник Знания X» 346, 769

«Свинья» (пер. из Э. Верхарна) 770

«Слава толпе» 342, 768

«Смерть последнего папы» (пер. из Э. Ог) 761

Собрание сочинений 790

«Стихи о далеком» 337

«Стихи о современности» (пер. из Э. Верхарна) 69, 761, 765, 769, 775

«Трибун» (пер. из Э. Верхарна) 327, 334 – 335, 357, 762, 765

«У окна, где пурпур старый…» (пер. из С. Маларме) 332, 764

«Упрек» (пер. из А. Ренье) 332, 764

«Факелы» 688

«Фиалки в тигеле» 330, 334, 356 – 357, 688, 763, 765

«Фонарики» 328, 762

«Царю Северного полюса» 113, 697

«Цусима» 121, 335 – 337, 357, 766

«Часы досуга» (пер. из Дж. Байрона) 330, 763

«Числа» (пер. из Э. Верхарна) 333

«Чудо» (пер. из А. Стриндберга) 332, 764

«Эмиль Верхарн — как человек и поэт» 764

«Юлий Цезарь» 344, 768

«Я люблю тебя, Россия» 12, 334

«Я на темных полях…» 348, 361

«Chefs d’oeuvre» («Шедевры») 109

«Me eum’ esse» («Это я») 109

«Oeuvre. En méthode à l’oevre» 767

«Stephanos», сб. 762, 766, 768

«Tertia vigilia» («Третья стража») 109

Бугаев Б. Н. см. Белый А.

Будилович И. А. 34 – 35, 44, 49, 51 – 52, 283, 662

Булгаков М. А. 28

819 Булгаков С. Н. 80 – 84, 86, 93, 149, 166, 368, 391 – 292, 396

«Без плана. Несколько замечаний по поводу статьи Г. И. Чулкова о поэзии Вл. Соловьева» 93, 391, 396, 679, 685

Булыгин А. Г. 766

Бунин И. А. 105, 358 – 359, 664, 707, 750, 769

Буренин В. П. 160, 712

Бурнашев М. Н. 738

Буслаев Ф. И. 182, 718

 

В. А. Е. 391

«Амур и Психея» (пер. из Апулея) 367, 391

«В такие дни» 762

Ван Гог В. 265, 746

Василевский И. М. 778

Василий Великий, св. 794, 802

Васнецов В. М. 312, 757

Ватто А. 425, 785

Вашкевич Н. Н. 766 – 767

«Дионисово действо современности. О слиянии искусства. Эскиз» 767

Ведекинд Ф. 64, 236, 675, 737

«Пробуждение весны» 675, 737

Вейншток И. М. 65, 676

Веласкес Д. 271, 749

Великанов см. Мефодий, архимандрит

Величко В. Л. 370, 773

«Владимир Соловьев. Жизнь и творчество» 773

Венгеров С. А. 330, 710, 763, 778

Венецианов А. Г. 214, 730

Венизелос Э. 298, 754

Вересаев В. В. 750

Верещагин В. В. 806

Верлен П. 41, 64, 82, 112, 116, 159, 248, 258, 268, 272, 331 – 332, 334, 338, 650, 703, 763, 765, 769 – 770, 725 – 726

«Записки вдовца» 765

Избранные стихотворения в переводах русских писателей 765

«Искусство поэзии» 41, 183, 668

Верн Ж. 406

Верхарн Э. 112, 123, 196, 274, 328 – 330, 332, 335, 336 – 340, 343 – 344, 358, 367, 377, 381, 697, 761, 762, 764

«Банкир» («Буйные силы») 333, 335

«Близким» 339, 766

«Вечера» 332, 764

«Вся Фландрия» 776

«Голова» 332, 764

«Города и поле. К будущему» 333, 335, 762, 765

«Города-спруты» 335

«Грядущие гунны» 337, 766

«Звезды» 327 – 328

«Знакомая песнь» 343, 358

«Зори» 330, 345, 356, 697, 769

820 «Из современности» 337, 766

«Избранные стихотворения в переводах русских поэтов» 763

«Исход» 333

«К счастливым» 337, 766

«Кузнец» 333 – 334, 764

«Лик медузы» 343 – 344, 358

«Лондон» 332, 764

«Мадонна на перекрестке» («Женщина на перекрестке») 327 – 328, 762

«Мор» 327 – 328, 333, 335 – 336, 338, 762

«Мятеж» 326, 339, 343, 358, 767

«Нет, я не воин!..» 339, 766

«Нам руки свободные свяжут…» 339, 766

«Обезумевшие деревни» 333

«Одному из братьев» 337, 766

«Разгром» 332, 764

«Свинья» 770

«Стихи о современности» 761, 764 – 765, 775, 769

«Трибун» 335, 357, 762

«Черные факелы» 761 – 762, 765

«Числа» 333

«Шаги» 776

Верховский Ю. Н. 185 – 186, 397, 716, 718, 742

«Скажи, когда твоей встревоженной души…» 186

«Так, милый, вот мы и старики…» 185

Веселовский А. Н. 182, 779

Вигель Ф. Ф. 312, 758

Вильгельм I 752

Вильгельм II 308, 429, 752, 756

Вилье де Лиль-Адан Ф. О. 82, 268, 391, 680

«Жестокие рассказы» 680

Витте С. Ю. 88, 682

Вишневский А. Л. 238, 737

Вишняк М. В.

«Современные записки. Воспоминания редактора» 663

Владимир, св. 757

Водовозов В. В. 81, 680

Войтоловский Л. Н.

«Журнальное обозрение» 24

Волгин В. П. 64

«Аграрный вопрос и крестьянское движение 50 – 70-х годов XIX века» 674

«История социалистических идей» 674

Волохова Н. Н. 12, 16, 777, 790

Волошин (Кириенко) М. А. 10, 222 – 223, 350, 373, 397, 678, 690, 693, 710, 717, 731 – 732

«Лики творчества» 678

«Письмо» 732

Волынский А. Л. 350, 770 – 771

«Книга великого гнева» 771

Волькенштейн Вл. 716

821 Вольтер 626, 803

«Кандид, или Оптимизм» 803

«Орлеанская девственница» 803

«Простодушный» 803

Воротников А. см. Шамбинаго С., Воротников А.

«Новые переводы Верхарна» 769

Врангель Н. Н. 723

Врубель М. А. 199, 211, 251, 264, 267, 311 – 312, 723 – 724, 746, 757

«Демон» 757

«Демон летящий» 757

«Демон поверженный» 757

«Демон сидящий» 757

«Плач Богородицы» 312

«Сошествие святого духа на апостолов» 311

Высоцкий В. 354

Вяльцева А. Д. 56, 672

 

Габрилович Л. Е. 307, 391, 779

«Новейшие русские метафики (Идеализм П. Струве)» 391

Гайдебуров П. П. 667

Галич Л. Е. см. Габрилович Л. Е.

Галль А. де ла 239, 738

«Лицедейство о Робене и Марионе» 239 – 240, 738

Марион 239

Робишон 239

Рыцарь 241 – 242

Гамсун К.

«Вечерняя заря» 737

«Драма жизни» 237 – 238, 378, 737, 776

Енс Спиро 238

Карено 238

Отерман 238

Терезита 238

«У врат Царства» 737

Ганако-Оота 242 – 243, 739

Ганская Э. 788

Гапон Г. А. 89, 91, 482, 682 – 683, 790

Гарибальди А. 290, 753

Гарибальди Дж. 290 – 291, 753

Гауптман Г. 224, 230

«Одинокие» 224, 733

Иоганн 224

«Шлюк и Яу» 767

Ге Н. Н. 378, 397, 786

«Белая ночь и мудрость» 397

Ге Н. П. 397, 780

Гед Ж. (Базиль) 287, 753

Гейне Г. 156, 710

Геник Д. А. 774

Герцык А. К. 681, 781

Герцык Е. К. 689, 726

Гете И. В. 66 – 67, 138, 140, 178, 273, 351, 460, 475, 509

«Фауст» 139

Маргарита 178

Гиль Р. 332, 341, 764, 767

«Легенда душ и крови» 764

«Научная поэзия» 764

«Обет жизни» 764

«Трактат о слове» 764

822 «De la Poésie scientifique» 767

«Oeuvre. En méthode à l’oeuvre» 767

Гиляровская Н. 751

Гиме 262, 745

Гинденбург П. фон 286, 309, 752

Гиппиус З. Н. 6, 14, 25, 74 – 77, 81, 84, 138, 143, 145 – 148, 189, 205, 275, 326, 382, 388 – 389, 397, 407, 678, 704, 708, 709, 723, 726, 777, 794

«Иван Александрович Неудачник» 688, 789

«Мятущаяся душа» 25, 404, 751

«Трихина» 14, 688

Гиппиус Т. Н. 378, 397, 780, 794

Портрет А. Блока 780

Гитлер А. 752

Глебова-Судейкина О. А. 785

Глез А. 746

Глинка М. И. 102, 213, 729

Гнедич Н. И. 757

Гнедич П. П. 694

Гоббс Т. 808

«Левиафан» 808

Гоген П. 265, 746, 760

Гогенцоллерны 285, 428 – 429, 724, 752

Гоголь Н. В. 102, 145 – 146, 156, 708 – 709, 732, 734

«Выбранные места из переписки с друзьями» 156, 710

«Невский проспект» 114

«Ревизор» 667

Хлестаков 462

«Шинель» 114

Голенищев-Кутузов А. А. 723

Головин А. Я. 230, 237, 735

Голубкина А. С. 217 – 221, 730

«Березка» 221, 730

«Железный» 730

«Лев Толстой» 221

«Несколько слов о ремесле скульптора» 219, 731

Гомер 626, 628, 681, 688, 718, 722, 804

«Илиада» 804

«Одиссея» 804

Гораций 725

Горев Ф. П. 223, 243, 246, 733

Городецкий С. М. 105, 180 – 181, 358, 373, 380, 383, 397 – 398, 691, 698, 709 – 710, 769, 717

«Дьявол» 381, 777

«Тайным утром, в час всеснежный…» 717

«Ярь. Стихи лирические и лиро-эпические» 180, 717

Горький М. 9 – 10, 62, 65, 88, 125 – 126, 130, 133, 227, 230, 288, 453, 574, 704, 735, 769, 783, 795

«Исповедь» 674

«На дне» Лука 738

«Человек» 674

Готье Т. 287, 725, 753

823 Гофман В. В. 365, 373, 378, 767, 769, 772, 774, 767, 769

«Искус» 770

«Книга вступлений. Лирика. 1902 – 1904» 390, 772

«Любовь к далекой. Рассказы и миниатюры. 1909 – 1911» 772

Гофман М. Л. 774

«Книга о русских поэтах последнего десятилетия» (редактор) 774

«Соборный индивидуализм» 397, 774

Гофман Э. Т. А. 96, 183, 187, 686

Грабарь И. Э. 723

Грег Ф. 727

«Интегризм» 727

Гречишкин С. С. 714

Гржебин З. И. 704

Гри Х. 746

Григорий Богослов, св. 802

Григорий Нисский, св. 802

Грибоедов А. С.

«Горе от ума» 378

Григорьев А. А. 130 – 131, 241, 702

«Великий трагик» 241, 739

Григорьев Б. Д. 785

Гриневицкий И. 676

Гриневицкий С. И. 68, 676

Гувер Г. К. 630, 805

Гумилев Н. С. 726, 758

Гюисманс Ш. М. 82, 680

«Наоборот» 680

Гюнтер Г. фон 361, 348, 770

«Республика Южного Креста» (пер. из В. Брюсова) 770

«Ein Leben in Ostwind. Zwischen Petersburg und München» 770

 

Д. С. см. Мережковский Д. С.

Давыдов В. Н. 225, 734

Давыдов И. А. 106, 692

«Индивидуалистический анархизм» 106, 692

Д’Аннунцио Г.

«Корабль» 385, 777

«Сны» 767

«Франческо да Римини» 321, 760

Даниил Черный 802

Данте А. 20, 116, 251, 267, 273, 623, 626 – 627, 629, 688, 699, 735, 763, 802

«Божественная комедия» 699, 804

Беатриче 267, 804

Дантон Ж. Ж. 804

Деборд-Вальмор М. 726

Дебюсси К. А. 760

Дегейтер П. 744

Деларю-Мардрюс Л.

«1001 ночь» (пер.) 616, 801

Демель Р. 64, 332, 675

«Вечерняя песня» 764

«Есть вечно в нас, что вечно одиноко…» 764

«Простор! грудь рвись за пределы…» 764

Демьевилль, проф. 282

824 Дени М. 323, 760

Державин Г. Р. 541, 792

«Бог» 541

«Хор для кадрили» 617, 801

Джонс С., Хайль О.

«Гейша» («Чайный домик») 62, 674

Джотто ди Бондоне 250, 741

Дзержинский Ф. Э. 44, 46 – 47, 49 – 50, 53, 669

Дике Б. 397, 780

Дмитриевский Д. М. 687

Добролюбов А. М. 191, 348, 720

«Natura nuturata» 348

Добролюбов Н. А. 36, 64, 664

Добужинский М. В. 11, 210, 215, 240, 727, 738, 769

«Воспоминания» 11

Долинские 418

Достоевский Ф. М. 7, 17, 19 – 20, 63, 84, 94, 101 – 102, 114, 116, 145 – 146, 169, 180, 189 – 190, 192, 202, 205, 246, 253, 275, 460, 509, 609, 623, 628, 652, 674, 678, 681, 685, 688, 723, 735, 760, 771, 773, 799

«Белые ночи» 20

«Бесы» 20, 275

«Братья Карамазовы» 20, 366, 688, 772

Иван Карамазов 360, 772

Коля Красоткин 412

«Идиот» 204, 208, 726

Аглая 204

Епанчина 208

Мышкин 28, 84, 204

«Неточка Незванова» 20

«Униженные и оскорбленные» 20

Дризен Н. В. 738

Дудле Ш. 356, 390, 762

Дузе Э. 241, 245, 402, 739, 777

Дуччо ди Буонинсенья 441, 787

Дымов О. 367, 368, 390, 772

«Бунтовщики» 769

«Весна» 368, 772

«Солнцеворот» 390, 772

Дюма А. (сын)

«Дама с камелиями» 384, 777

Дю-Прель К. 111, 697

«Спиритизм» 697

«Философия мистики» 697

Дягилев С. П. 198, 205, 723, 736

Русские сезоны 728

Дьеркс Л. 725

 

Евгеньев-Максимов В., Максимов Д.

«Из прошлого русской журналистики» («Статьи и материалы») 677

Евреинов Н. Н. 738

Еврипид 202, 725

«Алкеста» 725

«Вакханки» 725

«Геракл» 725

«Ипполит» 725

«Ифигения-жертва» 725

«Киклоп» 725

825 «Медея» 725

«Орест» 725

«Финикиянки» 725

Егоров В. Е. 238, 738

Елизавета Петровна, имп. 694

Ермилов В. Е. 108, 694 – 695

Ермолова М. Н. 223, 243 – 248, 732, 740

Ернефельт А.

«Три судьбы» 371, 773

Есенин С. А. 618

Ефрем Сирин, св. 9, 578, 794, 802

 

Жамм Ф. 725

Жанна д’Арк 246, 271, 274, 740, 748

Жемчужников А. В. 786

Жемчужников А. М. 786

Женевьева, св. 744

Жерико Т. 272, 750

Жид А. 771

Жорес Ж. 256, 743

Жуковский Д. Е. 86, 389, 681, 781

 

З. С. см. Серебрякова З. Н.

Зайцев Б. К. 126, 358, 695, 701

«Волки» 126

Захар Цунков см. Цунков Захар

Званцева Е. К. 189, 720

Здобнов Н. В. 174, 371

Зелинский Ф. Ф. 95 – 96, 368, 686, 772

«Из жизни идей» (Т. 2. «Древний мир и мы») 368, 772

Зильберберг Л. И. 44, 670

Зиновьева-Аннибал Л. Д. 69, 96 – 98, 105, 345, 347, 358, 397, 676 – 677, 687, 768 – 769, 787 – 788

«В раю отчаяния. Андре Жид. Литературный портрет» 771

«Кольца» 98, 676

«Нет» 769

«Трагический зверинец» 98, 676, 687, 789

«Тридцать три урода» 98

«Царевна-Кентавр» 98, 687

Златовратский Н. Н. 664

Зноско-Боровский Е. А. 201, 725

Зоил 722

Зонов А. П. 39, 667

Зубатов С. В. 37, 665

 

Ибсен Г. 20, 102 – 103, 169, 190, 230, 349, 515, 690

«Брандт» 237, 737

«Когда мы, мертвые, пробуждаемся» 103, 690

«Кукольный дом» 231, 736

«Претенденты на корону» 723

«Росмерсгольм» 237, 737

Ребекка 521, 791

Иван IV Грозный 19

Иван Калита 663

Иванов А. А. 102, 267, 583, 690, 794

Иванов Вяч. И. 12, 22 – 23, 26, 64, 79, 85, 96 – 99, 103, 826 105 – 106, 114 – 115, 151 – 152, 192 – 194, 196, 203, 207, 212, 215, 251 – 252, 323 – 324, 328, 345 – 348, 356, 358 – 359, 373, 380, 383, 390, 394, 396 – 398, 400 – 403, 691 – 692, 666 – 667, 687 – 688, 698, 704, 709, 710, 726, 769, 780, 782, 787 – 789, 804

«Бессонница» 768

«Да, сей пожар (костер) мы поджигали…» 85, 193, 681, 721

«Идея неприятия мира и мистический анархизм» 688

«Менада» 251, 741

«К вопросу об орфографической реформе» 679

«Казни ль вестник предрассветный…» 768

«Кормчие звезды» 64, 675 – 676

«Кочевники красоты» 771

«Кризис индивидуализма» 691

«О любви дерзающей» 106

«О неприятии мира» 361, 396

«О мистическом анархизме» (вступ. ст.) 22

«О русской идее» 688

«О факельщиках и других именах собирательных» 692

«Огненосцы» 104, 691

«Перед жертвой» 768

«По звездам» 252, 742

«Прозрачность» 388, 777

«Религия Диониса» 389

Собрание сочинений 687

«Таежник» 99

«Парнас» 768

«Эллинская религия страдающего бога» 97, 686

«Cor Ardens» 691, 675

«De societatus vectigalius» («О сборщиках податей») 686

«Odi et Spero» 768

Иванов Е. П. 367, 374, 377, 378, 391, 776, 779

«Всадник (Нечто о городе Петербурге)» 337, 397, 776

Рассказы для детей 779

Иванов И. И. 108, 694

Иванов-Разумник Р. В. 801

Иванова Л. В.

«Воспоминания. Книга об отце» 666, 709

Ивановская П. С.

«В боевой организации.

Воспоминания» 662

«Из рукописей Анны Шмидт» 137, 705

«Третий завет» 137, 705

Игнатов И. 751

Иоанн Богослов, св. 25, 448, 460, 473, 788 – 790, 802, 808

Иоанн Дамаскин, св. 9

827 Иоанн Златоуст, св. 802

Ионов В. М. 53 – 54, 671 – 672

Иорданский Н. И. 782

Исаакий Далматский, св. 795

Исупов К. Г.

«Слово как поступок» 693

 

Казанова Д. Д. 180, 717, 785

«Мемуары» 717

Кайо Ж. 236, 256 – 257, 743

Каллаш В. В. 349, 770

Кальдерон де Барка П. 623, 802

«Дама-невидимка» 802

«Жизнь есть сон» 802

Каляев И. П. 482, 677, 790

Каменев Л. Б. 721

Каменева О. Д. 193, 721

Каменский А. А.

«Анна Голубкина. Личность. Скульптура. Эпоха» 731

Канегиссер Л. А. 670

Кант И. 83 – 84, 609 – 610, 681, 800

«О религии в пределах только разума» 800

Кара-Мурза С. Г. 108, 695

Карамзин Н. М. 682

«История государства Российского» 87, 682

Кардек А. 111, 697

«Философия спиритуализма» 697

Карлейль 685

Кармина Е. И. 189, 720

Карпов Е. П. 313, 758

Карташов А. В. 146, 708

Касаткин Ф. С. 49, 61, 671

Каспрович Я. 625, 803

«День гнева» 803

«Христос» 803

«Salve Regina» 803

Катков М. М. 679

Катков М. Н. 679

Келлог Ф. 630, 805

Керенский А. Ф. 424, 708, 784

Клеопатра, царица 430 – 431, 436, 438 – 445, 712, 787

Клико, владелец винзаводов 525, 791

Климент, св. 741

Клодт П. К. 806

Клюев Н. А. 386, 778

Книппер О. Л. 238, 737

Княжнин В. Н. 389, 779

«А. А. Блок» 389, 393, 779

Кобеко Д. Д. 337, 765

Козловский О. А. 801

Козьма Прутков 426, 786

Коллонтай А. М. 193, 721

«Любовь пчел трудовых» 796

Комиссаржевский Ф. Ф. 230, 736

«Памяти В. Ф. Комиссаржевской» 736

Комиссаржевская В. Ф. 14 – 15, 131, 225, 230 – 232, 236 – 237, 394, 396, 401, 424, 666 – 667, 675, 688, 711 – 712, 736, 737, 760, 775, 785

Кондратьев А. А. 81, 397, 680, 780

828 «Сатиресса» 680

Конечный А. М., Мордерер В. Я., Парнис А. Е., Тименчик Р. Д., «Артистическое кабаре “Привал комедиантов”» 784

Конради П. 716

Константин I Великий 743

Констанции, династия (вторая династия Флавиев) 256, 743

Конфуций 219, 731

«Лунь юй» («Беседы и суждения») 731

Кончаловский П. П. 747

Копельман С. Ю. 704

Корбьер Т. 725, 726

Корде Ш. 701

Корецкая И. В.

«Новый путь» 678

Короленко В. Г. 55, 62, 109, 672

«Сон Макара» 56, 672

Корш Ф. А. 223, 732, 734

Котляревский Н. А. 368, 772

«Лермонтов» 392, 368

«М. Ю. Лермонтов. Личность поэта и его произведения» 772

Кривенко С. Н. 682

Кро Ш. 725

Крутикова Е. С. 222, 731

«Париж накануне войны в монотипиях Е. С. Крутиковой» 222, 731

Крылов В. А. 229, 735

Крымов Н. П. 274, 750

Кторов А. П. 732

Кублицкая-Пиоттух А. А. 378, 397, 706

Кублицкий-Пиотттух Ф. Ф. 141, 706

Кугель А. Р. 228, 735

Кузмин М. А. 24, 162 – 173, 178 – 180, 187 – 188, 208, 232, 374, 397, 424 – 426, 698, 710, 712, 716, 736, 742, 785 – 786

«Александрийские песни» 178, 716

«Георгий Чулков. Рассказы» _page00224

«Картонный домик» 162, 713

«Крылья» 178, 716

«Куранты любви» 163, 785

«Любви утехи длятся миг единый…» 515, 791

«О прекрасной ясности» 188, 719

«Ракеты» 786

«Сети» 716, 791

«Форель разбивает лед» 716

Кузнецов П. В. 267, 274, 747, 750

Кузмина-Караваева Е. Ю. 19

Кульбин Н. И. 785

Куприн А. И. 373, 750, 774

«Олеся» 774

«Поединок» 774

Кустодиев Б. М. 161, 712, 769

Портрет Ф. Сологуба 161, 712

 

Л. В. см. Львов-Рогачевский

Лаврентьев А. Н. 313, 758

Лавров А. В. 714

829 Лансере Е. А. 213, 728, 729

Лансере Е. Е. 210, 213 – 215, 727, 728, 729, 738, 769, 787

Лансере Е. Н. 213, 729

Лансере Н. Е. 213, 729

Лансере, семья 213

Лаплас П. С. 506, 791

Лассаль Ф. 453, 788

Лафорг Ж. 202, 726

Ле Фоконье А. де 746

Лебедева Л. М. 25 – 27, 243, 739, 800

Левинсон А.

«Париж накануне войны» 793

Левитан И. И. 108, 694

Леже Ф. 746

Леконт де Лиль Ш. 725

Лейбниц Г. В. 714

Лейкин Н. А. 375, 775

«Саврасы без узды» 775

«Шуты гороховые» 775

Ленин В. И. 424 – 425, 633, 784

Ленский А. П. 223, 343, 733

Леонардо да Винчи 263 – 264, 266, 509 – 510, 699, 745

«Мона Лиза» («Джоконда») 263 – 266, 745 – 747

Леонтьев К. Н. 142, 707

«Византизм и славянство» 707

«Пламенная политика как орудие всемирной революции» 707

Леонтьев Я. В. 9

Лермонтов М. Ю. 102, 131, 202, 208, 216, 323, 368, 392, 703, 727, 772

«Выхожу один я на дорогу…» 702

«Демон» 208, 727

«Дума» 478

Лещенко Д. И. 193, 721

Ликиардопуло М. Ф. 352, 771

Лилина М. П. 733

Лисев А. И. 61, 67, 673

Лобачевский Н. И. 102

Ломоносов М. В. 102, 418

Лонгфелло Г. 725

Лосева Е. И. 274, 750

Лосский Н. О. 81, 86, 389, 680

Лукьянов А. 764

«Кузнец» (пер. из Э. Верхарна) 764

Луначарский А. В. 181, 193, 686, 719, 721, 784

Лундберг Е. 397, 780

«Записки писателя» 780

Львов-Рогачевский В. Л.

«Георгий Чулков. Рассказы. Кн. 1» 24

Людовик XIV 738

 

Мазурин В. В. 129, 702

Макдональд Д. Р. 631, 805

Маковский К. Е. 200 – 201, 724, 806

«Боярский пир» 724

«Выбор невесты» 724

«Дети, бегущие от грозы» 724

«Убийство детей Годунова» 724

Маковский С. К. 200 – 201, 367, 390, 723 – 724

830 «На Парнасе Серебряного века» 724

Максимов Д. см. Евгеньев-Максимов В., Максимов Д.

Макшеев В. А. 223, 733

Малларме С. 113, 202 – 203, 332, 697, 725 – 726

«Из поэмы “Иродиада”» 764

«Лебедь» 764

«Луна печалилась, томились серафимы…» 764

«У окна, где пурпур старый…» 764

Мамонтов С. И. 723

Мандельштам О. Э. 742

Манн А. И.

«Наука любви» (пер. из Овидия) 391

Марат Ж. П. 122, 333, 357, 615, 700

Маринетти Ф. Т. 274 – 276, 629, 751

Мария Стюарт 246, 740

Марк, св. 250, 740 – 741

Марк Антоний 787

Маркс К. 32 – 34, 106, 453, 607, 693

Маркс К., Энгельс Ф.

Сочинения 669

Мартынов Н. Ф. 53, 60, 70 – 71, 671 – 673

Мартынова Е. М. 212, 728

Матисс А. 265 – 266, 746

Маяковский В. В. 798

«Баня» 667

«Клоп» 667

«Мистерия-Буфф» 667

Медичи 108, 558, 560, 694

Мейер А. А. 106, 693

«Бакунин и Маркс» 106, 693

«Религия и культура» 693

«Прошлое и настоящее анархизма» 106

Мейерхольд В. Э. 39, 163, 224 – 228, 230 – 233, 236 – 237, 342, 373, 394 – 396, 401, 666 – 667, 736, 766 – 767

«Статьи. Письма. Речи. Беседы» 736

Мельников П. И. (Печерский) 64, 675

Менделеев Д. И. 102, 391

Менделеева Л. Д. см. Блок Л. Д.

Мендес К. 726

Менжинский В. Р. 178, 776

Мережковские 12, 70, 75 – 77, 79 – 80, 84, 113 – 115, 138, 141, 145 – 149, 160 – 161, 165 – 166, 205, 207, 339, 698, 787 – 789, 794

Мережковский Д. С. 74, 76 – 77, 81, 84, 88, 92, 96, 145 – 147, 168, 312, 230, 339, 350, 356, 359, 369, 384, 388, 708, 723, 771

«Гоголь и черт» 146, 708

«Декадентство и общественность» 777

«Интеллигенция и народ» 153, 770

«Л. Толстой и Достоевский. Христос и Антихрист в русской литературе» 146, 322, 708, 760

831 «О Чехове» 711

«Петр и Алексей» «Пророк русской революции (К юбилею Достоевского)» 771

«Религия Льва Толстого и Достоевского» 760

«Умытые руки» 771

Меркадер Р. 671

Мерсеро А. 196, 722

Местр Ж. де 685

Метерлинк М. 41, 328, 330, 366, 377, 386, 688

«Двенадцать песен» (пер. Г. Чулкова) 19, 226, 355 – 356, 688

«Избиение младенца» 761

«Монна Ванна» 321, 353

«Песни» 762

«Сестра Беатриса» 237, 377, 737, 775

«Синяя птица» 386, 738, 778

«Смерть Тентажиля» 767

Метнер Н. К. 138, 705

Метнер Э. К. 138, 706

Мефодий, архимандрит 78 – 79, 679

«К вопросу о реформе русского православия» 79

Микеланджело Буанаротти 263, 745

«Давид» 265, 745

«Освобождающиеся рабы» 265

Милиоти В. Д. 274, 750

Милиоти Н. Д. 274, 750

Милле Ж. Ф. 272, 750

Милюков П. Н. 306, 756, 786

Минский Н. М. 146, 205, 326, 344, 358, 708, 724, 768

«При свете совести. Мысли и мечты о смысле жизни» 708

«Религия будущего (Философские разговоры)» 708

Минцлова А. Р. 375, 396, 787, 789

Миролюбов В. С. 334, 708, 774, 778

Мирэ А. (Моисеева А. М.) 12, 66 – 70, 327, 333, 355, 357, 676, 762, 793

«Жизнь» 69, 355, 773, 793

«Черная пантера» 355

Михаил Александрович, вел. кн. 319, 759

Михайлова М. В. 801, 804

«Автоматические записки Вл. Соловьева» 706

«З. Н. Гиппиус и Г. И. Чулков» 678

«Лидия Зиновьева-Аннибал и Вячеслав Иванов: сотворчество жизни» 687

«Максимилиан Волошин и Георгий Чулков» 732

«… Ничего, кроме Пушкина в ум нейдет…» 690

Михайловский Н. К. 32, 35, 102, 108, 126, 142, 667, 655, 801

«Еще о декадентах, символистах и магах» 688

832 «Рассказы Леонида Андреева. Страх жизни и страх смерти» 707

«Русское отражение французского символизма» 680

Моисеева А. М. см. Мирэ

Молль А. 269, 748

«Гипнотизм, с включением главных основ психотерапии и оккультизма» 748

«Исследование сексуального либидо» 269, 748

Молчанова О. 20

Мольер Ж. Б. П. 239, 248, 272, 738

Моммзен Т. 97, 686

Моне К. О. 271, 749

«Впечатление» 749

Монферран А. А. 795

Мопассан Ги де 676

Мордерер В. Я 784

Мореас Ж. 113, 657

Морозов М. В. 790

Морозова В. А. 108 – 110, 694

Москалев 414

Москалева С. А. 73, 414

Москвин Н. Я. 238, 738

Мунтянов Д. Г. 778

Мусоргский М. П. 739

Мякотин В. А. 88, 150, 682, 709

 

Н. А. Ф. 33

Н. Г. С. см. Чулкова Н. Г.

Н. И. С. см. Соколова Н. И.

Н. Н. М. 63, 674

Набоков В. В. 683

Набоков В. Д. 786

Надсон С. Я. 108, 199, 694

Надеждин Н. 772

«Подпочвенные воды» (пер. из Рашильд) 772

Наполеон I 763

Неволин Б. С. 739

Некрасов Н. А 199, 694, 710, 723

«В годину горя» 252, 742

Некрасов Н. В. 314, 758

Нерлер П. 27

Нечаев С. Г. 191, 720

Ник. Т-о см. Анненский И. Ф.

Николай I 683, 734, 782

Николай II 124, 126, 319, 683, 707, 759, 766

Николай Чудотворец (Николай Угодник, Николай Мирликийский), св. 59, 410

Ницше Ф. 194, 196, 200, 460, 727

«По ту сторону добра и зла» 200, 724

«Рождение трагедии из духа музыки» 687

«Так говорил Заратустра» 578, 794

Новалис 131, 140

«Генрих фон Офтердинген» 131, 705

Новгородцев П. И. 81, 680

Новиков И. А. 358

Нувель В. Ф. 210, 728

Нурок А. П. 210, 728

 

833 Обида, хан 405

Овидий 367 – 368, 391

«Наука любви» 376, 391, 772

Овсянико-Куликовский Д. Н. 249, 740

«Заколдованный круг» 740

Ог Э. де

«Смерть последнего папы» (пер. В. Я. Брюсова) 324, 761

Ожигов Ал. 751

Оленин 60

Оленина-д’Альгейм М. А. 242, 739

Олеша Ю. К. 28

Орлов В. И. 35, 662

«Воспоминания» 662

Орсье Ж.

«Агриппа Неттесгеймский» 696

Островский А. Н. 92, 732 – 734

«Гроза» 494

Катерина 494

Кудряш 494

Островский А. Н., Соловьев Н. Я. «Дикарка» 230, 736

Варя 736

Острогорский А. Я. 778

Остужев А. А. 732

Оффенбах Ж.

«Прекрасная Елена» 96, 686

 

Павел I 8, 599, 796, 788

Парацельс III, 696

Парнис А. Е. 784

Паскаль Б. 609, 799, 800

Пастернак Б. Л. 139

Пашенная В. Н. 733

Пекарский Э. К. 53 – 54, 672

Пелерен (Пеллерэн) 265, 280 – 281

Перцов П. П. 365, 388, 779

«Литературные воспоминания. 1890 – 1902» 779

«Ранний Блок» 388

Петр 1143, 524 584, 612, 707, 719, 795, 800

Петрарка Ф. 509

Петров Б. Г. 419

Петров В. Г. 419

Петров Г. 418, 782

Петров Н. В. 313, 758

Петров С. Г. см. Скиталец

Петровская Н. И. 329, 356, 358, 763

«Sanctus amor» 763

Петроний (сотр. журн. «Весы») 385, 403, 515, 728, 791

Петроний Г. 211, 728

«Сатирикон» 728

Пешехонов А. В. 88, 682

Пильский П. М. 728

Пинтуриккьо 271, 749

Пиранези Д. В. 363, 638, 806

Пирр, царь 201, 724

Писарев Д. И. 732

Платон 460, 475

Плеве В. К., фон 87, 141 – 142, 682, 707

По Э. А. 159, 162, 326, 355, 699, 711, 763

«Ворон» 326, 355, 762

834 Победоносцев К. П. 32, 88, 661

Полонский В. П.

«Из жизни и литературы» 24

Поляков С. А. 110, 324, 354, 696, 704, 759, 765, 772, 767, 768

Попов В. Е. 47, 149, 670

«Карательная экспедиция отряда лейб-гвардии Семеновского полка в декабрьские дни на Московско-Казанской железной дороге» 670

«Мария Спиридонова» 670

«Очерки современных казней» 670

Попов Н. А. 73, 677

Попова, жена 73, 677

Португалов В. В. 100, 688

Поссе В. А. 701

Потапенко И. Н. 694

Потебня А. А. 206, 727, 740

Потемкин П. П. 397, 727, 780

Потье Э. 744

Прахов А. В. 757

Прахова Э. Л. 757

Протопопов А. Д. 316, 759

Пуанкаре Р. 642, 806

Пугачев Е. И. 191, 720

Пуссен Н. 272, 749

Пушкин А. С. 7, 97, 102, 114, 145, 149, 186, 191, 200, 207, 214, 253, 299, 312, 323, 362, 626, 683, 689 – 690, 709, 724, 773, 755, 801, 803 – 804

«Арион» 252, 742

«Бесы» 244

«Борис Годунов» 83, 237, 681, 737

«Воспоминание» 485, 616, 790, 801

«Евгений Онегин»

Татьяна 179, 530

«Медный всадник» 114, 524, 584, 757, 791, 795

Евгений 584

«О ничтожестве русской литературы» 803

«Опять увенчаны мы славой…» 299, 755

«Памятник» 177

«Пиковая дама» 114

«Пир во время чумы» 119, 700

«Полтава» 84, 681

«Поэту» 166, 713

«Путешествие в Арзрум» 128, 702

«Руслан и Людмила» 143, 707

«Сказка о рыбаке и рыбке» 596

Пшибышевский С. 64, 362, 674, 699

«Вечная сказка» 674

«Homo sapiens» 321, 674, 759

Пюви де Шаванн П. 271, 748

Пяст В. А. 147, 186 – 187, 395, 397, 708, 719

«Воспоминания о Блоке» 395

«Встречи» 708

 

835 Разин С. Т. 191, 720

Расин Ж. 350, 771

«Береника» 771

«Британик» 771

«Федра» 771

Растрелли В. В. 213, 729

Рафалович С. Л. 397, 769, 780

Рафаэль 351, 741

Рашильд 365, 367, 772

«Подпочвенные воды» 367, 390, 772

«Продавец Солнца» 772

Рекамье Ю. А. 144, 707

Рембо А. 64, 332, 675, 725 – 726, 764

Реми де Гурмон 726

Ремизов А. М. 109, 175, 181 – 185, 358, 695, 704, 737, 770, 772

«Апофеоз беспочвенности» 183, 770

«Бесовское действо над некием мужем, а также Смерть грешника и смерть праведника, си-есть прение живота со Смертию» 235 – 236, 736

«Крестовые сестры» 181, 717

«Лимонарь, сиречь: Луг духовный» 182, 718

«Обезьянья Великая и Вольная палата» («Обезвелволпал») 715

«Плач девушки перед замужеством» 181, 77 7

«Посолонь» 182, 718

«Продавец солнца» (пер. из Рашильд) 772

«Серебряные ложки» 769

Ренуар П. О. 271, 749

Ренье А., де 332, 764

«Героические иллюзии Титто Басси» 764

«Грешница» 764

«Других пусть радуют прекрасные закаты…» 764

«На отмели» 764

«Упрек» 764

Репин И. Е.

«Иван Грозный и сын его Иван» 19, 732

Рерих Н. К. 738

Рибейра Х. Де 271, 748

Рид М. Т. 406

Римский-Корсаков Н. А.

«Садко» 441, 787

Робеспьер М. И. де 122, 333, 357, 700

Робеспьере 122, 700

Роден О. 219, 730

Рожественский З. П. 121, 329

Розанов В. В. 48, 146, 148, 369, 370 – 371, 688, 708, 724, 751, 773

«Декаденты» 804

«Еще о смерти Пушкина» 724

«К лекции г. Вл. Соловьева» 724

«Люди лунного света» 773

«На границах поэзии и философии. Стихотворения Владимира Соловьева» 773

836 «Памяти Владимира Соловьева» 773

«Размолвка между Достоевским и Соловьевым» 773

«Христианство пассивно или активно» 773

Розенберг К. Б. 321, 352

Роксанова М. Л. 225, 733

Роллина М. 725

Ромен Ж. 266, 747

Росси Э. 241, 739

Роллан Р.

«Жизнь Толстого» 65, 676

Рубенс П. П. 612, 720, 800

Рублев А. 253, 623, 628, 742, 800, 802

«Троица» 625, 742

Руднев В. В. 35, 663

Румянцев Н. П. 583, 794

Русанов Н. С. 682

Рябушинский П. П. 378, 386, 397, 699, 778

 

Сабашникова М. В. 698, 787

Саблин В. М. 70, 356, 360, 677

Савина М. Г. 225, 229, 734

Савинков Б. В.

«Воспоминания террориста» 662

Санин А. А. 738

Сальвини Т. 241, 248, 739

Сапунов Н. Н. 232 – 233, 736, 767

Сбитников С. Г. 49, 671

Сведеборг Э. 111, 696, 780

Святополк-Мирский П. Д. 57 – 58, 88, 482, 673

Северин, св. 557

Сезанн П. 265, 267, 280 – 281, 549, 746

Семевский В. И. 88, 682

Семенов Е. П. 691

Семенов Л. Д. 81, 189 – 191, 367 – 68, 380 – 382, 390, 398 – 400, 680

«Русские письма» 399

Собрание стихотворений 191, 390, 720

Семенов М. Н. 765

Семенов-Тян-Шанский П. П. 680

Сен-Жорж де Буэлье 727

Сервантес С. М. 116, 644, 699

«Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанческий» 644, 699

Дон Кихот 28, 192

Сергеев-Ценский С. Н.

«Проталина» 769

Сергей Александрович, вел. кн. 72, 107, 677, 790

Сергиенко П. А. 190, 720

Сергий, митрополит 708

«Декларация митрополита

Сергия» 642, 807

Серебрякова З. Н. 214 – 215, 264, 283, 729 – 730, 752

«За туалетом» 214, 264

Портрет Г. И. Чулкова 729

Серов А. Н. 216, 247, 274, 267, 730

Серов В. А. 132, 730

«Девочка с персиками» 704

837 «Девушка, освещенная солнцем» 704

Портрет Е. И. Лосевой 274, 750

Портрет М. Н. Ермоловой 249, 704

Серова В. С. 216, 730

Серова О. 216

Сиповский В. Д. 778

Сислей А. 271, 749

Ситников И.

«Блуждающий символист» 10, 669

Скиталец 63, 674

Скрипицын В. Н. 53 – 54, 57, 672

Скровеньи Э. 250, 741

Скрыпник Н. А. 42, 44, 47 – 49, 669

Скрябин А. Н. 201, 725

Сладкопевцев М. Д. 44, 47, 49 – 50, 669

Смирнов А. А. 146, 706

Собинов Л. В. 373, 614, 500

Созонов Е. С. 682, 707

Соколов А. В. 33, 661

«Кромвель» 661

«Мещанство и социализм» 661

«Философия борьбы (опыт построения этики марксизма)» 33, 661

«Фома Кампанелла» 667

Соколов Н. Д. 379, 776

Соколов С. А. 722

Соколова Н. И. см. Петровская Н. И.

Соловьев Вл. С. 14, 19 – 20, 92, 97, 102, 109, 117, 131, 131, 137 – 139, 145, 147, 149, 153, 159, 169, 190, 200, 334, 354, 368 – 371, 382, 389, 391 – 394, 678, 683 – 685, 687, 679, 692, 700, 705 – 707, 773, 779, 781, 789, 792, 801

«Автоматические записи Вл. Соловьева» 706

«Белая лилия» 159, 711

«Оправдание добра» 159, 711

«Особое чествование Пушкина (Письмо в редакцию)» 200, 724

«Панмонголизм» 608, 799

Стихотворения Вл. Соловьева 371, 773

«Судьба Пушкина» 773

Соловьев М. С. 137, 410, 705, 781

Соловьев Н. Я. 137

Соловьев С. М. 93, 149, 368, 371, 391 – 392, 678, 685, 717, 724, 773, 781 – 782, 769

«Ответ г. Чулкову по поводу его статьи “Поэзия Владимира Соловьева”» 685

Соловьева П. С. 74, 138, 146, 358 – 359, 678, 769

Сологуб Ф. К. 12, 26, 31, 105, 113, 143, 148, 160 – 177, 207, 234, 237, 254, 347, 358 – 359, 373, 377, 397, 838 680, 689, 695, 697, 704, 712 – 716, 719, 740

«Давно в степи блуждая дикой…» 172, 714

«Дар мудрых пчел» 163, 712

«Дарованный тебе, Георгий…» 167

«Зачем, скажи…» 171, 714

«Земле» 172, 714

«И я провел безумный год…» 715

«Истинно русские люди» 168, 713

«Мелкий бес» 164 – 165, 173, 389, 713

«Нетопеные печи» 769

«О недописанной книге» 167, 713

«Парижские песни» 173

«Победа смерти» 157, 165, 237, 710, 737

Полное собрание сочинений 166, 713

«Поэт» 157

«Раб французский иль германский…» 173, 714

«Соборный благовест» 171 – 173, 714

Стихотворения (1975) 714

«Фимиамы» 177

«Я испытал превратности судеб…» 177, 715

Сомов К. А. 141, 210 – 213, 264, 378, 398, 716

«Дама в голубом» 212, 728

Портрет А. Блока 140, 179, 706, 716

Портрет М. Кузмина 179, 716

Портрет Вяч. Иванова 179, 716

Сорбона Р. де 744

София, св. 370, 755

Софокл 230, 351, 628 – 629, 643 – 644, 648, 652, 735, 804

«Антигона» 229, 735

Спиридович А. И. 38, 665

«Записки жандарма» 665

«Партия социалистов-революционеров и ее предшественников» 665

Спиридонова М. А. 47, 670 – 671

Сталин И. В 8, 632

Станиславский К. С. 224, 236 – 238, 386, 238 – 240, 688, 733, 736, 766 – 768, 776, 778

«Моя жизнь в искусстве» 768

Старосельская 373

Стессель А. М. 724

Столица Л. Н. 726, 751

Столыпин Н. А. 49, 671

Стриндберг Ю. А. 226, 323

«Графиня Юлия» (Фрекен Жюли) 226, 734

«Чудо» 764

Струве П. Б. 391

Суворин А. С. 226, 734, 761

Судейкин С. Ю. 254, 424, 742, 767, 785

839 Сулержицкий Л. А. 227, 238, 734, 776

Сульпиций, св. 287, 557, 753

Сумбатов-Южин А. И. 229, 694, 735

Суриков В. И. 806

Сыромятников А. С. 35, 49, 662

Сытин И. Д. 761

Сюлли-Прюдом 725 – 726

Сюнненберг К. А. 372, 394

«Цель творчества» 394

 

Тамерлан 803

Тан В. Г. (Н. А.) 128, 373, 702, 774

«Дни свободы» 128, 702

Тарабукин Н. М. 781

Тастевен Г. Э. 195 – 196, 275 – 276, 402, 722

«Возрождение стиля» 24, 196, 722

«Импрессионизм и новые искания» 196, 722

«Ницше и современный кризис» 196

«По звездам» 196, 722

Телешов Н. Д. 750

Тенишев Н. В. 693

Тенишева М. К. 723

Тернавцев 148, 708 – 709

Тетерникова О. К. 161, 163, 170, 176, 712

Теслер Л. В. 53, 672

Тиме Е. И. 313, 758, 784

Тименчик Р. Д. 784

Тимковский Н. И. 694

Тинторетто Я. 214, 311, 750

Тит Ливии 124, 701

«Книга от основания города» 124, 701

Тихонравов Н. С. 182, 718

Тициан 214, 311, 532, 612, 730, 791

«Кающаяся Мария Магдалина» 532, 791

Толстой А. К. 674, 677, 682, 687 – 688, 703, 786

«Царь Федор Иоаннович» 738

Толстой А. Н. 175, 188 – 189, 715, 719 – 720, 726

«Архип» 719

«Заговор императрицы» (с П. Е. Щеголевым) 717

Толстой Л. Н. 65, 107, 146, 189 – 190, 221, 227, 236, 288, 386, 418 – 419, 425 – 426, 632, 676, 705, 719, 720, 760, 778, 782, 805

«Живой труп» 738

Протасов 738

Толстой П. А. 189, 719

Толстой Ф. П. 806

Тон К. А. 806

Трабша К. Ф. 274

Траян М. У. 741

Тредиаковский В. К. 400

Трепов Д. Ф. 766

Троцкий Л. Д. 48, 677, 721

Трояновский П. 769

Туган-Барановский М. И. 81, 680

Тургенев И. С. 189, 386, 734

Тургенева 189

840 Турчанинова Е. В. 733

Тучков А. 795

Тучков А. В. 795

Тютчев Ф. И. 7, 102, 117, 127, 186, 265, 354, 678

«Вот от моря до моря…» 127, 702

«Из Микеланджело» 127, 702

«Цицерон» 117, 700

 

Уайльд О. 771

«Саломея» 726, 804

Саломея 804

Уистлер Д. 323, 760

Ульянов Н. П. 238, 274

Урицкий М. С. 44, 49, 670

Успенский В. В. 146, 708

Успенский Г. И. 130, 501, 703

«Власть земли» 703

«Овца без стада» 155, 710

Уэллс Г. 771

 

Фальк Р. Р. 747

Фальконе Э. М.

Памятник Петру I 524

Федоров Н. Ф. 102, 690

«Философия общего дела» 690

Федотова Г. Н. 223, 245, 732

Феклуша 412 – 413, 781

Феофилактов Н. П. 274, 750

Фердинанд, эрцгерц. 752

Фет А. И. 131, 354, 705

«На книжке стихотворений Тютчева» 219 – 220, 731

Фигнер В. Н. 53, 673

Фидлер Ф. Ф.

«Первые литературные шаги» 781

Филиппино Липли 749

Филиппов, влад. булочных 427

Философов Д. В. 79, 146, 323, 340, 354, 382, 388, 678

«Дела домашние» 400

«Серьезный разговор с нитчеанцами (ответ г. Соловьеву)» 724

Философова А. П. 95, 686

Флавий Валерий Констанций I Хлор (Бледный) 256, 743

Флобер Г. 270, 748

«Мадам Бовари» 748

Фокин М. М. 240, 738

Фор П. 196, 274, 276 – 277, 722, 751

«Французские баллады» 722

Форд Г. 629, 805

Франс А. 362, 391

Франциск Ассизский, св. 191, 542, 721, 792

«Песнь о Солнце» 792

Фридрих Вильгельм 752

Фридрих II 752

Фруг С. Г. 723

 

Х. см. Гиппиус З. Н.

Хайль О. см. Джонс С., Хайль О.

Хлебников В. В. 276, 751

«Общество Председателей Земного Шара» 752

841 Ховрин А. А. 35, 44, 49, 52 – 53, 663

Ходасевич В. Ф. 665, 781

Ходский Л. В. 100, 680

 

Цветаева М. И. 12

«Герой труда» 12

Цветковская Е. К. 280 – 281, 752

Цезарь Г. Ю. 124, 256, 344, 351, 363, 701, 741, 768, 787

Церетелли И. Г. 34 – 35, 41, 44, 662

Цунков Захар 56, 672

 

Чеботаревская А. Н. 164, 174 – 177, 713

«О Федоре Сологубе. Критика, статьи, заметки» 713

Чевакинский С. И. 729

Чернов В. М. 682

Четвериков С. А. 273

Чехов А. П. 13, 107 – 109, 142, 229 – 230, 237, 324, 328, 354, 693 – 694, 737, 770 – 771

«Дом с мезонином» 13

«Дядя Ваня» 737

«Иванов» 737

«Чайка» 224 – 225, 229, 733

Нина Заречная 225, 733

Треплев 224, 733

Чимабуэ 441, 623, 787 – 788, 802

Чуковский К. И. 349, 770

«Из воспоминаний» 770

«Книга о современных писателях» 770

«Критические рассказы» 770

«Лица и маски» 770

«Нат Пинкертон и современная литература» 770

«От Чехова до наших дней» 770

Чулков И. И. 37 – 38, 40, 67, 72, 195, 223, 405, 407, 410 – 411, 415 – 417, 781

«О правах крестьян» 781

«Обязанности сельских обществ» 781

Чулков Г. И. 409, 411 – 413, 416 – 417

Чулкова А. А. 67, 73, 781

Чулкова А. И. 37, 665, 681, 781

Чулкова Л. И. 406, 781

Чулкова Н. Г. 9 – 10, 26, 39, 42, 48, 52, 55, 57 – 58, 60 – 61, 63, 65, 71 – 73, 98, 163 – 165, 170, 214 – 215, 217 – 218, 250, 272, 274, 278 – 280, 282 – 285, 313, 368, 371 – 374, 376 – 378, 381, 383, 385, 388, 391, 420, 666

«Э. Верхарн. Издыхающие равнины. Города-чудовища» 666

Чулкова С. И. 406 – 407

Чулкова С. Я. 411, 417

 

Шаляпин Ф. И. 56, 86, 614, 672

Шамбинаго С., Воротников А.

«Новые переводы Верхарна» 769

Шагинян М. С 726

842 Швейцер М. И. 35, 44, 49, 662

Шебалин 672

Шевкет-бей 297, 754

Шекспир В. 223, 248, 540

«Гамлет» 223, 444, 467, 732

Гамлет 223, 444, 787

«Король Лир» 246, 740

«Макбет» 223

Макбет 223, 732

«Отелло» 241

Отелло 243

Яго 241

Шеллер-Михайлов А. К. 682

Шелли П. Б. 626, 803

Шелль Ж. де 743

Шереметев Н. П. 413, 782

Шереметевы 413, 782

Шестов Л. 106, 183 – 184, 205, 693

«Апофеоз беспочвенности» 183 – 184, 718

«Похвала глупости» 106

Шиллер И. Ф. 140, 223, 246 – 247, 327, 706

«К радости» 747

«Мария Стюарт» 246, 740

Елизавета 247

Мария Стюарт 246 – 247, 740

«Орлеанская Дева» 246 – 247, 740

Жанна 248 – 249

Шингарев А. И. 786

Шмидт А. Н. 137 – 139, 365, 388 – 389, 705

Дневник 389

«Из рукописей А. Н. Шмидт» 386, 705

«О будущем» 389

«Третий завет» 137, 148, 389, 705

Шницлер А. 64, 230, 675, 735

«Анатоль» 735

«Крик жизни» 675

«Лейтенант Густль» 735

«Профессор Бернгард» 735

«Фрау Беата и ее сын» 735

Шопен Ф. 323, 760

Похоронный марш 532

Прелюдия № 15 ре-бемоль мажор 585, 795

Шопенгауэр А. 132, 703

«Мир как воля и представление» 703

Шпажинский И. В. 223, 694, 733

Шрейдер Г. И. 682

Штейнер Р. 622, 801

Штильман Г. Н. 86 – 87, 385, 403, 682, 780

«Внутреннее обозрение» 86 – 87

Штирнер М. 194, 721

Штук Ф. 74, 678

Шюре Э. 111, 697

 

Щеголев П. Е. 181, 717

«Дуэль и смерть Пушкина» 718

«Заговор императрицы» (с А. Н. Толстым) 717

Щепкин М. С. 224, 733

843 Щепкина-Куперник Т. Л. 726

Щукин С. И. 265, 747

 

Эйфель А. Г. 303

Эллис 332, 699, 724, 764

«Русские символисты» 764

Энгельс Ф. 43, 669

Эттлингер И. 726

Эрберг К. А. 174, 358, 397, 714, 769

«Воспоминания» 714

«Порядок» 769

«Цель творчества. Опыты по теории творчества и эстетике» 714

Эрвье П. 700

Эррио Э. 631, 805

Эфрос Н. Е. 108, 695

 

Юлиан Блаженный, св. 557

Юшкевич П. 355

Юшкевич С. 355

 

Яворская Л. Б. 225 – 226, 734

Яковлев А. Н. 785

Яремич С. П. 210, 728

Ярослав Мудрый 757

Ярцев П. М. 313, 758

Яснопольский Л. Н. 81, 680

Ященко А. С. 109, 274, 277, 322, 334, 353, 357, 695, 751

«Пессимистическое искусство» 695

 

Allegro см. Соловьева П. С.

Grandes chronuques de St. — Denis (Большие хроники св. Дени) 240

Homo Novus см. Кугель А. Р.

844 УКАЗАТЕЛЬ МИФОЛОГИЧЕСКИХ И БИБЛЕЙСКИХ ПЕРСОНАЖЕЙ

А   Б   В   Г   Д   Е   З   И   Л   М   Н   О   П   С   Ф   Э   Я

Аврора 707

Адам 253, 691

Амур 125, 367, 391, 486, 772

Антихрист 593

Аполлон 281

Афродита (Киприда) 486, 613, 714, 791, 800

Ахилл 632, 718, 805

Ахиллес 327, 355

 

Богородица (Богоматерь, Божья матерь, Дева Мария) 256, 271, 311, 312, 447, 613, 625, 702, 743, 757, 802, 808

 

Варнава 740

Венера 712

 

Гермес 745

 

Давид 263, 745

Деметра 745

Дионис (Дионисий) 94, 251, 373, 389, 461, 686 – 687, 734, 741 – 742, 745, 766, 767, 773, 788

 

Ева 613

Елена Прекрасная 95 – 96, 686

 

Зевс 486, 686, 742, 791

 

Иаков, апостол 26

Иисус Христос 26, 393, 417 – 418, 444, 449, 461 – 462, 473, 476, 623, 691 – 692, 715, 760, 782, 784 – 785, 791, 797, 794, 801, 803, 807 – 808

Иоанн Креститель (Предтеча), св. 11, 26

Иов 360

Иродиада 332, 764

Иуда 803

 

Левиафан 653, 808

Леда 686

Лука 754

Люцифер 144, 707, 803

 

Магдалина 532, 797

Магомет 219, 731

Мария Египетская 538, 791

Марс 486, 791

Мафусаил 223, 733

Медея 546, 755, 792

Мельпомена 244, 740

845 Менада 251, 741

Менелай 686

Михаил Архангел 425, 785

Моисей 747, 776

Муза 32

 

Нарцисс 170, 714

Немезида 686

Никодим 105, 692

Ной 423, 732, 784

 

Одисей 681, 721

Орфей 323, 371, 760, 766, 773

 

Павел, апостол 59, 570, 650, 673, 740, 790, 797, 807

Парис 686

Пелей 185, 718

Петр, апостол 26, 177, 715, 740

Пилат Понтий 26, 646, 807

Посейдон 639, 806

Психея 367, 391, 772

 

Саваоф 281, 752

Саломея 726, 804

Сатурн 741

София — Дева радужных ворот 139, 706

 

Фетида 718, 805

Фома 657

 

Эвридика 323, 760

Эммануил 430, 446

Эол 85, 193, 681, 721

Эрос 364, 709, 804

Эскулап 674, 800

Эхо 714

 

Ясон 755

846 УКАЗАТЕЛЬ ПЕРИОДИЧЕСКИХ ИЗДАНИЙ

А   Б   В   Г   Д   Е   Ж   З   И   К   Л
М   Н   О   П   Р   С   Т   У   Ф   Ю   Я   A-Z

Адская почта 345, 347, 360, 376, 396, 769 – 770

Аполлон 24, 197, 200 – 201, 203 – 205, 252, 254, 390, 712, 714, 723 – 724, 726, 742, 745

 

Бакинец 670

Безбожник 622

Белые ночи 156 – 157, 162 – 163, 391, 397, 770, 713, 776

Берлинер Тагеблатт 288

Биржевая газета 713

Биржевые ведомости 758

Болгария 307

 

Вестник Европы 695, 724, 758

Вестник жизни 770

Вестник Московского университета 678

Вестник права 663

Весы 14, 102, 106, 110 – 117, 157, 160, 178, 181, 194, 196 – 197, 202, 204 – 210, 231, 324 – 325, 327 – 328, 330 – 332, 344, 339, 341, 344 – 346, 348, 350, 353 – 354, 356, 359, 361 – 362, 380 – 383, 386, 390, 398, 399, 400, 403, 668, 678, 688, 691, 696, 699, 709, 712 – 713, 716 – 717, 726 – 727, 750, 761 – 764, 766 – 771, 776, 789

Вечерняя Москва 697

Вопросы жизни 19, 69, 79, 85 – 99, 100, 102, 115, 149, 151, 166, 180, 183 – 184, 202, 207, 228, 326 – 327, 329 – 332, 334, 338 – 339, 341, 343 – 344, 355 – 358, 365, 367, 389 – 394, 399, 403, 678, 679, 691, 697, 681 – 688, 716, 718, 762, 765 – 766, 772 – 773, 792

Вопросы философии 684, 693, 706

Всеобщий ежемесячник 24, 790

 

Голос минувшего 682

847 Голос Москвы 670, 751

 

Дело 725

Дело и отдых 769

День 25, 275, 355, 404, 720, 742, 751, 758

Детский отдых 73

Дневник 397

Дни (Берлин) 663

Друг народа 701

 

Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома 714

 

Жатва 275, 312, 751, 758

Женевская газета 283

Жизнь 125, 143, 701, 707

Жупелы 774

Журнал для всех 188, 332, 334, 372, 764 – 765, 774

 

Звезда 9, 31

Знамя 796

Знания, сб. 133, 334, 345 – 346, 356, 359, 390, 164, 769

Золотое Руно 24, 69, 115, 384, 691, 699, 710, 717, 767, 769, 772, 724, 774 – 775, 777 – 778

Зори 345

 

Искра 54

Искусство 31, 355

Исторический вестник 676

 

Кабана (Колокол) 307

Каспий 670

Киевская мысль 24

Кодры. Молдавия литературная 801, 804

Красная новь 742

Культура театра 395

Курьер 109, 124 – 125, 181, 695, 717

 

Лепта 7

Литературное наследство 17, 153, 710, 743, 764 – 765, 793

Литературный альманах 723

Литературный календарь-альманах 781

 

Мир 307

Мир Божий 769

Мир искусства 197, 200, 723 – 724, 742, 760

Молодая жизнь 15

Московский листок 19

 

Народная воля 202

Народные права 397

Народоправство 21 – 23, 730, 782 – 783

Начало 795

Наша жизнь (Товарищ) 100, 121, 325, 399 – 400, 401, 674 – 677, 682, 687 – 688, 703, 735 – 738, 761, 776

Наши спутники, 695

Нева 27

Нива 776

Нижегородский листок 62, 68, 674

Новая жизнь 342, 358, 720, 768

Новая русская книга 695, 751

Новое время 226, 368, 734, 751

Новое литературное обозрение 789

Новое слово 388, 779

Новости 713

Новый журнал для всех 719

848 Новый мир 8, 689

Новый путь 72 – 85, 97, 102, 113, 115, 118, 120 – 121, 138, 141, 143, 149, 165 – 166, 189, 205, 207, 210, 322, 324 – 325, 328, 354, 355, 360, 365, 382, 388 – 391, 399, 674, 693, 677 – 681, 693, 760 – 772, 779

 

Образование 386, 769, 778

Огни, сб. 338 – 339, 766

Одесские новости 355

Освободительное движение 374, 395, 780

Отечественные записки 725

Отклики, лит. прилож. к газ. День 25, 720, 751

 

Памятники культуры. Новые открытия, сб. 784

Перевал 15, 115, 167, 194, 197, 355 – 356, 361 – 362, 396, 699, 713, 722

Петроградские ведомости 758

Полярная звезда 779

Правда 619, 767

Право 121, 325, 761

Препорец (Знамя) 307

 

Ребус 764

Речь 385, 711, 717, 719, 722, 740, 751, 779, 793

Руль 325, 761, 779

Русская воля 759

Русские записки 663

Русская книга см. Новая русская книга

Русская мысль 767, 779, 787

Русская художественная летопись 723

Русские ведомости 106 – 197, 108 – 109, 121, 325, 415, 663, 670, 680, 693 – 694, 751, 761

Русский вестник 78, 678

Русское богатство 74, 78, 142, 200 – 201, 345, 672, 682, 701, 725

Русское слово 19, 325, 670, 682, 717, 761

Русь 121, 325, 761

 

Свободная газета 663

Свободные мысли 383, 402, 780

Свободная молва 699

Северный вестник, 771

Северные цветы 133, 327, 359, 704, 762

Скорпион 110, 116, 125, 321, 376

Слово 311, 331, 345, 682, 763, 772

Современное слово 737

Современные записки 663

Современный мир 24, 770

Столичная молва 751

Страна 779

Сын отечества 88 – 89, 150, 682

 

Театр 734, 739

Театр и искусство 735

Товарищ см. Наша жизнь

Тропинка 678, 779 – 780

 

Утренняя звезда 779

Утро 386, 397, 386, 778

849 Утро России 19, 670

 

Факелы 99, 100 – 106, 115, 133, 152, 194, 207, 234, 338, 346 – 348, 356 – 360, 374, 376, 394 – 396, 398 – 401, 688 – 693, 704, 727, 766, 768 – 769, 774

 

Юманите 743

 

Якутская жизнь 671

Якутский край 671

 

Action Française 271

Athenaeum 206

Berliner Tageblatt см. Берлинер Тагеблатт

Journal de Geneva см. Женевская газета

Le Temps (Время) 269, 748

Literarische Echo 206

Matin (Утро) 560

Mercure de France 103, 206, 380, 382, 398 – 399, 400, 691

850 УКАЗАТЕЛЬ ОРГАНИЗАЦИЙ, ОБЪЕДИНЕНИЙ, ТЕАТРОВ И Т. Д.

А   Б   В   Г   Д   З   И   К   Л   М   Н
О   П   Р   С   Т   У   Ф   Х   Ч   Ш   Щ   Ю   Ю

«Аббатство», лит. кружок 722

Академия стиха см. Общество ревнителей художественного слова

Академия художеств 730

Александринский театр (СПб.) 91 – 92, 225, 228 – 229, 231, 313, 683, 688, 734, 758, 784 – 785

Александро-Невская лавра 78

Алконост, изд-во 153, 401

Андреевское городское училище (СПб.) 163

Архив А. М. Горького 9

 

Базельский университет 7

«Башня» (Вяч. Иванова) 6, 12, 113, 145, 152, 179 – 180, 687, 709, 788

БДТ (Большой драматический театр, СПб.) 734

Большой театр (Москва) 177, 800

«Бродячая собака», лит. — артистич. кабаре (СПб.) 784

Брокгауза Ф. А. изд-во 330

Бубновый валет, объед. худож. 19, 747

Бунд см. Всеобщий еврейский союз в Литве, Польше и России

«Буря и натиск», лит. движение 351

 

Варшавский университет 686

Вольная философская ассоциация 779

Вольно-экономическое общество (СПб.) 91, 683

Вперед, полит, группа 661

Временные правила об отсрочке студентов в солдаты 667

Временное правительство 786

Временное правительство Грузии 662

Всеобщий германский рабочий союз 788

Всеобщий еврейский союз в Литве, Польше и России 44, 669

851 Высшие женские (Бестужевские) курсы (СПб.) 73, 400, 452, 686, 708, 788

 

ГПУ (Главное управление государственной безопасности) 634, 636, 642, 652, 653

Голубая роза, объед. худож. 736, 742, 747, 750

Госиздат 689

Государственный архив Российской Федерации (ГАФР) 37, 72, 662

Государственная академия художеств 31

Государственная Дума 337, 663, 766, 758

Государственный контроль по департаменту армии и флота 728

Государственный Показательный театр (Москва) 700

Гриф, изд-во 69, 355

 

XX выставка отдела ИЗО Наркомпроса 730

Дионисово действо (театр Диониса) 339, 766 – 767

Дирекция императорских театров 237

Дом песни 242, 739

Драматический театр В. Ф. Комиссаржевской 64, 123, 163, 231, 236 – 237, 666 – 667, 675, 677, 688, 703, 711 – 712, 734, 736 – 737, 775, 785

 

Земгор 758

Знание, изд-во 133, 704

Золотое руно, изд-во 24, 138, 196, 249, 380, 383 – 384, 386, 396 – 397, 402, 404, 767, 769, 774 – 778

 

ИМЛИ (Институт мировой литературы им. А. М. Горького) 22, 783, 795

Издательство писателей см. Книгоиздательство писателей в Москве

Императорская публичная библиотека (СПб.) 765

Интернационал I 720

Интернационал II 789

Интимный театр Б. С. Неволина (Москва) 739

Исполнительный комитет объединенных землячеств и организаций 7, 34 – 35, 41, 314, 667 – 666

 

Каллоговский пакт 630, 830

Камерный театр 667

Киевский университет 680

Клюни, музей 256, 272, 743

Книгоиздательство писателей в Москве 133, 704

Колос, изд-во (Ленинград) 31

Комиссия по организации вторников 322

 

Летний сад, театр (Москва) 739

Летучая мышь, театр миниатюр (Москва) 739

Лига Наций 631, 805

Литературно-художественный кружок (Москва) 114, 322, 349 – 350, 698, 760, 766

852 Литературное общество (СПб.) 153

 

МХТ см. Московский Художественный театр

Малый театр (Москва) 108, 223 – 224, 246, 677, 694, 732 – 733, 735, 782

Мариинский театр (СПб.) 440, 479

Мир искусства, изд-во, объед. 197 – 199, 200, 207, 210, 215, 221, 239, 254, 295, 332, 391, 397, 698, 704, 723, 750, 760

Михайловский театр (Малый театр оперы и балета, СПб.) 228, 688, 735

Молодая Польша, организ. 803

Молодежная студия 342, 707

Московская консерватория 242

Московский литературно-художественный кружок 114, 698

Московский салон 730

Московский университет 108, 353, 662 – 663, 670 – 671 673, 676, 678, 686, 694

Московский Художественный театр 108, 224, 226, 237 – 238, 276, 404, 666 – 667, 733 – 734, 736 – 738, 767

Студия на Поварской 339, 767

Московское охранное отделение 665

Московское техническое училище 677

Музей Гимэ (Париж) 264

Музей изящных искусств (Музей изобразительных искусств им. А. С. Пушкина) 747

Музей Клюни (Париж) 557

Мурузи дом 75, 113, 145, 147, 698, 707

Мусагет, изд-во 138 – 139, 157, 670, 706

 

НКВД (Народный комиссариат внутренних дел) 677, 727

Народная воля, организация 53, 672

Народная расправа, тайное о-во 720

Народный театр 677

Нейтральный писатель, изд-во 676

Новый театр см. Театр Яворской

 

ОГПУ (Орган государственного политического управления по охране государственной безопасности) 9, 621, 776, 801

ОР РГБ (Отдел рукописей Российской государственной библиотеки) 22, 24 – 27, 666, 684, 689, 692, 694, 705, 715, 742

Общество искусства и литературы 224

Общество Леонардо да Винчи 699

853 Общество любителей искусства и литературы (Общество искусства и литературы) 733

Общество независимых художников см. Салон независимых

Общество ревнителей художественного слова 203

Общество свободной эстетики («Единение») 114, 698

Общество французских художников 746

Огни, изд-во 275, 338, 339, 342, 344, 358, 372, 394, 655, 786

Оры, изд-во 216, 249, 398, 400

Освобождение труда, группа 672

Охотничий клуб (Москва) 224

 

Парнас, лит. объед. 753

Партия народной свободы 428, 786

Первый передовой сибирский отряд Союза городов 315

Петербургская академия наук 775

Петербургская духовная академия 708

Петербургский университет 686, 751

Петербургский императорский театр 666

Политехнический музей (Москва) 19

Поэтическая Академия (Вяч. Иванова) 780

Привал комедиантов, лит. — арт. кафе (Петроград) 423, 784

Просвещение, изд-во 249

Путь, изд-во 393

Пушкинский Дом 772

 

РГАЛИ (Российский государственный архив литературы и искусства) 8, 17, 20, 27, 664, 666 – 667, 670, 676, 678, 680 – 681, 683, 687, 691 – 692, 696, 698 – 699, 703, 705, 719, 728 – 729, 742, 747, 757, 785, 787 – 788, 796, 798, 803 – 804

РГБ (Российская государственная библиотека) 784, 800

РСДРП (Российская социал-демократическая партия) 669, 671, 716, 718

Религиозно-философское общество (собрание) 148, 153, 479, 671, 708 – 709

Румянцевский музей 583

 

Салон независимых 265, 746

Синод 593, 661, 708, 795

Скорпион, изд-во 325, 344, 354, 389, 696, 759

Слово, изд-во 331, 385, 403, 703, 772

Собрание русских фабрично-заводских рабочих Санкт-Петербурга 682

Современный театр миниатюр (Москва) 739

Содружество, изд-во 367, 390

854 Софийское высшее училище 756

Союз печати 94

Союз рабочих-синдикалистов департамента Сены 257

Среда, лит. кружок (Москва) 273, 750

Старинный театр 238 – 240, 688, 738

Студия Ярцева 313

Суворинский театр (театр Литературно-артистического кружка, Петербургский малый театр, театр литературно-художественного общества, Большой драматический театр) 225 – 226, 228, 231, 734, 785

 

Театр в Териоках 688, 736

Театр В. Ф. Комиссаржевской см. Драматический театр В. Ф. Комиссаржевской

Театр Корша 223, 732, 734

Театр миниатюр (Москва) 739

Театр П. П. Гайдебурова 667

Театр Франсез (Париж) 241, 738

Театр Яворской 225, 733 – 734

Театральный отдел Наркомпроса 721

Тенишевское училище (СПб.) 91, 254, 683, 719, 979

Третьяковская галерея 214, 264, 795

 

Учредительное собрание 429, 786

 

Факелы, изд-во 227, 249, 345, 361

 

Харьковский университет 680

Художественный салон 216

 

Чрезвычайная следственная комиссия по расследованию действий царских министров и других высших чиновников 707

 

Шиповник, изд-во 133, 166, 187, 249, 356, 377, 390, 393, 404, 690, 704, 717

 

Щепкинский дом см. Малый театр

 

Юридическая школа Министерства государственных имуществ 405

 

Comédie Française см. Театр Франсез

Les Grandes Conferenses (Большие собрания) 196, 275

Mercure, изд-во 326

855 УКАЗАТЕЛЬ ПРОИЗВЕДЕНИЙ Г. И. ЧУЛКОВА

А   Б   В   Г   Д   Е   Ж   З   И   К   Л   М
Н   О   П   Р   С   Т   Ф   Х   Ц   Ч   Ш   Э   Ю   Я   A-Z

А. А. Б. 75

Автобиографическая книга 669

Адония 718, 758

Автоматические записи Вл. Соловьева 684, 706

Анархические идеи в драмах Ибсена, кн. 103, 349, 361, 690, 723

Архивариус 385, 403

Александр Добролюбов 721

 

Балаганчик (По поводу постановки в театре В. Ф. Комиссаржевской) 15

Башня 697

Болящий дух 678

 

«В жизни скучной, в жизни нищей…» 785

В плену 669

«Ведь вместе мы сжигали дом…» 192

Верлен 668

Верность, цикл 666 – 668

Веселому поэту 801

Весенний лед (Башня, Юность) 664, 666, 672 – 673, 677, 694, 698

Вундерхольд 667

Добрынина (Тамарина) Н. Л. 666

Онов 667

Весною 24

Весною на Север, кн. 379, 386, 398, 727

Весною на Север, поэма 398

Вечерние зори 7, 12, 700, 794

Вечные огни 7

Воспоминания 21, 405 – 420, 781 – 782

Вредитель (Дом тринадцать. Записки безбожника) 9, 25, 603 – 658, 681, 688, 739, 796 – 808

Кудефудров А. 27, 28

Курденко (Буланидзе) 28, 796 – 799

856 Капустина М. П. 798 – 799

Лапина Т. М. (Таточка) 25, 739, 798

Макковеев А. 25, 798, 801

Макковеев Я. А. 25, 26

Пантелеймонов 798

Погостов 798

Трофимовы, бр. 28

Вчера и сегодня 16, 21, 276, 423 – 426, 664, 668, 675, 678, 690, 724, 751, 752, 782 – 786, 793

 

Гагара см. Песня

Глухие выстрелы 664

Годы странствий 9, 10, 13, 18, 20, 25, 27, 31 – 320, 661, 759, 729, 759, 793

Город 697

Горький миндаль 145, 707

 

Двенадцать песен (пер. из М. Метерлинка) 226, 390, 668

9 января (поэма, неопубл.) 683

Демоны и современность 216, 690, 730, 746, 757

Дети греха 758

Дисма и Геста 807

Добыча 7

Дон Кихот 28, 699

Достоевский и революция 396

Достоевский и судьба России 685

Достоевский и современность 699

Древо познаний (неосуществл.) 692, 802

Барбаросов 798

Братина Н. М. 798

Бреве Е. П. 798

Брякин И. П. 799

Ершова Феничка 799

Нахрапов Н. П. 799

Нахрапова С. М. 799

Петров С. И. 799

Попиков С. Т. 799

Соломонова 798

Упрямов 798

Цвиттер Р. К. 802

 

Жизнь Достоевского (неопубл.) 7, 20

Жизнь Пушкина, кн. 7, 9, 689, 690

 

Закатный звон, сб. 19, 725, 742

Записная книжка (РГАЛИ) 670, 686, 691, 692, 798, 807, 808

«Зеленый мыс, быть может, рай…» 27

Земля 24

Золотая ночь 671

Зори (пер. из Э. Верхарна) 697, 769

 

Из плена (неосуществл.) 170, 740

Императоры 8

Инфанта 804

Исход 667, 699

 

К истории «Балаганчика» 395

857 Кабачок невинных 7, 758

«Как будто приоткрылась дверца…» 28

Как работал Достоевский 7

Канун Учредительного собрания 783

Карманьола 118, 700

Карнавал 758

Катзар 792

Кинжал 8

Конец директора Паскале 758

Красный жеребец 23, 590 – 602, 795 – 796

Красный призрак 783

Кремнистый путь 70, 74, 98, 110, 137, 160, 197, 347, 360, 666 – 667, 678, 696, 700, 703, 723, 733, 782

 

Летопись жизни и творчества Ф. И. Тютчева 700

Листки из дневника 21, 783

Лицом к лицу 16, 155, 747

Люди в тумане 676, 792

Люди и факты см. Вечные огни

 

Маринетти 757

Мария Гамильтон 800

Медвежье озеро 669

Мертвецы 673

Месяц на ущербе 18

Метель, роман 6, 27, 802

Метель, статья 21

Метерлинк 668

Мечников и Метерлинк 668

Милочка 12

«Мир полюбил взыскательный художник…» 727

Михаил Бакунин и бунтари 1917 года 22, 700, 783

Мои спутники см. Наши спутники

Москва и демон 724

Мятежники 8

 

Н. Бердяев 679

На этапах 47, 669

Начало или конец? 783

Наши спутники 18, 276, 676, 746, 752

Невеста 312 – 313, 758

Ненавистники 12 – 13, 565 – 589, 794 – 795

Антонина 13

Бережин С. М. 13

Любовь 13

 

«О, медиума странный взор…» 137

О Мережковском 678

О мистическом анархизме, кн. 22, 99, 103, 167, 168, 215, 235, 361, 375, 393, 396, 398, 399 – 402, 674, 688, 692, 674, 723, 727, 774

На путях свободы 168

О новом театре. (По поводу постановок в театре В. Ф. Комиссаржевской) 15

О софианстве 396

Овцы 24

Оправдание земли 701

Оправдание символизма 20, 276, 752

Одна ночь (незаконч.) 157, 711

858 Около быта 723

Осенние туманы 20, 214, 751

Осень 666

Откровенные мысли 25 – 26, 689

Отмщение 19, 539 – 547, 684, 742

 

Памяти Александра Блока 19

Памяти Чехова 693

Парадиз 17, 430 – 447, 706, 786 – 787

Герд 13, 17

Перевал 79, 679

Песня («Стоит шест с гагарой…») 167, 234, 377, 396, 713, 736, 775

Песнь Песней 137

Петербургские мечтатели 7

Письма Блока, кн. 31 «Письма из Парижа» 793

Письма Л. Андреева, кн. 31, 664

Поединок 312

Покрывало Изиды 16, 667, 674, 675, 687, 693, 721, 723, 739, 750

Политический маскарад 783

Полунощный свет 12, 448 – 477, 677, 687, 784 – 789

Людмила 667

Савинов С. 677

Послания, цикл 665, 676

Поэзия 26

Поэзия Владимира Соловьева 19, 92 – 93, 138, 368 – 371, 391 – 192, 683, 792

«Поэта сердце влажно, как стихия…» 718

Посрамленные бесы 7

Поэту 23, 361, 676, 681

Правда Максима Горького 674

Пробуждаемся мы, мертвецы, или нет? (лекция) 690

Проклятая десятина 720

Психея 750

Пустое небо (замысел) 698, 714

Горич 698

Маргарита 698

Пустыня 47

Пятьдесят девять 19, 742

 

Разлад 782

Разоблаченная магия 115, 196, 699, 722

Рассказы, кн. 1 24, 98

Рассказы, кн. 2 719, 740, 787

 

Самоопределение России и Максим Горький 783

Сатана 6, 20, 25, 27, 275, 404, 751

Оленька 751

Светлеют дали 160, 323, 353, 712

Северный крест 669, 782

Семена бури 691, 758

Сергею Городецкому 717

Сережа Нестроев 6

Сестра 24

Сестре 665

Слепые 12, 13, 17, 136, 478 – 538, 690, 704, 706, 711, 732, 790 – 791

859 Анна Томилина 737

Бешметьев 13, 17

Смысл революции 685

Смысл христианства 808

Снежная дева 16

Сны в подполье 695

«Со мною ты…» 747

Собрание сочинений (в 6 т.) 249

Сонеты 666

Сочинения (1911) 666, 781 – 782, 786, 729, 790

Стихотворения Георгия Чулкова, сб. 23, 26, 167, 665, 666, 676, 679, 695, 697, 701, 713, 717, 750

Страдные дни, кн. (неосуществл.) 217, 304, 731, 783

Страшное слово 783

Судьба России. Беседы о современных событиях 705, 783

Судьба России и наше правительство 783

 

Тайга 216, 312, 378, 398, 669, 672, 727, 730, 758

Тайна любви 692

Тишина 204, 249, 740

Торжествующий коммунизм 783

Тревога 669

Третий завет 676, 705

«Ты иронической улыбкой…» 698

«Ты красивее всех…» (пер. из П. Фора) 722

Тютчевиана 700

 

Фауст и мелкий бес 196, 722

Феклуша 388, 404, 781

 

Хомуз 19, 742

Хромой Франциск 7, 758

Хроника внутренней жизни 87

Художники и демоны 757

 

Цыган и Жучка 24

 

Честный большевик 21, 427 – 447, 786

Что-то черное 225, 733

 

Шурочка и Веня 12, 548 – 564, 676, 792 – 793

 

Элегия 729

Элеонора Дузе 241, 739

 

Юргису Балтрушайтису 695

 

«Я молюсь тебе, как солнцу, как сиянью дня…» 137

 

Memento mori 16, 154, 710

Salto mortale, или Повесть о молодом вольнодумце Пьере Волховском 8, 782

 

ПОСТРАНИЧНЫЕ ПРИМЕЧАНИЯ

 

^1* Белый А. Старый Арбат. М., 1989. С. 272.

^2* Белый А. Между двух революций. М., 1990. С. 60 – 61.

^3* РГАЛИ. Ф. 548. Оп. 1. Ед. хр. 107. Л. 59.

^4* Архив А. М. Горького. КГ-П. 87-5-4. Публикуется впервые. Приводится с незначительными сокращениями. Вскоре жена Чулкова, скорее всего, по ходатайству Горького, была освобождена.

^5* См. публикацию Я. В. Леонтьевым писем Г. Чулкова к В. Фигнер: Звезда. 1995. № 3.

^6* Так окрестил его критик И. Сиников. См. его статью «Блуждающий символист» // Книга и революция. 1930. № 13 – 14. С. 23 – 24.

^7* Там же.

^8* Добужинский М. В. Воспоминания. М., 1987. С. 273.

^9* З. Н. Гиппиус, например, в статье «Трихина» отозвалась о ней так: «… милая, не новая и никакого ни для кого не имеющая значения вещица» (Весы. 1907. № 5).

^10* См. статьи Чулкова «О новом театре (По поводу новых постановок в театре В. Ф. Комиссаржевской)» (Молодая жизнь. 1906. 27 декабря) и «“Балаганчик” (По поводу постановки в театре В. Ф. Комиссаржевской)» (Перевал. 1907. № 4. Февраль).

^11* Чулков Г. Снежная дева // Чулков Г. Покрывало Изиды. Критические статьи М., 1909. С. 87.

^12* Чулков Г. Вчера и сегодня. М., 1916. С. 96.

^13* Воспоминания хранятся в РГАЛИ (частично опубликованы в «Литературном наследстве» Т. 89) Цит. по: Литературное наследство. Т. 92. Кн. 4. С. 389.

^14* «Верю, потому что абсурдно» (лат.) Чулков Г. Памяти Александра Блока. // Чулков Г. Наши спутники М., 1922. С. 88 – 89.

^15* См. отчеты о диспуте в Политехническом музее в связи с обсуждением художественной ценности картины И. Репина «Иван Грозный и сын его Иван» в газетах «Московский листок», «Утро России», «Русское слово» за 13 февраля 1913 г.

^16* См.: Чулков Г. Поэзия Владимира Соловьева // Вопросы жизни. 1905. № 4 – 5.

^17* РГАЛИ. Ф. 272. Оп. 1. Ед. хр. 2. Л. 2.

^18* Так Чулков намеревался озаглавить свой сборник, в который должны были войти его очерки и заметки из журнала «Народоправство» Архив ИМЛИ. Ф. 36. Оп. 1. Ед. хр. 85.

^19* Архив ИМЛИ. Ф. 36. Оп. 1. Ед. хр. 85.

^20* ОР РГБ. Ф. 371. Карт 2. Ед. хр. 31.

^21* Чулков Г. О мистическом анархизме / Вступ. ст. Вяч. Иванова. СПб., 1906. С. 70.

^22* Чулков Г. Михаил Бакунин и бунтари 1917 года М., 1917. С. 18.

^23* Блок А. Интеллигенция и революция // Блок А. Собр. соч. В 8 т. Т. 6. М.; Л., 1962. С. 15.

^24* Стихотворение «Поэту» напечатано в сб. «Стихотворения Георгия Чулкова» М., 1922.

^25* Войтоловский Л. Журнальное обозрение // Киевская мысль. 1912. № 15. 15 января.

^26* Л. В. (Львов-Рогачевский В. Л.) Георгий Чулков. Рассказы. Кн. 1 // Современный мир. 1909. № 5. С. 139.

^27* Письмо В. Ашмарина Г. Чулкову от 5 августа 1911 г. ОР РГБ. Ф. 371. Карт. 2. Ед. хр. 47. Л. 12 (об).

^28* Полонский Вяч. Из жизни и литературы // Всеобщий ежемесячник. 1910. № 1. С. 113, 114.

^29* Кузмин М. Георгий Чулков. Рассказы. Кн. 2 // Аполлон. 1910. № 6. С. 43.

^30* Тастевен Г. Возрождение стиля // Золотое руно. 1909. № 12. С. 87.

^31* Чулков Г. Откровенные мысли. ОР РГБ. Ф. 371. Карт. 2. Ед. хр. 1. Л. 9 и 9 (об).

^32* См.: Крайний Антон. Мятущаяся душа // Отклики. № 16. Литературное приложение к газете «День». 1914. № 178. 3 августа.

^33* Письмо жене — Н. Г. Чулковой от 6 января 1935 г. ОР РГБ. Ф. 371. Карт. 2. Ед. хр. 31.

^34* Там же.

^35* Письмо Л. М. Лебедевой от 14 января 1932 г. ОР РГБ. Ф. 371. Карт. 8. Ед. хр. 13. Л. 11.

^36* Чулков Г. Откровенные мысли.

^37* РГАЛИ. Ф. 548. Оп. 1. Ед. хр. 54. Л. 21.

^38* Письмо Л. М. Лебедевой от 11 мая 1930 г. ОР РГБ. Ф. 371. Карт. 8. Ед. хр. 12. Л. 1.

^39* Стихотворение впервые опубликовано П. Нерлером (Нева. 1987. № 5).

^40* Там же.

^41* В 1935 году им написана трагикомедия «Дон Кихот».

^42* ОР РГБ. Ф. 371. Карт. 8. Ед. хр. 7. Л. 4.

^43* Моей жене удалось проникнуть в лечебницу благодаря хлопотам В. Э. Мейерхольда, там сидел его приятель, ныне покойный, Зонов, сотрудник его по театру.

[Мейерхольд Всеволод Эмильевич (1874 – 1940) — театральный деятель, режиссер-новатор. С 1898 г. актер МХТ. В 1906 – 1907 гг. главный режиссер Театра В. Ф. Комиссаржевской, затем Петербургского императорского театра. В 1920 – 1938 гг. 667 руководил в Москве театром (с 1923 г. Театр им. В. Э. Мейерхольда). Постановки — «Мистерия-Буфф» (1921), «Ревизор» (1926), «Клоп» (1928), «Баня» (1930). Расстрелян; прах похоронен в общей могиле № 1 на территории кладбища Донского монастыря в Москве. С Чулковым его связывали тесные дружеские отношения. В РГАЛИ сохранилась их обширная переписка. В поэме «Весенний лед» выведен под именем Вундерхольда. Строки, характеризующие его, звучат у Чулкова несколько иронично:

О Вундерхольде будут речи

В занятной повести моей,

А в те года с ним были встречи

У нас, когда с женой своей

Он скромно жил. Тогда дерзаний

Не ведал он; рукоплесканий

Не поднимался ураган;

Тогда он просто был актером,

Тогда мистический скандал

Он сквозь магический кристалл

Не различал, и верным хором

Ему не вторили друзья,

И с ним дружил един лишь я. — Ред.]

[Зонов Аркадий Павлович (1875 – 1922) — актер, режиссер, работал в МХТ, в труппе В. Ф. Комиссаржевской, театре П. П. Гайдебурова, Камерном театре. В поэме «Весенний лед» выведен под именем Онов. — Ред.]

^44* В двух моих рассказах, напечатанных задолго до нашей революции, — «На этапах» и «Пустыня» — я зарисовал типы «подвижников» революции. Я имел тогда в виду Сладкопевцева и Дзержинского.

^45* Закопане — горноклиматический курорт у подножия Татр. В настоящее время находится на территории Польши (примеч. сост.).

^46* Я не ручаюсь, что был «суд» с соблюдением обычных формальностей, но что роман Мартынова стал предметом споров и детальных обсуждений, это достоверно.

^47* Младшие боги (лат.). Зд.: второстепенные, менее значительные.

^48* Стыдливый (фр.) — зд.: привередливый.

^49* Исчадие ада (фр.).

^50* «Третья стража» (лат.).

^51* «Шедевры» (фр.).

^52* «Это я» (лат.).

^53* См. перевод на с. 100.

^54* В своем ныне опубликованном дневнике В. Я. Брюсов уверяет, что я был «обескуражен» его отзывом. Поистине, В. Я. Брюсов заблуждался на мой счет.

^55* «Проклятые» поэты (фр.).

^56* Остановись, воин, здесь, так для нас будет лучше (лат.).

^57* «Вечная женственность, тянет нас к ней» (нем.). Строка из трагедии И. В. Гете «Фауст» дана в переводе Б. Л. Пастернака. (Примеч. сост.).

^58* Оттенки (фр.).

^59* С любовью (ит.).

^60* У каждого свой вкус (фр.).

^61* «Музыка прежде всего» (фр.). Строка из стихотворения П. Верлена «Искусство поэзии».

^62* Сладкое безделье (ит.).

^63* Вышедший из моды (фр.).

^64* Искусственный рай (фр.). Трактат о наркотиках «Искусственный рай» написан Ш. Бодлером в 1860 г.

^65* Свадебный марш (фр.). Пьеса написана в 1905 г.

^66* Арраский горбун (фр.).

^67* «Большие хроники св. Дели» (фр.).

^68* Ботанический сад (фр.).

^69* Мартышка, обезьяна (фр., переносн.).

^70* Палата депутатов (фр.).

^71* Хвастаться (фр.).

^72* «Сиреневый затвор» (фр.).

^73* Час аперитива (фр.).

^74* Четыре искусства (фр.).

^75* Вавилоняне (фр.).

^76* Ипподром (фр.).

^77* Кутить (фр.).

^78* Как мне довелось слышать, теперь у Пеллерэна уже нет Сезанна Он будто бы расстался со своей изумительной коллекцией и собирает теперь иных мастеров (Примеч. автора).

^79* Смотрите, это тот человек, который побывал в аду (ит.).

^80* Выкидыш, преждевременные роды (фр.).

^81* Вы считаете, что я аморален… Но… На войне как на войне (фр.).

^82* Прекрасная Франция (фр.).

^83* Жизненный порыв (фр.).

^84* «Аксьон Франсез»! Газета роялистов и антиреспубликанцев (фр.).

^85* Среди искусств и природы (лат.).

^86* «Большие собрания» (фр.).

^87* Делать «пипи» (фр.).

^88* Любовница (фр.).

^89* И это все? (фр.).

^90* Но это уже кое-что, сударь! (фр.).

^91* Двадцать пять! Кто? Не так ли! (фр.).

^92* Шали (фр.).

^93* «Женевская газета» (фр.).

^94* «К сожалению, невозможно» (фр.).

^95* Пети-Ланси (фр.).

^96* Монтана-Вермала (фр.).

^97* Сладострастный (фр.).

^98* «Берлинер Тагеблат» — «Берлинская ежедневная газета» (нем.).

^99* Федеральное знамя (фр.).

^100* Шевкет-бей Кибризли. Пафос. Кипр (фр.).

^101* «Годен для свободного выезда из Болгарии» (балг.).

^102* Прав.: «Пряпорец» — «Знамя» (болг.).

^103* Прав.: «Камбана» — «Колокол» (болг.).

^104* Нумерация составителя отмечена цифрой со звездочкой.

^105* «Вкус вечности» (фр.).

^106* Соответствующее, под стать, равное чему-либо (фр.).

^107* «Исход» (Поэмы) (фр.).

^108* «Банкир» (Буйные силы) (фр.).

^109* «Мор» (Города-спруты) (фр.). В действительности стихотворение входит в цикл «Обезумевшие деревни» (Примеч. сост.).

^110* «Числа» (Поэмы) (фр.).

^111* «К будущему» (Города-спруты) (фр.).

^112* Напротив (фр.).

^113* И сопровождающее их, довольно важное письмо.

^114* Венок (лат.).

^115* Р. Гиль (фр.).

^116* Это пятое письмо (Сообщаю потому, что не совсем верю почте).

^117* Букв.: «смысл существования»; разумное основание, смысл (фр.).

^118* Природа творящая, порождающая (лат.).

^119* Природа сотворенная, порожденная (лат.). В этих словах Брюсов обыгрывает название сборника стихов А Добролюбова «Natura naturans Natura naturata» (СПб., 1895). (Примеч. сост.).

^120* Бури и Натиска (нем.). Литературное движение в Германии 1770 – 1780 гг., отвергнувшее эстетику классицизма (Примеч. сост.).

^121* Живые правы (нем.).

^122* Остановись, воин, так сохраним мы себя лучше всего (лат.).

^123* «Буйные силы» (фр.).

^124* М. Метерлинк «Монна Ванна» Пьеса Париж (фр.).

^125* «Вкус вечности» (фр.).

^126* См. пер. на с 209.

^127* Недоразумение (фр.).

^128* См. прим. на с. 124.

^129* Рашильд (фр.).

^130* «Приветствовали жизнь» (фр.).

^131* «Города-спруты» (фр.).

^132* «Кафе де Пари» (фр.).

^133* «Мистический анархизм является не школой, а течением современной русской поэзии?», что «школа», что «течение» (фр.).

^134* Зд. в значении «взял обязательства» (примеч. сост.).

^135* Дата пропущена Чулковым при публикации.

^136* Букв.: внизу; изнанка (фр.).

^137* «Русские письма» (фр.).

^138* «Письма» (фр.).

^139* «Мистический анархизм не является литературной школой, которая претендует на открытие новых приемов в искусстве» (фр.).