3 ОТ СОСТАВИТЕЛЯ

В 1964 году, 8 ноября, исполняется сто лет со дня рождения великой русской драматической актрисы Веры Федоровны Комиссаржевской.

Есть в истории русской сцены имена, обладавшие притягательной силой для современников и с благодарностью произносимые потомками. В ряду этих имен имя Комиссаржевской по праву занимает одно из первых мест. Замечательная актриса, она была цельной натурой и безраздельно отдала себя любимому делу — служению театру. В своем искусстве Комиссаржевская воплотила лучшие идеалы дореволюционной художественной интеллигенции — мечты о счастье народа, о светлом будущем страны, о преобразовании жизни.

Расцвет деятельности Комиссаржевской совпал с важным периодом в истории России. Это была эпоха подготовки и свершения первой русской революции, время подъема общественной жизни, когда с еще большей силой, чем на предыдущих этапах освободительного движения, утвердилось значение театра как подлинно политической трибуны. Под влиянием развернувшейся революционной борьбы пролетариата многие передовые представители творческой интеллигенции вовлекались в активную общественную деятельность. Среди них была и Вера Федоровна Комиссаржевская.

Предлагаемый читателю сборник о Комиссаржевской состоит из вступительной статьи, трех разделов и комментариев.

Первый раздел — письма Комиссаржевской. Актриса не вела дневников, не оставила воспоминаний, автобиографии, статей о театре, мало говорила 4 о себе с корреспондентами и репортерами. Ее взгляды на жизнь, на искусство, нравственно-философские искания и эстетика отражены в письмах. Письмам доверила она сокровенные свои думы, мысли, надежды. В истории эпистолярного жанра трудно найти документы такой искренности, как письма Комиссаржевской. Для них характерна душевная взыскательность, честность, прямота жизненных и артистических принципов.

В письмах Комиссаржевской отчетливо проступает бескомпромиссность ее натуры. Это точное по отношению к Комиссаржевской слово — «бескомпромиссность» впервые употребил в 1902 году молодой К. И. Чуковский, говоря об излюбленных героинях актрисы. Она была человеком крайних суждений, не признавала спасительной «золотой середины», расчетливого благоразумия, не знала житейского покоя и творческого равнодушия.

«Я писем не делаю, не читаю, не думаю, только чувствую, а чувствую столько, что душа не вмещает и духовный взор не может обнять тех новых горизонтов, какие вдруг открываются ему», — признавалась Комиссаржевская. В письмах раскрывался ее богатый и сложный духовный мир. Здесь больше порыва, чем рассудка, больше нервного смятения, чем последовательности и логики.

Настроения и чувства актрисы занимают основное место в ее письмах и определяют их лирически-приподнятый тон. Комиссаржевская смотрит на мир глазами художника, широко используя ассоциации, обобщения, эмоциональную инверсию. Даже деловые письма проникнуты взволнованностью человека с художественным мышлением, для которого прозаические мелочи быта — лишь часть поэтической картины мира.

Часто говорят: стиль — это человек. Достаточно прочитать письма Комиссаржевской, чтобы ясно представить эмоциональную, вечно сомневающуюся, мятежную натуру актрисы.

Оригиналы писем с трудом поддаются чтению. Мысли актрисы теснятся, торопятся, слова остаются недописанными, набегают друг на друга, строчки расходятся в разные стороны, заполняя лист без остатка. Датировки писем, как правило, нет. Многие слова подчеркиваются, сокращаются. В конверт вкладываются несколько листков и никогда не нумеруются. По смыслу, по форме обращения трудно бывает определить начало и конец каждого письма.

Тут нет места шутливому тону, иронии, скепсису. О чем бы Комиссаржевская ни писала, все берется ею глубоко, «всерьез», с полной отдачей нравственных сил. Каждая фраза, вопрос, сомнение полны громадного для нее смысла. Общаться с человеком она могла только на основе душевной близости, отсюда — интимно-требовательный тон многих писем. Эпоха в письмах присутствует отраженно, через восприятие, настроение, чувства актрисы.

Адресаты Комиссаржевской почти все близки театру. Друзья ее связаны с театром, творчеством, с ее «делом», как она говорила. Письма обращены 5 к актерам, режиссерам, писателям, переводчикам, критикам. Они отражают Этапы мировоззрения актрисы, взгляды на искусство, борьбу за репертуар, организаторскую деятельность. По ним можно судить об общественных и художественных интересах актрисы, о ее требовательном отношении к себе и товарищам по сцене, о ее планах и замыслах. И все ее раздумья и поступки тесно переплетены с настроением в данный момент и несут на себе заметный след личных переживаний.

Уже в первых письмах к В. А. Соловьевой и Н. П. Рощину-Инсарову молодая Комиссаржевская ясно определяет свою жизненную позицию. «Я до боли ищу всегда, везде, во всем прекрасного, начиная, конечно, с души человеческой, и, найдя это прекрасное, увидя эту искру, я готова не только простить все остальное, но себя, всю себя готова отдать без размышлений, чтоб раздуть эту искру в пламя», — пишет Комиссаржевская. В поисках прекрасного в жизни и искусстве, в страстном его утверждении прошла ее жизнь.

С годами все большее место занимает тема творчества. На смену категоричным заявлениям о своей преданности театру приходят горькие и длительные раздумья об искусстве, его цели и назначении. Среди ранних писем выделяются письма к Н. В. Туркину и С. С. Татищеву, которые отразили профессиональный рост молодой актрисы, первые шаги на провинциальной сцене и историю поступления в Александринский театр.

Наибольшее количество писем адресовано Е. П. Карпову и Н. Н. Ходотову. Из дошедших до нас 117 писем к Карпову, относящихся в основном к 1898 – 1901 годам, в сборнике опубликовано 52.

Поступив в один год на Александринскую сцену, Комиссаржевская и Карпов чувствовали себя там не «своими», и это неминуемо должно было их сблизить. Так оно и случилось. Уже первая совместная работа — «Чайка» заставила их разделить горечь неудачи. В глазах Карпова Комиссаржевская была одной из тех актрис, которые отвечали его идеалам служения народу. Ей же импонировало народническое прошлое Карпова (он сидел в тюрьме, был в ссылке), его подвижническая любовь к театру. Видя его резкость, порой грубость, она чувствовала, что может оказать на него облагораживающее влияние, ей даже казалось, что она необходима ему.

Комиссаржевская постоянно советовалась с Карповым и постоянно спорила с ним. Она не могла принять его рутинный взгляд на искусство, его отказ от всякого поиска. В полемике с Карповым утверждалось творческое мировоззрение Комиссаржевской.

Другим близким Комиссаржевской человеком был Н. Н. Ходотов. До нас дошло 383 письма Комиссаржевской к нему. История их такова. После размолвки с Ходотовым Комиссаржевская попросила вернуть ее письма. Ходотов переписал их и отдал подлинники Комиссаржевской, которые она уничтожила. В тетрадях Ходотова они сохранились. Ходотов неоднократно 6 публиковал выдержки (часто неточно) в различных периодических изданиях и в своей книге «Близкое — далекое» (1932).

В письмах к Ходотову большое место занимают вопросы литературы и искусства. «Мы говорили об искусстве, о философии, о духовном начале, о вечности, — вспоминал Ходотов о своих встречах с Комиссаржевской. — Постоянными спутниками наших бесед были Пушкин, Тютчев, Шелли, Данте, Мицкевич, Байрон, Достоевский, Л. Толстой, Тургенев, Герцен, Метерлинк, Чехов, Леонардо да Винчи, Репин, Левитан, Врубель, Бетховен, Моцарт, Шуман, Вагнер, Ницше и особенно Дж. Рескин, любимый философ Комиссаржевской». Письма к Ходотову как бы отражают эти беседы. Комиссаржевская была старше Ходотова на четырнадцать лет. Разница в возрасте во многом определила характер их отношений и их переписки.

В то время Комиссаржевская начала посещать воскресные школы, собрания студентов. «Вокруг нас кипит жизнь», — напоминала она ему. Жизнь театральная должна соединиться с жизнью общественной. Комиссаржевская мечтала о духовном воспитании Ходотова, о формировании личности актера, о том, чтобы привить ему свои взгляды на искусство и призвание художника.

Особое место занимают письма А. П. Чехову. Личные отношения Комиссаржевской и Чехова не были близкими. Казалось, было все для глубокого взаимного понимания. Влюбленная в драматургию Чехова (в письмах она часто цитирует реплики из его пьес), Комиссаржевская искала творческого союза с писателем, но неизменно наталкивалась на деликатный отпор. «Чудесная актриса», «великолепная актриса», — так называл Комиссаржевскую в своих письмах Чехов. Писателю была понятна одухотворенность актрисы на сцене и абсолютно чужда экзальтация (казавшаяся ему выспренней), свойственная Комиссаржевской в жизни и в письмах. И все же, хотя многое субъективно разделяло их, сходство эстетических позиций, тонкое восприятие современности, устремленность в будущее — все это должно было привести и привело их в единый лагерь. Об этом свидетельствует переписка Комиссаржевской и Чехова.

Трудная история двухлетней борьбы Комиссаржевской за собственный театр отразилась в письмах к режиссеру Н. А. Попову, сподвижнику молодого К. С. Станиславского. Здесь говорится и о подборе труппы, и о поисках помещения, и о настойчивом желании создать подлинно творческий театр. Письма полны тревоги, сомнений, они во многом объясняют подвиг актрисы в искусстве.

Острый интерес ко всему новому в жизни современного театра побуждал общаться с драматургами, критиками, переводчиками. В письмах к Найденову, Гнедичу, Эфросу, Блоку, Брюсову — настойчивые раздумья о репертуаре, тяга к современному, беспокойному искусству.

В письмах Комиссаржевской мало непосредственных откликов на политические, исторические и художественные события. Однако, верная своим 7 идеалам, актриса всегда была на стороне тех, кто искал правду, справедливость, красоту в жизни и искусстве. Мысль ее билась согласно с мыслями передовых современников. Вот два примера.

В 1898 году в Петербурге гастролировали москвичи — Русская частная опера С. И. Мамонтова. Официальная столичная печать сдержанно, даже иронически отнеслась к талантливому коллективу, пропагандисту отечественного оперного репертуара. Комиссаржевская восторженно приняла Мамонтовский театр и оказалась в лагере прогрессивных деятелен русской культуры (В. В. Стасов и др.), видевших в этом театре победу национальной оперной школы. Очень скоро история подтвердила правильность такой оценки.

В марте 1901 года Комиссаржевская писала Ходотову, чтобы он непременно посмотрел пьесу Ибсена «Доктор Штокман» в посетившем тогда Петербург Московском Художественном театре. То была выдающаяся постановка «художественников». Наряду с горьковскими «Мещанами» и «На дне», «Доктор Штокман», по словам К. С. Станиславского, обозначил общественно-политическую линию в репертуаре театра. Петербургские представления его совпали с разгоном студенческой демонстрации на площади у Казанского собора. Слова Штокмана — Станиславского о борьбе за свободу и истину перекликались с этими событиями и вызывали политические демонстрации в зрительном зале.

Таким образом, среди близких Комиссаржевской явлений театра не было случайных и второстепенных. Наоборот, это были узловые, принципиально важные художественные события, во многом определившие театральное искусство на рубеже двух столетий.

Письма Комиссаржевской позволяют проследить сложную историю ее отношений к декадентскому искусству. Формирование русского модернизма относится к 1890-м годам. В то время Комиссаржевская служила в Александринском театре, ведущие актеры которого бережно хранили реалистические заветы. В 1900 году Комиссаржевская писала Карпову: «Декадентство — то, о котором я знаю, то есть заявляющее себя в таких уродливых формах, стремящееся уйти от идеала чистой красоты, не может ничего говорить моей душе». Открыв свой театр, Комиссаржевская ставила пьесы Горького, драматургов-знаньевцев, что само по себе было надежным заслоном от декадентских, символистских влияний.

Но после 1905 года антиреалистическое движение захватило многих деятелей художественного творчества. С переездом театра Комиссаржевской в новое здание на Офицерской улице (ныне ул. Декабристов) главную роль здесь начали играть драматурги-символисты. «В этом году совершенно изменился мой взгляд на репертуар», — признавалась Комиссаржевская в одном из писем 1906 года.

История декадентских исканий театра во многом связана с режиссером В. Э. Мейерхольдом, которого в 1906 году Комиссаржевская пригласила 8 в труппу. Выступая тогда за условный, символический театр, Мейерхольд объявил «смерть быту», что по существу вылилось в борьбу с реалистическим искусством. На первых порах Комиссаржевская поддерживала режиссерские эксперименты Мейерхольда, но вскоре поняла свою ошибку. В конце 1907 года на общем собрании труппы Комиссаржевская прочитала письмо, обращенное к Мейерхольду: «За последние дни, Всеволод Эмильевич, я много думала и пришла к глубокому убеждению, что мы с Вами разно смотрим на театр, того, чего ищете Вы, не ищу я».

До настоящего времени известны следующие основные публикации писем Комиссаржевской: 1. Письма Н. Туркину. В кн.: Н. В. Туркин (Дий Одинокий). Комиссаржевская в жизни и на сцене. И., изд-во «Златоцвет», 1910; 2. Из писем В. Ф. Комиссаржевской. Собрал Бравич. «Русская мысль», 1910, кн. 5, стр. 79 – 85; 3. Ю. Соболев. Комиссаржевская в письмах к Чехову. «Советский театр», 1930, № 9 – 10, стр. 45 – 47; 4. Н. Комиссаржевский. Комиссаржевская и Чехов. «Театр и драматургия», 1935, № 2, стр. 29 – 30; 5. Письма В. Ф. Комиссаржевской Е. П. Карпову. Публикация Г. З. Мордисона и Е. К. Поповой. «Театральное наследство». М., «Искусство», 1956, стр. 496 – 512; 6. Письма В. Ф. Комиссаржевской. Публикация Л. Н. Назаровой. Там же, стр. 513 – 516; 7. Письма В. Ф. Комиссаржевской. Публикация Ю. П. Рыбаковой. «Театр», 1960, № 2, стр. 134 – 140. Кроме того, в разных изданиях печатались отдельные письма актрисы. Все эти публикации охватывают небольшую часть эпистолярного наследия Комиссаржевской. В наиболее значительных публикациях «Театрального наследства» напечатано всего 16 писем.

В архивах, музеях, библиотеках страны находится около 700 писем и телеграмм Комиссаржевской. В настоящий сборник вошли 275, из них 217 печатаются впервые. Отобраны наиболее интересные письма, относящиеся к творческой биографии актрисы. Некоторые даны в извлечениях. Выпущены места, имеющие узколичный характер. Купюры обозначены квадратными скобками: […]

Письма, находящиеся у частных лиц, в сборник не вошли.

Письма расположены в хронологическом порядке. Все письма, опубликованные ранее, сверены по автографам. В примечаниях использованы материалы предшествующих публикаций, в частности примечания Г. З. Мордисона и Е. К. Поповой, Л. Н. Назаровой. В публикации принята современная орфография. Дата письма и указание места отправления, установленные публикатором, даются в квадратных скобках. Тексты подготовлены к печати Ю. П. Рыбаковой. Ей же принадлежат комментарии.

Второй раздел составляют воспоминания о Комиссаржевской. Они начали появляться сразу после смерти актрисы. В 1911 году вышли в свет две книги о Комиссаржевской: сборник памяти В. Ф. Комиссаржевской под редакцией Евт. Карпова и «Алконост» — издание Передвижного театра 9 П. П. Гайдебурова и Н. Ф. Скарской. Здесь собраны воспоминания, статьи, стихотворения. В сборнике под редакцией Карпова преобладали биографические данные и непосредственные отклики на смерть актрисы. В некоторых материалах «Алконоста» сделана попытка суммировать отдельные этапы жизни и творчества актрисы, выйти за рамки воспоминаний в жанр исследования. Но свойственный обоим сборникам эстетский колорит отразился на образе Комиссаржевской, встающем со страниц этих книг.

В советское время интерес ко всему, что связано с деятельностью Комиссаржевской, необычайно возрос. В 1931 году появился новый «Сборник памяти В. Ф. Комиссаржевской», открывшийся статьей А. В. Луначарского, в 1939 году вышел в свет капитальный труд Д. Л. Тальникова «Комиссаржевская», а в 1950 году книжка П. А. Маркова «В. Ф. Комиссаржевская». В этих работах раскрыта связь актрисы с общественным и художественным движением, намечена ее творческая тема, даны новые материалы, в частности — воспоминания. В написанных в советские годы воспоминаниях старых деятелей Коммунистической партии, участников первой русской революции, подчеркивалась помощь Комиссаржевской революционному движению. Об этой стороне деятельности Комиссаржевской было известно В. И. Ленину. И закономерно, что в утвержденном В. И. Лениным списке деятелей культуры, которым Совнарком молодой Советской республики проектировал воздвигнуть памятники, стояло имя В. Ф. Комиссаржевской.

Отбирая воспоминания для сборника, составитель руководствовался идейной значимостью и достоверностью материалов, стремился познакомить читателя с новыми мемуарами.

Раздел открывается статьей А. В. Луначарского, дающей общую характеристику творчества Комиссаржевской. Воспоминания В. П. Шкафера и Н. Н. Синельникова повествуют о ранних годах жизни актрисы, о ее деятельности на провинциальной сцене. А. Я. Бруштейн и Е. П. Карпов воскрешают выдающиеся сценические создания Комиссаржевской: Рози («Бой бабочек»), Лариса («Бесприданница»), Нина Заречная («Чайка»), Соня («Дядя Ваня»).

Мемуары А. М. Коллонтай, отрывок из книги А. Н. Сереброва (Тихонова), а также впервые публикуемые воспоминания А. И. Кругловой и В. М. Хвостова рисуют общественную деятельность Комиссаржевской в эпоху первой русской революции.

Специально для сборника написаны воспоминания З. А. Прибытковой, рассказывающие о неизвестных ранее связях Комиссаржевской с русскими музыкантами, и актеров В. П. Веригиной и А. Л. Желябужского, работавших вместе с Комиссаржевской в последние годы ее жизни. Несомненный интерес представляет непубликовавшаяся речь В. Н. Давыдова на вечере памяти Комиссаржевской. Воспоминания А. Л. Желябужского подготовлены к печати М. Н. Любомудровым, воспоминания В. Н. Давыдова и В. М. Хвостова — Н. С. Пляцковской.

10 Третий раздел — материалы о Комиссаржевской. Публикуются выдержки из неизданных дневников С. И. Смирновой-Сазоновой, во многом дополняющие наши сведения о личности Комиссаржевской, об обстоятельствах ее ухода из Александринского театра, о ее деятельности в 1905 году. Здесь же печатаются неизвестные документы из архива Н. Н. Арбатова: монтировка спектакля «Дети солнца» и записка Арбатова, проливающая свет на существо конфликта внутри театра после прихода Мейерхольда.

Подготовка документов из архива Н. Н. Арбатова и вступительная статья к ним принадлежат С. Я. Шихман. В разделе помещена составленная Ю. П. Рыбаковой летопись жизни и творчества Комиссаржевской, в которой приводятся даты важнейших фактов биографии актрисы, гастролей, премьер ее спектаклей.

Комментарии имеют, как правило, справочный характер.

Редактор-составитель приносит глубокую благодарность А. А. Гозенпуду за помощь в работе над сборником.

11 ВЕРА ФЕДОРОВНА КОМИССАРЖЕВСКАЯ

Биография Веры Федоровны Комиссаржевской неотделима от биографии ее эпохи. Вдохновенное творчество актрисы тесно связано с лучшими традициями русской культуры XIX столетия. Каждая роль Комиссаржевской обнаруживала трагизм и бесчеловечность действительности. Ее тревожное искусство знало одну постоянную цель — не оставить зрителя равнодушным к тем страданиям, которые были уделом современниц.

Жизнь родителей была для нее примером сознательного выбора своей судьбы, умением не мириться с обстоятельствами. Их брак носил необычный характер. Весь Петербург говорил о том, как знаменитый тенор Мариинского театра Ф. П. Комиссаржевский похитил дочь генерала Шульгина Марию Николаевну. В 1864 г. у них родилась дочь Вера.

Отец будущей актрисы — самый близкий ей человек. В его кабинете, где проводились репетиции, произошли первые, незабываемые встречи молодой Комиссаржевской с искусством. Все в семье увлекались литературой и музыкой. Здесь поклонялись Пушкину, Герцену, Некрасову, слушали Даргомыжского, Мусоргского. Чайковского. Училась Комиссаржевская неровно, часто меняя гимназии.

Детство было омрачено уходом отца из семьи, юность отравлена неудачным браком. Муж, художник-дилетант граф Муравьев, оказался низким человеком. Она покушалась на самоубийство, получила сильное нервное расстройство. Но горе не уничтожило ее, не стерло черт живого и прекрасного характера. Появилась потребность выхода из узкой, личной жизни к широкой, сознательной деятельности. И какой бы путь Комиссаржевская себе ни избрала, в какой бы сфере ни работала, 12 она везде искала бы свободу и правду. Но странно представить Комиссаржевскую не актрисой. Невозможно.

Свою творческую биографию она начала выступлениями на любительской сцене, сыграв роль Зины в спектакле петербургского собрания флотского экипажа «Горящие письма» П. П. Гнедича. Случайные удачи не обнадежили ее. Она поняла необходимость профессионального обучения.

Занятия с актером Александринского театра В. Н. Давыдовым не были продолжительны. Зато сезон пребывания в Обществе искусства и литературы (Москва — 1890 – 1891 гг.) стал для нее настоящей школой. Организованное в 1888 г. и возглавляемое Ф. П. Комиссаржевским, А. Ф. Федотовым и К. С. Станиславским, Общество ставило перед собой вначале скромные задачи. Позже оно явилось центром тех сил, которые открыли эпоху в истории театрального искусства: первые шаги Станиславского и его друзей, составивших впоследствии ядро МХТ, были направлены на борьбу с театральной рутиной. Комиссаржевская занималась в классе Ф. П. Комиссаржевского, готовила ряд оперных партий. Однако певицей она не стала. Успех ей принесли драматические роли в комедиях «За хитрость — хитрость» А. Н. Плещеева и «Горящие письма» П. П. Гнедича. В этапном для Общества спектакле «Плоды просвещения» (1891) Комиссаржевская сыграла роль Бетси. Постановка была отмечена поисками правды и искренности на сцене. Роль удалась начинающей любительнице.

Путь профессиональной актрисы Комиссаржевская начала двадцати девяти лет в Новочеркасском театре, куда ей помог устроиться друг ее отца известный провинциальный актер И. П. Киселевский, недавно пришедший в эту труппу. Свою первую роль здесь (Альма — «Честь» Г. Зудермана) она сыграла 19 сентября 1893 г. Каждые два-три дня премьера; в итоге пятьдесят новых пьес. Пятьдесят восемь ролей в сезоне. В основном это водевили, комедии: «Волшебный вальс», «Игра в любовь», «Тайны будуара хорошенькой женщины», «Бурное утро», «Под душистою веткой сирени», «Сорванец», «В осадном положении».

Кто из начинающих актрис не сталкивался тогда с десятками удивительно похожих друг на друга ролей инженю? Длинная вереница молоденьких, наивных девушек смотрела на Комиссаржевскую совершенно одинаковыми глазами, в которых были непременные живость и симпатичность; потом эти резвушки одинаково бойко хохотали, делали почтительный книксен и стремительно разбегались по паркам своих старинных усадеб. Как многократно повторенные двойники, они могли бы вызвать смятение у актрисы. В такой роли не спрячешься за грим, за характерность, не отвлечешь внимание зрителей модным туалетом. Но Комиссаржевская и не искала ложных путей. Ее мало беспокоило сходство этих героинь, более того, она усугубляла его тем, что в каждой роли настойчиво повторяла какую-то свою мысль. Словно говорила, что у них у всех общая с ней судьба, тревоги, желание радостей. Она не унижала их тупостью, охотно развивала черты активности, поощряла желания души и сердца. В развитии добрых начал видела актриса смысл существования своих юных героинь. Это давало ролям перспективу и право на жизнь.

Комиссаржевская сообщала каждой героине свои взгляды, черты своего характера. Эту особенность замечает Гранитов (Н. В. Туркин), критик новочеркасской 13 газеты: «Личность артистки дает всегда окраску исполняемой роли. Это несомненно недостаток, но у г-жи Комиссаржевской это скорее достоинство, потому что в ее игре отражаются характерные черты ее изящной и чуткой натуры, ее тонкого и наблюдательного ума»^1*.

Новочеркасская труппа была основана в 1891 г. известным провинциальным актером, режиссером, антрепренером Н. Н. Синельниковым как товарищество на паях. К приходу Комиссаржевской здесь служили И. П. Киселевский, Н. П. Рощин-Инсаров, С. П. Волгина, А. М. Шмидтгоф. В театре царила творческая атмосфера. Все это помогло труппе создать незаурядные постановки пьес «Горе от ума» и «Плоды просвещения», в которых Комиссаржевская играла роли Лизы и Бетси.

Но встречаться с образами классики приходилось не часто. С чувством досады выступает она в разных водевильных поделках, заполнявших сцены провинциальных театров. Не успев свыкнуться с комическими ролями, Комиссаржевская тревожится перспективой навсегда остаться в их кругу. В. В. Стасов, видевший ее на одном из представлений Общества искусства и литературы, заметил: «В ней так и брызжет талант. Но это не то, что ей надо. У этой маленькой, худенькой актрисы я вижу в глазах выражение великой печали. И эта чуть заметная складка рта… Драма — вот ее призвание»^2*.

Так думала и сама Комиссаржевская. Расставшись с Новочеркасском, летом 1894 г. в Озерках под Петербургом она играет драматические роли. Ее выступлениям сопутствует растущий успех. С Комиссаржевской ведут переговоры режиссер Александринского театра П. М. Медведев и виленский антрепренер К. Н. Незлобин. Она подписывает контракт с Незлобиным.

Два сезона (с 1894 по 1896 г.), проведенные в Вильно, — новая страница биографии Комиссаржевской. Сознательность творчества — вот что становится для нее главным.

Подлинным драматизмом окрашивает она роли Елены Маревой («Блуждающие огни» Л. Н. Антропова), Гульельмины («За монастырской стеной» Л. Камолетти), Жильберты («Фру-фру» А. Мельяка и Л. Галеви). Драматичнее и глубже становятся в ее исполнении и образы наивных инженю.

Гимназистка Оля Бабикова («Елка» В. И. Немировича-Данченко) приходит к отцу, который оставил их семью. У Оли — Комиссаржевской не по-детски медленные движения, продолжительные паузы. Она держится ровно, разговаривает без вздохов и слез. И только долгий внимательный взгляд, брошенный на портрет второй жены отца, открывает переживаемую ею боль. «Перед зрителями в эту минуту… была действительно Оля Бабикова, и все в эту минуту переживали ее горе. Страдали ее страданиями, обливались ее слезами», — писал рецензент^3*.

Громадный успех ждал Комиссаржевскую в роли девочки Рози («Бой бабочек» Г. Зудермана). Комическое и трогательное, поучительное и забавное органично 14 переплелось в пьесе. Накапливая исподволь бытовые приметы, артистка убеждает зрителей в обыденности, повседневности происходящего, а потом неожиданно обнаруживает трагизм этой повседневности. Первые удары жизни застают девочку врасплох, она останавливается, словно в столбняке, руки беспомощно опущены, глаза полны ужаса, непонимания. Замирая от страха, Рози начинает робко жаловаться на то, как сильно бьется и болит ее сердце. Она стоит, слегка наклонившись вперед, крепко прижимая руки к груди. В этом трогательном, искреннем порыве протест нравственной чистоты против цинизма и пошлости.

Нельзя было не заразиться обаянием этой неопытной девочки, ее открытым и радостным восприятием жизни. Но нельзя было не посочувствовать и ее нежеланию усваивать опыт той жизни, которая ей кажется отвратительной. Такие героини не станут искать иных путей, кроме пути сердца и совести, но на этой дороге их ждут сопротивление, разочарование, утраты.

«Было ясно, что, как бы маленькая, пестрая бабочка Рози ни хохотала, полуопьянев от сладкого вина, жизнь за углом подстерегает ее со своим капканом», — писал А. В. Луначарский. Судорожное веселье в сцене опьянения, когда она, развалясь на стуле, теребя локоны, кокетничает с Кесслером, переходит в депрессию. С опаленными крылышками, приходя в себя после тяжелого забытья, сидит Рози на диване. Бант в растрепанных волосах, делающий ее похожей на бабочку, кажется нелепым издевательством над горем девочки. У нее лицо взрослого, потрясенного бедой человека.

Комиссаржевская сознательно подчеркивала слабость, угнетенность Рози, останавливала внимание зрителя на ее страданиях. Впоследствии ее будут упрекать за излишний драматизм, за отсутствие «хорошего смеха умиления». Все силы души и таланта Комиссаржевской были направлены на то, чтобы заронить тревогу в душу зрителя, не оставить его спокойным в довольным. Так обнаруживалась человечность ее искусства.

 

Александринский театр работал, как хорошо налаженная машина. Любое нарушение раз навсегда установленных правил немедленно устранялось. На страже порядка стояли цензура, пресса, администрация. Присяжная публика искала в театре развлечения, примирения с жизнью.

Актерами современного репертуара были опытный Н. Ф. Сазонов, маститая Е. Н. Жулева, наивно-грациозная, несмотря на свои пятьдесят с лишним лет, А. И. Абаринова. В ролях романтических героев выступали выспренний Г. Г. Ге, безмятежный Р. Б. Аполлонский, спокойно-равнодушная М. А. Потоцкая. Об ансамбле думали мало. Для того чтобы пьеса давала сборы, достаточно было участия в ней одной знаменитости. Жили разобщенно, каждый сам за себя. И все-таки жизнь Александринского театра той поры оставила яркий след в истории русской сцены.

Умное искусство В. Н. Давыдова живописало мир во всей его сложности, обнажая искаженную человечность отрицательных типов. Щедрый дар К. А. Варламова переливался многообразными оттенками смеха: от комического добродушия до гневного 15 сарказма. Тонкое, уверенное мастерство М. Г. Савиной вскрывало уродливую сущность современной героини — «женственной женщины». Лучшие актеры были в постоянном творческом конфликте со своим театром.

Комиссаржевская понимала это, и все-таки: «Я мечтаю попасть на императорскую сцену», — писала она и приложила немало сил для осуществления своей мечты. Начинающая провинциальная актриса хотела выйти на большую сцену, учиться у больших талантов. Поначалу ее пугали размеры зала, сдержанность публики, холодная вежливость актеров. Но она преодолела свой страх. В 1896 г. Комиссаржевская стала актрисой Александринского театра.

Знакомая по Вильно и сыгранная для дебюта роль Рози («Бой бабочек»), казалось бы, определила место Комиссаржевской на Александринской сцене. Как и Савиной в свое время, ей снова пришлось по нескольку раз в сезон рассказывать нехитрые истории девичьей жизни. Но Савина не очень доверяла чистоте и наивности своих героинь, давая почувствовать трезвое и расчетливое будущее этих особ. Комиссаржевская же верила и сострадала им с нетеатральной силой. Она умела придать роли неожиданную эмоциональную глубину, в результате которой и веселая простушка Анхен («Юность» М. Гальбе), и тихая задумчивая Клерхен («Гибель Содома» Г. Зудермана) становились значительны и достойны сочувствия. Комиссаржевская видела в них своих сестер, современниц.

По выражению П. А. Маркова, актриса рассказывала со сцены повесть о «крушении большой мятущейся женской души, не находящей себе места в окружающем быту; о тщетных попытках из него вырваться»^4*.

Она сообщила социальный характер разочарованным героиням П. Д. Боборыкина (Вава — «В ответе», княжна Ольга Горбатова — «Накипь»), одушевила схематичные образы Сони и Валерии («Борцы» М. И. Чайковского и «Лишенный прав» И. Н. Потапенко). Роль Наташи Бобровой («Волшебная сказка» И. Н. Потапенко), банальную по психологическим задачам, Комиссаржевская превратила в рассказ о трагическом конфликте современности, о разрыве мечты и действительности. Окончившая институт благородных девиц, молодая девушка потрясена той бедностью, которой ее встречает родной дом. «Артистка пробуждает к Наташе чувство жалости, а не раздражения, когда она произносит свои злые слова, выражает свое презрение к труду… Мы видим, что это человек хороший… Грезы Наташи… передаются артисткой с таким ароматом поэзии юной, рвущейся к свету… души… Но триумфом артистки является третий акт… Она в небольшом монологе, долженствующем изобразить протест… дает такую нарастающую гамму страдания, в котором звучит судорожное искание правды», — писал Н. Тамарин^5*.

Героиням Комиссаржевской неожиданно открывается правда. Драматизм положения состоит в том, что они не могут совместить эту правду с прежним идеальным представлением о жизни. Они беззащитны и потому счастливыми не бывают. 16 Комиссаржевская не лишала их ореола страдания, как Савина, а, напротив, предрекала им еще большие беды, доводя конфликт до высшей точки.

Роли женщин с определившейся судьбой, живущих устройством своих личных сегодняшних дел, не дарили актрисе творческих минут. Там, где не было угнетенной юности, за которую надо было бороться, игра Комиссаржевской теряла внутренний свет. Мелкими и замкнутыми в себе были переживания Нины Поветовой («Две судьбы» И. В. Шпажинского) и Натальи Кирилловны («Закат» А. И. Сумбатова). Савина нашла бы здесь материал для критического осмысления; Комиссаржевской же выпадала неблагодарная роль спасительницы благоденствующих.

Классический репертуар чаще всего был предметом разочарований и несбывшихся надежд. В этом была своя закономерность. Режиссер П. П. Гнедич, искусствовед и ценитель изящного (Комиссаржевская играла под его руководством Офелию в «Гамлете»), видел в Шекспире писателя давних времен, ушедших событий и ставил костюмно-торжественные спектакли. Другой режиссер — Е. П. Карпов создавал приземленные бытовые постановки Островского — «Бедная невеста», «Снегурочка», в которых Комиссаржевская исполняла заглавные роли. Самые горячие желания актрисы — сделать образы в этих спектаклях нужными современникам — застывали в холодной рутине театра. Комиссаржевская казалась особенно маленькой, голос ее становился слабым, руки неловкими, богатые костюмы — чужими. «Я становлюсь похожа на куклу наряженную», — говорила она.

Лишь немногие классические роли прозвучали современно. Маргарита («Фауст» В. Гете), Варя («Дикарка» А. Н. Островского и Н. Я. Соловьева) и Лариса («Бесприданница» А. Н. Островского) помогли решить Комиссаржевской основную тему ее творчества.

Драматургия Потапенко, Боборыкина, Зудермана и Гальбе явилась тканью, на которой актриса вышивала собственный узор. Но ее гражданские требования, ее творческая индивидуальность исчерпывающе воплотились в образах Ларисы и Нины Заречной («Чайка» А. П. Чехова).

Эти пьесы Островского и Чехова — точки соприкосновения двух великих драматургов, представляющих собой разные эпохи в истории русского искусства. Их сходство не только в том, что и здесь и там героиня — бедная девушка; одна живет на берегу озера, другая на берегу Волги; не только в том, что и та и другая ассоциируются с вольной птицей (Лариса — по-гречески чайка, а у Островского, как известно, имена «говорящие»), что обеих жизнь ломает жестоко, беспощадно. Родство этих пьес не внешнее, сюжетное; оно глубже.

В «Бесприданнице» драматургический принцип Островского — показать персонифицированное зло и воздать ему по заслугам — претерпевает некоторые изменения. У многих действующих лиц пьесы есть свои симпатичные черты характера, но сила социальных условий ставит их в положение палачей Ларисы. Мысль о невинной виновности, духовной искалеченности людей стала основой драматургии Чехова. Комиссаржевской были близки и Лариса, смертью своей произносившая приговор над действительностью, и Нина, ценой жестоких страданий купившая право творчества. С этими ролями она прошла руку об руку до конца жизни, играя «Бесприданницу» 17 почти во всех поездках, репетируя последний раз «Чайку» за несколько дней до смерти.

В первые годы работы на сцене Александринского театра путь актрисы к теме протеста не был прямым. Ее Лариса — пассивная, подавленная, с затаенной грустью, с замирающими движениями. Подчеркнуто беспомощная, она, казалось, могла лишь покорно склонять голову перед унижениями и бедами. В знаменитой сцене исполнения романса любовь оборачивалась безысходной тоской. Кульминация чувства передавалась утомленной светлой улыбкой. В ответ на цинизм Паратова она тихо плакала: «Безбожно, безбожно»; умирая, трогательно благодарила своего убийцу.

Впоследствии атмосфера спектакля меняется. Образ испытывает влияние революционных настроений. За плечами Ларисы — Комиссаржевской становятся видны судьбы многих современниц актрисы, самостоятельных, активных. Протест принимает деятельный, сознательный характер.

В первый же год службы на Александринской сцене произошла встреча Комиссаржевской с Чеховым, чьи идейные и художественные нормы стали для нее законом. «Никто так верно, так правдиво, так глубоко не понимал меня, как Вера Федоровна… Чудесная актриса», — говорил Чехов.

И это редчайшее слияние актрисы с образом произошло на спектакле, который не был понят актерами, публикой, вызвал резко отрицательную оценку пьесы и глубоко ранил Чехова. Новаторство писателя вступало в бой со старым театром.

«Мне роль Чайки принесли за несколько дней до спектакля, я не знала пьесы. В первый раз я прочла “Чайку” в эту ночь. Всю ночь проплакала. Утром я любила “Чайку”, и была она моей — я жила душою Чайки… Быть Чайкой — мне радость», — вспоминала Комиссаржевская.

Ей ли, актрисе, не знать силы и значения таланта? Все ее невзгоды и тревоги искупались приобщением к творчеству. Тема таланта стала главной с первого появления Нины — Комиссаржевской, когда худенькая, белокурая девушка с волнением выбегала на сцену: «Я не опоздала?» Влюбленный Треплев, интересное общество — все отступало перед тревогой Нины за свой дебют. Настоящая актриса чувствовалась в ее монологе первого действия. Талант Нины не могли уничтожить тяготы и испытания, выпавшие на ее долю. Он рос наперекор всему и спас ее. Элегическое настроение конца спектакля, когда Нина вспоминала о сломанных мечтах юности, о горьких годах зрелости, перекрывалось темой возмужавшей и окрепшей личности: «Когда я думаю о своем призвании, то не боюсь жизни». Эти слова Нины Заречной стали девизом Комиссаржевской.

Чеховское влияние проявилось в самом строе жизни актрисы, вызвав глубокие перемены в ее творчестве. Неизменно возвращалась она в письмах, разговорах этой поры к раздумьям об искусстве. «Она (поэзия. — Ю. Р.) не спасет нас от ошибок, в которые неминуемо впадаешь в борьбе с жизнью и с собой, — писала Комиссаржевская, — но она всегда раздует в пламя искру, дарованную нам богом, а пламя это очищает душу и убережет ее от омута» (письмо Е. П. Карпову — 25 февраля 1898 г.).

Главным и единственным становится путь поисков правды, «желание объять истину». Чехов в бытовом течении жизни увидел постоянно происходящую трагедию. 18 Комиссаржевская на материале образов будничных, лишенных исключительности, также раскрывала глубокие социальные неблагополучия.

Но если ценность искусства, как такового, для нее была несомненна, то собственная деятельность всегда оставалась предметом мук и терзаний. Впервые особенно остро это чувство возникло в Александринском театре, который был для нее все-таки чужим. Даже удачи не радовали. Это рождало замкнутость, сознание своего бессилия, разобщенность не только с труппой, но и со всем внешним миром.

Тему неразделенной трагедии жизни уничтоженного одиночеством человека раскрыла Комиссаржевская в образе Марикки («Огни Ивановой ночи» Г. Зудермана — 1901 г.). «Если вы были когда-либо одиноки, — писал критик, — если вы чувствовали потребность излить свою скорбь на груди матери… вы поймете Марикку, ее жажду жизни и счастья, ее бунтующую душу, крик ее исстрадавшегося сердца, ее готовность всем пожертвовать ради одного мига… Артистка играла так, как будто все душевное настроение Марикки охватило ее самое, как будто малейшая слеза “голодной сироты” была ее слезой, малейший проблеск надежды… был ее надеждой»^6*.

Актриса искала разрешения переполнявшим ее вопросам в общественной жизни. Замкнутый мир собственного «я» был мало плодотворен. «Вокруг нас кипит жизнь, — пишет она, — люди реагируют на явления ее всякий по-своему, и чем с больших сторон услышит актер о взглядах на то, что ему кажется иным, а не другим, тем лучше для него»^7*. С каждым годом становится шире и активней ее взгляд на происходящее. Она посещает рабочие воскресные школы, помогает учителям, знакомится с новым для нее миром. Живой болью полны ее отклики на расстрел студенческой демонстрации в Петербурге 4 марта 1901 г. Трагично звучат письма о пожаре… в деревне. Постоянным самочувствием становится тревога за судьбу народную и обостренное чувство ответственности за свой талант: «Смотрю я на нужду, которая вокруг меня, нужду вопиющую, тихую, потому что кричать сил у нее нет, да и бесполезно, и вспоминается мне жизнь, которую ведем мы, “избранные”, или, вернее, сами себя избравшие, и такая тоска и грусть охватывают меня, что ни залить, ни запить их душа не может. В чем оправдание или, вернее, где искать права на подобное существование?» (Письмо Е. П. Карпову — 14 мая 1898 г.). Комиссаржевская считает, что долг художника — повернуться лицом к «нужде вопиющей».

Роли Ларисы, Нины, Маргариты в «Фаусте», Марикки давали некоторый выход мятежному началу актрисы, но основной ее репертуар в Александринском театре был безнадежно далек от общественных запросов. Современные пьесы бессильно мирились с действительностью, в лучшем случае удовлетворялись бунтом на полчаса. Выросшая и окрепшая потребность Комиссаржевской в социальном подвиге вступила в непримиримое противоречие с умеренными возможностями императорской сцены.

19 Рост общественного сознания у Комиссаржевской в эти годы — не просто факт ее личной биографии. Начало XX в., с возрастающими противоречиями капиталистической системы, ставит особенно остро общественно-политические вопросы перед художественной интеллигенцией. Русско-японская война обнаружила полную несостоятельность царизма. Резко увеличилось число забастовок на заводах, протестовала деревня, объятая нищетой, пожарами, холерой. Никакие погромы и репрессии не могли заглушить народного голоса возмущения. Совесть художника требовала от него активного участия в народной борьбе.

Московский Художественный театр ищет в эти годы свою общественно-политическую линию. Комиссаржевская покидает Александринскую сцену, мечтая найти новое социальное содержание искусства. Только свой театр поможет ей сказать верное и нужное современникам слово.

Комиссаржевская начинает борьбу за осуществление своей мечты. С этой целью она вступает на тяжелый путь провинциальных гастролей. Это было время формирования нового этапа ее творческой биографии. Перебирая пьесы современных драматургов, она пытается найти нужный материал. Тему подвига поднимает актриса в ролях Магды («Родина» Г. Зудермана) и Монны Ванны («Монна Ванна» М. Метерлинка), преодолевает куцую мораль пьес «Искупление» И. Н. Потапенко, «Вчера» В. О. Трахтенберга, «Вопрос» А. С. Суворина. В любом городе она желанна и необходима. Искусство Комиссаржевской — не развлечение и отдых; оно зовет к борьбе, внушает веру в лучшие времена. Рецензии об этих спектаклях начинаются с освещения злободневных вопросов, обсуждаются не проблемы искусства, а социальные явления.

Гастроли 1902 – 1904 гг. имели и чисто практические задачи: сбор средств и поиски репертуара для будущей труппы. В течение двух сезонов выступает Комиссаржевская в провинции, вначале с труппой антрепренеров А. Н. Кручинина и С. Ф. Сабурова, а потом в случайных театральных коллективах. Повторяются города, маршруты, репертуар. Где берет она силы для бесконечных переездов, для жизни в скверных гостиницах, для игры в посредственных труппах? Как справляется с отчаянием, которое часто посещает ее, лишая воли и надежды? Ведь ей не знакома безоглядная вера в свой талант, которому она всегда придавала мало цены.

Источником жизненной стойкости Комиссаржевской был тот гражданский оптимизм, который давно стал неотъемлемой частью русского прогрессивного искусства. Актриса дала новую жизнь этим традициям. И на сцене, и в самой действительности она хотела быть участницей самых главных событий. С глубокой симпатией относясь к революционерам, помогала им. Целью многих спектаклей и концертов, устраиваемых Комиссаржевской, было пополнение фонда большевистской партийной кассы. Во время гастролей в Баку (1903 г.) к ней подошел молодой человек и попросил устроить благотворительный концерт. Комиссаржевская рассказывала Горькому об этом визите: «Очень хорошо помню странное впечатление: щеголеватый мужчина, ловкий, веселый… Ничего таинственного в нем нет, громких слов не говорит, но заставил меня вспомнить героев всех революционных романов, прочитанных мною в юности. Никак не могла подумать, что это революционер, но совершенно 20 ясно почувствовала, что пришел большой человек, большой и по-новому новый»^8*. Этим «по-новому новым» человеком был революционер Леонид Борисович Красин. Сбор с концерта поступил в пользу подпольной типографии, печатавшей «Искру». Знакомство с Красиным оказалось прочным и длительным. В записной книжке актрисы имеется берлинский адрес Красина.

1904 год, полный примет близящейся революции, стал годом, когда начал свое существование Драматический театр В. Ф. Комиссаржевской. Его открытие состоялось в Петербурге 15 сентября 1904 года в помещении Пассажа. В состав дирекции, кроме актрисы, входили режиссеры школы МХТ Н. А. Попов, И. А. Тихомиров (впоследствии его сменит Н. Н. Арбатов), актер К. В. Бравич и Н. Д. Красов, человек с университетским образованием, один из культурных провинциальных антрепренеров.

События революционного подъема определили лицо нового художественного организма. Намерения Комиссаржевской идеально соединились с запросами времени. Знаменем и гордостью театра стала драматургия Горького.

Спектакль «Дачники», поставленный 10 ноября 1904 г., стал первым большим успехом не только актрисы, режиссера или художника, а всего театра в целом. Это был успех идейный и художественный. Пьесы Горького «Дачники» и «Дети солнца» решали одну из важных проблем — отношение интеллигенции к народу.

В пьесе «Дачники» писатель показал классовое расслоение среди интеллигенции. Спектакль раскрыл продажное лицо сытых, паразитирующих интеллигентов. Критик Э. Старк писал: «В театре Комиссаржевской совершилось редкое событие: … публика получила от писателя пощечину и очень этим обиделась. Нужды нет, что из-за сложившихся условий жизни эта пощечина так вот и просилась на размалеванную физиономию публики: последняя все-таки очень обиделась… Змеиное шипенье, стон, гул наполнили зал, аплодисменты и крики: “Автора” боролись с ожесточенным шиканьем»^9*.

Появление Горького на сцене казалось прямым продолжением спектакля. Под его уверенным и гневным взглядом стихала бунтующая толпа. Горький писал об этом Пешковой: «Первый спектакль — лучший день моей жизни… Никогда я не испытывал и едва ли испытаю когда-нибудь в такой мере и с такой глубиной свою силу, свое значение в жизни, как в тот момент, когда после третьего акта стоял у самой рампы, весь охваченный буйной радостью, не наклоняя головы пред “публикой”, готовый на все безумия — если б только кто-нибудь шикнул мне. Поняли — и не шикнули… Публика орала неистовыми голосами: … “Товарищ”, “Спасибо”, “Ура! Долой мещанство”»^10*. На спектакле казалось, что стерлись границы между искусством и жизнью.

Варвару — Комиссаржевскую отличали непримиримость и неподдельная прямота чувства. Талант актрисы приобретал откровенно публицистический характер. Она объективно оказалась в рядах тех, кто приближал грядущую революцию, потому что, 21 как вспоминала впоследствии А. М. Коллонтай: «В те далекие годы заставить чувствовать несправедливость быта, страдать вместе с “угнетенными” — это был уже шаг к революционности».

Лучшей политической характеристикой спектакля может послужить факт снятия его с репертуара 18 января 1905 г. Комиссаржевская добилась его восстановления, а в начале второго сезона показала горьковскую пьесу «Дети солнца». Это вызвало новый взрыв негодования буржуазной интеллигенции, возмущенной оценкой, которая была дана ей в пьесе. Здесь еще острее, еще непримиримее отношение Горького к тем, кто изменил земным, народным интересам, считая себя избранниками, «детьми солнца».

Социальная определенность позиций актрисы подсказала ей решение образа Лизы Протасовой. Болезненность Лизы рождена трагическими событиями, зрелище пролитой человеческой крови обострило совесть. Немым укором вырастает эта скорбная фигурка перед «детьми солнца». Ее припадки — символ тревожных событий, происходящих за стенами протасовского дома. Видя беспомощность окружающих, пугаясь своей ненужности, она пытается стать незаметной. Но, подхваченная тоской по ненайденной жизни, Лиза — Комиссаржевская мечется по сцене, ищет чего-то безнадежно и снова застывает в напряженном молчании. В ее безумных глазах, от которых нельзя уйти без ответа, проклятье тем, кто не видел страданий народа. Ю. Юзовский в книге «Горький и его драматургия» пишет, что за плечами Лизы, с ее тревогой и глубоким чувством неблагополучия, видны были некоторые художники современности и в первую очередь сама Комиссаржевская и Блок. «Комиссаржевская вложила в роль Лизы… всю скорбь и неудовлетворенность жизнью, столь подходящие и близкие ее дарованию», — оценивал работу актрисы ее современник^11*.

Русская драматургия этого времени ставила самые острые вопросы современности. По стопам Горького шли молодые литераторы, объединенные книгоиздательством «Знание».

Драматический театр В. Ф. Комиссаржевской быстро вошел в жизнь петербургской интеллигенции. Его репертуар охватывал существенные социальные темы.

О постановке «Богатого человека» С. А. Найденова критика писала, что именно такие пьесы создают театру связь с окружающей жизнью. Сама Комиссаржевская играла в найденовских пьесах роли Авдотьи («Авдотьина жизнь») и Екатерины Ивановны («№ 13»). Актриса ратовала за человечность и видела ее прежде всего в протесте против рабства. Бунт Авдотьи был недолгим, но именно он стал для Комиссаржевской смыслом роли.

В спектаклях «Иван Мироныч» Е. Н. Чирикова, «Весенний поток» А. И. Косоротова, «Красный цветок» И. Л. Щеглова театр открыто заявлял, что «не протестует лишь тот, чьи мозги заплыли жиром», и твердо веровал «в будущую весну».

Комиссаржевская в своем театре не расставалась с любимыми ролями из пьес старого репертуара. Социальный оптимизм и сознательная публицистичность придавали ее исполнению особый характер. Знакомые роли звучали по-новому.

22 Актеры и режиссер Н. А. Попов сознательно отказались передавать поэзию увядания в «Дяде Ване», а сама Комиссаржевская получила упрек в том, что ее Соня была лишена плакучих и серых тонов. Никакой безнадежности и обреченности. «Мы веруем», — стало темой спектакля. «В исполнении госпожи Комиссаржевской маленькая, серенькая, “великодушная” и безгранично терпеливая Соня поднялась до воплощения в себе общечеловеческого страдания. В ее мольбе перед отцом-профессором о дяде Ване, в ее отчаянном призыве к милосердию прозвучал тысячеголосый вопль всех людей, загубленных этими беспросветными буднями. Ее спутанные и бессвязные, полные жгучей тоски и постепенно перешедшие в рыдание слова: “Я не то говорю, но ты должен понять” — зажгли зал», — писала об этой роли критика^12*.

Спектакль «Чайка» рассказывал о талантливой, дерзающей молодости. Вера Нины Заречной подтверждалась самой историей.

Театр Комиссаржевской, ища связи с современной жизнью, предлагал публике новую западную драматургию: пьесы Г. Гауптмана, Г. Бара, Г. Гейерманса, А. Шницлера и прежде всего Г. Ибсена, любимого писателя актрисы. Штокман — Станиславский, Бранд — Качалов, Нора — Комиссаржевская сделали Ибсена рупором передовых идей в России.

Сыгранная во время гастролей роль Норы («Кукольный дом» Ибсена) стала основной в репертуаре Комиссаржевской. Для драматического эффекта ей не нужно было проводить резкой границы между куколкой-женой первого действия и трагической Норой конца пьесы. Актриса с самого начала раскрывала незаурядность героини. Нора — Комиссаржевская не считает себя виновной в подделке векселя. Она это сделала ради спасения жизни любимого человека. Она не желает понимать законов, которые запрещают ей поступать в согласии с умом и сердцем. Уверенная в своей правоте, она счастлива с детьми и мужем. С усмешкой относится Нора — Комиссаржевская к тревогам фру Линде: счастье заработано и по праву принадлежит ей. Но неприступная стена законов вырастает перед Норой. Актриса передает нарастающее беспокойство Норы, которая ищет защиты в стенах своего кукольного дома, обращаясь к фру Линде, доктору Ранку, мужу. С остановившимся взглядом широко раскрытых глаз, с плотно сжатыми губами танцует она тарантеллу. Да, дело идет о жизни и смерти. Приговор мужа она слушает внешне бесстрастно. Но скованность, удивительное спокойствие, монотонная речь Норы — Комиссаржевской — сильнейшее выражение ее трагедии. Кукольный дом рухнул. Нора покидает мир обмана и профанации человеческих чувств. «И стало перерождение Норы полной правдой, а решение Норы уйти из “домика” высшей необходимостью», — писал Н. Е. Эфрос^13*.

Бунт Норы отражал настроение эпохи. В другой пьесе Ибсена «Строитель Сольнес» актриса утверждала право молодости на риск, подвиг.

23 Роль Гильды («Строитель Сольнес») трудна тем, что в пьесе реальный человеческий характер оборачивается сложной символикой. Для Комиссаржевской главным была способность героини к подвигу. Под мрачными, гнетущими сводами дома Сольнеса неожиданно раздавался звонкий девичий голос, и широкими шагами в «походном костюме странствий и исканий» в дом входила Гильда — Комиссаржевская.

Каждый поступок Гильды, земной и правдивый в деталях, таил в себе поэтическое обобщение. Гильда — живое воплощение той любви и воли, которые заставят Сольнеса совершить подвиг — подняться вверх на построенную им башню.

В 1902 г. молодой К. И. Чуковский отметил, что для героинь Комиссаржевской характерны талантливость и бескомпромиссность. В этот период бескомпромиссность стала основой основ ее творчества. Всей силой своего эмоционального таланта она внушала мысль о безраздельной преданности идее, о позорности и унизительности всякого рода колебаний. Студенты преподнесли Комиссаржевской после спектакля «Строитель Сольнес» адрес, в котором назвали ее актрисой-гражданкой. О большем признании она не мечтала.

Для самой Комиссаржевской первые два сезона существования ее театра были временем удивительной цельности стремлений и их воплощения, когда она располагала большой аудиторией и верной исторической перспективой. С прозорливостью чуткого художника поверила она в шаги истории. Требовательно звала служить будущему.

 

Наступили годы первой русской революции. Драматический театр Комиссаржевской к концу второго сезона (1905/06 г.) стал испытывать все большие и большие материальные и творческие затруднения. Прогрессивные пьесы запрещались. Ставить кассовые развлекательные спектакли Драматический театр решительно отказывался. Все это создавало огромный дефицит, рождало так и не осуществившиеся планы объединения с другими театральными коллективами, привлечения богатых пайщиков. Режиссеры Н. Н. Арбатов и А. П. Петровский, школярски перенимая опыт МХТ, не искали своих путей в искусстве. Их постановки принимали часто подражательный характер, утрачивали злободневный смысл.

Поражение революции вызвало спад общественных настроений, смятение в рядах интеллигенции. Театр Комиссаржевской в это время сдал свои прогрессивные позиции. Ставя такие спектакли, как «Другая» Г. Бара, «Крик жизни» А. Шницлера, он не только не отвечал на сложные вопросы дня, но даже и не задавался ими.

Наступление контрреволюции шло и на идеологическом фронте. В. И. Ленин в работе «Материализм и эмпириокритицизм» раскрыл идеалистическую сущность этого наступления. Идеализмом была проникнута и декадентская эстетика того времени. Декаденты, отрицая возможность познания жизни, ее реалистического отображения, звали в мир «творимой легенды», занимались проповедью утешительного обмана. Искусство, к которому звали В. Брюсов, А. Белый, Ф. Сологуб, уходило от действительности, подменяя ее мечтой. «Достойна ли правда жизни того, чтобы стать 24 предметом искусства?» — таким вопросом задавались декаденты. «Ненужная правда», — ответил Брюсов еще в 1902 г. статьей под этим названием. Декадентская эстетика театра искала формы выражения своей сущности в прошлых эпохах: античности, средневековье.

Зимой 1905/06 г. в Петербурге на квартире поэта Вячеслава Иванова устраивались еженедельные «среды», где встречались люди разных направлений. Основной тон ивановским средам задавали поэты-символисты: А. Белый, В. Брюсов, Г. Чулков. В центре внимания стояла идея разрушения старой реалистической сцены и воскрешения условного античного театра. Будущему, так и не родившемуся театру дали имя «Факелы», режиссером его предполагал стать В. Э. Мейерхольд.

Ученик В. И. Немировича-Данченко, страстный поклонник А. П. Чехова, Мейерхольд был актером МХТ со дня его основания, но весной 1902 г. вышел из труппы и стал во главе Товарищества Новой драмы, работая в Херсоне, Тифлисе, Полтаве. В течение трех лет провинциальной деятельности Мейерхольд, все дальше и дальше уходя от традиций Художественного театра, стремился найти в символистском искусстве выражение современной трагедии жизни, искал условные приемы постановки. Весной 1905 г. по приглашению К. С. Станиславского он стал во главе театра-студии при МХТ, готовя спектакль «Смерть Тентажиля» М. Метерлинка. Но дальше генеральной репетиции дело не пошло, и к осени студия закрылась.

Свои планы создания нового — условного театра Мейерхольд думал осуществить, придя к Комиссаржевской. Наступление реакции они оба восприняли как гибель мира вообще. Согласовать современную жизнь с представлением о прекрасном и реальном будущем казалось для них невозможным. В искусстве они выражали мучительную боль современного им человека или уходили от мрачной действительности в мечту, смыкаясь таким образом с символизмом. Мейерхольд прямо излагал свою программу: «Я — мечтающий о преобразовании жизни искусством, мечту ставящий выше действительности, признающий подлинную реальность, превосходящую реальность наших будней». Комиссаржевская вторила ему: «Человеческая мысль, человеческая душа стремятся теперь в искусстве найти ключ к познанию “вечного”, к разгадке глубоких мировых тайн, к раскрытию духовного мира»^14*.

О своем сближении с символистами Комиссаржевская открыто заявила, устраивая литературные субботы, где выступали с чтением своих произведений Ф. Сологуб, В. Брюсов, А. Белый, А. Блок.

Сезон 1906/07 г. Драматический театр начинал с новой программой, с новым режиссером, в новом помещении на Офицерской улице, которое должно было напоминать античный храм. Постановка пьесы Л. Андреева «Жизнь человека» говорила о неумолимой, сокрушающей личность силе судьбы. «Все, как во сне», — замечает автор. Человек может быть лишь пассивным свидетелем своей жизни. Он, как во сне, бессилен что-либо предпринять. Сцена охвачена была серой мглой, освещались лишь отдельные места. Стены тонули в темноте, фигуры призрачно 25 покачивались. «Трагизм Леонида Андреева упирается в вопросительный знак… — писал А. В. Луначарский в 1908 г. — Он старается притащить нас за волосы к сомнению к смятению. Он целиком талант разрушительный»^15*.

За время пребывания в театре Комиссаржевской Мейерхольд был режиссером всех спектаклей (кроме «Комедии любви» Г. Ибсена). Уходя в мир грез и фантазий, последовательно отказываясь от реалистических приемов, он часто переиначивал смысл произведений. Пьеса Ибсена «Гедда Габлер» (первая постановка сезона 1906/07 г.) осуждала Гедду, спектакль, поставленный Мейерхольдом, возвеличил ее. Героиню окружали цвета золотой, торжественной осени. Разговаривая с партнером, Гедда не поворачивала к нему головы. Реплики ритмично и холодно падали с ее губ. И содержание и форма этого образа были бесконечно чужды живому, человечному таланту Комиссаржевской. С ученическим послушанием, внутренне сопротивляясь, выполнила она все задания режиссера и — провалилась.

Не принесли ей успеха и другие постановки Мейерхольда.

Условное решение ролей Карено («Трагедия любви» Г. Гейберга), Свангильды («Комедия любви» Г. Ибсена), Мелисанды («Пелеас и Мелисанда» М. Метерлинка) уводило актрису в мир мрачных потусторонних сил. Единственным спектаклем сезона 1906/07 г., в котором она нашла себя, была «Сестра Беатриса» М. Метерлинка. Тема защиты человечности возрождала прежнюю Комиссаржевскую.

Холодные крепостные стены защищают монастырь от жизни. Перед статуей мадонны на коленях стоит молоденькая сестра Беатриса. Она просит отпустить ее из монастыря на волю. Крепко сжаты уста каменного изваяния, но еще крепче любовь Беатрисы, которая не может примириться с «великим постом». Монахиня убегает в «мир» и, прожив там долгую горькую жизнь, возвращается умирать в своей обители. Актриса восставала против мистического колорита пьесы. Настроением протеста дышал финал спектакля. По пьесе Беатриса тихо умирала, не понятая сестрами и не понявшая их, — Комиссаржевская в пантомиме передала непримиренность монахини с жестокой судьбой.

… Уход в мечту, потеря исторической перспективы изменили направление таланта Комиссаржевской, подчиненного новым для нее и часто чуждым идеям. Даже слияние с психологической природой образа не приносило ей былых побед. Год тому назад Лиза — Комиссаржевская обвиняла тех, кто бежал от жизни, от борьбы. Теперь ее нежная, кроткая Сонка («Вечная сказка» С. Пшибышевского) умоляла короля оставить престол, уйти от народных тревог и придворных интриг. Она хотела искать счастья только во взаимной любви. Идеалы, которыми актриса и ее театр жили прежде, были вывернуты наизнанку.

Первый же спектакль («Гедда Габлер») обнаружил противоречия «условного метода» режиссуры, вызвал споры и антагонизм в коллективе. Комиссаржевская не соглашалась с искажениями Ибсена и, уступая, чувствовала себя несправедливо побежденной.

26 Мейерхольд обещал освободить актера от насилия режиссера «натуралистического» театра, но закабалил его, превращая то в живописное пятно, то в механическую заводную куклу. Он считал, что «условный метод» активизирует зрителя. Зритель театра на Офицерской не принял этого метода. Он возмущался, протестовал, уходил из театра, который казался ему недоброй выдумкой, искажавшей облик любимой актрисы. Режиссер и актриса переживали трагедию крушения своих намерений заменить жизнь красивым театром, созерцанием собственных духовных глубин. Подобную трагедию переживали тогда многие представители русской художественной интеллигенции. То были жертвы утверждавшейся реакции.

«При подобном направлении театр Комиссаржевской, если бы он даже удешевил цены до демократических потребностей, не мог бы привлечь в свои стены новую, свежую публику, ту, при соприкосновении с которой оживает драма, оживает сцена. Для буржуазии театр этот был не более как театр развлекающий… Ходила в театр, правда, и молодежь, хорошая, передовая молодежь. Но для нее направление театра было ядом, оно толкало в ту же сторону, куда вела реакция и разочарование: прочь от жизни и ее тяжелых задач в царство чистой грезы», — так охарактеризовал Луначарский деятельность театра Комиссаржевской в то время^16*.

В начале сезона 1907/08 г. Комиссаржевская обращается к Мейерхольду с письмом, в котором предлагает ему покинуть театр: «За последние дни, Всеволод Эмильевич, я много думала и пришла к глубокому убеждению, что мы с Вами разно смотрим на театр и того, что ищете Вы, не ищу я. Путь, ведущий к театру кукол, Это путь, к которому Вы шли все время…»

Но разрыв с Мейерхольдом не помог ей сделать шага вперед. По-прежнему искала она новых путей в символизме. Любое начинание Комиссаржевской терпит крах. Искусство, лишенное света будущего, вновь и вновь оказывается в тупике.

В начале 1908 г. часть театра Комиссаржевской едет в Америку. Гастроли были неудачными и лишь усугубили плохое материальное положение труппы. Отрицательную роль сыграли неблагоприятные внешние обстоятельства: предвыборная кампания в Америке, неудачно снятое здание театра, глупая реклама, обыгрывавшая графский титул актрисы и ее драгоценности. Но главное — у самой актрисы не было уверенности в том, что ее искусство нужно людям. Чувство это было утрачено еще на родине, за границей оно не рассеялось.

По возвращении она с жадностью набрасывается на работу. И опять ее надежды обречены, потому что она избирает идеологами и руководителями своего театра режиссеров-эстетов Ф. Ф. Комиссаржевского и Н. Н. Евреинова. Им глубоко чужд мир общественных интересов. Поглощенные самоцельными красотами искусства, они, занимаясь разработкой пластических, «поющих» мизансцен, создают нарядные стилизованные спектакли. «Франческа да Римини» Г. Д’Аннунцио, поставленная Н. Н. Евреиновым, явилась именно таким красочным зрелищем. Но ни тщательная постановка, ни игра Комиссаржевской не спасли спектакля.

27 Очень характерна для этой поры история взаимоотношений Комиссаржевской с В. Я. Брюсовым, который перевел для ее театра «Франческу да Римини» и «Пелеаса и Мелисанду» М. Метерлинка. Вслед за поэтом актриса исповедовала символистский принцип «условного театра», собираясь ставить его пьесу «Земля». Творческое сближение, длившееся около года, переходит затем в отчуждение и разрыв.

Трезвый, аналитичиый ум Брюсова увидел исполнение гражданского долга в отказе от того пути, которым шли сторонники символизма, и обратился к решению социальных проблем. Для актрисы понадобилось еще время, чтобы прийти к истинной оценке этого искусства.

А тем временем она искала созвучного современности смысла то в музыкальной пасторали Х. Глюка «Королева Мая», то в романтической трагедии Ф. Грильпарцера «Праматерь», переведенной для ее театра А. Блоком. Актриса открыла двери театра видным поэтам и художникам современности. Бакст, Бенуа, Добужинский занимаются оформлением ее спектаклей. Но публика по-прежнему относится к постановкам театра холодно, и они быстро исчезают из репертуара. Зрители решительно отказывались принимать ее холодно-вычурную Юдифь в одноименной пьесе Ф. Геббеля, и только роли Элины («У врат царства» К. Гамсуна) и Мирандолины («Хозяйка гостиницы» К. Гольдони) принесли ей подлинный успех. Актриса обратилась к этим пьесам одновременно с крупнейшими театрами своего времени — Московским Художественным и Александринским — и нашла свое решение ролей.

Бездумная чувственная женщина, какой является Элина в пьесе, не могла стать героиней Комиссаржевской. Ее Элина искала в Карено живого человека, пыталась пробудить его к жизни. Все здоровое существо Элины — Комиссаржевской восстает против мрачного фанатизма мужа, против его веры в «прирожденного властелина, в деспота по природе, в повелителя». Для Гамсуна идея сверхчеловека, в жертву которой приносятся люди, и есть приближение к вратам царства. Лучшие постановки этой пьесы в России, верные прогрессивным традициям русского искусства, спорили с подобной идеей. Качалов — Карено в спектакле МХТ нес тему человеческого бунта. Комиссаржевская — Элина с радостью уходила из тесных, угнетающих ее стен, она искала иной жизни.

Мир светлых чувств открыла лукавая, смешливая Мирандолина — Комиссаржевская. «Расправились морщины, ушли куда-то заботы о мелочах житейских, стало легко, весело, — писал рецензент. — Точно с собой она принесла кусочек пленительного синего неба Италии, кусочек золотого солнца и показала нам сквозь раздвинувшиеся кулисы нашей жизни»^17*.

Зрители восторженно приветствуют Комиссаржевскую, узнавая в ней прежнюю актрису. Сама же она начинает отчетливо понимать: отдельные удачи ничего не определяют в ее мучительных поисках. 27 октября 1908 г. была запрещена готовая 28 к постановке «Саломея» О. Уайльда. Желая поддержать угасающую жизнь театра, актриса обращается к старым ролям. В ноябре 1908 г. она восстанавливает «Дикарку», «Бесприданницу», «Родину», продолжает играть «Кукольный дом». Но все это — лишь повторение пройденного. На сцене живет инерция таланта и приобретенных навыков.

В 1909 – 1910 гг. Комиссаржевская предпринимает большую гастрольную поездку по Сибири, Дальнему Востоку, юго-западу России, Кавказу, Средней Азии, выступая в ролях старого и нового репертуара. Ей были рады, ее любили, но актриса сознавала, что объединение разнородных ролей в ее репертуаре — своеобразный компромисс, далекий от мечты превращения искусства в общественный подвиг.

 

«Я ухожу из театра потому, что театр в той форме, в какой он существует сейчас, — перестал мне казаться нужным, и путь, которым я шла в исканиях новых форм, перестал мне казаться верным», — заявила Комиссаржевская в письме к труппе 15 ноября 1909 г. за три месяца до смерти.

Это горестный и мужественный документ. Как бы далеко она ни уходила от истины, в каком бы тумане ни блуждала, она всегда умела отказаться от найденною и заявить: «Это неверно». Сила и красота таланта Комиссаржевской были в том, что мерилом ее деятельности всегда оставалось чувство общественного. Если ей случалось изменить ему, она первая замечала это и била тревогу. С удивительной решимостью Комиссаржевская подытоживала и перечеркивала целые этапы своей жизни, ища гражданских идеалов, устремляясь вперед: «Я не умею жить настоящим, я живу только будущим — это великая моя трагедия и это великое мое счастье».

У Комиссаржевской не было школы, не было учеников в узкопрофессиональном смысле этого слова. Да и сама она, не имея школы, наследовала все лучшие традиции русского искусства, вобрав в себя жертвенный героизм Гаршина, глубокую и прочную веру в лучшие времена Чехова, мятежное начало Горького.

Гражданские традиции Комиссаржевской живут не в одном актере. Они широки и всеобъемлющи, как широко было значение этой актрисы для своего времени. Прогрессивная интеллигенция была питательной средой ее творчества. Актриса болела ее болезнями, жила ее будущим. «Я никогда не умру», — любила повторять она. Современники связывали с ее искусством свои лучшие надежды. Имя Комиссаржевской осталось в сознании и сердцах многих поколений как имя передового художника, постоянно искавшего нужное народу искусство.

Ю. Рыбакова

29 ПИСЬМА

31 1888

1. В. А. СОЛОВЬЕВОЙ¹.
[Петербург] 1 сентября 1888 г.²

Ужасно благодарю Вас, голубушка Вера Алексеевна, за письмо и страшно ему обрадовалась, тем более что никак не ожидала, а не ожидала я его потому, что, судя по себе, думала, что Вы считаете возможным писать только человеку, с которым чувствуешь, что мог бы сойтись, а я думала, что Вы меня считаете «ничем», хотя, может быть, Вы даже немножко и симпатизируете этому «ничему». Ведь это может случиться? Не правда ли? Симпатизирование симпатизированию рознь, не принимайте это за жалкие слова, я только хочу сказать, что есть такая симпатия, которую бы я не желала, 32 чтобы чувствовали ко мне. Вы правы тысячу раз, говоря, насколько было бы лучше, если бы было больше женщин сильных духом и телом, но как этого достичь, вот в чем вопрос. Как в этой мерзкой, отвратительной, безотрадной жизни, полной таких неразрешимых противоречий, как не упасть в борьбе, выпадающей на долю каждого мыслящего и чувствующего человека? По-моему, если возможно найти более или менее нравственного удовлетворения, то его должны находить люди, отрешившиеся, насколько возможно, от личной жизни для чего-нибудь более высокого, несомненно, им очень нелегко, на их долю выпадает масса страданий, но они, наверное, не упадут от первого толчка судьбы, на которые она так щедра, не опустят руки, встряхнутся и идут опять вперед, готовые на все ради далеко-далеко светящегося огонька, пусть они одни видят этот огонек, пусть они не дойдут до него, но он им светит, дает силу, веру, с которыми они сделают, один больше, другой меньше, но сделают хотя что-нибудь. Вот что и ужасно: сознавать это и не иметь силы быть похожим хотя немного на то, чем надо быть, не иметь силы подняться, упав после первого толчка, сначала от бессилия, а потом понемногу вопрос: зачем, к чему все это, когда, будучи полон самых хороших желаний и стремлений, видел, насколько это бесполезно. Не хочу, не могу больше говорить, так это все безысходно грустно. Милая, хорошая В. А., верно, я уж Вам надоела. Целую крепко. Пишите, если захотите.

В. Муравьева³

Адрес. Фурштадтская ул., д. 91-а, кв. 14.

1894

2. Н. П. РОЩИНУ-ИНСАРОВУ⁴.
[Февраль — март 1894 г.]⁵

Давно собиралась написать Вам, но, создав в душе известное положение вещей, я не сразу, а с большим трудом отрешилась от него. Теперь я могу приняться за письмо. Пишу его потому, что, во-первых, не хочу лишать себя возможности исполнить личное желание высказать в последний раз все, что Вы сейчас услышите, а во-вторых, это письмо есть в некотором роде аутодафе моего хорошего отношения к Вам.

На Вас, на того, каким я считала Вас до сих пор, я поставила крест, а настоящего Вас мне жаль и всегда будет жаль. Но знайте, жалость бывает разная: бывает, я вижу, например, человека, упавшего в грязь, я спешу помочь ему подняться, так как он больной, не имеет силы перейти лужу и мне жаль его при этом; но иногда окажется вдруг, что он не мог перейти единственно от того, что он пьян; не зная, что именно довело его до этого состояния, я не осуждаю его, но он сейчас животное, и мне тоже его жаль, хотя Эта уж жалость почти граничит с презрением. Видите ли, я до боли ищу 33 всегда, везде, во всем прекрасного, начиная, конечно, с души человеческой, и, найдя это прекрасное, увидя эту искру, я готова не только простить все остальное, но себя, всю себя готова отдать без размышлений, чтоб раздуть эту искру в пламя; но есть одно свойство человеческое, не порок, а прямо свойство, исключающее всякую возможность присутствия этой искры, понимаете, вполне исключающее, — это пошлость. И вот она-то и засела в Вас, заела Вас, пустила глубокие непоколебимые корни. Это для меня так же ясно теперь, как неясны были до сих пор многие в Вас противоречия. Артист Вы большой, повторяю, но Вы никогда не будете тем, чем могли бы быть при Вашем таланте. Вы останетесь на точке замерзания, никто, ничто не спасет Вас: от себя спасения нет. Вы заснули для духовной жизни, без которой начнет умирать в Вас и артист. В той среде, с которой Вы сроднились душой, так же мало высоких человеческих чувств, как много Вы о них толкуете со сцены. Вы безжалостно затоптали нежный, едва пробивающийся всход понимания смысла жизни… Ваши духовные очи закрылись навеки, и таким образом вы не отличаете уже хорошее от дурного. Порой является у Вас самосознание, пробуждается в Вас художник и, чувствуя, что конец его близок, собирает последние силы, чтобы стряхнуть с себя всю пошлость гнетущую, которой его придавили, душат. И вот в такие минуты Вы чувствуете себя несчастным, чувствуете полную неудовлетворенность, является сознание, что все это не то, и Вы мечетесь с жалобами от одного к другому, но ведь один бог за всех, а всяк за себя… а до бога далеко; минуты самосознания все реже и реже являются, энергии все меньше и меньше, и наконец ее хватает только на то, чтобы решить, что мир не понял Вас, — заглушить в себе вопли художника, дав полный простор всем пошлым инстинктам… Что могло бы спасти Вас? Одно, только одно: — любовь к искусству, к тому искусству, которое давно перестало быть для Вас целью, а стало лишь средством удовлетворения собственного тщеславия и всевозможных стремлений, не имеющих ничего общего с искусством. В Парижской галерее изящных искусств есть знаменитая статуя. Она была последним произведением великого художника, который, подобно многим гениальным людям, жил на чердаке, служившем ему и мастерской и спальней. Когда статуя была совсем почти готова, ночью сделался в Париже мороз. Скульптор не мог спать от холода и думал о том, что глина не успела еще высохнуть, что вода в ее порах замерзнет и в один час статуя будет испорчена и разрушится мечта его жизни. Тогда он встал, закутал статую своим одеялом. На следующее утро скульптора нашли мертвым, зато статуя была невредима. Вот как надо любить свое дело.

А знаете, что бы Вы сделали на месте этого скульптора? Вы бы успокоили свою совесть тщеславной мыслью, что, спасая себя, Вы создадите еще много таких статуй. При такой любви к искусству Вы не могли бы окунуться с головой в ту яму, в которой останетесь теперь навеки. Окружающие Вас смрад и затхлый воздух кажутся уж Вам теперь чудным ароматом, и Вы с упоением вдыхаете отраву, от которой невредима остается внешняя оболочка человека, 34 но гниет нравственная. Разве Вы в состоянии пережить то, что пережил этот скульптор? Разве Вы ощущаете когда-нибудь что-либо подобное? Разве уносит Вас невидимая могучая сила в волшебный мир необъятной фантазии, мир, исполненный поэтичными образами, неуловимыми видениями, освещенными каким-то дивным светом… Доходили ли Вы когда-нибудь до полного отчаяния, до мучительного сознания своего бессилия, до горького, обидного сознания, что разум не в силах обнять, а душа воспринять всей полноты бытия, чувствовали ли Вы холод смерти в сердце при мысли, что Вы — жалкий пигмей и ничего, ровно ничего не значите для искусства? Конечно, конечно, все это Вы переживали когда-то, но уснули, уснули навеки все Эти порывы, дающие так много мук и наслаждений. Уснули навеки они в Вас и вот почему. Во-первых, Вы рано вступили в эту ядовитую для молодой души атмосферу, а во-вторых, не было возле Вас женщины-друга. Именно женщина должна была дать Вам ту поддержку, которая так нужна каждому человеку, а артисту особенно. Она не дала бы иссякнуть живому источнику, не дала бы никогда падать духом, не позволила бы утратить энергию, сумела бы вовремя внушить, доказать, что удачи никого не делали лучше или умнее, что жизни и свободы достоин только тот, кто не теряется под их ударами, а завоевывает их каждый день⁶. Да, именно при возрождении в человеке артиста, при развитии его необходимо присутствие возле него такой женщины. Умная, чуткая, любящая, она способна дать все, начиная от верной поддержки в духовном его мире и кончая страстью со всеми ее безумствами. Тогда подобная встреча могла бы сделать из Вас почти гения, теперь — она прошла бы для Вас незаметной, так как атома в вашей душе не осталось, способного слиться с душой такой женщины. Ну вот и все. Жаль мне очень в Вас — того, что погиб, жаль первой жалостью и жаль не меньше этого — Вас, но уже второй жалостью и с этим от души не хотела бы я никогда встречаться. Прощайте.

В. Комиссаржевская

3. ИЗ ПИСЬМА Н. В. ТУРКИНУ⁷.
[Москва. Первая половина мая 1894 г.]⁸

[…] Ваше письмо подняло мой совсем упавший дух.

Да, в России очень много городов, и то, что от меня ускользнули университетские города, сокрушает меня не очень, а то, что ускользнул Ростов, — еще меньше. Вы больше чем правы, говоря, что и в маленьком городе служить можно и сделать в 100 раз больше, чем в большом. Несмотря на все это, я упала духом, но тщеславие тут не играет никакой роли. О карьере я думаю совсем, совсем мало (хочу быть точной и не говорю, что о карьере совсем не думаю), но без ангажемента ужасно боюсь остаться, а это может случиться. Я могу получить приглашение через агентство, но кто мне поручится, что стоит принимать это приглашение, что меня там не будут эксплуатировать 35 тем или иным способом. Служить все равно где, но для меня, для начинающей, большое значение имеют окружающие меня актеры, потому что если бог знает какая труппа и будешь головой выше всех, то, несмотря на все мое благоразумие и любовь к делу, я очень легко могу испортиться как актриса, и Вы не можете с этим не согласиться.

Меня угнетает и убивает мысль остаться целый год без любимого дела. Вас не должно удивлять это, и подозревать тут «оскорбленное самолюбие артиста» Вы не должны тоже.

Да, «мир широк и театр в нем не все»; вспомните те кусочки моей жизни, которые Вам известны, поймите, что слишком долгое время была я во мраке, который душил, давил меня, слишком долго бросалась я всюду, ища забвенья и не находила его, так как его можно найти лишь в том, что будет хоть немного говорить душе. И вот я нашла цель, нашла возможность служить делу, которое всю меня забрало, всю поглотило, не оставляя места ничему. Подумайте, просидев год так, я знаю, что при всей силе воли я не найду уже в себе той энергии, потому что я уже, поймите, очень постарела душой (я знаю, что это — фраза, но я говорю ее Вам и могу не делать этой оговорки).

С Вашим взглядом на актеров я безусловно согласна. Если Вы припомните наши разговоры по этому поводу, то увидите, что я никогда не расходилась с Вами в этом. О Рощине я так много с Вами говорила и так положительно высказывала свой взгляд на него, что дико мне слышать из Ваших уст такие речи. Он и пальцем не двинет, чтобы сделать что-либо для меня, после того как не встретил во мне желания быть его игрушкою.

За Киселевского⁹ в данном случае (не дальше) вступлюсь. Он ничего не мог сделать, потому что он, во-первых, и не видал Соловцова¹⁰, а во-вторых, у Соловцова остался Агатов, а жена его служила на моих ролях, значит, и она осталась, так что ничего нельзя было сделать. Он мне сказал, что говорил с Коршем¹¹ обо мне и что тот ему сказал, что оставляет Мондшейн еще на год, а потом взял бы меня. Не знаю, может быть, врет.

Я продолжаю говорить, что не хочу к Скуратову¹², потому что труппа у него будет скверная и оперетка там же. Кроме того, я не могу взять на себя драматические роли. Прямо не могу, я чувствую себя неготовой к этому, и я не понимаю, как Вы, желающий видеть мои успехи, хотите заставить меня стать нахалкой, быть, благодаря одному году успеха, уверенной в себе больше, чем надо.

Помните, Вы мне говорили что-то о Гельсингфорсе? Нельзя ли попасть туда?

Понимаете, не могу я записаться в эти агентства (назовите меня за это Дурой). Я не знаю почему, но не могу и не хочу. Уж у дверей была и не пошла.

Я не одобряю Вашей радости по случаю моих неудач, так как опасения Ваши, что я могла бы «зазнаться», больше чем неосновательны. Не по свойству 36 моей натуры это невозможно, далеко нет, а потому, что все, предшествовавшее моему вступлению на этот путь, невольно подготовило меня к нему и, отняв очень многое из того, что надо было оставить, дало взамен хоть и жалкое (сравнительно с тем, что при прошлых достоинствах я сама могла бы взять), но все-таки сокровище — сознательное отношение ко всему.

Оно много зла может наделать или, вернее, лишить многих радостей, но может и предохранить от больших зол и особенно от таких вещей, как «зазнавание». Оно — верный и надежный щит.

Что боязнь мнения Синельникова¹³ и К^о руководила мною при выборе пьесы на бенефис¹⁴ — Вы не правы. Лишь неуверенность в себе; это раз, а два — они бы при исполнении пьесы мне сделали что-нибудь хуже того, что было сделано, а в хорошей вещи это имеет большое значение.

Что я говорила с Вами раздражительно в этот день, — это верно, но если бы Вы знали меня больше, то были бы рады этому, потому что, чем лучше я к кому-либо отношусь, тем меньше с ним сдерживаюсь и тем больше вымещаю на нем свои неудачи (это отвратительно, но я и не хочу в Ваших глазах быть лучше, чем я есть).

Как много еще я могу сказать Вам и как на бумаге все это выходит растянуто, неясно, и как гнетет при этом и парализует мысль, что эти мои каракули ничего не будут говорить Вашей душе. Я именно хочу говорить все такое, что больше и яснее всего могли бы сказать Вам мой голос и взгляд, а глядя на эту белую холодную бумагу, на сидящие на ней всех сортов и видов фигурки, Вы останетесь равнодушны.

Я никаких надежд на Озерки не возлагаю¹⁵ (потому что все хорошие труппы уже сформированы и всякое верное дело, выражаясь актерским языком, заполнено актерами, и, будь я хоть о семи пядей во лбу, никому я не нужна).

В агентства не записалась, — Куманин¹⁶ ответил, что ничего не может теперь сделать, так как все антрепренеры уехали. И вот сижу у моря, даже не дожидаясь погоды, а наблюдая лишь непогоду. Но, несмотря на все Это, Ваше письмо так подняло мой дух, что, если б Вы были здесь, я бы, кажется, в благодарность бросилась к Вам на шею. Положим, на такие порывы я не способна, но, серьезно, я подбодрилась, получив Ваше письмо. Пишите мне, отчего Вы так давно не писали. Я ужасно ждала.

Затем Вы должны беречь свое здоровье, в противном случае, как ни молись, не поможешь, а я молюсь за Вас всегда, когда молюсь.

Жаль, что меня не было с Вами, пока Вы были больны (надеюсь, теперь Вы здоровы?). Представьте, я отлично умею ходить за больными. Впрочем, я все, право, все умею, когда захочу, только жаль, редко хочу. Ну, крепко, крепко жму Вашу руку. Устала. До свиданья!

Уезжаю в Петербург 17 мая. Пишите скорей.

37 4. ИЗ ПИСЬМА Н. В. ТУРКИНУ.
[Москва. 16 мая 1894 г.]¹⁷

[…] В совете Вашем есть много заманчивого¹⁸, но в то же время Вы говорите невозможные вещи. Вот почему: предлагаемая Вами деятельность несомненно дает очень много в смысле нравственного удовлетворения, но, во-первых, я бы никогда не согласилась руководствоваться при этом деле поговоркой, что лучше быть первой в деревне и т. д. Тут именно нужно быть первой в Риме или никем. Я согласна с тем, что про меня сказали: «нет, до Ермоловой ей далеко». И я не соглашусь, чтобы, прочтя мою вещь, сказали: «да, очень мило, но и только».

Во-вторых, необыкновенное получилось бы удовлетворение, если бы можно было соединить эти две деятельности вместе. Но это несовместимо, по недостатку времени.

Заменить одно другим нельзя ни в каком случае, а если бы можно было совместить, повторяю, это было бы так хорошо, что только и может остаться в области мечтаний.

Подумайте, как мало дается времени на изучение ролей, так мало, что стыдно играть, чувствуя себя такой неподготовленной. Ведь буду же я когда-нибудь играть и Мольера и Шекспира, а разве можно играть в этих произведениях неподготовленной, не читая, не наблюдая, не самообразовываясь беспрерывно!

Потом, разве вы не знаете той простой истины, что вдохновение так же внезапно исчезает, как и появляется, и надо быть абсолютно свободным во всякое время, чтобы отдаться его призыву, чтобы при его помощи схватить, осветить и показать миру неясные очертания всевозможных образов и, не забывайте, теней, порождения фантазии, такой скупой даже у великих (нашего времени, конечно) ее служителей.

Много, очень много я могу сказать по этому поводу, но мне кажется, Вам больше, чем мне, должны быть известны все заманчивые pro и неодолимые contra Вашего совета.

Пишите мне (Петербург, Финляндская ж. д., Озерки, театр) чаще. Думала ехать завтра. Мама¹⁹ уже уехала в деревню. Ничего нового у меня нет.

Знаете, я ничего не сделала, ровно ничего не читала, а ведь я столько надежд возлагала на это время. Теперь я только и думаю, что не умею служить делу, что никуда я не гожусь, но я себя мало виню, потому что ужасно сложились мои дела и к тому же я была больна.

Пока без дела, и, несмотря на то, что мне мало приходится работать, нервы никуда не годятся. С наслаждением ушла бы я в какую-нибудь глушь недели на две.

Я нигде не бываю, сижу все время у Вари²⁰.

У меня бывает иногда такое состояние, когда хочется, чтобы кто-нибудь относился ко мне очень хорошо, так и в настоящее время. Крепко жму Вашу руку.

38 5. ИЗ ПИСЬМА Н. В. ТУРКИНУ.
[Петербург. 30 мая 1894 г.]²¹

[…] Вчера я играла в первый раз, но не в Озерках, а в Ораниенбауме²², так как наша труппа через воскресенье играет там.

Сердце у меня сжималось от ужасных предчувствий, когда я уезжала из Москвы, и я уверена, что они, если и не вполне, то все же оправдаются. Играла я вчера «Если женщина решила» и Булатникову во «Флирте». Играла я плохо, потому что сама не знаю, что со мной творится, будто кто сглазил, будто пудовые гири лежат у меня на тех переживаниях, которые овладевают мной перед выходом на сцену. Я выхожу совершенно покойно, не волнуясь, ясно чувствуя, что буду играть скверно, и, понимаете ли, нет никаких сил стряхнуть с себя это.

Я чувствую себя окруженной врагами и не могу вызвать из души желания показать им, что у меня против них есть оружие. Нет желания победить их, разогреть их холод, показать им, что я все-таки могу дать им что-нибудь. Я не знаю, что это такое, знаю лишь, что не могу освободиться от такого состояния, что все это невыносимо тяжело и что я ни одной роли не сыграю так, как я могу сыграть. По-моему, такое состояние для актера то же, что паралич для рук пианиста.

Успех я имела, насколько его можно иметь у петербургской публики, которая, сидя в театре, просыпается только тогда, когда актеры ведут такие сцены, где надо вопить не своим голосом или кататься по полу в конвульсиях.

После окончания «Женщина решила» меня вызывали три раза, что считается много, тем более что публика спешила на поезд. Но критики, если только они порядочные критики, должны меня выругать (я еще не читала), я этого вполне заслуживаю, но если прочту — упаду духом (если возможно еще больше пасть духом).

В пятницу я играю в Озерках²³ «Летнюю картинку», в воскресенье «И ночь, и луна, и любовь»²⁴, в понедельник тоже играю²⁵. Антрепризу держит Струйская²⁶, молодая особа 21 года, хорошенькая, начинающая актриса-любительница. Управляющий у нее — Казанский²⁷, он-то меня и пригласил, но приехал поздно и до него успели наприглашать бог весть кого.

Режиссер здесь Звездич²⁸ (его жена²⁹ — ingénue comique). Узнав, что Казанский пригласил меня, он вышел из себя, и теперь Казанский отстаивает мне роли с целыми скандалами. Пока Казанский делает это очень ретиво и объявил Звездичу, что я буду играть все роли, мной игранные, но я боюсь, что все это может ему надоесть.

Звездич же, как режиссер, может наделать мне много гадостей. Критики у него все знакомые.

Вчера, переходя рельсы, чуть не попала под поезд, выхватил жандарм с криком, шумом, но я не перепугалась почему-то […]

39 6. ИЗ ПИСЬМА Н. В. ТУРКИНУ.
[Петербург. 25 – 28 июля 1894 г.]³⁰

[…] Я так занята, как я не знала, что можно быть занятой, но я играю уже роли, а не рольки.

Играла Лелию в «Сюллив[ане]», участвовала в «Степном богатыре», «Блуждающих огнях» (Лелечку)³¹, «В родственных объятиях», «Чести» (Леонору), «Перемелется — мука будет», «Гибели Содома», «Идеалистах».

Это я только большие роли отмечаю, и чтобы сердце Ваше порадовалось (если оно еще отзывается на мои печали и радости), что я играю драматические роли.

Успех я имею колоссальный. Говорят везде и всюду обо мне, а я… Я ужасно, невозможно собой недовольна, так хочу скорей, скорей быть лучше, так подчас теряю всякую надежду на то, что это когда-либо будет, и так не в силах вернуться к ролям комическим. В то же время… все это так ужасно… я должна бы отказываться от драматических ролей, так как я не могу на мое жалованье одеваться как нужно для этих ролей. Но я не в силах отказаться.

Если бы Вы знали, чего бы я ни дала, чтоб Вы видали меня в «Блуждающих огнях» и в «Перемелется». Моментами я была даже сама собой довольна. Я так много переживаю… Если б Вы знали, что только теперь я понимаю, что это такое. Вы знаете, я все еще дрожу как осиновый лист и сама разом вся бледнею, так, что мама слышала, как в публике говорили: «Как это она делает, что разом бледнеет?» Я ничего не делаю. (Боже мой, я хочу все разом сказать Вам, потому что Вы поймете меня, и не могу связать слов). Я хочу сказать, что теперь только люблю по-настоящему свое дело и дам, дам, ей-богу дам что-нибудь большое.

Но как ужасно… вся проза всего этого! Не знаешь, как жить. Верите, я во всем себе отказываю, я бы так хотела, чтобы можно было мне хорошо одеваться на сцене и не хватает, не хватает ни на что.

А интриги? Интриги готовы съесть за успех. Я никогда теперь не выхожу на сцену без встречи³², и ведь ничего же никто для этого не делал. Само сделалось, а они взъелись.

В бенефис ставлю «Борьбу за счастье»³³ (Ковалевской). Вы должны быть довольны этим выбором.

Наплыв ко мне авторов с их произведениями большой — все гадость. На днях играю царицу Анну в «Василисе Мелентьевой»³⁴.

На репетиции хожу, прихожу — обедаю, учу, учу без конца; если думаю, то ужасные, деловые материальные думы. Так все это мучительно!

Меня очень тревожит мое сердце, три раза было что-то вроде припадка: сильно билось, ударяло и вдруг затихало, как бы падало куда-то в пропасть, появлялась адская боль, сопровождавшаяся холодным потом. Помолитесь за меня. […]

40 7. ИЗ ПИСЬМА Н. В. ТУРКИНУ.
[Петербург. 22 августа 1894 г.]³⁵

[…] Вчера закончила я здесь сезон и теперь могу поговорить с Вами.

В смысле успеха — он превзошел мои ожидания, но такая масса подлостей, интриг, зависти, подкопов, что я пишу вся дрожа.

Рассказать все это письменно нельзя. Довольно сказать, что мне дали бенефис 17-го, а 12, 13, 14 и 15-го было 4 спектакля подряд³⁶. Все уже уехали с дач, так как все время идет дождь. Но, несмотря на это, 8-часовой поезд привез из Петербурга массу публики, и я получила 3 букета, 2 огромные корзины с цветами и большой, колоссальных размеров, китайский веер, на котором было нашпилено голубое муаровое платье и несколько веток французских цветов. На веере висела лента с надписью: «В. Ф. Комиссаржевской от озерковских почитателей». Если бы не материальная сторона, так самолюбие было бы удовлетворено вполне, то есть не самолюбие, а отрадное сознание того, что меня любят, что и было наглядно доказано публикой.

Продолжение этого письма будет из вагона, так как я сейчас еду в Вильно³⁷.

8. В. И. НИКУЛИНУ³⁸.
[Вильно. 7 сентября 1894 г.] Среда³⁹

Вениамин Владимирович, здравствуйте. Вот от Вас письмо, и очень хорошее, но… ведь письмо от 5 сентября, а что нам скажет 10-е! Я, между прочим, звала Вас на «Призраки», забыв, что это 11-е. Боже мой, сколько скобок в Вашем письме, просто сердце радуется! Я довольна этим, но вот еще чего я хочу от Вас: отрешитесь от мысли, что я критически стану относиться к Вашим письмам. Конечно, всякий человек, чувствующий и мыслящий (должно быть, Вы обратите внимание на порядок постановки этих двух слов, но напрасно. Я хотела написать вместо мыслящий умный, но вспомнила Женю, мою подругу, которая вчера сказала: «Теперь Вы, верно, с Никул[иным] письменно будете восхищаться своими умами»), не может не относиться критически ко всему и всем, но я хочу только сказать, что не стану искать в Ваших письмах ни стиля, ни слога, ни даже разносторонности. Несомненно, я бы хотела узнать Вас гораздо больше, чем знаю сейчас, но я, не считая возможным сделать этого по письмам, я хочу делать раскопки только в том направлении, где почва для моих наблюдений подготовлена Вами же. Да, конечно, надо, приходится искать слова для выражения мысли, но не ищите их долго, хватайте первые попавшиеся. «Слово — оковы для мысли», да, но что же делать — ни Вы, ни я, да и никто (если ни Вы, ни я, то конечно и никто?! А?) не умеет давать эти мысли без оков: но лучше дайте мне ее в цепях, чем совсем не давать, а я, если не могу разорвать цепи, то хоть постараюсь ослабить их давление. Неужели Вы разберете мои каракули? А мне без Вас скучно немножко (не ищите связи в моих словах). «Собеседника, 41 речи, разговоры и мнения которого меня бы в свободное от занятий время занимали», не имеется, а потому продолжайте «умничать» и побольше и почаще пишите, не дожидаясь моих ответов. Если бы Вы сейчас были здесь, я бы очень много Вам сказала, писать же не могу, а поговорить хочется (тут играет роль мое личное желание, и я не беру в расчет pro и contra этого). Подумайте, о «Блужд[ающих] огн[ях]»⁴⁰ ни слова в газете, ну, об этом, я не могу об этом говорить, это прямо меня убивает. На той неделе я свободна всю почти неделю — в понедельник «Меблированные ком[наты] Корол[ева]»⁴¹ (Ленни⁴² приезжает). Вт[орник] и ср[еда] нет спектакля, в четв[ерг] оперетка «Нитуш», пятн[ицу] «Без вины виноватые». Если скука по мне не уляжется, а будет так отважна, что рискнет пустить глубже корни, то, может быть, Вы приедете на той неделе? Знаете, я сейчас жалею о том, что приходится ставить знак вопроса. Я играю завтра «Елку»⁴³, а в пятн[ицу] Анну в «Преступнице»⁴⁴, а в воск[ресенье] «Призраки»⁴⁵. Завтра я должна получить ответ на свое первое письмо. Мне отчего-то кажется, что Вы приедете; что Вы мне не написали, как дело, симпатично ли и не найдется ли там для Вас захватывающего элемента хоть в каком-либо отношении. Знаете, «не на ум, а на нечто другое, высшее откликается вечно то, что есть лучшего в душе человека». Я говорю это потому…⁴⁶

Нет, не хочу, тут надо коснуться своей индивидуальности, а мне не хочется сейчас. Вы просите сказать что-нибудь хорошее. Хотела я сказать и без Вашей просьбы много, не знаю, вышло ли так, как хотелось. А как это глупо, что я не договорила фразы, ну да не бросать же письмо — пошлю. Приезжайте, до свидания. Жму крепко Вашу руку.

В. Комиссаржевская

Ах, как здесь все мерзко, если бы Вы знали.

9. ИЗ ПИСЬМА Н. В. ТУРКИНУ.
[Вильно. 4 – 8 сентября 1894 г.]⁴⁷

[…] Я скажу Вам прямо, что мне невыносимо тяжело было обращаться к Вам телеграммой и последним письмом, но я нахожусь в положении буквально безвыходном. Получая летом 150 руб. и играя роли драматические, требующие туалетов, и живя в Петербурге, я не могла существовать на эти деньги и задолжала, с тем чтобы в продолжение зимнего сезона уплачивать по 50 руб. ежемесячно. Кредитору своему я тоже обещала высылать ежемесячно по 50 руб., так как иначе при первой же неполучке он представит исполнительный лист и с меня будут вычитать ¹/₄ жалованья. Затем, чтобы приехать сюда, я взяла у антрепренера 100 руб., и он разложил этот аванс на 5 месяцев сезона, значит, я каждый месяц должна выплачивать 120 руб., а получаю я жалованья 250 руб. При всем уменье жить экономно, на 130 руб., занимая два амплуа, троим (мать и сестра Ольга⁴⁸) прожить нельзя, невозможно. Надо мною нависла пудовая гиря и исчезает только в те 42 минуты, пока я играю; даже когда роль изучаешь, нельзя от нее отвязаться, потому что слышишь в соседней комнате: «прачка пришла» или «у нас сахар кончился», а денег на все это нет и где их взять — не знаешь. Вот от этого всего я перестала есть, спать и у меня начались сердечные припадки, о которых я не имела понятия.

Исполняя Ваше желание, я пошла к доктору. Не преувеличиваю, что я пошла к нему только ради исполнения Вашего желания и с той мыслью, что я, после Вашего отношения ко мне, после всего, что Вы для меня сделали и делаете, не имею нравственного права не выполнить этого желания. Доктор сказал то, что всегда говорится в таких случаях: «Отдохните, необходим душевный покой», и прописал что-то.

Наконец перехожу к главному, что я хочу сказать Вам: несмотря на все Это, я не могла бы (хотя бы с голоду умирала) написать и телеграфировать Вам так, как я это сделала, если бы Вы были не Вы, и не приучили бы меня смотреть на Вас, как на одного из самых близких друзей, если бы я не считала Вас «настоящим другом».

Летом я писала Вам мало, но меня не покидало сознание, что у меня есть Вы — мой лучший друг. Я не могла урвать времени, чтобы написать Вам столько, сколько хотелось, а писать по два слова нет охоты.

Ваши редкие письма, сказанное Вами в строках и между строк так много говорили мне о том, что я права, считая Вас своим другом. Я не знаю, понимаете ли Вы, что значит сознание, что есть другой человек, который придет к тебе, откликнется на призыв твоего нравственного «я» во всякое время. Дойдя до такого сознания, можно не писать, не говорить и быть покойной и довольной. Случалось ли Вам когда-нибудь замечать, что если любишь кого-нибудь очень и живешь в одном городе, то можно примириться с разлукой хотя на месяц, скорей, чем если любимый человек уедет на неделю из города. Понимаете ли, что я этим хочу сказать?

Бога ради, если есть возможность, устройте меня, голубчик, а то слишком все это ужасно! Невозможно писать в письме обо всем. Он хочет наложить арест на жалованье (4-ю часть имеет право взять); не говоря о том, что жить будет трудно, но еще скандал на новом деле — прямо ужас! Обещал ждать, я взяла у него срок до 1 октября.

Да, я останусь собой, если только я останусь жить, но не думайте, что я хочу лишить себя жизни, хотя и эта мысль несомненно приходила в голову, но характера у меня мало, даже обстоятельствам противостоять не умею, и если они делу мешают, то чего ждать от жизни, куда можно уйти?

У меня есть мать, и, пока я ей нужна, я не имею права располагать собой по своему усмотрению. Говорю я о смерти не насильственной, а так, может быть, подкосит, плохо я себя чувствую. Вы говорите: «Не увлекайтесь славой артистки». Господи, да чем тут увлекаться, что она дает?

Вот смотрите: я имела большой, беспрерывный успех, — да, это приятно, но дальше, дальше? Поймите, я никогда не бываю довольна собой, никогда.

43 Мне дали дебют на императорской сцене, сами позвали меня и предложили, но я не взяла (помните, Вы говорили, чтобы я не брала на императорской)⁴⁹, уехала сюда и играла 4 раза⁵⁰. Ну, я не могу сейчас говорить об этом. Такая тоска сдавила мне сердце!

Как мне тяжело жить! Не забывайте меня совсем. Молитесь за меня. Жму Вашу руку.

Не перечитываю письма, боясь, что не пошлю.

10. С. С. ТАТИЩЕВУ⁵¹.
[Вильно. Конец октября 1894 г.]⁵²

Во-первых, спасибо за телеграмму и письмо, добрейший Сергей Спиридонович, а во-вторых и в-третьих, и в-сотых, буду очень рада Вас видеть. Вы мне в Вашем письме, то есть записке (это упрек, заметьте) предлагаете вопрос, на который я сама найти ответ никак не могу, а именно: «Что я намерена делать?» Во всяком случае я никуда не уеду. До сих пор наша администрация находится в неведении относительно срока, на который закрыты будут театры⁵³, так как официального уведомления не получали, то витаем в области предположений, и действует это более чем удручающе. Во всех отношениях ужасно тяжелые дни приходится переживать. Отчего Вы ничего о себе не написали, как поживаете? Я не хочу платить Вам другой монетой и кончаю письмо. Значит, до свидания, милейший Сергей Спиридонович, с нетерпением буду ждать возможности поболтать с Вами и поговорить (ведь Это не одно и то же). Жму крепко Вашу руку

В. Комиссаржевская

11. С. С. ТАТИЩЕВУ.
[Вильно. 16 ноября 1894 г.] Четверг⁵⁴

Вы больше чем удивлены, конечно, моим молчанием, добрейший Сергей Спиридонович? Представьте себе, что известие о разрешении спектаклей⁵⁵ застало меня лежащей, больной. В тот же день как вернулась из Москвы, я заболела и пролежала до понедельника. Сегодня играю⁵⁶. Чтобы сказать Вам что-нибудь на Ваше письмо из Парижа, надо говорить очень много, но это стало лишним после письма Вашего из Петербурга. Самые трудные, сложнейшие вопросы разрешает порой случайность с легкостью, поражающей своей неожиданностью. Разбиваются о действительность все pro и contra, созданные годами дум, сами собой рушатся старые или воздвигаются новые преграды на жизненном пути, на том пути, удобное и легкое хождение по которому не сумел придумать ни один философ мира. Бывает ведь так, не правда ли? Одно я Вам скажу: прочла Ваше письмо, и еще больше укрепилась во мне уверенность, что мы будем с Вами большими друзьями впоследствии⁵⁷. Еще и еще благодарю за письма. Жду известия, чем кончился Ваш разговор со 44 Всеволожским⁵⁸. Бенефис мой 2 декабря⁵⁹. Пока до свидания, милейший Сергей Спиридонович. Знаете, Вам просил передать большой поклон старик Зилоти⁶⁰. Он совсем Вами очарован, он и прежде восхищался Вами, читая Ваши вещи, а теперь еще присоединилось восхищение Вашей личностью. Напишите же мне. Еще раз благодарю очень. Крепко жму Вашу руку.

В. Комиссаржевская

12. С. С. ТАТИЩЕВУ.
[Вильно. 4 декабря 1894 г.] Суббота⁶¹

Что значит Ваше молчание, Сергей Спиридонович? Именно на последнее письмо мое я ждала мгновенного ответа от Вас. Вы хотите мне доказать всю справедливость поговорки «Loin des jent etc», но я без доказательств признаю вполне ее право на существование. Может быть, Вы больны? Я положительно не знаю, чем объяснить Ваше молчание. Еще тем более, что Вы по числам видите, что я Вам ответила в тот же день и обстоятельно на все вопросы и запросы.

Сердиться Вам на меня положительно не за что, потому что не могла же я провиниться на таком огромном расстоянии. Вчера был мой бенефис, и был для меня истинным триумфом. Театр был битком, за два дня не было билетов, подношения и вызовы без конца. Страшно была счастлива. Получила много депеш с пожеланием успеха (откровенно говоря, ждала от Вас).

Во всяком случае, если Вы на меня сердитесь за что-нибудь, то скажите мне прямо об этом. Пока до свидания. Я буду ждать разрешения своего недоумения. Жму крепко Вашу руку. Нехорошо с Вашей стороны меня обижать.

В. Комиссаржевская

1895

13. С. С. ТАТИЩЕВУ.
[Вильно. Декабрь 1894 — январь 1895 г.]⁶²

Вы, вероятно, думаете, даже уверены, добрейший Сергей Спиридонович, что я забыла о Вашем существовании. Если Вы не утратили еще желания интересоваться моей судьбой, то я Вам расскажу, отчего я молчала. Я была очень больна, как я Вам телеграфировала, затем бенефис занял все мои мысли и все мое время. После бенефиса, сыграв 2 – 3 спектакля, я опять заболела и теперь чувствую себя очень скверно, то есть прямо я устала очень. На второй неделе поста я буду в Петерб[урге], и мы с Вами увидимся и обо всем переговорим; а переговорить мне с Вами хочется и надо об очень многом, многое Вам сказать, о многом спросить и составить сообща программу будущего моего в том направлении и смысле, какие Вас интересуют или по крайней 45 мере интересовали очень недавно. Писать положительно невозможно, когда так много надо сказать. Напишите мне только два слова, будете ли Вы на второй неделе в Петер[бурге] и если нет, то куда Вам писать. Отчего Вы мне не написали хоть двух слов после телеграммы моей. Может быть, Вы за границей уже?

Глупый, чисто женски поставленный вопрос. Сознаюсь, но назад не беру. Жму крепко Вашу руку и жду ответа. Все та же

В. Комиссаржевская

P. S. Если можно, поместите в «Нов[ом] врем[ени]» что-нибудь по поводу прилагаемой рецензии. Между прочим, бенефис прошел блистательно. Получила я от публики серебряный лавровый венок с надписью «таланту от ее поклонников».

14. С. С. ТАТИЩЕВУ.
[Вильно. Начало марта 1895 г.]⁶³

Такая уж мне судьба, добрейший Сергей Спиридонович, удивлять Вас. Спасибо большое за последнее письмо. Только очень важная причина могла помешать мне ответить Вам на него. Я заболела, и очень опасно. Еле-еле успели захватить воспаление легких, и я вот уже третью неделю лежу и только начинаю оправляться, то есть теперь-то уж меня держат в кровати слабость большая и остатки кашля. Буду все-таки в Петер[бурге] в посту и увижусь с Вами. Я не звала Вас в Вильно потому, что при той массе дела, что выпала на мою долю к концу сезона, я не могла бы уделить Вам минуты, а мне надо обстоятельно поговорить с Вами, а потом болезнь помешала известить Вас о случившемся, и теперь пишу Вам с трудом и с весьма слабой надеждой на то, что Вы разберете эти каракули. Если Вы мне ответите сейчас, то, во всяком случае, Ваше письмо застанет еще меня здесь. Больше не могу писать. И то надо за подвиг это считать при моей слабости. Жму Вашу руку, не забывайте меня.

В. Комиссаржевская

15. Е. П. КАРПОВУ⁶⁴.
Ст[арая] Русса. 14 июля 1895 г.⁶⁵

Милостивый государь господин Карпов, не откажите передать мою благодарность многоуважаемому Алексею Сергеевичу⁶⁶ за любезное приглашение, воспользоваться которым я, к сожалению, не могу, так как на зимний сезон 1895/96 года заключила условие с Незлобиным⁶⁷, антрепренером Виленского театра.

Примите уверение в совершенном почтении готовой к услугам Вашим

В. Ф. Комиссаржевской. 45

46 16. С. С. ТАТИЩЕВУ.
Ст[арая] Русса. 28 июля 1895 г.⁶⁸

Очень рада была получить, наконец, от Вас весточку, добрейший Сергей Спиридонович! Я писала Вам в Петер[бург] в марте месяце, но ответа не получила и не знала, где Вы. Прежде чем отвечать на Ваше письмо, я повторю то, о чем не раз писала Вам в разных выражениях, а именно: я искренне ценю Ваше отношение ко мне, и слишком отрадно встретить такое горячее сочувствие, с каким Вы откликнулись на мою беспредельную любовь к искусству и желание служить ему по мере сил, для того чтобы когда-нибудь забыть Это сочувствие. Ведь я Вам писала, что невозможно письменно все сказать, особенно когда дело касается таких сложных вопросов. Ни на минуту я не «пренебрегала» Вашим желанием и стремлением расчистить мне дорогу к цели, к достижению которой направлены все мои помыслы. Но я не виновата, что ряд обстоятельств помешал мне до сих пор воспользоваться Вашей милой предупредительностью. Зачем Вы мне говорите «одумайтесь!», будто бы я сама не понимаю всей целесообразности Ваших советов?! Я с удовольствием бы приняла предложение Суворина, прямо с большим удовольствием, но я кончила в Вильно, заключила контракт и не выполнить его не могу. Вы скажете, напрасно я торопилась, и будете правы, но я не могла иначе сделать. Еще раз повторяю, мне ужасно бы хотелось Вас повидать и поговорить об очень многом. Сообщаю Вам свои местопребывания, может быть, Вы найдете какую-нибудь возможность добраться до меня. Я еду отсюда 7 авг[уста] на Кавказ, а именно Сухум-Калэ и буду там до 10 сент[ября], а затем еду в Вильно через Одессу, в которой буду дня два-три maximum. Но до тех пор, я надеюсь, Вы мне напишете? Пишите так: Кавказ — Гудауты Сухумского округа. В. Ф. Комиссаржевской. Еще раз спасибо за все. Очень, очень бы хотелось Вас повидать и поговорить. Невозможно писать, а поговорить надо. Зилоти Вам не отвечали, потому что у них умер отец, и они переехали на другую квартиру. Я все лето играю в Старой Руссе, лечилась здесь. Напишите поскорей — а лучше всего приезжайте, хотя это странно звучит, когда я зову Вас из Мариенбада в ущелье, ничего не говорящее отрадного и интересного. Конечно, лучше всего было бы, если бы в Одессе я Вас встретила. Может быть, Вы в сент[ябре] будете возвращаться в Россию и заедете в Одессу? Крепко жму Вашу руку, пока до объяснений личных могу только одно обещать, что зимой не буду торопиться никуда кончать, и наиболее интересным из всего, что мне предлагают, мне представляется Суворинский театр. Как Вы поживаете? Что Вы ничего о себе не пишете? Завидую Вам, что Вы за границей обретаетесь. Когда думаете вернуться? Напишите поскорей, я всегда рада весточке от Вас гораздо больше, чем Вы думаете, судя по Вашим упрекам.

Итак, пока до свидания, милейший Сергей Спиридонович, жму крепко Вашу руку, не забывайте.

В. Комиссаржевская

47 17. С. С. ТАТИЩЕВУ.
Кавказ. Гудауты. 1 сентября [1895 г.]⁶⁹

Только на днях дошло до меня Ваше письмо, добрейший Сергей Спиридонович, так как в Руссе оно меня уже не застало и после разных мытарств дошло до меня. Я здесь жила с отцом⁷⁰ в полном уединении для того, чтобы вполне отдохнуть и набраться сил на зиму. Еду теперь в Сухум к знакомым и затем в Вильно, где буду 20 – 21 сент[ября]. Я ни о чем не буду писать, так как, конечно, мы увидимся в Вильно и обо всем переговорим. Погода у нас дивная, природа ей не уступает, купаюсь в море, но не скажу, чтобы очень поправилась. Жму крепко Вашу руку, милейший Сергей Спиридонович, и твердо надеюсь, что Вы не раздумаете меня наведать в Вильно, где буду ожидать известия, что Вы едете, и искренне буду рада Вас видеть и о многом переговорить. Еще раз до свидания.

В. Комиссаржевская

18. С. С. ТАТИЩЕВУ.
Вильно. [18 сентября] 1895 г. Понедельник⁷¹

Добрейший Сергей Спиридонович, я приехала и спешу осведомиться, не отложили ли Вы Ваше благое намерение приехать к нам, и если нет, то когда Вас ждать. Я хочу злоупотребить Вашей милой готовностью быть мне всегда полезным и обратиться к Вам с огромной просьбой. Не можете ли Вы достать мне где-нибудь рисунки трех костюмов: 1) Юлии в «Ромео и Юлия», 2) Дездемоны в «Отелло», и 3) Юдифи в «Уриэль Акоста»⁷², то есть рисунки женских костюмов тех времен? Мне это необходимо, и я хочу, чтобы это было не только красиво, но и точно. Конечно, если это не составит больших для Вас хлопот и если Вы не возмутитесь моей бесцеремонностью. Я завтра выхожу в первый раз в «Бое бабочек»⁷³ и очень волнуюсь. Я буду очень, очень рада повидать Вас и поговорить о многом. В надежде на это не стану распространяться письменно, а буду ждать Вашего извещения о дне и часе приезда в Вильно. Крепко жму Вашу руку, еще раз простите, что тревожу и ради бога без всякой церемонии отклоните мое поручение, раз Это Вас почему-либо не устраивает; если же это не составит для Вас труда, то сделайте, милейший Сергей Спиридонович, и возможно скорей, это очень для меня важно. Еще раз до свидания.

В. Комиссаржевская

P. S. Второй раз выхожу в воскресенье 24-го в «Блуждающих огнях». Мне было бы очень приятно, если бы Вы видели меня в этой роли!

19. С. С. ТАТИЩЕВУ.
[Вильно. 1 – 3 октября 1895 г.]⁷⁴

Знаете, добрейший Сергей Спиридонович, только со мной могут случаться такие возмутительно глупые вещи! Я была больна, когда получила Ваше письмо, но сейчас же написала Вам депешу и велела вечером ее отправить, 48 прислуга же забыла, и я случайно только сегодня об этом узнала. Жду Вас или хотя бы письма от Вас ежедневно и недоумеваю. Прямо я так зла, что не могу ни о чем писать. Спешу только сказать, что я Вас жду, о чем сообщала и в этой злополучной телеграмме. Я только удивилась, зачем Вы хотели Этого, так я Вам уже написала, что всегда рада Вас видеть и даже прибавила, что было бы приятно мне очень, если бы Вы видели меня в «Блуждающих огнях», но Вы это оставили без внимания. Во всяком случае, спасибо за милое письмо и за исполнение моей просьбы относительно костюмов, к которой я хочу присоединить еще одну — привезите мне карточку Савиной в «Ревизоре»⁷⁵. Итак, до скорого свидания, надеюсь в скором очень времени лично извиниться за все хлопоты, что я Вам доставила. Жму крепко Вашу руку и буду рада сделать это лично. Когда Вас ждать?

В. Комиссаржевская

В четверг 5-го я играю «Дикарку», а 8-го — Лидию в «Золоте»⁷⁶.

20. С. С. ТАТИЩЕВУ.
[Вильно. Октябрь. 1895 г.] Среда⁷⁷

Спасибо за письмо и за «Новое время», добрейший Сергей Спиридонович, пишу несколько строк, чтобы поблагодарить Вас и посочувствовать, если Вы еще нездоровы. Мне тоже все это время нездоровится. Не я Вас, а Вы меня огорчаете Вашими письмами. Мы с Вами так много говорили по поводу моего поступления на импер[аторскую] сцену, и так, казалось, все было выяснено нами относительно этого пункта, что меня прямо удивляют некоторые строки Вашего письма. Вы точно нарочно не хотите меня понять. Я Вам высказала решительно все совершенно прямо и откровенно. Не желать поступить на импер[аторскую] сцену было бы дико. Laissez-moi ce mot vulgaire^18*. Но я Вам и объяснила и доказала (припомните наш последний разговор), что я не могу идти на импер[аторскую] сцену иначе как при тех условиях, какие я предлагаю. Если я им нужна, то они согласятся, так как я ничего невозможного не прошу, а если я им не нужна, то не лучше ли мне ехать в какой-нибудь университ[етский] город и занять там такое положение, при котором не страдало бы мое самолюбие и нервы; тем более, что последние, благодаря сложившейся жизни, достаточно расшатаны. Как человек, видимо, искренне ко мне расположенный и не менее искренне желающий мне добра, Вы должны это все понять умом и сердцем, а не видеть в моих словах «недомолвок, вызывающих недоразумения». До решения, о котором я Вам говорю (о поступлении на импер[аторскую] сцену лишь при высказанных мною условиях), я дошла путем очень долгого и глубокого размышления и при разборе всех pro и contra руководствовалась лишь теми советами, какие мне могла дать любовь моя к искусству, которому я принадлежу безвозвратно, бесповоротно 49 всеми помышлениями и чувству этому не изменю никогда ни ради кого и ни ради чего — разве сама в себе получу полное разочарование. Прочтите Эти строки так же, как я их пишу, и Вам будет очень стыдно. Жму Вашу руку

В. Комиссаржевская

21. С. С. ТАТИЩЕВУ.
[Вильно. 1 – 6 ноября 1895 г.]⁷⁸

Наконец-то от Вас несколько слов, добрейший Сергей Спиридонович. Я думала, что Вы забыли о моем существовании. У меня на днях (8-го) бенефис⁷⁹, и потому не взыщите за бессовестность и краткость письма, а сказать Вам два слова хочется. Во-первых, «Hernani» я жду⁸⁰ больше чем с нетерпением и хочу непременно сыграть. Поставлена здесь драма будет хорошо и больше чем тщательно. Только не забудьте выслать обещанные Вами указания для постановки и костюмов. Вы бы сказали Крылову⁸¹, что уже по тому одному я не могла бы дебютировать в «Сорванце»⁸², что неприятно возбуждать лишние толки о том, что я с первых шагов спешу заручиться расположением начальства. Кроме того, ведь мы с Вами решили, что дебютировать я не буду до подписания контракта, если бы я оказалась нужной, а затем я бы выступила в трех ответственных ролях, и одна из них была бы, конечно, «Сорванец», хотя он у меня не так идет, как надо, то есть как мне было бы желательно. Бесконечное спасибо за рисунки⁸³, хотя мне ужасно совестно, что я Вам столько хлопот доставила. Неужели нельзя было без рисунков написать мне пару слов? Если бы Вы знали, как я волнуюсь при одной мысли о бенефисе. Ставлю «Фру-фру». Пишите же, Сергей Спиридонович, не забывайте. Жму крепко Вашу руку и жду ответа.

В. Комиссаржевская

22. С. С. ТАТИЩЕВУ.
[Вильно. Середина ноября 1895 г.]⁸⁴

Спасибо Вам большое, добрейший Сергей Спиридонович, за сочувственную телеграмму, полученную мной во время спектакля, который прошел прекрасно в смысле оваций, о довольстве собой я, конечно, не говорю, так как не знакома с таковым. Посылаю Вам заметку о своем бенефисе. Если можно, Сергей Спиридонович, то ускорьте сколько возможно окончательное решение Всеволожского по поводу тех условий поступления моего на импер[аторскую] сцену, о которых мы с Вами говорили. Торопиться с выяснением этого вопроса заставляет меня следующее: я получила два очень хороших приглашения на будущий сезон и должна дать ответ. Помните, Вы на меня обиделись, что я оставляла Вас в неведении относительно своих предприниманий в этом отношении — теперь я Вам первому сообщаю, и Вы, конечно, поймете, что 50 для меня это вопрос очень важный, так как раз я не сойдусь с импер[аторским] театром, то не хочу пренебрегать хорошими приглашениями. Жду Вашего ответа, и вообще Вы очень скупы стали на весточки о себе, и мне Это грустно. Жму Вашу руку очень крепко. Пишите же.

В. Комиссаржевская

P. S. Если Вы не раздумали прислать мне «Эрнани», то ради бога поторопитесь, так как для них будут писаться все новые декорации и делаться костюмы, сезон же ужасно короткий. Если в какой-нибудь из петерб[ургских] газет будет что-нибудь обо мне — пришлите мне этот номер. В прошлом году было, а я лишь летом узнала.

23. С. С. ТАТИЩЕВУ.
[Вильно. Ноябрь 1895 г.]⁸⁵

Посылаю Вам карточку, добрейший Сергей Спиридонович, единственную, какая у меня есть, — если не нравится, не взыщите. Я редко выхожу похожа. Посылаю еще одну, здесь снятую постом. Спасибо за письмо и за пьесу, полученную мной сегодня. Я отлично понимаю, что Всеволожск[ий], не видав меня ни разу на сцене, не может подписать со мной контракт, какие бы блестящие отзывы обо мне ему ни давали. Но я все-таки Вам повторяю, что я пойду на импер[аторскую] сцену лишь при следующих условиях: без дебюта, жалованья 4000 руб. с их костюмами и с правом выступить осенью, то есть по подписании контракта в трех пьесах по моему выбору. Повторяю Вам, раз если нужна, то есть они убеждены, что я могу принести пользу делу, которым они руководят, то за чем может быть остановка? Устроить так, чтобы Всеволожск[ий] мог меня видеть, возможно. Я бы могла, например, приехать и сыграть спектакль у Суворина в театре или где-нибудь с благотворительной целью. Мне кажется, что тут все дело в том, что Крылов против меня и влияет в этом направлении на Всевол[ожского], а вступать с первых шагов в борьбу, да еще с лицом, стоящим так непосредственно близко к делу и получившим права бесконтрольных действий — по силам ли мне это будет. Ну, да я предоставила Вам в этом случае думать за меня и только лишь жду, когда Вы поделитесь Вашими предположениями и мыслями по этому поводу. Уповаю твердо на Ваш ответ, а главное, на отношение ко мне, благодаря которому Вы не захотите, чтобы я необдуманным шагом создала себе целый перечень всевозможных мучений. Еще раз спасибо за все. Жму крепко Вашу руку. Пишите.

В. Комиссаржевская

Ради бога, если возможно, поторопитесь с «Эрнани». Ужасно мне интересно его поставить, и надо начать приготовления, чтобы все было хорошо.

Ужасно жду.

51 24. С. С. ТАТИЩЕВУ.
[Вильно. Начало декабря 1895 г.]⁸⁶

Сегодня получила Ваше письмо, добрейший Сергей Спиридонович, искренне благодарю. Напишите мне немедленно, в каком театре и в какого рода спектакле Вы хотите, чтобы я сыграла. Мне это необходимо знать, прежде чем говорить об этом с Незлоб[иным] и просить его отпустить меня. Отвечайте немедленно. Я сейчас же переговорю с ним и телеграфирую Вам, когда я могу приехать. На неделю немыслимо, так как сезон в разгаре и во всех пьесах, представляющих интерес, я занята. На три дня вырвусь. Незлоб[ин] вряд ли мне в этом откажет. Тороплюсь, еду на репетицию. Еще раз спасибо. Жму крепко Вашу руку. Жду письма.

В. Комиссаржевская

P. S. Между строк крыловского письма читаю недоброжелательство по моему адресу. Да?

25. С. С. ТАТИЩЕВУ.
[Вильно. Начало декабря 1895 г.]⁸⁷

Хороший Сергей Спиридонович, не отвечала на Ваше письмо сразу, потому что лежала эти дни с бронхитом. Я могу приехать только на один день, то есть выехать отсюда 21 декабря, а из Петербурга обратно 23-го или, если можно, 22-го вечером. Спасибо Вам бесконечное, такое хорошее теплое Ваше письмо, что оно тронуло меня до глубины души. Зачем Вы спрашиваете меня, предоставлена ли я Вам, — ведь я Вам уже сказала — высказала свои условия, на дальнейшее даю carte blanche^19*. Виктор Алекс[андрович]⁸⁸ говорит о гастроли, но ведь это только он и мы с Вами будем считать это гастролью для моего утешения, а ведь будет дебют, так как гастролей на императорской сцене не существует и это совершенно равносильно дебюту. Ведь Всев[оложский] верит Крылову, а Кр[ылов] меня видел⁸⁹, кроме того, должен взять в расчет, что видел меня еще совсем неопытной. Я после того прослужила еще два с половиной сезона и, судя по отзывам, не делала шагов назад, а наоборот. Наконец, ведь они на один год могут заключить со мной условие, и год им покажет, стою ли я звания артистки импер[аторских] театр[ов]. Я уж не знаю, как мне на Вас сердиться за то, что Вы Крыл[ову] мое письмо показали. Ведь могла же я это подумать? Да? Вы знаете нашу сцену и труппу и потому, конечно, подтвердите Крыл[ову] то, что я ему пишу, что у нас нельзя ставить такую пьесу благодаря тому, что она должна быть блестяще обставлена как в смысле актеров, так и постановки. Ну, я кончаю, ужасно некогда. Жму Вашу руку крепко, говорю спасибо от всей души, не забывайте, жду письма.

В. Комиссаржевская

Как Эрнани? Непременно пришлите (если существует) рисунок костюмов моих. Хорошо?

52 26. С. С. ТАТИЩЕВУ.
[Вильно. После 20 декабря 1895 г.]⁹⁰

Милый, добрейший Сергей Спиридонович, не знаю, как и благодарить Вас за все. Вооружитесь терпением выслушать то, что я хочу сказать, так как я не обладаю ни красноречием, ни сжатостью слога. Я пишу Вам, как другу, отнюдь не желая сказать того, что Вам скажу, — всем. Дело в том, что я не могу и не хочу быть этот год на импер[аторской] сцене по причинам чисто семейного характера. Причины эти настолько серьезны, что даже при условии и потерять навсегда эту возможность, если не воспользоваться ею Этот год, я и то не могла бы поступить иначе. Повторяю, что я говорю это Вам, памятуя о наших отношениях, которые ни это, ни что другое, как Вы сказали мне, изменить к худшему не может. Пьеса, присланная Вами, — один восторг, роль дивная. Если проект Ваш о 96-м годе осуществим только лишь при том условии, если я поступлю на импер[аторскую] сцену, то разговор наш на эту тему исчерпан; если же это не имеет отношения одно к другому, то скажите мне, если бы я нашла средства поехать этим постом за границу⁹¹, помогло ли бы это, то есть придвинуло бы возможность сыграть мне в Париже в 96 году. Конечно, я попросила бы тогда Вас познакомить меня с кем нужно заранее. Ответьте мне на этот вопрос совершенно искренне. Мне бы очень хотелось оставить у себя немножко пьесу. (Конечно, никто не знает о ее существовании), но, судя по данным Вами инструкциям Вашему посланному, — я должна ее вернуть. После бенефиса у меня было много дела, а сейчас два дня лежала: нездоровилось ужасно. Посылаю Вам отчет о моем бенефисе⁹², как о нем говорит местная литература. Еще у меня есть до Вас просьба, которую я попрошу Вас исполнить только в том случае, если это не очень Вас затруднит и не оторвет от занятий.

Дело в том, что у отца моего был аттестат, выданный ему конторой импер[аторских] театров, он его потерял, а теперь он ему необходим. Может быть, Вы будете любезны кого-нибудь направить в контору и попросить выдать ему новый для Вас. В виде личного одолжения они это сделают. Ради бога простите, что злоупотребляю Вашей добротой, но делаю так покойно потому, вспоминая Ваши слова, что Вам может это лишь удовольствие доставить. Жму крепко Вашу руку. Жду с нетерпением ответа.

В. Комиссаржевская

27. С. С. ТАТИЩЕВУ.
[Вильно. Конец декабря 1895 г.]⁹³

Еле-еле вырываю минутку, добрейший Сергей Спиридонович, чтобы перемолвиться с Вами двумя-тремя словами. Во-первых, поздравляю Вас с праздником и с наступающим Новым годом и от души желаю Вам душевного покоя и сопряженных с ним разных благ. Теперь о деле. Даю Вам слово, что упомянутые мной семейные условия не имеют никакого отношения к моему сердцу 53 и предполагаемая Вами причина никогда не могла бы заставить меня изменить направление пути, по которому я иду, преследуя первую, главную и настоятельную цель моей жизни — служение искусству.

Я высказала бы Вам ту причину, что заставляет меня поступить так, а не иначе, но я не могу этого сделать сейчас и особенно письменно это немыслимо. До поры до времени позвольте мне умолчать о ней, но знайте только, что Ваши догадки совсем, совсем далеки от истины и все, что я Вам говорила, — повторяю и теперь. Поехать постом за границу я жажду прямо, но это не так легко оказывается, как мне казалось. Я буду с Вами совершенно откровенна (в силу Вашего и своего желаний) и скажу Вам прямо, почему я не могу ехать. Я всегда могу найти готовых одолжить мне известную сумму, но, рассчитав все, я не могу этого сделать, так как у меня уже есть долги вексельные и другие, простирающиеся свыше 2000 руб., так что я должна выплачивать их и занимать еще, не выплатив этого — положительно мне не по силам. Как ни думала, как ни ломала голову, исхода с этой стороны не вижу. Я ужасно не люблю говорить об этих делах, но нарочно говорю Вам все, чтобы Вы видели, что не мое нежелание играет тут роль, а абсолютная невозможность. Спасибо Вам большое за Ваше милое письмо. Не ответила сейчас, так как Вы не можете себе представить, как я занята. Ваше письмо очень грустное — искренне желаю, чтобы это письмо мое застало Вас в другом настроении. Крепко жму Вашу руку. Мама Вам кланяется. Не забывайте меня.

В. Комиссаржевская

28. С. С. ТАТИЩЕВУ.
[Вильно. Конец декабря 1895 г.]⁹⁴

Получила Ваше последнее письмо, голубчик Сергей Спиридонович, все Вам мама скажет. Вы спрашиваете меня о моих долгах. Долгов у меня много, но все без векселей. На векселе же самый большой, а именно 1500 руб. в трех векселях. Дала я эти векселя, когда еще не была разведена (хотя не жила уже с мужем), и подписала там прежней фамилией, то есть граф[иней] Муравьевой. Векселя эти господин, который мне давал деньги, перепродал дисконтеру, и он в Озерках был у меня, и подал один из векселей ко взысканию, а именно в 300 руб. Потом у него был пожар, и в Вильно ко мне приносили прошлый год подписать какую-то бумагу, где написано, что у него сгорел мой вексель. Фамилия его Степанов Дмитр[ий] Никол[аевич], адрес: Пески, угол Пятой и Дегтярной, собственный дом № 18 – 32. С прошлого года о нем ни слуху, ни духу, но, может быть, он подал и ждет, когда я буду на императорской сцене, чтобы с меня взять с процентами. Мне говорили, что я напрасно тревожусь, что векселя эти не имеют цены, так как подписаны Муравь[евой] и на них нет подписи мужа. Векселя даны мной 1888 и 1889 годом. Если можно, поручите кому-нибудь узнать все подробно, имеет ли он право 54 взыскать, тогда я ему напишу, чтобы не допускать его являться и на первых же порах наложить арест на мое жалованье. Вы говорите о квартире. Конечно, я сама сознаю, что гораздо лучше и приличнее жить не в chambres garnier^20*, но я рассчитала приблизительно, и это ужасно дорого будет стоить всем обзаводиться, не меньше 1000 рублей самым скромным образом, а я не могу теперь делать сразу такие затраты.

Вы должны, как мой друг и «попечитель», все обдумать, как бы дело шло о Вас самом, и войти в мое положение.

Что же Крыл[ов] мне ничего не пишет? Мне бы надо знать скорей все, когда именно я буду играть в первый раз.

Господи, как я боюсь! До свидания. Не могла Вам раньше написать. Сдавала роль одну⁹⁵, а потом лежала два дня в постели. Скажите мне адрес и фамилию профессора по горловым болезням, в Вене есть какой-то известный. Адрес магазина, где зеркало, я потеряла, но зачем Вы будете с этим возиться, когда я сама поеду. До свидания. Спасибо. Пишите. Тороплюсь ужасно. Жму крепко Вашу руку.

В. Комиссаржевская

Как зовут Федорова-Юрковского⁹⁶ и адрес его и Савиной дайте.

1896

29. С. С. ТАТИЩЕВУ.
[Вильно. 10 января 1896 г.]⁹⁷

Я не играю сегодня в первой пьесе⁹⁸, Сергей Спиридонович, и потому до 9 часов буду дома. Жду Вас с нетерпением, как только Вы приедете. Я играю сегодня прелестную одноактную вещичку⁹⁹, которую страшно хотела, чтобы Вы видели. Очень искренне рада Вас видеть. До свидания.

В. Комиссаржевская

30. С. С. ТАТИЩЕВУ.
[Вильно. 23 января 1896 г.]¹⁰⁰

Пишу Вам, не исполняя Вашей просьбы о депеше, потому что положительно не могу ответить на Ваше только что мной полученное письмо лаконически. На предложенный Вами в последний раз, как Вы говорите, вопрос я отвечаю еще раз — нет¹⁰¹; но не могу ограничиться этим ответом, не считая нужным отказать себе в желании сказать Вам еще несколько слов. Ваше письмо не только огорчило, но и удивило меня; при последнем нашем свидании, казалось, все было выяснено, и Вы, получив от меня ответ на вопрос, 55 предлагаемый в сегодняшнем письме, решили остаться моим другом, простившись с надеждами, которые питали до сих пор; но Вы проверили себя и решили, что это невозможно. Пусть будет так. Мне слишком больно, что я заставляю Вас переживать тяжелые минуты, награждая хоть и невольно ими за все то искреннее ко мне сочувствие и желание добра, доказательств которых Вы мне дали так много. Не сердитесь, что я не считаю теперь себя вправе принять от Вас те услуги, которые Вы мне предложили с той добротой, в искренности которой я никогда не сомневалась и не усумнюсь. Вы не можете себе представить, как мне тяжело так огорчить Вас и лишиться в Вас друга, но я никогда не кривила душой и в данном случае особенно не могу не ответить честно, правдиво, рискуя даже потерять Ваше ко мне хорошее отношение. Дай Вам бог всего хорошего. Простите. Еще раз глубокое спасибо.

В. Комиссаржевская

31. С. С. ТАТИЩЕВУ.
[Вильно. Конец января 1896 г.]¹⁰²

Хоть Вы сердитесь всегда, добрейший Сергей Спиридонович, когда я Вас благодарю, и просите Вам не писать, но я должна сказать Вам два слова и не могу избежать того, чтобы первым из этих слов не было спасибо. Больше не буду. В Париж я поеду, но не так, как Вы хотите, а дайте мне 600 руб., позвольте не сразу Вам их отдать, по частям, и тогда я поеду и буду бесконечно Вам признательна за услугу, которую я приму от Вас, как от друга. Не упрямство и не недоверие к Вам заставляют меня так действовать. Совсем нет. Я не могу не согласиться, что Ваш план больше чем хорош и клонится всецело к моему благу, но, по-моему, это преждевременно. Надо это сделать (если делать) после одного хотя сезона служения на импер[аторской] сцене, а не теперь. А теперь я поеду специально, чтобы посмотреть театры и поучиться играть. Поеду я одна, остановлюсь в приличном Hotel’e, и 600 рублей на три недели мне довольно. Не говорите — нет, согласитесь со мной. Вы должны согласиться, если обдумаете все хорошо.

Если бы Вы знали, как я боюсь за будущее, за будущий сезон, за все. С моей мнительностью, нервами, самолюбием, избалованностью — я упаду духом от первой неудачи, и их нельзя не ждать. Ну, там видно будет. Не могу же я не сказать Вам, что глубоко тронута Вашими заботами и хлопотами обо мне. Все, что я хочу сказать Вам еще и все, что Вы хотите узнать обо мне, мама Вам скажет. «Эрнани» я не хочу, чтобы ставили, по двум причинам: 1) я не хочу делать туалеты и учить новую трудную роль (мне надоело ужасно, я устала играть), 2) отговариваясь тем, что конец сезона, Незлобин не хочет заказывать новые декорации, а это уже будет не то. Так что я им сказала, что Вы так заняты, что Вам сейчас некогда. Но пьесу Вы мне все-таки привезите, мне очень хочется ее прочесть, и вообще может так случиться, что я уговорю антрепрен[ера] написать декорации, тогда к концу 56 сезона, может быть, и поставим. Только я им ее не отдам. Больше нечего писать, то есть есть много о чем поговорить, но в письме неудобно. Все Вам мама скажет. Простите, что я Вам написала, но как же, ведь Вы сами мне сказали, чтобы я писала. Жму очень крепко Вашу руку. До среды. Мама будет у Вас в 12 часов. Кресло привезу сама. Спасибо. Не сердитесь.

В. Комиссаржевская

32. А. А. ЛЮЦИДАРСКОЙ¹⁰³.
Петербург. 2 апреля 1896 г.¹⁰⁴

Дорогая Нюточка, хотела Вам раньше написать, но не могла собраться. Намучились мы с К[азимиром] В[икентьевичем]¹⁰⁵ с исканием комнат. Прежде всего, Христос воскресе. Христосуюсь с Вами и с мамой Вашей и поздравляю с праздником. Адрес мой: Владимирская, дом три, квартира двадцать четыре. Голубчик, передайте письмо Мельницкому и не забудьте извиниться у Кашневых, что я не была. Я послала ей свою карточку. Никакого адреса не записала и все посылаю наугад — авось дойдут мои письма. Не забудьте же молиться за меня четвертого¹⁰⁶ и маму попросите. Потом захотят повторить «Бой бабочек» в понедельник, вторник, то есть восьмого или девятого и двенадцатого «Общество поощрения скуки», а про «Дикарку» еще неизвестно¹⁰⁷. Ужасно, что у меня все время горло болит, не перестает. Хриплю и кашель. Как буду играть — не знаю положительно, ужасно я волнуюсь. Спасибо Вам, голубушка, за все Ваше внимание ко мне и к маме, большое спасибо. К[азимир] В[икентьевич] Вам кланяется и просит поздравить Вас и маму Вашу с праздником и пожелать всего лучшего. Не забывайте меня, не потеряйте адрес. Пишите. Целую Вас крепко, крепко. Маму поцелуйте. Всем знакомым кланяюсь и прошу не забывать. Любящая Вас

В. Комиссаржевская

33. А. А. ЛЮЦИДАРСКОЙ.
[Петербург. 12 апреля 1896 г.]¹⁰⁸

Нюточка, дорогая, спасибо Вам за все. Дебют прошел блистательно. Сегодня играю третий раз. Молитесь, еще три раза буду играть. К. К. передал Вам мою просьбу о книгах, и нельзя ли гармонию на желтую переменить. Родная, деньги вышлю, немного погодите — сейчас ни гроша нет, но Вы не думайте, что очень долго, недели через Две — можно? Голубушка, как я устала, если б Вы знали, и измучилась. Как Вы? Я сегодня играю и потому, конечно, волнуюсь. Обнимаю Вас без конца. Спасибо, моя хорошая, не забывайте меня.

Маму Вашу целую и благодарю за молитвы. Мама Вас целует.

Ваша В. Комиссаржевская

Была ли моя депеша в «Виленск[ом] вестник[е]»¹⁰⁹? Пришлите, если что есть.

57 34. Е. П. КАРПОВУ.
[Петербург. Середина мая 1896 г.] Понедельник¹¹⁰

Совсем забыла спросить у Вас, многоуважаемый Евтихий Павлович, по какому переводу пойдет у нас «Шейлок»¹¹¹. Черкните мне два слова, только сейчас же, чтобы письмо Ваше меня застало. Я уезжаю в четв[ерг] вечером. Адрес мой: Екатерининский канал, 72, а в деревне г[ород] Вышний Волочек, «Буславля», Ник[олаю] Ник[олаевичу] Шульгину¹¹², для меня. Я твердо надеюсь не попадаться Вам до 20 числа, чтобы привести себя в более приличный вид. Всего хорошего. Жму крепко Вашу руку.

В. Комиссаржевская

35. Е. П. КАРПОВУ.
[Буславля] 14 июня 1896 г.¹¹³

Я уехала, многоуважаемый Евтихий Павлович, как намеревалась, — в деревню и спешу напомнить Вам обещание Ваше черкнуть мне пару слов. Вероятно, Вы уже распределили репетиции и потому не откажете сообщить мне, до которого числа я могу располагать своим временем.

Простите за беспокойство. Жму Вашу руку. Уважающая Вас

В. Комиссаржевская

Г[ород] Вышний Волочек (Тверской губ.). Имение Буславля. Ник[олаю] Ник[олаевичу] Шульгину, для меня.

36. Е. П. КАРПОВУ.
[Петербург. 8 сентября 1896 г.] Воскресенье¹¹⁴

Многоуважаемый Евтихий Павлович.

Меня совсем убила повестка, вызывающая меня завтра на «Гувернантку»¹¹⁵. Я больше чем недовольна собой в этой роли, и для меня очень невыгодно появляться в ней в самом начале службы, когда я еще почти ничего не играла. Ваше искренне хорошее отношение ко мне дает мне право надеяться, что Вы и на этот раз отнесетесь сочувственно к моей просьбе и освободите меня от этой роли.

К тому же я в этих числах (12, 13 и 14-го) и играть совсем не могу. Крепко жму Вашу руку.

В. Комиссаржевская

37. Е. П. КАРПОВУ.
Петербург. 21 октября 1896 г.¹¹⁶

Многоуважаемый Евтихий Павлович, я слышала, что вопрос о постановке «Снегурочки»¹¹⁷ решен окончательно. Так как заглавная роль вполне в моих средствах и я бы хотела ее сыграть, то прошу Вас назначить меня в очередь. Искренне уважающая Вас

В. Комиссаржевская

58 38. А. П. ЧЕХОВУ.
[Петербург. 21 октября 1896 г.] Понедельник, 21, 12 ч. ночи¹¹⁸

Сейчас вернулась из театра, Антон Павлович, голубчик, наша взяла.

Успех полный, единодушный¹¹⁹, какой должен был быть, не мог не быть! Как мне хочется сейчас Вас видеть, а еще больше хочется, чтобы Вы были здесь, слышали этот единодушный крик: «автора». Ваша, нет, наша «Чайка», потому что я срослась с ней душой навек, жива, страдает и верует так горячо, что многих уверовать заставит. «Думайте же о своем призвании и не бойтесь жизни»¹²⁰. Жму Вашу руку.

В. Комиссаржевская

1897

39. А. А. ЛЮЦИДАРСКОЙ.
[Петербург] 20 января 1897 г.¹²¹

Дорогая моя Нюточка, не писала к Вам не потому, что забыла, а прямо вздохнуть было некогда. И, кроме того, у нас в семье большое горе приключилось — умер жених моей сестры за два месяца до свадьбы. Она приехала сюда совсем больная от горя и до сих пор оправиться не может. Я сейчас тоже нездорова — сделалось воспаление барабанной перепонки левого уха — ужасная боль. Теперь лучше — завтра играю. На днях получила Ваше письмо и очень ему обрадовалась. Бедняжка моя, что же это Вы так плохо себя ведете? Ну, даст бог, все будет хорошо. Конечно, я жажду крестить у Вас, будь то девочка или мальчик, все равно, но только если Ваш муж или мама имеют что-нибудь против этого, то Вы не идите против их желания. Во всяком случае, помолюсь за Вас, чтобы все было благополучно и на радость всем Вы были здоровы и счастливы. Я Вашего письма с какой-то просьбой (как Вы пишете) не получала. Мама уехала к сестре (замужней)¹²², так как она очень заболела какой-то женской болезнью. И в тот день, как уехала, начала Вам письмо. Неизвестно, когда она приедет, так что я посылаю кусочек. Дела мои в театре идут отлично, имею я такой успех, как не ожидала, но теперь грущу, так как все играю старое, а новых для меня не ставят, так как Савина все играет. Она ведь здесь сама большая, что хочет, то и делает, но публике надоела. Но публика очень меня любит. Нюта, милая, берегите смотрите свое Здоровье очень тщательно. Мама моя Вас часто вспоминает, Гедвига¹²³ тоже. (Она всегда к Вам чувствовала большую симпатию.) От Лагуновой получила поздравление с Нов[ым] год[ом]. Верзовская здесь была у меня. Ее дочь вышла замуж и здесь живет с мужем в Петербурге. Тираспольск[ая] вышла замуж за актера Яковлева¹²⁴, он служит здесь на импер[аторской], но с ней поехал в Вильно служить. Муравская на днях выходит за инженера и оставляет сцену. Бравич и Грузинский¹²⁵ здесь, просили Вам очень кланяться. 59 Мама, когда приедет, непременно Вам напишет. Пишите мне о себе. Скоро вышлю Вам свою карточку. Обнимаю Вас, дорогая, крепко, крепко. Храни Вас бог. Берегите себя, а то я буду на Вас сердиться. Нервы держите в руках, а то малютка будет слабенькая и нервная, а этого не надо. Крепко, крепко целую Вас, моя хорошая. Поцелуйте маму Вашу. Мужу скажите, что он должен меня любить за то, что я Вас люблю. Всегда Ваша.

Вера Ком[иссаржевская]

40. А. П. ЧЕХОВУ.
[Петербург. Конец февраля 1897 г.] Вторник¹²⁶

Несмотря на все мое желание сказать Вам, Антон Павлович, спасибо за весточку о себе и за пьесы, не могла сделать этого до сих пор. Я много болела эту зиму сама, и в семье у меня масса грустных событий. Когда же Вы приедете? Мне ужасно хочется Вас повидать¹²⁷ и поговорить с Вами о многом. Жетон Ваш у меня¹²⁸. Если приедете, ведь будете у меня? Потапенко¹²⁹ мне говорил, что Вас здесь ждут к 1 марта. Да? Я вряд ли куда-нибудь уеду на пост, хотя совсем расклеилась. Приезжайте, Антон Павлович, мне ужасно хочется Вас повидать. Жму крепко Вашу руку, еще раз спасибо.

В. Комиссаржевская

P. S. Посылаю Вам одну голову из «Чайки» из последнего акта. Остальные не вышли — было темно, и я была в тот день адски нервна.

P. S. Уезжаю в деревню, где пробуду до шестой недели. Напишите мне два слова, будете ли Вы в Петерб[урге] весной. Юго-Восточная ж. д. ст. Муравьево. Шехмань. Марии Ильиничне Зилоти¹³⁰ Для меня. Крепко жму Вашу руку.

В. Комиссаржевская

41. А. П. ЧЕХОВУ.
«Самолет» между Самарой и Саратовом. [Середина мая 1897 г.]¹³¹

Пишу Вам, как видите, с Волги, Антон Павлович, еду в Астрахань на 10 спектаклей¹³². Я давно хотела черкнуть Вам два слова в деревню к Вам (я знала, что Вы вернулись туда из Москвы), но жила последнее время в таком хаосе, что немыслимо было привести в исполнение какое бы то ни было намерение. Мне ужасно обидно, что так мы с Вами и не повидались. Как Ваше здоровье?

Напишите мне два слова в Астрахань, Летний театр. Я там пробуду до 16 июня. Пожелайте мне успеха. Между прочим, в бенефис ставлю «Чайку»¹³³. Жетон Ваш со мной, если хотите, я его вышлю, напишите, по тому же адресу или по другому. Мы с Вами так мало знакомы, а мне это не кажется. Ужасно хотела Вас видеть и поговорить.

Напишите же, да? Жму крепко Вашу руку.

В. Комиссаржевская

60 42. Е. П. КАРПОВУ.
[Люцерн. Август 1897 г.] Lucerne. Psnsion «Villa Britania»¹³⁴

Должна, к сожалению, поздороваться с Вами, Евтихий Павлович, письменно, а не лично.

Раньше 1-го я никак не могу быть в Петербурге. Франценсбадские ванны принесли мне несомненную пользу, но я ужасно от них ослабела, так что должна хоть немного набраться сил, которые в данную минуту вполне отсутствуют и лишают меня возможности двинуться в путь.

Грустно попасть в первый раз за границу при таких условиях, когда физическое состояние мешает воспринимать полностью впечатления, хотя не скажу, чтобы последними было богато мое пребывание в Франценсбаде, скучнейшем месте земного шара. Здесь, в Люцерне, природа чудная, но так как я ходить не могу, то вижу только то, что можно увидеть с балкона. Вот Вы, я воображаю, скольких набрались впечатлений за границей! Если бы Вы знали, как мне хочется домой, то пожалели бы меня больше, чем сейчас, когда читаете это письмо. Что Ваши? Может быть, Вы мне напишете хоть два слова? Ужасно буду благодарна. До свидания. Крепко жму Вашу руку. Марии Степановне¹³⁵ мой искренний привет.

В. Комиссаржевская

P. S. Свидетельство доктора посылаю в контору. Напишите мне, Евтихий Павлович.

43. Е. П. КАРПОВУ.
[Петербург. 3 или 12 октября 1897 г.]¹³⁶

Евтихий Павлович, это невозможно, чтобы Ольга Ив[ановна] играла тетку, прямо ужасно это будет — ведь водевиль¹³⁷ и без того невеселый, и тетка непременно должна внести комический элемент, и только Левкеева и сделает Это, а то все умрут от тоски. Левкеева же согласилась, Панчин¹³⁸ лучше. Нарочно пишу неразборчиво, чтобы Вас развлечь. Жму Вашу руку.

В. Комиссаржевская

P. S. Почему вы тоскуете? Ведь по репертуару сегодня «Волки и овцы»… Вы же так любите Островского…

1898

44. Е. П. КАРПОВУ.
[Петербург. Первая половина марта 1898 г.] Среда¹³⁹

Страшно неудачный день выбираю, чтобы писать Вам, Евтихий Павлович, потому что в отвратительном настроении нахожусь. Бывают дни, когда рисуешься сам себе таким мешкообразным существом и пугают малейшие 61 точки соприкосновения с жизнью и ее «жрецами»¹⁴⁰, а совсем в скорлупу уйти не можешь, все жадно ловишь луч, блеснувший, хоть на секунду, так светло и властно завладевший воспоминанием. Я вот думаю сейчас, вспомнила Вас (потому и села писать), скажите мне, почему Вы такой бодрый? Чем запаслась Ваша душа таким, что спасает ее от упадка, что мешает лишаться энергии, относиться подчас скептически даже к собственным стремлениям и верованиям?! Любовь к людям, может быть? Но ведь я тоже люблю людей, особенно русских людей, потому что русская душа — это удивительная, по-моему, душа, и я уверена, что к какой бы нации я ни принадлежала — была бы того же мнения. Знаете, я неделю-полторы тому назад была в Русской частной опере¹⁴¹ и слушала «Садко» Римского-Корсакова, и давно уж я так не наслаждалась. Может быть, и даже наверное, есть вещи более великие по таланту и по красоте в смысле музыкального произведения, но тут понимаете все, что есть в русской душе широкого, могучего и в то же время слабого, жестокого и мягкого, глубокого и нежного. А главное, свободу, жажду свободы, простора, которая всякие путы в конце концов разорвет — все, что он вылил в звуках, в которых переливаются краски, рисуются образы и порабощают вас всецело. А поэзии сколько, все, все на фоне поэзии неисчерпаемой! Вы ведь ей не очень большое значение придаете в жизни. Да. Она не спасет нас от ошибок, в которые неминуемо впадаешь в борьбе с жизнью и с собой, но она всегда раздует в пламя искру, дарованную нам богом, а пламя это очищает душу и убережет ее от омута, в который тянут всю жизнь, тянут друзья, враги, тянет все и вся, что имеет и не имеет на тебя права. Так вот, что я говорила?

Я так безалаберно пишу и не могу сейчас себя заставить иначе, так что Вы уж как хотите разбирайтесь, по крайней мере не будете говорить, что «Комиссаржев[ская] умная» таким тоном, что похвала эта Комиссаржевскую огорчает. Я потому спрашиваю, откуда у Вас бодрость, что не может же быть, чтобы у Вас иногда вдруг не вырастала перед Вами стена, непоколебимо отрезавшая Вам путь к Вашим задачам и стремлениям. Пока верилось, что все в жизни от себя зависит — начинала эту стену пробивать головой, но жизнь научила, что стена крепче головы, и это средство отставлено, что же теперь-то предпринять? Есть какие-то стихи, которые кончались так: «Весь пыл души моей истратил я на грезы, когда настанет жизнь, мне нечем будет жить. Я пролил над мечтой восторженные слезы, когда придет любовь, не хватит сил любить!»¹⁴²

Хорошо бы на этом успокоиться и поступить на телеграф, но… и так далее. Очень бы мне хотелось знать, что Вы сейчас думаете, то есть как читаете это письмо, но такие письма только и можно писать в такие минуты, когда уверен, что оно воспримется так, как хочешь. Ужасно Вы далеко, так что нельзя проверить мне свой рентгеновский луч (сиречь чутье). Ну, прощайте. Я бы еще много страниц могла сейчас написать Вам, но все это будет грошовая философия, истины, старые, как мир, и сказанные до меня гораздо 62 интереснее. Подарите мне ножичек, которым Вы соскабливаете с души все причиняющее боль и парализующее ее деятельность в Вашем духовном мире. Жму крепко Вашу руку и очень все-таки я Вас люблю.

В. Комиссаржевская

А нехорошо все-таки, что Вы ждете моего письма, а нет того, чтобы меня вспомнить, сесть и написать.

45. И. А. ВСЕВОЛОЖСКОМУ.
[Петербург. 18 марта 1898 г.]¹⁴³

Многоуважаемый Иван Александрович, прежде всего позвольте мне поблагодарить Вас за Ваше любезное внимание во время моей болезни. А затем хочу побеспокоить Вас просьбой. Дело в том, что в прошлом году при переговорах наших я просила Вас вместо предложенных Вами 6000 рублей — 7200 рублей, на что мне К. Р. Гершельман¹⁴⁴ передал от Вашего имени, что Вы можете дать мне 7000 рублей ровно, но с тем, чтобы в журнале значилось мне 6000 рублей. Я согласилась, причем получила 1000 рублей весной. Теперь я хочу просить Вас прибавить мне 200 рублей. Для дирекции подобная сумма не составит никакого расчета, что же касается меня — Вы, конечно, согласитесь с тем, что прожить в Петербурге, занимая мое положение, меньше, чем на 600 рублей в месяц (на своем гардеробе), немыслимо. Мне очень хотелось быть у Вас лично, передать свою просьбу, но я выезжаю еще с большой осторожностью.

Надеюсь, многоуважаемый Иван Александрович, что Вы будете ко мне, как всегда, добры и любезны и не откажете в просьбе искренне Вас уважающей и преданной

В. Комиссаржевской

46. И. А. ВСЕВОЛОЖСКОМУ.
[Петербург] 21 марта 1898 г. Суббота¹⁴⁵

Многоуважаемый Иван Александрович, меня очень удивило Ваше письмо: я никогда никакой суммы на «обзаведение», как Вы говорите, у Вас не просила, а прямо сказала Евт. Пав. Карпову, через которого вела с Вами первоначальные переговоры и еще раз повторяю, что на 6000 со своим гардеробом я прожить не могу, почему и прошу 7200 рублей. Карпов сказал, что передаст Вам мой ответ: после чего я была вызвана в контору и услышала от г. Гершельмана Ваше решение, как я Вам уже писала. Единственная просьба, с которой я обратилась к Вам в прошлом году, была о выдаче мне заимообразно 1000 рублей на поездку за границу, и сумму эту я получила и выплачиваю ежемесячно. Если я решилась просить Вас в нынешнем году о прибавке мне двухсот рублей, то только ввиду того, что подобная сумма казалась 63 мне для дирекции не обременительной. Мне же, благодаря громадным затратам на болезнь, вышедшей из бюджета, было бы крайне важно получать ежемесячно ровно определенную сумму. Что же касается 7000 рублей, то я никак не могла предполагать, что могут возникнуть у нас какие-либо недоразумения, настолько ясно и определенно было все переговорено в прошлом году. Искренне уважающая и преданная Вам

В. Комиссаржевская

47. А. П. ЧЕХОВУ.
Петербург. 28 [апреля 1898 г.]¹⁴⁶

Антон Павлович, посылаю Вам жетон. Не пишу потому, что сейчас уезжаю, а из деревни напишу Вам непременно. Крепко жму Вашу руку.

В. Комиссаржевская

48. Е. П. КАРПОВУ.
[Знаменское. Первая половина мая 1898 г.] Юго-Восточная ж / д. Знаменское. Ст. Муравьеве. Шехмань. Мар. Ильиничне Зилоти. В. Ф. К.¹⁴⁷

Всю ночь сегодня видела Вас во сне, Евтихий Павлович. Как есть всю ночь, и такой Вы были славный, такой измученный, что я, как только встала, сажусь Вам писать.

Помните, я Вам говорила, что в Вас сидят два человека. Это можно сказать почти про всех людей, но в Вас это как-то особенно ярко и часто (для меня, по крайней мере) дает себя чувствовать. Сейчас я Вас того, которого видела во сне (страшно ясно и долго видела, так что помню ясно) соединила с тем, каким Вы были у меня последний раз, и получились Вы № 1, удивительно славный, на которого я возлагаю такие большие надежды. Этот № 1 совсем заслонил № 2-й, и потому я Вам пишу, пока не выглянул этот кусочек 2-го №. Что Вы делаете? Пишете ли? Стряхнулось ли с Вас это настроение, которое так крепко вцепилось в Вас за последнее время? Справились ли с тем или теми, кто Вас мучил? Не могу ли я что-нибудь Вам помочь? Хоть это Звучит дико, но если Вы почувствуете эти слова как надо, то они Вам покажутся вполне нормальны и понятны. Или нет? У Вас, конечно, еще ни разу не мелькнула мысль мне написать? Я писем не делаю, не читаю, не думаю, только чувствую, а чувствую столько, что душа не вмещает и духовный взор не может обнять тех новых горизонтов, какие вдруг открываются ему. Вы ничего не разбираете из моих каракуль, но, право, я не в силах стараться.

Погода у нас не дивная, не чудная, а слов таких нет, прямо — солнце, воздух, черемуха, ландыши и соловьиные песни с утра и до ночи и с ночи до утра, словом, все то, от чего захватывает дух, перестает биться сердце и исчезает любовь к себе. Прощайте, о себе мне не хочется сегодня писать. Жму крепко, крепко Вашу руку. Когда Вы мне напишете, Евтихий Павлович. А?

В. Комиссаржевская

64 49. Е. П. КАРПОВУ.
Знаменское. 14 мая [1898 г.]¹⁴⁸

Опять я Вам пишу, не знаю, отчего это такая нежность к Вам припала.

Я вспомнила сейчас про Мондшейн (помните, Вы мне рассказывали?), и мне до того хочется знать, каким путем она дошла до этого решения. Неужели в погоне за личным удовлетворением? Как ужасно все, все. Ужасна та ясность непреклонная, с какой сознаешь, что все идет шиворот-навыворот и не видишь этому конца, и еще ужаснее наше умение примириться с самым непримиримым. «Факт существует — что же теперь поделаешь» — вот девиз большинства, а большинство — это такая сила необъятная.

Смотрю я на нужду, которая вокруг меня, нужду вопиющую, тихую, потому что кричать сил у нее нет, да и бесполезно, и вспоминается мне жизнь, которую ведем мы, «избранные», или, вернее, сами себя избравшие, и такие тоска и грусть охватывают меня, что ни залить, ни запить их душа не может. В чем оправдание, или, вернее, где искать права на подобное существование? Ум подсказывает целый ряд слов, фраз, готовых во всякую минуту к услугам фарисейству нашего Я. Тут и служение искусству, и назначение высшее артиста, облагораживание душ, но сердце не колыхнется на все это. Что же делать? Не знаю. И Вы не знаете. А вот что я буду делать, я знаю. Пошлю Вам это письмо, в котором вылила зачем-то душу человеку чужому, не затем-то и минута (все минута!) такая подошла, что вот именно Вам, казалось, надо все это вылить, а там пойдет все опять своим чередом: стану опять гордо в ряды «избранных» и буду «исполнять свой долг».

А только минуты самосознания все чаще и чаще являются и мешают исполнению долга. Куда же тогда-то?

Как ясно я понимаю иногда людей, кончавших жизнь самоубийством. Не под влиянием какого-то там аффекта, а сознательно прибегали к этому нелепому, беспочвенному акту, за которым та привилегия, что он к концу приводит.

Напишите мне что-нибудь. Да?

В. Комиссаржевская

50. К. Н. ДЕ-ЛАЗАРИ¹⁴⁹.
[Знаменское. Середина мая 1898 г.]¹⁵⁰

Поздравляю Вас, Константин Николаевич, с именинами и желаю Вам здоровья и всего, всего хорошего. О себе нечего писать, потому что жизнь наша более чем однообразна, чему я страшно довольна. Ждем на днях Варю¹⁵¹ с детьми. Здесь нынешний год страшный неурожай, так что все в унынии в большом. Как Вы поживаете? Если бы Вы знали, как я счастлива, что добралась, наконец, до настоящего отдыха! Чувствую себя физически прекрасно. У нас сегодня буря — страшный ветер с утра все к земле гнет. Если вздумаете написать, помните, что я здесь буду до 1 июня. Поздравьте от меня Ваших 65 с именинником, скажите Вашей жене, чтобы она на меня не сердилась, что я у нее не была, но я в Петерб[урге] не живу, а в котле киплю, так что ничего не могу сделать из того, что хочу, а только делаю то, на что меня течение дурацкое вынесет. Надеюсь твердо, что это не всегда так будет, и тогда мы с Вашей женой познакомимся, и она меня простит, что я до сих пор этого не сделала. Ну, до свиданья, голубчик Константин Николаевич, жму Вашу руку. Всего хорошего.

В. Комиссаржевская

Маша Вам кланяется и поздравляет Вас.

51. ИЗ ПИСЬМА К. В. БРАВИЧУ.
[Кисловодск. Конец июня — начало июля 1898 г.]¹⁵²

[…] Вчера был у меня Форкатти¹⁵³. Начал с того, что дело у него не такое большое, как я думаю, что полный сбор всего 650 р., а расход 300, что вдруг дождь и так далее, но я была «непреклонна» и сказала ему, что 200 р. за спектакль цена скромная (видите, какой я стала нахалкой), что я слышала, что театр дает около 1000 р. и что это его дело — соображать, стоит ли рисковать. Он согласился, и я играю: 7-го «Общество поощрения скуки», 10-го — «Горнозаводчик» и 12-го — «Нину»¹⁵⁴. Отчего-то чувствую, что успеха иметь не буду. […]

52. ИЗ ПИСЬМА К. В. БРАВИЧУ.
[Кисловодск. 10 – 11 июля 1898 г.]¹⁵⁵

[…] Театр битком, вызывали без конца, а я играла — ужасно и чувствовала, что все актеры разочарованы. А меня смотрели Соловцов, Глебова¹⁵⁶, Волгина¹⁵⁷, Форкатти, Синельникова¹⁵⁸ и еще два актера из Новочеркасска. Что-то со мной делается. Актеры, конечно, теперь говорят: «Не мудрено, что газеты о ней молчат». Мне хочется головой об стенку биться. Прямо ужасно. На «Бой бабочек» билетов уже нет. Боже, если бы Вы видели, как я плохо играла. Мне завтра на репетицию стыдно идти. […]

53. Е. П. КАРПОВУ.
Железноводск. [Июль 1898 г.] д. Карпова, кв. 56. Воскресенье¹⁵⁹

Евтихий Павлович, здравствуйте. Я сейчас подумала, как я все-таки рада буду Вас увидать. Я к Вам привыкла в этих нескольких письмах больше, чем за многое множество свиданий — не отпугните меня теперь от себя, это так хорошо такая привычка! Получила Ваше письмо, где Вы, «ничего не сказав на четырех страницах», так ясно дали почувствовать Ваше состояние. А как 66 я его понимаю, такое состояние, если бы Вы знали! До дна — понимаю и хотела бы помочь, то есть помочь тут нельзя, а знаете, когда бывает сильный жар, кто-нибудь положит на голову холодную руку, кто-нибудь близкий, чтобы не только прохлада сошла на Вас, а и ласка, безмолвная, но полностью ощущаемая; вот такое тут надо нравственное облегчение. Да?

Нет, нет, Вы на ложной дороге! — не пишите — «забвения» в Вашем деле, а помните каждую минуту, что пока не наполнится, не проникнется общей любовью человечество, все наши личные стремления, горячая воля, желание объять истину останутся бесплодны. Еще не один — века пройдут и будут бесплодно решать, что такое искусство, а более зрячие все более и более будут убеждаться, что… «обряд идет, но где-то дух животворящий притаился». Будем же живыми камешками того щебня, который невидимая рука ссыпает в одно место для фундамента той башни, на которой зажжется свет яркий, такой яркий, что ничто уж не будет в силах его погасить. Наука, искусство, все слабое и все сильное соединится в одном стремлении и легко подымет страдающих, затравленных и обратит их к свету. Значение наше гораздо меньшее, чем мы сами думаем, и гораздо более важное, чем думают другие. Это так ясно для меня, что легко, казалось бы, делать свое дело при таком убеждении, но… вечное, все убивающее но. Но надо решить, действительно ли мы камни, а не песок, на котором ни одно здание не держится. Я перечла сейчас, что пишу, и совсем, совсем не выходит это так ясно, как оно во мне сидит. Как я Вам завидую, что Вы умеете изложить так понятно и красиво, потому что есть вещи, которые, я знаю наверное, очень красиво во мне сидят, а рассказать не можешь (я не про то говорю, про что сейчас говорила, в этом нет красоты, но много страшного). Прощайте, я сейчас еду с доктором¹⁶⁰ и его семьей смотреть скачки за 5 верст отсюда. У нас все холода были, даже град шел на днях, так что я не могла брать грязевых ванн, взяла всего 4 — ослабеваю после них, но не так, как в прошлом году.

Мне бы хотелось знать, так ли Вы рады моим письмам, как я Вашим, б заключение скажу Вам: «Не тот больной и страждущий несчастен, кто горько плачет над собой, но тот, кто более не в силах и не властен страданья облегчать единою слезой».

Отчего же Вы мне так редко пишете? У Вас, верно, начались уже репетиции для Крас[ного] Села? Бедный. Мне есть чего, много еще хочется Вам сказать. До свидания.

В. Комиссаржевская

54. Е. П. КАРПОВУ.
[Железноводск. Конец июля 1898 г.] Воскресенье¹⁶¹

Столько грусти в строках, а еще больше между строк Вашего письма, голубчик Евтихий Павлович, что меня берет раскаяние, зачем я послала Вам свое второе письмо.

67 Ужасно глупо, что я не взяла с Вас обещания приехать сюда на те четыре недели, что я здесь, и на будущий год, если мы с Вами не станем «чужие», я во что бы то ни стало Вас сюда затащу; здесь все, начиная с людей, придется Вам страшно по душе, и Вы отдохнете в полном и глубоком смысле Этого слова. В четверг я со щемящей болью оторву себя отсюда. Прямо не прощаю себе, что не догадалась Вас позвать. Если бы Вы знали, как мне хочется сейчас прийти на помощь Вашей невозможности работать!

Дать Вам тему из моей жизни?! Но я этим не помогу Вам. Во-первых, сделать это так мне представляется трудно, почти невозможно: чтобы дать тему, надо рассказать Вам всю жизнь и дать выбрать из нее то, что будет говорить Вашему воображению и творчеству, а как ее расскажешь?

Все счастливое пролетало так быстро и было так просто, что не подыщешь слов, какими бы можно дать об этом представление, а все тяжелое, хоть и оставило след навсегда, но, отодвинутое временем, не кажется уже таким сложным и единственным, как в то время, когда барахтался в нем и не видел исхода. Мне сейчас вспомнилось откуда-то: «Наша жизнь есть вечности мгновенье. Мы ж порой в мгновенье проживаем вечность».

Так вот, если бы в одно из таких мгновений я впустила Вас в свою душу, то, наверное бы, Вы извлекли оттуда массу глубоко драматического и более или менее интересного, а если я начну рассказывать Вам теперь об этом своими словами, то как бы ярко ни восстало в моей памяти прошлое и каким бы ужасом и другими сложными чувствами ни наполнило оно мою душу — Вам вряд ли это передастся и Вы скажете: «Это так обыкновенно и встречается на каждом шагу». Да? А вот я знаю одно, что если бы я была с Вами сейчас и сохранила то настроение или, вернее, ту смену настроений, какая овладела мной все это время, то я помогла бы Вам овладеть природой работы, а уж за темой тогда остановки бы не было; но, может быть, я напрасно сокрушаюсь сейчас о Вас и Вы пишете, пишете и жалеете о том, что в сутках только 24 часа. Дай бог. А только обидно будет, если Вы, едва напав на нужные струны, должны будете бросить все, чтобы ехать ставить эти глупейшие спектакли в Красном Селе¹⁶². Знаете, Вы мне представляетесь человеком с прекрасным зрением, благодаря которому он видит множество точек, ускользающих от людей с плохим зрением, но вдруг почему-то какую-нибудь точку он не видит, и не поймешь, почему это — потому ли, что она не попадав? в фокус, или он рассеянно обошел ее взором.

Об этом другой раз я поговорю с Вами. Надо кончать письмо. Не забывайте меня. Мне ужасно хочется поскорей от Вас услышать, что Вы овладели тем, что Вам сейчас надо. Хотя я Вас больше люблю, когда Вам грустно. Но все-таки хочу, чтобы Вы все это время были довольны, работали и отдохнули хорошенько.

Пишите мне теперь так: Кавказ. Железноводск. Д-ру А. К. Хрщоновичу для В. Ф. К. Напишите скорей.

В. Комиссаржевская

68 55. Е. П. КАРПОВУ.
[Петербург. Конец августа — начало сентября 1898 г.]¹⁶³

Евтихий Павлович, что значит повестка эта на репетиции «Иванова». Я в «Иванове»¹⁶⁴ играть не буду ни за что. Роль эта давным-давно передана Стравинской, и участие мое в этой пьесе совсем лишнее, тем более что я занята и без того много раз. Вообще я не буду в «Иванове» играть, что хотите. Жму Вашу руку.

В. Комиссаржевская

56. Е. П. КАРПОВУ.
[Петербург. Первая половина сентября 1898 г.]¹⁶⁵

Право, Евтихий Павлович, подумайте хорошенько, не переменить ли павильон¹⁶⁶. Чем больше я думаю и представляю себе, как это будет, тем мне кажется это необходимее. Страшная будет дисгармония, Вы увидите.

У них одна прислуга, Анхен сама все печет, подает. Все это, конечно, могло бы быть так, но для яркости и полноты впечатления пусть лучше будет беднее, чем богаче, а то получится диссонанс с настроением пьесы. Серебряных кофейника и сахарницы тоже не может быть, потому что они подавались бы у них только при торжественных случаях. Я не ясно объясняю, но Вы почувствуете, что я права. По-моему, лучше отказаться от средней арки, если нельзя иначе, и открыть дверь среднюю, а там гостиная видна может быть из «Гибели Содома»¹⁶⁷, годится из 2-го акта? Я знаю, вернее, чувствую, что немножко (а может быть, много?) извожу Вас, но, голубчик, Это должно Вам резать глаз, так же как и мне. Не ворчите, да?

В. Комиссаржевская

57. С. И. СМИРНОВОЙ-САЗОНОВОЙ¹⁶⁸.
[Петербург] 17 сентября 1898 г.¹⁶⁹

Дорогая Софья Ивановна, поздравляю Вас, крепко обнимаю и желаю всего того, что может пожелать человек, любящий Вас всей душой. Я адски волнуюсь, дорогая, за «Юность»¹⁷⁰. Обнимаю Вас без конца. Николаю Федоровичу¹⁷¹ шлю неясный привет и поздравление с именинницами.

Ваша В. Комиссаржевская

58. Е. П. КАРПОВУ.
[Петербург] 23 сентября 1898 г.¹⁷²

Глубокоуважаемый Евтихий Павлович, я прочла «Натал[ью] Борис[овну] Шереметеву»¹⁷³ и спешу Вам сообщить, что роли этой взять не могу. Я крайне сожалею, что не придется участвовать в пьесе Аверкиева¹⁷⁴, но роль эта настолько вне моих средств, что я ни в каком случае взяться за нее не могу. Жму Вашу руку. Искренне уважающая Вас

В. Комиссаржевская

69 59. А. П. ЧЕХОВУ.
[Петербург. 8 – 9 октября 1898 г.]¹⁷⁵

Антон Павлович, сделайте для меня, что я Вас попрошу¹⁷⁶. Это дико, что я говорю для меня, но Вы должны почувствовать, как я Вас прошу. В Ростове-на-Дону есть доктор Васильев. Вы должны поехать к нему лечиться — он Вас вылечит. Сделайте, сделайте, сделайте, сделайте, сделайте, я не знаю, как Вас просить. Не думайте ничего, не отвечайте, что это пустяки, что Вы знаете, что Вам надо, что всех не переслушаешь и так далее. А прямо сделайте для меня, для чужого человека, возьмите и сделайте, ведь это не так трудно. Храни Вас бог.

Но ужасно, если Вы не сделаете, прямо боль мне причините. Сделаете. Да?

В. Комиссаржевская

Адрес Васильева завтра вышлю, сейчас не знаю.

60. Ю. Д. БЕЛЯЕВУ¹⁷⁷
[Петербург. 17 октября 1898 г.]¹⁷⁸

Сейчас в театр прислали карточки, посылаю Вам, может быть, пригодятся, но непременно назад пришлите возможно скорей. Завтра еду к Мрозовской¹⁷⁹ сниматься в «Юности». Ужасно у меня, по-моему, здоровый вид на той карточке, где я в постели лежу. Может быть, не помещать этого. А? Ответьте мне, хороши ли карточки и рады ли Вы им. Жму Вашу руку.

В. Комиссаржевская

Еще могу взять у Мрозовской себя в шляпе не из роли, а прямо в штатском. Хотите? С 11 ч. утра и т. д. буду у Мрозовской.

61. ИP ПИСЬМА К. В. БРАВИЧУ.
[Петербург. Сентябрь — октябрь 1898 г.]¹⁸⁰

[…] Прочла два раза «Волшебную сказку»¹⁸¹ и «Борцы»¹⁸² и пришла в грусть. Первая не будет иметь успеха как пьеса, это во-первых, а кроме того, по-моему, нельзя сыграть хорошо роль, где так часто себя узнаешь. С той только минуты начинаешь хорошо играть, когда отрешаешься от себя и вскочишь в изображаемое лицо, а себя есть ли охота подавать. В «Борцах» же на редкость мне не подходящая роль¹⁸³. […]

62. Ю. Д. БЕЛЯЕВУ.
[Петербург. 18 ноября 1898 г.]¹⁸⁴

Юрий Дмитриевич, не достанете ли Вы мне контрамарку на «Гамлета» завтра с Цаккони¹⁸⁵, а если да, то как ее получить и когда? Если трудно, не надо. Что Вы пропали? Жму руку Вашу.

В. Комиссаржевская

70 1899

63. А. П. ЧЕХОВУ.
[Петербург. Первая половина января 1899 г.]¹⁸⁶

Антон Павлович, здравствуйте. Вы удивлены, что я не писала — я не могла. Я не хочу Вам писать из вежливости. А как я обрадовалась Вашему письму. Страшное спасибо за то, что согласились исполнить мою просьбу. Мой адрес: Ямская, 34.

У меня до Вас просьба¹⁸⁷, и я пишу Вам из-за нее, а то бы долго еще не собралась, у меня ужасно угнетенное состояние души, и оттого я не пишу. Посылаю Вам книгу, прочтите, и если Вы одобрите перевод, пожалуйста, напишите о нем в «Нов[ом] врем[ени]» несколько хоть строк. Перевод этот сделан человеком, глубоко чувствующим Ницше, сознательно ему поклоняющимся и считающим святотатством [не] замолвить за Ницше слово. На перевод напали в «Вестнике Европы» и в «Новостях». Нападки несправедливые, тут дело в личностях. Сделайте, что я прошу, если можете и хотите — я буду Вам очень благодарна и кроме Вас ни к кому бы с такой просьбой не обратилась. Вам хочется знать обо мне, а мне нечего сказать. Я играю без конца, играю вещи, очень мало говорящие уму и почти ничего душе — последняя сжимается, сохнет, и если и был там какой-нибудь родничок, то он скоро иссякнет. Успех имею при этом огромный и силюсь тщетно понять, в чем же дело. Ну вот и все. Как видите, Вы немного потеряли, что я не писала Вам до сих пор. А Вы напишите мне, Антон Павлович, пожалуйста, напишите мне — почувствуйте, как мне этого хочется. 18 февраля мой бенефис¹⁸⁸, и я не знаю, что мне ставить. Придумайте, напишите, главное, напишите мне. Да?

В. Комиссаржевская

Как мне хотелось бы Вас повидать, прямо вот как хотелось бы.

64. С. И. СМИРНОВОЙ-САЗОНОВОЙ.
[Петербург. Январь 1899 г.]¹⁸⁹

Не вздумайте, дорогая моя Софья Ивановна, беспокоиться, что я не буду на репетиции. Я знаю роль, у меня все намечено, и я никому ничего не испорчу. Я боюсь, что если выеду, то совсем буду не в силах в среду ни репетировать, ни играть, совсем голоса нет. Обнимаю Вас, моя хорошая, крепко, крепко.

Ваша В. Комиссаржевская

65. С. И. СМИРНОВОЙ-САЗОНОВОЙ.
[Петербург. Январь — февраль 1899 г.]¹⁹⁰

Дорогая Софья Ивановна, сейчас у меня был Незлобин (виленский антрепренер) и умоляет меня достать ему Ваш «Девятый вал», он хочет ставить его в свой бенефис. Не сделаете ли Вы это, дорогая, для меня, не дадите ли 71 экземпляр хоть в рукописи, я дам его переписать на пишущей машинке и пошлю ему. Если можно, то пришлите мне завтра утром с Любочкой¹⁹¹. Крепко, крепко обнимаю Вас, моя хорошая.

Ваша В. Комиссаржевская

66. ИЗ ПИСЬМА Е. П. КАРПОВУ.
[Вильно. 13 марта 1899 г.]¹⁹²

[…] Какой я успех имею¹⁹³ — прямо что-то необычайное. В «Волшебной сказке» после 2-го акта я думала, театр рушится, а оказывается, после 3-го еще больше. Билетов уже нет на все оставшиеся 5 спектаклей. А на среду (он бенефис назначил)¹⁹⁴ весь оркестр продан и масса приличных мест. Играю завтра «Юность», и останется мне «Беспр[иданница]», «Блест[ящая] карьера» и «Дикарка». Какая погода здесь. Приезжайте на один день вечером. Выедете, утром здесь и вечером назад. Ну, приезжайте, сделайте ненормальную вещь за эти несколько часов.

Вы многое потом простите судьбе и будете добрее и мягче. Господи, «ты должен, ты должен, или я не буду любить тебя» («Не умею высказать, как тебя люблю, ни в душе, ни в голове — других мыслей нет»). Боже мой, как все это далеко и как близко!

Да? Ну, приезжайте, я тогда прочту Вам сегодняшнее письмо. А может быть, Вы… ну, до свидания. Вы даже до свидания не сказали мне сегодня и 4 дня забыли, что я есть.

67. В. С. КРИВЕНКО¹⁹⁵.
[Петербург. 22 – 29 марта 1899 г.]¹⁹⁶

Василий Силович, посылаю Вам 18 руб. в пользу Театрального общества. Я решила всегда жертвовать один процент с гастролей в пользу Т[еатрального] об[щества]. Посылаю лепту с первых моих гастролей. Как Вы поживаете? Что и как у Вас? Очень хотелось бы повидать Вас, обнять Евгению Васильевну, но я уезжаю в Москву на будущей неделе, так что навещу Вас по приезде. Крепко жму Вашу руку. Евгению Силовну, Лизочку крепко обнимаю.

В. Комиссаржевская

68. А. Л. ВОЛЫНСКОМУ¹⁹⁷.
[26 июня 1899 г.]¹⁹⁸

Спасибо бесконечное за две Ваши записки. Я ни секунды не сомневалась, что папа именно такое впечатление на вас произведет, но мне все-таки радостно было прочесть это в Вашем письме, сказанное такими словами. Я хочу, чтобы Вы меня в Милане встретили, если это не составит для Вас какого-нибудь неудобства, так как я пробуду там полдня, то мне хочется, чтобы 72 Вы мне показали, что полнее поглядеть¹⁹⁹, хорошо? Счастливый — Вы уже там. Ну разве Вы без меня узнали бы когда-нибудь моего бесценного единственного серебряно-золотого человека²⁰⁰??! До свидания, напишите еще, дайте мне какое-нибудь указание в пути.

В. Комиссаржевская

69. Е. П. КАРПОВУ.
[Петербург. Октябрь 1899 г.]²⁰¹

Я прочла «Идиота», Евтихий Павлович, и спешу Вас предупредить, что ни в каком случае роль Аглаи играть не буду²⁰².

Если бы Вы сами не сказали мне, что Вы предназначили мне эту роль — я бы не поверила, не потому, что эта роль не первая — для меня не существует ролей вторых и первых, я ищу материала в роли, но именно Вы, как литературный человек, не могли не увидеть сразу, что в драме «Идиот» в роли Аглаи настолько же отсутствует материал, насколько много его в характере Аглаи в романе Достоевского. Здесь получилась холодная, бледная резонерка, которая совершенно вне характера моих способностей. П. М. Медведеву²⁰³ я уже написала, что рада в его бенефис сыграть что угодно одноактное, от Аглаи же решительно отказываюсь. До свидания.

В. Комиссаржевская

70. С. И. СМИРНОВОЙ-САЗОНОВОЙ.
[Петербург. Октябрь — ноябрь 1899 г.] Среда²⁰⁴

Дорогая Софья Ивановна, не написала вчера, потому что секунды буквально не было свободной. Я согласилась играть²⁰⁵, но просила Южина сделать кое-какие изменения в моей роли — поговорим об этом лично, после пятницы буду у Вас непременно. Пьеса мне нравится больше всех его прежде написанных.

Обнимаю Вас крепко.

Ваша Комиссаржевская

71. П. И. ВЕЙНБЕРГУ²⁰⁶.
[Петербург. 17 – 30 ноября 1899 г.]²⁰⁷

Добрейший Петр Исаевич, Вы на меня, я знаю, очень рассердитесь, но я должна отказаться от участия в «Фаусте»: с арфой я прочту, а больше прямо не имею физической возможности что-либо выучить. В моем желании искреннем Вы не можете сомневаться, но войдите в мое положение: сейчас я учу роль для пьесы²⁰⁸ Бобор[ыкина]²⁰⁹, которая идет 2-го, и затем 14-го или 16-го идет Отелло, репетиции которого начнутся 3 – 4-го. При том, так как я занята во всех пьесах, идущих все время («Закат», «Идиот» и «Накипь»), то и играю ежедневно, в чем Вы можете убедиться, глядя на репертуар. Согласитесь, что 73 при всем желании немыслимо найти время для выучки такой сцены, как сцена из «Фауста»²¹⁰. Нарочно знакомлю Вас так подробно с положением вещей, чтобы Вы могли убедиться, что мной руководит не лень, а абсолютная невозможность взять на себя невыполнимую задачу. Ваш вечер приходится, как нарочно, в декабре, самом горячем для меня месяце. Вы себе не можете представить, до чего я занята, играю почти ежедневно и с 11 [до] 4 — каждый день на репетициях. Голова уж не работает. Может быть, Вы отложите: я льщу себя надеждой быть свободнее в январе, благодаря бенефисам Савиной и Потоцкой²¹¹. Пришлите переводы, которые хотели. Очень грустно, что должна Вас огорчить. Искренне уважающая

В. Комиссаржевская,

1900

72. ИЗ ПИСЬМА Е. П. КАРПОВУ.
[Италия. Сан-Ремо. Конец февраля март до 19-го, 1900 г.]²¹²

Дорогой мой, я лежу — ничего особенного, простудилась, должно быть. Прежде всего я дам Вам поручение, которое, пожалуйста, исполните аккуратно и немедленно, не вдавайтесь ни в какие рассуждения вроде того, что зачем это Вам понадобилось именно сейчас и так далее (как скучно, что с Вами всегда нужны предисловия) купите мне (узнав предварительно, сколько их) решительно все когда-либо существовавшие и существующие переводы «Ромео и Дж[ульетты]»²¹³, и пусть Жен[ечка]²¹⁴ привезет мне их в Варшаву. […]

73. С. И. СМИРНОВОЙ-САЗОНОВОЙ.
19 марта [1900 г.]. Вагон²¹⁵

Софья Ивановна, дорогая, мне ужасно сейчас захотелось написать Вам без всякого к тому повода, просто хочется, и я уступаю этому желанию, с риском доставить этим удовольствие только себе. Не думайте, что я хочу поделиться с Вами какими-нибудь новыми, интересными впечатлениями — нет. Во-первых, если бы и были таковые, то способность делиться ими у меня всегда обратно пропорциональна той силе, какую они на меня произвели, а во-вторых, моя душа за последнее время стала значительно менее восприимчива, и я не знаю, чем это объяснить. Заросла ли она корой, образовавшейся от наслоений всевозможных житейских мелких ненужностей, сквозь которую так туго проходят чистые радости духа, или же с годами духовная наша оболочка, так же как и физическая, утрачивает прежнюю гибкость — не знаю, знаю только, что в то же время это состояние души находится в страшном противоречии с другим моим психическим настроением. Вы помните сказку 74 о «Царе Салтане», помните, как сын царя Салтана, которого пустили в море в засмоленной бочке, в один прекрасный день потянулся в бочке, встал, вышиб дно и вышел прочь. Мне кажется, в жизни каждого человека бывают такие моменты, когда надо «потянуться, встать и выбить дно», но одни его пропустили, другие не заметили, третьи кто сознательно, а кто бессознательно заставили замолчать в себе это требование, а вот по какому-нибудь [случаю] выпадет минута, когда прислушаешься к себе и вдруг она совпала с тем моментом, когда требование это заглушило все голоса. Все кругом, что-то не то и это не то — не в других, а в тебе. Не так все надо, все иначе — надо «потянуться», «встать». А если дно окажется крепче головы? Но секрет, вероятно, в том, чтобы не бояться, пока боишься за свою голову — ничего не пробьешь, но ведь это я думаю, что в этом секрет, а что такое я? Может быть, он совсем в другом! Но во всяком случае — сейчас это все не так и не то.

Не думайте, что я немножко свихнулась — я просто дала себе волю выложить перед Вами кусочек того, что во мне сейчас сидит, и, в сущности, ведь я Вас так мало знаю, люблю Вас, по Вашим сочинениям и просто так, не знаю за что (да как будто можно любить за что-нибудь?!). Но решительно не знаю Вас настолько, чтобы знать (сколько знаний!), как Вы все это будете читать, а между тем хочется вот именно Вам все это сейчас сказать.

Еду играть в Варшаву²¹⁶ на пять спектаклей — сейчас отъехала от Венеции — буду в Варшаве послезавтра утром и вечером выхожу в «Бой бабочек». Провела время за границей довольно печально, попала на холод, простудилась и лежала почти две недели с бронхитом. Сейчас совсем здорова. Как Вы, моя дорогая, живете? (нрзб) остались на пост? От Над[ежды] Ив[ановны]²¹⁷ получила три письма и послала ей столько же. Сегодня они в Ковно начинают²¹⁸. Ну, вот и все. Крепко, крепко Вас обнимаю, моя хорошая Софья Ивановна.

Ваша В. Комиссаржевская

P. S. Неужели Вы разберете это письмо?!

74. А. П. ЧЕХОВУ.
[Петербург. 9 апреля 1900 г.]²¹⁹

Христос воскресе!

В Петербурге говорят так, Антон Павлович, будто бы Вы не даете «Дяди Вани» в Александринский театр²²⁰. Я боюсь этому верить — так мне хочется сыграть Соню, и Вы должны мне сейчас же написать, правда ли это и если да, то отчего. Сделайте это, я очень прошу. Да?

Крепко жму Вашу руку, напишите же.

Ямская, 34

В. Комиссаржевская

75 75. Е. П. КАРПОВУ.
[Петербург. 16 апреля 1900 г.]²²¹

Милый мой, дорогой, хочется хоть два слова сказать, чтобы хоть немножко облегчить, может быть, хотя я перестаю верить, что имею эту силу, прежде одно мое ласковое слово разглаживало все морщины, а теперь… А я сегодня ясно поняла, вернее, почувствовала, как ко мне публика охладела²²²: в первый раз с тех пор как я в почете, меня не встретили аплодисментами после поста и не поднесли цветов, а главное, не встретили. У меня екнуло сердце, а потом я взволновалась, когда увидела директора я подумала, что он будет, может быть, недоволен отсутствием главного режиссера²²³. Ну, до скорого свидания.

Гамаюн²²⁴

А как я кашляла весь спектакль!

76. Е. П. КАРПОВУ.
[Харьков. 10 мая 1900 г.]²²⁵

Сбор плохой, объясняется это тем, что Беспридан[ница] здесь заиграна, и сегодня бенефис какой-то любимицы опереточной. Кроме того, управляющий театром говорит: «Как это мыслимо так приезжать абсолютно без реклам». Прием удивительный со второго акта. Играла очень нервно, но не очень хорошо. Редактор «Южн[ого] края»²²⁶ — друг-приятель Сав[иной] и оч[ень] скептически отнесся к моему приезду. Я так упала духом, что думала, не в силах буду играть. Никак не ожидала, что не получу от Вас телеграммы. Стараюсь утешить себя тем, что где я ни была, всегда плохо было начало, пока не узнают, а в Харьк[ове] и Савина в своей поездке сделала 500 р. на круг [летом]. Посмотрим, что дальше будет. Моя апатия не прошла, и мучает меня только ответственность перед всеми, а сама я так ясно чувствую, что при настоящем состоянии души ничего не сделаю. Христос с Вами.

Ваша Гамаюн

77. ИЗ ПИСЬМА Е. П. КАРПОВУ.
[Харьков. 14 мая 1900 г.]²²⁷

Дорогой мой, хороший, не сердитесь. Я совсем не могу писать — я в таком ужасном состоянии — проклинаю тот час, когда я затеяла эту поездку. […] Сегодня «Борцы». Ко мне за кулисы пришел Бабецкий²²⁸, потом какие-то студенты, корреспондент «Театр[а] и иск[усства]». Они прямо в экстазе от моей игры. Во время второго акта «Дикарки» (когда мы сидели у пианино), К[азимир] В[икентьевич]²²⁹ сказал мне дерзость, я не знала, как я доиграла, а в уборной со мной сделалось дурно. Никто не знал, к счастью, отчего, все начали меня успокаивать, думая, что я от сбора²³⁰. Я играла потом как никогда, потому что заставила себя все забыть, сказала себе, что это одна из жертв, которую настоятельно требует дело мое. […] Никогда мне ничего в письмах 76 не пишите. Я этого не могу, не хочу, мне все тогда представляется гадким: я, Вы и весь мир с его законами, которые люди для собственного удобства называют божескими. Господи, отчего Вы никогда ничего, так-таки ничего во мне не понимаете. Где же Вы «нападки жесткие» на Вас нашли в моем письме? Господи, получила сейчас телеграмму. Разве это называется терять мужество? Но ведь я же не одна, поймите, я чувствую себя виноватой перед труппой — и как нарочно, они все так тепло, хорошо ко мне относятся, а девочки (Вульф²³¹ и Чудинова²³²) прямо трогательны. Посылаю письмо, полученное от Волк[онского]²³³, может быть, поможет Вам, даст какую-нибудь новую идею последней картины²³⁴. Я вот об этом свете из окна говорю, что это очень красиво, что тьма и столб света на гробницу только. Если понадобится показать это художнику, обрежьте правый кусок, а ту сторону заклейте бумагой или зачеркните хорошенько все. Поговорите с ним хорошенько об этом. Играем сегодня «Борцы» (Варл[амову] выходить), завтра «Сказку»²³⁵, во вторник продан спектакль. Идет «Фауст» и «Новое дело»²³⁶, а в среду едем в Курск²³⁷ и два спектакля там дадим: «Борцы» и «Бой бабочек». 21-го начинаем в Киеве. Страшно думать, что там то же будет. Реклама — гадость, но так тоже нельзя ждать, потому что меня не знают, и на первый спектакль надо же, чтобы была публика, а для этого надо вовремя и много раз повторять, что приедут и будут играть, а так и Дузе²³⁸ не сделала бы ничего. Как я боюсь (?) все писать в Петербург и Вам. Ну, бог с тобой, родной, дорогой, мой хороший.

Вечно Ваша Гамаюн.

78. ИЗ ПИСЬМА Е. П. КАРПОВУ.
[20 мая 1900 г.]²³⁹

Милый, бога ради не сердитесь и не думайте ничего плохого, что я не пишу прямо — не могу, дорогой, такое состояние. Я напишу, но не сейчас. Я Вам послала четыре телеграммы, а вот Вы уехали 12-го и не могли мне написать. Последний спектакль дал сбору 1200 руб. с чем-то, но это были такие овации, какие я видела только в бенефисы. Два адреса я получила, один от университетских, а другой от земледельческого училища. Студенты непременно хотели лошадей отпрячь. А играю я без вдохновения, милый, хороший, — может быть, это пройдет, но у меня какая-то особенная тоска в душе. Через час будем в Киеве. В Курске сбор был 450 руб., но там театр маленький и ничтожные расходы. Что-то в Киеве ждет? Днепрова²⁴⁰ поднесла мне корзину и была в искреннем восторге. Завтра начинаем в Киеве «Волшебной сказкой». Это ужасно, что Вы мне не пишете. Ужасно по многим, а не по одной причине. Чудинова мне гораздо меньше нравится, чем раньше (это между нами, конечно), ничего плохого, а так общие наблюдения. Я теперь в прекрасных отношениях с Б[равичем], то есть в том отношении, что ни о чем абсолютно не говорим, кроме неизбежного. Он у меня извинился 77 и сказал, что умоляет меня совсем с ним не говорить. Господи, я все это говорю, а тоска-то какая несусветная, и говорить я могла бы сейчас с Вами без конца, а писать не могу совсем. В матер[иальном] отношении на эту поездку надо крест поставить, но если везде такой будет успех, то на будущий год это будет страшно по результатам. В Харьк[ов] я смело могу ехать постом и сделаю большие дела. Дюкова уже присылала ко мне, соглашусь ли я на гастроли приехать. Я сказала, что осенью дам ответ. […] А я еще, заметьте, ни разу, ни на секунду не задумывалась над материальной стороной дела, в какие я долги влезла в надежде на поездку — один ужас, когда еще и об этом начну думать. Надеюсь, что есть письма, где Вы о Маше пишете, о Знаменке. Я все время взвинченная, смеюсь, шучу без всякого притворства, от всей души, и вдруг, когда останусь одна, слезы текут градом. […]

79. Е. П. КАРПОВУ.
Киев. 31 мая [1900 г.]²⁴¹

Все здесь обстоит больше чем хорошо. Взяли на круг 1000 руб. с чем-то. Сегодня едем в Одессу, завтра начинаем «Вол[шебной] ск[азкой]». Вчера шла «Дикарка» моим бенефисом с аншлагом, и масса оваций было. В труппе несимпатичны двое: Яковл[ев]-Вос[токов]²⁴² и Ваша Чудин[ова] (это между нами, конечно), более неспособного к сцене человека я не видала, это раз, а во-вторых, она не так умна, как Вам кажется, неискренна и большая ломака.

Мне необходимо сказать Вам что-то оч[ень] важное, но пока Вы мне не напишете, что получили это письмо, я не напишу, и не телеграмму, а письма я буду ждать, где Вы скажете, что это письмо получили и куда Вам послать второе. Храни Вас господь.

В. Комиссаржевская

80. ИЗ ПИСЬМА Е. П. КАРПОВУ.
[Май 1900 г.]²⁴³

Спала как убитая, но проснулась совсем разбитая. Ужасное состояние духа. Сейчас у меня есть боли, так что поставила компресс. Я совсем не могу играть в таком состоянии […] На этой подкладке создалась постоянная какая-то ноющая нота в моей игре, и теперь у меня в поездке не будет нервности, которая является плодом вдохновенного подъема, а болезненная, и значит, бессильная зажечь. […] Одно скажу, бога ради, милый, занимайтесь больше и как-нибудь иначе, чем сейчас. Подумайте, родной, что необходимо утилизировать эти 3 месяца именно Вам, которому зимой совсем некогда работать над художественной разработкой. Милый, не сердитесь, что Это говорю, ведь я не для себя же этого хочу. Ведь в Вашем деле режиссера Вы не меньше, чем актер, должны прогрессировать или совсем сойдете на рутинерство, а я чувствую, чувствую всей душой — как мало Вы этим 78 проникнуты. Вы теперь будете жить близко к Петерб[ургу], значит, можете бывать в Публичной библиотеке. Подумайте, какая сложная вещь постановка «Гамлета», «Ромео [и Джульетты]» и «Снегурочки»²⁴⁴. Ведь в смысле планировки сцены хотя бы, если бы Вы разыскали какие-нибудь гравюры тех времен, Вы могли бы по ним, по тому, как в тот век расставляли утварь, мебель, устроить все оригинально, красиво и верно эпохе. Конечно, это маленький пример, но я хочу, чтобы Вы поняли, о чем я говорю. Вот почему я замолчала, когда Вы о своей пьесе сказали — я подумала, что Вы, значит, не будете опять работать над этими пьесами. Относительно того, как таять Снегурочке, надо подумать (об этом тоже надо было поговорить с Вами). […]

«Насколько возможно проследить связь творческих возможностей с нравственным характером жизни, мы видим, что лучшие произведения искусства созданы людьми хорошими». Рёскин²⁴⁵

81. ИЗ ПИСЬМА Е. П. КАРПОВУ.
[Июнь 1900 г.]²⁴⁶

Милый мой, не писала сто лет, Вы знаете уже почему. Все время думаю, как грустно, что я не с Вами именно теперь и не могу сказать Вам главного, что мне хочется относительно дел театральных: я очень рада, что у Вас столько неурядиц, потому что эта вечная борьба, как бы ни казалась она Вам на первый взгляд мелка и недостойна даже названия борьбы, — в действительности серьезна и спасает Вас от того, чего Вы сами говорили не раз боитесь — нравственной спячки или, вернее, примирения с существующим порядком вещей. Родной мой, не думаю, что у Суворина было бы лучше²⁴⁷ — там масса самодурства, с которым бороться не легче, а здесь Вы можете много сделать, пока к Вам директор относится так, как сейчас, то есть с полной верой в Ваше знание дела. Вы должны себя заставить быть к нему снисходительнее, и тогда все пойдет хорошо, потому что Вы не будете сердиться, а будете мягко направлять его. Вникните, дорогой, — ведь он же совершенно как в лесу в этом деле и за ним есть несомненное достоинство, это любовь его к делу и не «карьерное» к нему отношение. Например, относительно Дальск[ого]²⁴⁸ Вы не правы — действительно грустно, что театр лишился талантливого человека, но ведь утилизировать этот талант почти не было возможности. Нам нет дела до его нравственности, но его отношение к делу тормозило дело в полном и широком смысле этого слова, и такое деморализующее явление надо с корнем изъять, чтобы оно не заразило остальных. Ведь на него ничего не действовало, ни просьбы, ни штрафы — скажите, как Вы боролись бы с этим? И при распущенности труппы, не был ли он ярким примером того, что можно себе все позволять. Ведь я же слышала своими ушами такие речи за кулисами не раз — «вот Дальск[ий], он умел себя поставить — его и Карп[ов] боится». И это увольнение именно его, человека, нужного 79 в труппе, имевшего успех, произведет желанное действие на труппу, и Вы [не] меньше, чем кто-нибудь, должны и вслух при актерах, и про себя признать этот шаг правильным. Вы не смогли бы этого сделать, потому что это так же трудно, как трудно отрубить кому-нибудь палец, хотя знаешь, что это надо д[ля] спасения всей руки, но раз это сделано — это облегчает Вам же задачу с идейной ее стороны. Потом уговорите Вы Сувор[ина] кончить пьесу его²⁴⁹, ведь она может выйти оч[ень] хорошей — непременно уговорите и узнайте, отчего это он вдруг расхотел моего участия в ней. […]

82. ИЗ ПИСЬМА Н. Н. ХОДОТОВУ²⁵⁰.
[3 июля 1900 г.]²⁵¹

Еду и еще безумно долго буду ехать. Мне навстречу бегут поля, леса, внизу много, много цветов — наверху еще больше неба, и мне хочется послать Вам всего этого хоть по кусочку, потому что Вы умеете любить все Это. Я мало спала и видела Вас во сне: Вы лежали как будто во ржи и плакали, а я нашла Вас, потому что Вы застонали. Я боюсь, Вы не будете разбирать моих писем, а мне так трудно «стараться» писать их ясно. Я приеду только в субботу в два часа дня. Я получила письмо от Маши в Москве. Она меня умоляет не ехать в купе, что по этой дороге «все барынь режут» и что она две ночи не спит, так ей страшно, а я как раз в купе одна-одинешенька. Две ночи ехать, сегодня и завтра. Я тоже этой дороги не люблю, тут всегда несчастные случаи, а мне сейчас не хочется «умереть». Какое небо сейчас чудное, так и хочется самым кончиком пальцев тронуть его, чтобы оно немножко в меня вошло. А я Вас так и не видела «уже таким светлым», каким Вы были до рокового 22 числа. Совсем, совсем другие глаза были и благодаря им и все лицо, конечно. Вашей души коснулось тогда небо, и Вы глядели на мир сквозь него, когда я с Вами познакомилась, у Вас не было такого лица и теперь опять нет. Вот первое, что Вы должны сделать из того, что Вы хотите делать для меня или ради меня: это чтобы я по приезде нашла в Вас того, каким Вы были в Киеве, Одессе, в Николаеве и в самом начале в Вильно, а не того, с которым я прощалась. […] Когда у Вас будет время, походите по магазинам (к Фельтену, Millier, Dosier’y и еще куда-нибудь) и узнайте, есть ли у них хороший портрет Рескина — но хороший, и сколько стоит он. Сделаете? Мне надо. Все степи, степи, жарко, душно и на душе плохо. У Вас привычка разбрасывать письма. Пожалуйста, рвите мои письма. Христос с Вами.

83. Н. Н. ХОДОТОВУ.
[Железноводск. 6 июля 1900 г.]²⁵²

Не собиралась писать Вам так скоро, но Вам помогла Большая Медведица. Выглянула в окно сейчас — и сразу она надо мной, и захотелось сказать Вам что-нибудь. «Кастрюлька» сказала мне, что Вам тоскливо. Да? Впрочем, 80 я это скоро узнаю — по Вашим письмам видно будет. Но если Вам очень тоскливо — Вы не будете искать все-таки развлечений, не правда ли? Вы не будете искать спасения от этой тоски? Нет, не гоните ее, дайте ей приют в душе — она нужна душе. Она не задушит Вас! Как от аромата цветов, от нее можно задыхаться, но не бывает душно. Если суждено Вашей душе зазвучать когда-нибудь полным аккордом — Вы поймете тогда, услышите в этой дивной гармонии отзвук той тоски и благословите ее. Тургенев говорит: «Красота разлита всюду, она простирается даже до смерти. Но она нигде не сияет с той силой, как в человеческой индивидуальности»²⁵³. Как это верно! И в жизни каждого человека бывает такой момент, когда ему ничего не стоит не дать засориться светильнику, и как часто он потухает, не успев «засиять». У меня на столе стоят розы. Я приехала вчера. Устроилась довольно хорошо, но не так, как ждала: я думала, что не смогу заниматься, а теперь мне хочется сейчас поработать, а страшно, чтобы что-нибудь не спугнуло этого желания. Завтра начинаю лечение. Мой доктор хочет, чтобы я поехала все-таки через 3 – 4 недели в Крым, хоть на три недели, но это еще не решено. А знаете, отчего еще мне захотелось написать Вам сейчас? Я купила в дорогу книгу: «Письма Тургенева к Виардо». Там он благодарит ее за письмо к нему и прибавляет: «Если бы Вы знали, что это значит, когда дружеская рука ищет Вас издалека и опускается на Вас!» Вот и мне захотелось, чтобы Вы пережили это отрадное чувство.

Ну и довольно пока. Христос с Вами. Будьте таким, каким Вы сами хотели бы себя видеть — да? Ну — бог с Вами.

Ваш Свет

84. Н. Н. ХОДОТОВУ.
[Железноводск. Июль 1900 г.]²⁵⁴

Я все еще не чувствую себя хорошо. Это восхождение на гору дает себя знать. Я никого не вижу, кроме разных неинтересных дам, да еще бывает у нас студент один петербургский, влюбленный в мою младшую сестру²⁵⁵. Никакого Бианки тут нет. Встаю в 7¹/₂ ч. Иду брать душ, к 10 возвращаюсь, пью кумыс и читаю или пишу. В час обедаю, после обеда ложусь на диван с книгой. В 3 часа опять пью кумыс и потом пишу или читаю, а иногда (к сожалению, довольно часто) кто-нибудь придет навестить. В 6 час. иду гулять до 8 ¹/₂ или 9, потом пью чай и в 10 час. ложусь. Вот Вам мой отчет — одобряете ли Вы его? «О, да!» — ответит «бестолковый». Да? Это не письмо я пишу — я не могу писать еще сегодня — мне трудно, я все лежу. А Вы все еще неисправимый эгоист, пишете не ехать в Крым! Ведь мне необходимо набрать сил на зиму, поймите. У меня их гораздо меньше, чем Вы думаете.

Я много думаю о Вас… во вторник вспоминала, что Вы играете в Красном. Я часто, часто вспоминаю Вас. Христос с Вами… Напишу, как только будут силы.

81 85. Н. Н. ХОДОТОВУ.
[Железноводск. Середина июля 1900 г.]²⁵⁶

Вы приготовьтесь к тому, мой голубчик (это мне так вдруг захотелось назвать Вас голубчиком, но совсем иначе я это слово говорю, чем всегда до сих пор говорила — я никого так не называю), что я не умею писать иногда связно. На меня налетает толпа мыслей, ощущений и слов даже — и вот я врываюсь в эту толпу, чтобы успеть что-нибудь схватить, что попадется, что ближе, что поддается, и посылаю это куда хочется, — значит, Вам теперь. У меня особенное настроение сделалось, поднятое ужасно, но это не экзальтация, потому что оно переходит за ту границу, до которой умеет и смеет доходить экзальтация. Моя душа переживает какой-то праздник, но это радость высшего порядка, и надо воспользоваться, надо сделать что-нибудь большое. Люди ошибаются, думая, что надо глядеть вниз, чтобы не споткнуться — нет, именно надо всегда, всегда глядеть вверх, и только тогда минуешь все препятствия. Когда артист делается нищим (если его душа делается пустой сумой), никого не смеет он винить в этом, потому что про душу артиста можно сказать то, что Христос сказал про себя: «Я — правда, я и путь к правде». Мне хотелось бы все, что сейчас во мне, обратить в звуки и послать Вам, но это нельзя, да я и не слышу их сейчас. Я вижу большой чертог, весь в огнях, он полон каких-то неуловимых образов, не уловимых ни по цвету, ни по форме (только иногда мелькают громадные бабочки голубые и бледно-розовые — громадные и легкие-легкие), но все светлых. Они кружатся, мечутся, но это так надо, они не испуганы. Там чуть слышны звуки серебряных колокольчиков и ничем не пахнет (правда ведь, душа ничем не пахнет, потому что она все время раздает аромат). И я знаю волшебное слово, которое может их остановить, и тогда я все пойму, но я не понимаю, не могу или не хочу еще его сказать. Я посылаю Вам этот бред, потому что это — я. Бред продолжается иногда несколько дней и ночей — и почем знать, не есть ли это время — время настоящей моей жизни?! Я ясно чувствую, что в письмах к Вам никогда не должен витать тот беспокойный дух, который овладевает иногда подолгу моей душой — но в то же время я хочу попробовать ввести Вас во все те закоулки души, которые делают меня такой, а не другой, может быть не той, которую Вы ждете, но такой, какой меня не Знает никто. Никогда не говорите: «Не обманывайте меня» — это звучит так же фальшиво и больно, как звучал бы крик совы, если бы он раздался в ту минуту, когда мы стояли с Вами в Киеве на площадке Андрея Первозванного. Я Вам этого не скажу; я только скажу: «будьте правдивы до щепетильности не со мной только, а вообще». (Не думайте, что это так легко, проследите за собой, и Вы увидите, как это трудно), и это откроет Вам новые горизонты. Я ничего и никого не вижу — я Вам писала, что лежала эти дни. Сегодня иду гулять одна. Мне не хочется никого видеть. Маши еще нет. До свиданья, мой хороший мальчик. Да. Вы можете, Вы должны быть хорошим. Как мне хочется научить Вас прежде всего любить больше — не меня — нет, а всех. 82 Всех, и хороших, и дурных. Хороших за то, что им скверно, — дурных за то, что им не так хорошо, как надо, а вернее, ни за что, а просто за то, что всем, всем плохо, и больше всего тем, кому хорошо. Как-нибудь, когда будет настроение, — подите в Казанский собор — к вечеру. Как войдете — идите все прямо — там большое распятие. Станьте направо за колонну (я там всегда молюсь) и смотрите долго, долго на лицо Христа, на руки его — и помолитесь за всех, кому тяжело. Если помолится Вам так, то у Вас как будто волна какая-то поднимется потом в душе. Сделайте. Ну что еще мне Вам сказать на прощанье? — Пусть душа Ваша будет так глубока, как море у берегов Малого Фонтана — чиста, как взгляд васнецовской божьей матери²⁵⁷, и любит меня, как я люблю сейчас Большую Медведицу. Христос с Вами.

86. ИЗ ПИСЬМА Е. П. КАРПОВУ.
[Железноводск. До 19 июля 1900 г.]²⁵⁸

Мне надо от Вас теперь, чтобы Вы помогли мне. Я вся сейчас, вся полна только одним помыслом — о деле своем, ну, и давайте — ну, будьте мне настоящим товарищем — я так мало делаю для него, я так должна работать, я хочу и я так одинока, так не умею работать. Мы с Вами совсем разно понимаем некоторые вещи, на способ служения мы смотрим разно, но Вы, помимо себя, сделались уже символистом немножко, и, наконец, можно разными путями идти к одной цели. Ведь я же не умерла, я здесь, ведь, кроме всего, Вы любите во мне артиста, да? Так вот, ну, запрем сейчас наше отношение друг к другу в ящик, и мы отопрем его, когда будет надо и можно, а пока будем рука об руку служить тому, что мы оба любим, что любить определено Высшим Законом, ради чего можно, должно всем жертвовать, потому что оно переживет и эту жертву, и все наши радости и печали, и нас самих. Да — я бросаюсь, я кидаюсь, но я не изменяла никогда еще ему, этому единственному ему, пресмыкаясь перед которым, — возвышаешься. Идите же, дорогой, хороший, неужели Вы будете таким слабым и измените ему ради житейской бури. Пусть оно новую струю еще вольет в душу Вашу! Ведь это все временное, наносное, а вот сейчас, в эту минуту вечность говорит с Вами через меня. Да, да, вечность, потому что редко моя душа бывает так напряжена, как сейчас, и так прозорливо видеть все — она может только в такие минуты, и я чувствую, что я еще должна жить и сделать что-то большое, и это сознание вызвано не чем-нибудь поверхностным, человеческим, нет, это голос Высший — и грех тому, кто не ответит на мой призыв в такую минуту. Мне не стыдно призывать, и я буду звать, Вы должны услышать меня или прямо иметь мужество сказать, что Вы совсем слабый человек, что Вас сломила первая буря и Вашей душе недоступны голоса другого мира, с этими бурями ничего общего не имеющего. Но я не верю, чтобы это было так! Слышите ли Вы сейчас, как вся моя душа говорит этими словами, не говорит, она проникнута ими вся до дна и глубже еще. Забудьте обо всем — всеми помыслами, 83 помыслами души, головы отдайтесь искусству, служите ему, как умеете, чем умеете, но весь, весь! Послужите ему, чистому, светлому, ясному, строгому и бесконечному, сколько сможете, и Вам будет чем помянуть свою жизнь, но послужите по-настоящему, а я то же сделаю, и, право, не так уж скверно иметь такого помощника, как я. Вот когда хотелось бы иметь возможность вывернуть душу и показать всю, дать потрогать, как Фома трогал рану Христа.

В ней много сейчас красоты, а такая красота — большая сила и именно та сила, которая может и должна мир двигать. Если бы Вы знали, как я ясно чувствую (именно не умом это сознаю), что мне поручили что-то важное, а я занялась пустяками и почти забыла об этом важном, а его легко могут расхитить, и я буду нищая, нищая. Ну вот, ну помогите мне, будьте сторожем хотя, если не увлекает Вас другое. […] Мне безумно страшно за зиму, за роли, не за успех только, а что я потеряюсь, не найдя вдруг в нужную минуту того, что во мне есть, я чувствую, но я не умею дать. Я не буду Вам больше писать, а Вы напишите мне только два слова: дало ли хоть какое-нибудь успокоение Вашей бедной душе это мое письмо, в котором каждое слово диктовано душой, одной душой. […] Жду Машу, 25-го уедем в Крым, в Ялту. Мне надо мак и виноград. Лежала здесь пять дней, что-то в легком начиналось, теперь ничего, но еще кашляю.

С 25-го адрес: Ялта, «Массандра», Елизавете Александровне Белецкой, для меня. Господь с Вами.

87. ИЗ ПИСЬМА Н. Н. ХОДОТОВУ.
[Железноводск. 18 – 19 июля 1900 г.]²⁵⁹

Я не хочу, слышите, не хочу, чтобы Вы были злой! Я бесконечно рада тем строкам Вашего письма, где Вы пишете, что любите теперь все не для себя, а от себя. И мне так хочется объяснить Вам ясно-ясно, отчего это так мне отрадно. Я рада этому тоже не для себя, то есть тут есть и для себя, но раз уж есть и, значит оно тонет в чем-то большем. И это большее есть радость за Вас. Знаете, Достоевский говорит где-то: «Сострадание есть главнейший и, может быть, единственный закон бытия всего человечества»²⁶⁰. И мне так это ясно, так понятно, почему это так. Сострадание непременно двигает вперед, потому что оно должно быть прозорливо, должно глядеть вперед, обнимать необъятное — иначе оно будет называться как-нибудь иначе. Оно не может стоять, оно должно идти вперед, чтобы питаться и существовать. И потом оно широко, потому что добро — широко.

Суббота. Я не кончила вчера письма, а сегодня с утра (в восемь часов) поехала на станцию Минеральные Воды встречать Машу — и хочу здесь же дописать и опустить Вам. У меня какой-то вдруг камень лег на душу — не знаю, что это такое, может быть, это пройдет, но скорей бы, а то я ничего не могу делать. […]

84 88. Н. Н. ХОДОТОВУ.
[Железноводск. 24 – 28 июля 1900 г.]²⁶¹

Получила телеграмму вчера. Немного успокоилась, но только немного. Я получила от Вас предпоследнее письмо от 9-го, а последнее от 17-го, значит, больше недели у Вас не было потребности писать мне. Что с Вами было в эту неделю? Какие «новые» веяния коснулись Вашей души? Трудно мне Вам писать сейчас — так все как-то перепуталось в душе. Невозможно — неожиданным было для меня Ваше письмо. Ну, не хочу больше об этом говорить. Все ли мои письма Вы получили? Я послала Вам три с дороги и отсюда пишу девятое. Мы едем с Машей завтра, но я послала телеграмму в Новороссийск, и если во вторник идет плохой пароход, то останемся до среды. Мне нечего сейчас сказать Вам о себе. Я ничего не делаю, ни о чем не думаю это время. Молю судьбу, чтобы в Крыму вернулось желание работать — иначе я бросила в пропасть это время и буду непоправимо виновата перед собой. Не увлекайтесь очень Ницше. На него надо смотреть как на гениального человека, но, сделав его философию символом веры, — никогда не пойдешь вперед. Как странно все-таки, что моя тоска «беспричинная», о которой я писала Вам со станции Минеральные воды в тот день, когда встречала Машу, так не обманула меня! Во мне сделался как будто пустой ящик, и я напрасно стараюсь наполнить его чем-нибудь, хотя это понятно, потому что в этом случае чем больше стараешься, тем меньше надежды на какой-нибудь результат. Ужасно только, что все время боль — тупая, но непрестанная. Я ездила вчера вечером с Машей кататься. Звезд было так много, как это бывает только здесь. Большая Медведица здесь очень низко, и я подумала, что вот в эту минуту она так близко и в то же время так далеко. Моя звезда переливала всеми цветами, а я думала о том, что она не так верна мне, как я думала — и еще думала о том, как ласково, с какой «готовностью» открывает небо свои объятья — и как не надо этого людям, то есть они думают, что не надо. Я легла и видела во сне что-то горькое и больное и проснулась вся в слезах. «Проснулась, а слезы все льются, и я не могу их унять»²⁶².

Ну, Христос с Вами! Я хотела бы Вас увидать сейчас на минутку, чтобы понять Вас и через Вас… Пишите. Господь с Вами.

89. ИЗ ПИСЬМА Н. Н. ХОДОТОВУ.
[Ялта. Конец июля 1900 г.]²⁶³

Мне кажется сейчас, что я так много должна сказать Вам, что я беру эту «простыню», чтобы писать Вам — но очень возможно, что из этого ничего не выйдет. Мы вчера приехали. Тут не хорошо — тут волшебно-прекрасно. Начать описывать это все — значит оскорблять — нет слов таких, или, вернее, не мне найти их. Но все-таки лично мне Кавказ больше говорит! Здесь много неги, здесь все как-то «манит» любоваться собой, а там все полно гордой 85 прелестью, он не завораживает душу — он покоряет ее своей красотой. Но море здесь, море! Господи! Сколько тоски оно несет, но тоски, без которой нельзя существовать! Вчера вечером, когда я вышла на балкон и ночь была такая тихая, точно каждый листик дал обет молчания, и розы, и магнолии пахли так сильно, точно хотели, чтобы аромат этот дошел до луны. А громадный тополь стоит, как будто сторожит вход в волшебное царство — и все это залито луной, и свет ее лег широкой бесконечной пеленой на море… Я думала, у меня сердце разорвется от муки! Направо от меня была Большая Медведица. Прямо передо мной звезда, что я Вам подарила, а левее — моя. Как мне хотелось, чтобы Вы были здесь, чтобы Вы все это видели и видели теперь именно, пока еще дрожат в душе Вашей струны на все это, потому что боюсь я… и все труднее и труднее мне бороться с предчувствием, которое говорит, что житейские волны сумеют затопить все эти всходы в душе Вашей и ни мне и никому не спасти тогда их, потому что союзниками врагов явится многое, с чем трудно совладать. Легла я и долго и много думала на эту тему, и я не сумею всего рассказать, а хочется и надо. Как все-таки жестока бывает ко мне подчас судьба! (Когда мы увидимся, я поясню Вам эту мою фразу, если Вы захотите — это и к Вам имеет большое отношение). У людей вообще, а у женщин в особенности есть одна черта ужасная: они легко прощают гадость — раз она сделана ради них, из-за них или во имя их. В числе моих бесконечных недостатков — этого нет, и отсутствие этого недостатка послужило было одной из причин, почему я сурово отнеслась к тому, что произошло с Вами за время нашей разлуки. Вы не сделали гадости, но… знаете, Галилей признавал только одну точку зрения на мир²⁶⁴: стоя на земле. Коперник же решил, что есть другая: надо посмотреть на мир со звезды. Ну вот и мы должны суметь найти эту высоту. Потом можно вернуться вниз, но уже все тогда будешь проверять по той, высшей точке зрения. И вот бывает так, что Вы какую-нибудь фразу, слово, из слышанных Вами, выделяете в тоне, взгляде, пожатии руки… для Вас звучит что-то новое, не необыкновенное, а именно новое. В устах этого человека и обыкновенная фраза звучит чем-то вещим, как бы кладущей грань между тем, что было, и тем, что будет. И вот тогда решаешь, что человек этот, может быть, бессознательно побывал на той высшей точке — и эта фраза — плод того, что он был там; она обыкновенна, потому что это еще лепет ребенка, но она сулит. И когда Вы мне сказали перед разлукой (я почти слово в слово помню это): «Ну вот, я Вам обещаю, что я без Вас не буду жить… Не буду… и ну, одним словом, буду таким, как Вы хотите» — для меня эта фраза была полна значения, более глубокого, чем она была… и… Я хочу Вас видеть очень, очень, я не верю, что… мне кажется, что Вы должны… Я получила Ваше письмо сегодня утром — то, которое сюда прямо адресовали. С Кавказа мне перешлют, если Вы туда еще одно послали. Это письмо тринадцатое я Вам пишу. Я играю «Бедную невесту» на открытии²⁶⁵ и страшно этим недовольна. Я знаю, что у меня ничего не выйдет. […]

86 У меня в комнате стоит один цветок магнолии. Она очень похожа на водяную лилию, но величины такой, как головка маленького ребенка — и так пахнет, что я велела унести: у меня вдруг так закружилась голова и в виски застучало, как будто дурно делается. Посылаю Вам один лепесток от нее и много от моих неизменных любимцев — красных роз. […]

90. Е. П. КАРПОВУ.
[Ялта. Конец июля 1900 г.]²⁶⁶

Так много хочется сказать Вам, что не знаю, с чего начать. «Сердце имеет свою логику», но у кого есть своя логика, есть свои слова. В те минуты, когда душа поднимает Вас очень высоко, она подскажет Вам какие-то новые слова, и Вы заговорите не так, как говорите всегда. Вот отчего меня всегда так огорчала Ваша грубость, поговорки разные! Когда душа высоко настроена, — она говорит мягкими словами, а мне хотелось, чтобы она у Вас во всякую минуту была так. Нельзя сказать: пойду, черт побери, богу помолюсь. Если бы можно было долго так оставаться, вероятно, сделал бы что-нибудь большое, но мы не умеем это удержать и, опустивши, забываем те слова — помнится чувство, которое тобой владело, слишком оно было сильно, чтобы так скоро его забыть. Таким было мое письмо. Я помню, что чувствовала, когда его писала, но спросите меня, как я об этом Вам сказала — я не помню. Я как-то Вам рассказывала, что когда в Вильно у меня была история с Самойловым²⁶⁷, я собрала несколько человек из труппы и сказала им, что я думала обо всем этом. Я говорила не меньше двадцати минут, не запнувшись ни разу, ясно, горячо, чуть ли не красиво. А Вы знаете, что я этого совсем не умею, и, когда я пришла домой, я была вся разбита и мне казалось, что я была в гипнозе. Слово помогает часто человеку хитрить, изворачиваться, делать гадкое, но когда душа захочет хоть на секунду сбросить с себя все и подняться — слово, так же, как и все в такие минуты, подчиняется ей и не может оно тогда, хоть этот миг, не заговорить иначе, новым языком, необыкновенным, непривычным для всех и для самого себя. А Вы разыскали тут «литературу», и аффектацию, и придуманный исход. Ну, бог с вами, не могу больше об этом говорить. Какое, в сущности, странное Ваше письмо: Вы пишете мне, как человеку, которого Вы совсем не знаете. Не говорю уже о тех строках, где Вы бросаете мне горький, незаслуженный упрек (я чувствую его, хотя не поняла все-таки, как следует, Вашей фразы — чувствую только, что тут желание обидное сказать), но тут же рядом стоит еще одна, совсем уже дико звучащая фраза, когда Вы мне говорите ее о том, что я хочу «установить определенные отношения». И потом, откуда это у меня явилось вдруг такое «стремление к декадентству», «отчужденность от русской жизни». Как будто мы не вели никогда долгих бесед на эту тему и Вам неизвестны мои взгляды! Как будто я не говорила Вам сто тысяч раз, что декадентство, то, о котором я знаю, то есть заявляющее себя в таких уродливых формах, стремящееся 87 уйти от идеала чистой красоты, не может ничего говорить моей душе. Я не могу относиться к декадентству с тем презрением, с которым относитесь Вы, потому что среди декадентов найдутся не только такие, которые, прикрывшись Этим прозвищем, дают волю всему гнусному, что сидит в них, найдутся и такие, кто ищут правды для своего тоскующего духа и в этом движении думают найти ее. Это слепые — я пожалею их, но не пойду за ними. Вы безусловно правы, говоря, что мне надо играть роли русских девушек, безусловно правы, говоря о душевной красоте Марии Андреевны, но откуда следует, что я стремилась изображать типы, «исковерканные нарочными эффектами», это для меня тайна. Но Вы считаете, что, играя только такие роли и больше никакие, — значит исполнить свое назначение на сцене, а я этого не считаю. Жизнь идет своим чередом, и душа русской женщины нашего времени сложнее и интереснее по той работе, которая в ней идет. Душа эта в основе своей может не отойти от пушкинской Татьяны, но жизнь затянула эту основу паутиной, и если талантливый драматург при помощи такого же артиста расскажет о борьбе такой души, покажет и эту паутину и свет, что проходит через нее — это будет близко, понятно, нужно для души современного зрителя, это будет стихийно, а стихийными чувствами должен владеть артист и должен ими жечь сердца людей. Много бы я могла еще сказать на эту тему, но мы с Вами тут никогда не сойдемся, и Вы опять «литературу» начнете искать в моих словах. Благодарю за те строки, где Вы говорите, что всегда готовы мне помочь. Грустно, что предшествующее им делает их не такими дорогими, но все-таки спасибо. О трагедии я поговорю еще с Вами, если у Вас есть охота слушать, а пока бог с Вами.

В. Комиссаржевская

91. А. П. ЧЕХОВУ.
[Ялта. 1 августа 1900 г.]²⁶⁸

Антон Павлович, я приехала на несколько дней в Ялту²⁶⁹, живу в Массандре, и мне было бы очень грустно не увидать Вас хоть на минутку. Не приедете ли Вы ко мне в четверг в пять часов. Вам надо взять извозчика в Нижнюю Массандру к конторе, а там Вам староста покажет, куда ко мне. Я живу у Белецких, так что Вы их спросите. Ответьте мне два слова, приедете ли Вы.

Елизавете Александровне Белецкой для меня. Очень хочется Вас видеть.

В. Комиссаржевская

92. Е. П. КАРПОВУ.
[Ялта. До 4 августа 1900 г.]²⁷⁰

Не помню, когда я жалела о чем-нибудь так, как жалею сейчас о том, что написала Вам письмо. Ответом Вашим Вы оскорбили меня в самых чистых и дорогих мне моих чувствах. Я плакала, пока писала Вам это письмо, каждое 88 слово его шло из глубины моей души, из той глубины, где лежат самые заповедные думы, чувства, слова, я почувствовала неодолимую потребность достать их, послать Вам, я ввела Вас в святая святых, а Вы оскорбили все, что увидали там. Не верить человеку в такие минуты — значит утратить веру во все чистое на земле. Я буду играть Марию Андреевну, раз это надо, но это не только не будет моей коронной ролью, а я прямо Вам говорю, что так как Вы любите Островского, то Вам именно очень будет обидно видеть, как я искалечу этот милый для Вас тип. Я могу ее играть, только если Вы займетесь со мной ею, потому что я ее почувствовать не смогу никогда²⁷¹. Все, что она говорит, мне представляется наивным и ненужным, и я совсем не вижу цели в постановке подобных вещей. Почему Вы не ставите лучше «Таланты и поклонники». Если у Вас есть время и охота, объясните мне, зачем это надо. Говорю Вам совершенно искренне, что мне очень хочется и надо это Знать, и именно Вы, человек, убежденный в том, что он делает, можете мне Это сказать. Я надеюсь — Вы мне в этом не откажете. Потом еще я хочу вот что Вам сказать. Я очень прошу Вас подумать над тем, чтобы мне не играть так много новых ролей. Дело не в здоровье, потому что, во-первых, я здорова пока совсем, а во-вторых, никогда я здоровья не берегла и вряд ли теперь сумела бы это сделать. А дело в том, что те немногие годы, что я могу послужить делу, мне хочется что-нибудь сделать для него, и если никто не хочет мне помочь, то я сама должна это сделать. Когда я Вам сказала как-то, что я бы на Вашем месте сказала директору, что Вы не можете с художественной стороны обставить хорошо дело, раз Вы должны ставить каждые две недели новые пьесы, Вы сказали мне, что нельзя из-за бенефисов это сделать. В этом Ваше оправдание. У меня этого оправдания нет, и я считаю себя в полном праве, служа на императорской сцене, просить давать мне больше времени на изучение и подготовку ролей. Вы можете мне сказать, что на это у меня есть лето и пост, но Вы будете неправы, так как Вы сами говорили, что только на репетициях можно сделать роль. У меня впереди «Бедная невеста», Верочка («Месяц в деревне»), Снегурочка, Офелия, Джульетта и, конечно, еще что-нибудь в бенефис Горева²⁷² или кого-нибудь другого, и такие 6 ролей на 4 – 5 месяцев больше чем достаточно, если не готовить их по-провинциальному. Если Вы или дирекция находит, что только та работа, которую я несла до сих пор, стоит тех денег, что я получаю, то я прямо прошу уменьшить мое жалованье. Вопрос слишком больной и важный для меня должен решиться за этот сезон для того, чтобы не сделать все возможное для решения его в благоприятную для меня сторону. Я войду в классический репертуар, и если Эта попытка не увенчается успехом, Вы даже не представляете себе, что со мной будет, и я больше чем боюсь, что это будет так. Я больше, чем кто-нибудь, умею иногда прятать голову в песок, как страус от приближающейся опасности, и напрасно я побыла еще в этом песке, а не шла открыто на гибель. Я работала немного над Джульеттой и над Офелией и никогда еще не чувствовала так ясно своей несостоятельности. Не взявшись за эти роли, я утешала 89 бы себя иллюзией, что случайность помешала мне сыграть их, и, не будь ее, я дала бы что-нибудь большое, и эта иллюзия помогла бы мне работать над другими образами, не возвысившимися до трагедии. «Она не чувствует трагедии», — сказал про меня Сальвини²⁷³, и в первую минуту, когда я это прочла, какой-то холод прошел по моей душе, но потом я забыла, или, вернее, усыпила это, а теперь, как призрак, встают эти слова, и за ними рисуется момент, когда придется убедиться в истине их на деле.

После Вашего письма вряд ли уместно говорить так много о себе, но как бы Вы ко мне ни относились, Вам придется сталкиваться со мной на почве дела и мои настроения, сомнения и т. д. должны быть для Вас ясны, хотя бы ради дела, которое не любить Вы не можете. Не думайте, что я сержусь на Ваше письмо — мне невыносимо больно оно. Буду на репетиции 17-го.

В. Комиссаржевская

Письмо Ваше Маше передала. Мы едем в Севастополь в пятницу. Адрес: Севастополь. До востребования.

93. А. П. ЧЕХОВУ.
Севастополь. 7 августа 1900 г.²⁷⁴

Ждала два дня. Едем завтра пароходом Ялту.

Огорчена Вашей недогадливостью. Найду ли Вас?

Ответьте Гранд-отель.

94. А. П. ЧЕХОВУ.
[Ялта. 9 – 12 августа 1900 г.]²⁷⁵

Все-таки я рада, что видела Вас, Антон Павлович, что побыла в Гурзуфе и хочу хоть в письме сказать Вам еще раз до свидания. «Все-таки» я говорю потому, что мне жаль и непонятно, почему мы с Вами так мало говорили. Я не таким ждала Вас встретить. Мне казалось, что когда я Вас увижу, то закидаю вопросами, и сама скажу Вам хоть что-нибудь. Это не вышло. Вы были все время какой-то «спеленатый». А может быть, причина лежала во мне. Знаете, это ужасно странно, но мне все время было жаль Вас. Я совсем не умею ни разобраться в этом ясно, ни тем более объяснить, но жаль, жаль до грусти. А еще что-то неуловимое было все время в Вас, чему я не верю, и казалось, вот-вот какое-то движение надо сделать и это неуловимое уйдет. А в результате очень много у меня к Вам хорошего чувства, и Вы за него дайте мне одно — будьте со мной всегда при всевозможных условиях искренни до дна. Понимаете, не откровенности я хочу, а искренности. Это не так легко, как кажется, — оттого я и прошу у Вас этого.

Вас совсем закачало, меня меньше, а Маша и сегодня лежит совсем больная, не знаю, как я ее повезу. Не забудьте Вашего обещания отыскать мне 90 землю. Больше 3000 руб. я не могу. Выбор места предоставляю Вам. Может быть, лучше не так близко к морю? Напишите мне, в каких книжках «Русской мысли» статья Боборыкина²⁷⁶, о которой Вы мне говорили. Пришлите карточки мои. До свидания, не забывайте меня.

В. Комиссаржевская

95. А. П. ЧЕХОВУ.
Петербург. 3 сентября 1900 г.²⁷⁷

Благодарю за письмо, карточки. Пишу. Телеграфируйте, когда кончите. Нужно знать раньше для бенефиса.

Комиссаржевская

96. А. П. ЧЕХОВУ.
[Петербург. Вторая половина сентября 1900 г.]²⁷⁸

Я сейчас же по получении Вашего письма²⁷⁹ написала Вам телеграмму, Антон Павлович, но по случаю переезда на новую квартиру в ней и в головах прислуги кавардак, и они забыли. Я только сегодня увидала, что написанная мной телеграмма лежит на письменном столе — ее и не думали отсылать. Бенефис мой назначен на январь, и потому я не теряю надежды поставить Вашу новую пьесу. Как я жду ее — я на Вас не сержусь — это не то слово. Когда я думаю о Вашей жизни, как она течет сейчас — у меня сердце сжимается. Хотелось послать Вам хотя грубый эскиз той картины, что может интересовать Вас, но, увы, во-первых, нет таланта, а во-вторых, круг моих занятий, впечатлений, встреч и так далее так заметно суживается, что страшно — не задушил бы он меня самое, это не так трудно, как кажется.

Жму Вашу руку и жду, жду, жду!

Напишите мне иногда, Антон Павлович, и, пожалуйста, чтобы я знала Ваш адрес. Да?

В. Комиссаржевская

Карточки мне нравятся. Вышлите мне по полдюжины каждой позы и напишите, что я должна. Нельзя ли ретушировать, чтобы я не казалась горбатой, где я в профиль.

97. А. П. ЧЕХОВУ.
[Петербург. Конец сентября 1900 г.]²⁸⁰

Нет, Вы, наверное, все-таки не бережетесь, и это ужасно. Я не могла Вам ответить сейчас же, а теперь боюсь, что письмо мое уже Вас не застанет в Ялте, и я сто лет не буду ничего знать о Вас; хотя я на последнее согласна, раз это случится благодаря тому, что Вы воспрянете за границей духом и телом. Но все-таки два слова черкните, когда будете уезжать, и еще два, 91 когда приедете на место. Да? А хорошо если бы мы с Вами были сейчас у Маши в деревне. Если бы Вы знали, какая там осень бывает! До изнеможения сил хороша! А если бы Вы видели, что тут делается сейчас! Я тоже была больна — лежала три дня.

Вы очень огорчили меня сообщением о пьесе, но еще гораздо больше своей болезнью.

Ужасно глупо звучит, когда говорят: берегите себя, но когда я Вам это говорю, то нет, и я говорю, а Вы… не послушались, конечно. Да? Напишите же мне все-таки. Бог с Вами.

В. Комиссаржевская

98. А. П. ЧЕХОВУ.
Петербург. 27 сентября 1900 г.²⁸¹

Завтра высылаю портрет, письмо. Оставьте заграничный адрес²⁸². Как здоровье?

Комиссаржевская

99. ИЗ ПИСЬМА Н. Н. ХОДОТОВУ.
[Петербург. Октябрь 1900 г.]²⁸³

[…] «Кому много дано, с того много и спросится». А я знаю, что мне много было дано, а я… моя жизнь — нет, я не то что-то хотела сказать. Я пишу, как в голове все сейчас, без порядка. Мне лучше, я играю, но я в 6 часов только заснула, а в 9 уже проснулась.

Да, вот что, все вертелась в голове фраза. Достоевский говорит: «Сострадание есть главнейший и, может быть, единственный двигатель человечества» (помните, я Вам писала летом?). Он не пояснил мысли, а я понимаю ее, так глубока и верна она мне кажется. Ведь сострадание делает прозорливым, оно всегда вперед глядит, а так как оно в душе живет, то значит, душе двигаться помогает. Ум может стоять, он может, набравшись знаний, много ли, мало ли, почему-нибудь остановиться и так оставаться до конца, а душа не может. Душа, если не идет вперед, непременно идет назад. Нет, я не «презираю», но я не хочу обнаженности, мне стыдно показать себя такой, и я чувствую, что стыд этот правильный. Там, в глубине самой глубокой я слышу, что я чувствую верно, что это не надо, потому что… видите ли, если мои муки настоящие, то из них должно что-нибудь родиться и вырасти — и вот Это надо давать людям, а мучиться надо одной в тишине. Но сил физических так мало, да и духовных, должно быть, тоже. Когда я умру — я хочу, чтоб на памятнике было написано «Умом и сердцем правду чуя… она отдаться не сумела ей». Как тяжело будет лежать под камнем с такой надписью. Но душа уйдет без обмана, и как важно будет, что многие призадумаются глубокой думой над этой эпитафией. Нет, нет, я не хочу заканчивать так грустно это письмо в ответ на Ваше, полное печали за меня. […]

92 100. ИЗ ПИСЬМА Е. П. КАРПОВУ.
[Петербург. Октябрь 1900 г.]²⁸⁴

[…] Если бы Вы видели хоть один спектакль теперь с моим участием, как я играю, Вы бы ужаснулись за меня. Я выхожу из своей апатии только для одной мысли, от которой меня всю холодом пронизывает. Что же это будет, я не могу, поймите, не могу готовить ролей сейчас, а времени очень мало. Ни публике, ни критике, никому ведь нет дела до причины, важно следствие, и они имеют право ждать, что я дам приблизительно то, чего ждут, а я, я стараюсь себя разбудить хоть внешними событиями, принимаю их как будто к сердцу, волнуюсь как будто, но это все как масло на воде, а там все то же. Поймите, дорогой, я верю всей душой, что Вы хотели бы мне помочь, но это нельзя уже сделать при существующих условиях. Если бы Вы любили меня так, как в прошлом году, когда Вам казалось бессмысленным Ваше существование без меня и вся моя жизнь духовная, со всеми ее радостями и печалями, была Вашей — я прямо спросила бы Вас, что мне делать теперь, и сделала бы, что Вы скажете, потому что знала, что Вы все на весы положите, прежде чем решить. Теперь все это иначе в Вас, и последняя нить, связывавшая наши духовные миры, общее дело, порвалась. Новое дело, новые встречи, впечатления уже захватили Вас²⁸⁵ и тащут, и так оно и должно быть — иначе Вы не могли бы служить этому делу. […] Несмотря на все, было много и благотворного в воздействии на Вас не меня, а личности моей, и мне кажется, что теперь, больше чем когда-нибудь, Вам нужен человек такой, как я могла бы быть. Несмотря на то, что Вам за 40 лет, право, Вы не застрахованы от тлетворного влияния того, что Вас теперь будет окружать. Мне уже теперь как-то неприятны эти Ваши посещения Дорошевича²⁸⁶, приглашение его в «Русское богатство»²⁸⁷, визит Кугелю²⁸⁸, мирные беседы с Бурениным²⁸⁹ и т. д. Боюсь я за Вас. Помните, что теперь Вы можете больше, чем когда-нибудь, быть самостоятельным и выбросить тот флаг, какой Вам кажется нужным. […]

101. А. П. ЧЕХОВУ.
[Петербург. 2 ноября 1900 г.]²⁹⁰

Сообщите, когда, куда уезжаете, есть к Вам дело.

Комиссаржевская

102. А. П. ЧЕХОВУ.
[Петербург. До 10 ноября 1900 г.]²⁹¹

Антон Павлович, простите, что карандашом пишу, нет сейчас пера. Прежде всего я хочу, чтобы то, что я Вам напишу, осталось абсолютно между нами, и беру с Вас слово, что это так будет. Бенефис мой отложен на 31 января. Если Вы кончили Вашу пьесу — дайте мне ее прочесть²⁹², и если роль подходящая для меня, я откажусь от «Ромео и Джульетты» и возьму ее. 93 Конечно, если это Вас почему-либо не устраивает — скажите прямо, но Вы понимаете, что сейчас нельзя, чтобы кто-нибудь об этом знал. Я в таком угнетенном состоянии духа, что не хочу на Вас нагонять уныние, тем более что я страшно рада, что Вы выбрались, наконец, из Ялты и, наверное, воспряли духом. Только ответьте мне сейчас же и прямо, как Вы взглянете на мою просьбу.

Крепко жму Вашу руку.

В. Комиссаржевская

Не написала Вам сейчас, потому что пять дней лежала больная. Если Вы не найдете возможным дать пьесу на императорскую — то Вы мне ее дайте все-таки. Я в поездку в этом году везу и «Чайку» и «Дядю Ваню»²⁹³.

Только это тоже между нами абсолютно. Да?

103. Н. Н. ХОДОТОВУ.
[Петербург. Конец ноября — начало декабря 1900 г.]²⁹⁴

Когда я играла «Коварство», из «Бурелома»²⁹⁵ приехал кто-то из выходных и рассказывал при мне, что Вам подали венок, а в уборную цветы и прибавили: «Ходотов счастлив, от него прямо сияние какое-то — так доволен». Мне хочется, чтобы Вы ясно, ясно поняли мое чувство, и для этого я Вам приведу пример. Когда я играла на сцене первый год (я не люблю слова «служила»), то в конце сезона кто-то подал мне лавровый венок. Я пришла в уборную, бросила его и заплакала. Мне до того было стыдно, как будто я украла что-то, мне казалось это чем-то ужасным. Я не стою этого большого чего-то. Это было 7 лет тому назад. Наверное, я разучилась за эти годы чувствовать именно так, но не пропало сознание, что то чувство было одно из тех, которое двигает вперед и человека и артиста. И вот так как я для Вас хочу всего лучшего, то мне хотелось, чтобы подобное чувство было доступно я Вашей душе. Ну, до свиданья же, мой Азра²⁹⁶. Боже! Помолитесь за меня, мой милый. Христос с Вами.

«Да будешь мыслью и делами

Ты верен истине одной».

104. В. В. АНДРЕЕВУ²⁹⁷.
[Петербург. Первая половина декабря 1900 г.]²⁹⁸

Василий Васильевич, не знаю, как к Вам и приступиться, но уповаю на Ваше доброе, доброе сердце (прочтите это не как шаблонную фразу). Я устраиваю 16 декабря в субботу вечер в зале Павловой в пользу голодающих. Участвуют наши (то есть драма, и я, конечно, в их числе), опера и решила просить Вас.

94 Пойдет пьеска с Савиной, музыкальное отделение и водевиль с пением со мной. Василий Васильевич, милый, не откажите!!!

Кланяюсь низко и с трепетом жду ответа. Пока крепко жму Вашу руку.

В. Комиссаржевская

1901

105. Н. Н. ХОДОТОВУ.
[Петербург. Январь 1901 г.]²⁹⁹

Я не знаю, как Вы хотите дать Федора³⁰⁰, но ради бога, не отнимите поэтичности у этого образа. Я боюсь за это потому, что самое последнее время все, в чем я вижу Вас, Вы как-то по-другому стали играть. Именно поэтичности как будто убавилось. Если хотите — это ярче (то, что на закулисном языке называется «ярче») — но шаблоннее. Потом сделайте, что я Вам скажу. Напишите письмо Карпову (Гончарная, 23) и попросите его, чтобы он позволил Вам прийти к нему, прослушал Вашу сцену и сказал свое мнение. Я верю в его чутье, понимание, и потому верьте и Вы. С чем Вы не согласны, того Вы можете не взять, а я уверена, что будете меня благодарить. Вам очень важно именно на этом спектакле сыграть хорошо. Сделайте это сейчас же до репетиции. Христос с Вами.

Ваш Свет

106. ИЗ ПИСЬМА Н. Н. ХОДОТОВУ.
[Петербург] Январь [1901 г.]³⁰¹

Я хочу поговорить с Вами о Вас, мой Азра. Мне так много хочется и надо сказать, что я боюсь, что не сумею связать все это настолько, чтобы оно дошло до Вас таким, каким лежит в моей душе. Волей бога, судьбы или еще чего-нибудь такого же стихийного я проникла в Вашу душу, нашла в ней такие струны, которые Вы сами только смутно ощущали в себе, — полюбила их и уверовала в то, что им суждено прозвучать такими звуками, которые дают свет миру и неисчерпаемый источник мук и блаженства себе. Вот во имя Этих струн я говорю теперь с Вами. Вы еще очень молоды, через тысячи, миллиарды новых впечатлений, встреч, событий пройдет Ваша душа, но сейчас, в пору ее первоначального развития и роста, — встреча со мной (не именно со мной, а с таким человеком, как я) не может для Вас пройти бесследно, не может дать середины в смысле результатов, а должна иметь или положительное, или отрицательное значение для Вас. Слишком было бы незаслуженно-оскорбительно для моей души, если бы случилось последнее. Сберегите же нас обоих от этого! Сейчас Вы переживаете критический момент, Ваша душа не сломалась, даже не надломилась — она согнулась. Она так много пережила за этот короткий промежуток времени, что ей это не под силу — она согнулась под этим гнетом и ничего не хочет. Тут много моей 95 вины — я не рассчитала Ваших сил и слишком рано начала предъявлять к Вашей душе требования непосильные. Но дело не в том, что было, а в том, что есть и будет. Пусть спит сейчас Ваша усталая душа, но не дайте к ней, беззащитной, ворваться маленьким дурным чувствам, не дайте им воспользоваться ее беззащитностью, задушить все ей дорогое и ценное, не дайте вырвать с корнем то, что с такой кроткой и терпеливой любовью я сажала в ней. Ведь она недолго будет спать, она проснется, чтобы помогать Вам жить дальше, а жить надо, надо и можно! Не проще ли мне разбудить ее? Да? Тысяча трубных звуков не сможет сделать это так, как может слабый мой звук… это я знаю, но мой голос давал столько звуков, что устал… потерял силы… Я столько давала, давала, ничего не требуя для пополнения убывающих сил, что родник не иссяк, но сковался льдом из мук и усталости. Это была главная причина, которая не спасла от спячки душу Вашу. Когда она проснется, она отогреет дыханием своим лед, и опять польются звуки, а пока она спит — ни свидание со мной, ни ласковое мое слово, ни взгляд, ни рука не дадут Вам того подъема; они, может быть, дают Вам утешение, но не вдохновение. Думали ли Вы когда-нибудь о том, Азра, как мало я от Вас требую, то есть не для себя, а от Вас как от человека, которого я должна, хочу уважать, я требую только того, что Вам самому дает бесконечно много! Вспомните, было ли Вам когда-нибудь плохо, когда Вы слушали моего совета. Послушайтесь меня и сейчас. Тот период, когда Вы не могли ни о чем, ни о ком думать, когда все мысли во всякую минуту были заняты мной, — прошел (может быть, эта же усталость это и сделала). Воспользуйтесь этим, Азра, разбудите в себе артиста и попробуйте отдаться ему всеми помыслами, создайте весь строй жизни только для него. Вставайте рано, гуляйте, займитесь гимнастикой, чтобы больше бодрости в Вас было, учите роли для поездки, ищите новых звуков везде и во всем, научитесь не слышать всего того пошлого и скучного, что волей-неволей приходится слышать чаще и больше всего. Пусть это вначале будет как бы насильственно — потом Вы втянетесь в это и много, много испытаете отрадных и полных часов. Во всем, в чем хотите, что Вам понадобится — я приду к Вам на помощь. Помните, я недавно говорила, что мне кажется, что я должна отойти от Вас (не уйти, а отойти). Я чувствовала тогда и теперь чувствую, что Вы не так поняли меня. Желание Вы объяснили следствием того, что я перестала верить в Вас, что Вы будете когда-нибудь таким, каким я хочу Вас видеть — но это не так. Правда, я устала очень, живя все время Вашей жизнью, я как бы набросила покрывало на свой личный духовный мир, но там такая масса сложностей всяких и запутанностей, что отсутствие мое слишком заметно. Если бы я была покойна за Вас, я не забросила бы его так и, расширяя беспрерывно горизонты его, — ждала бы момента, когда могу Вас ввести туда, но дело не в этом — у меня столько есть еще в запасе сил душевных, что они помогут мне загладить и поправить то невнимание, с каким я относилась к личным потребностям духа моего это время. Дело в том, что я принесла Вам вред! 96 Звучит это очень дико, но это так, и я постараюсь это Вам ясно объяснить. Вспомните, Азра, Вашу первую вину передо мной. Вспомните, как Вы казнили себя, как страдали — и сравните с тем, что Вы чувствуете сейчас, после этой последней вины. А Вы знаете, что единственная вещь, способная спасти душу от всего, уберечь ее от сора, — это покаяние. Боясь всегда отчаяния для Вашей души, которое могло Вас привести к утрате веры в себя, я не казнила Вас ни за большие, ни за малые вины Ваши передо мной или, вернее, перед тем миром, куда Вы вошли уже, — и прощала легко и скоро. Вы не следовали моему примеру и казнили себя каждый раз, мучительно переживая раскаяние, и это всегда поднимало Вас в моих глазах. Но вот тут-то есть вопрос — правильно ли я поступала, не давая Вам времени показниться. Ведь привычка, этот ужас наш — и тут может наложить свою руку, человек может привыкнуть к тому, что он грешит и прощает это себе. Положите руку на сердце, Азра, и скажите, не значительно ли меньше Вы казнили себя эти дни за сделанное Вами, и так ли мала вина Ваша, чтобы можно было ее легко себе простить?! Я не проповедую Вам узкой морали, Азра, но Вы знаете, так же, как и я, что человек, научившийся себя прощать, погиб. С Вами этого не случилось, и я верю, что не случится, но после каждой вины, которую не искупишь муками, остается непременно в душе сор, и присутствие этого сора отражается на всем; отражается едва уловимо, но для наблюдательного глаза всегда заметно. И вот на Вас, Азра, он тоже отразился. В чем?! Во всем том, как Вы сидите, стоите, говорите, курите, в звуке голоса Вашего, в движениях рук. Когда человек хоть чуть-чуть приподнялся над землей — он все начинает делать иначе. Как будто так же, как все, так что не всякий заметит разницу, но он не на земле, хоть на полвершка, но выше, значит, воздухом другим дышит, и вот этот воздух сообщает всем его движениям, взглядам, голосу и т. д. что-то едва уловимое, отличающее его от стоящих на земле. Вы испытали это, Азра, и еще очень недавно. Помните, когда Вы писали мне, как Вам чужды все в театре, и я видела Вас там в то время и видела, что Вы слушаете их и отвечаете им, закрыв сначала крепко двери в душу, чтобы даже щелочки не осталось, и вот отчего я хотела попробовать отойти от Вас. Я думала, оставшись один, Вы почувствуете ужас моего отсутствия, не захотите заменить его чем-нибудь мелким или пошлым, и душа Ваша путем мук и покаяний взлетит опять ко мне, и Вам покажется диким и неповторимым быть глухим и немым на священный для Вас призыв: «Сделайте это ради любви Вашей ко мне». […]

107. А. С. СУВОРИНУ.
[Петербург. Начало февраля 1901 г.]³⁰²

Многоуважаемый Алексей Сергеевич, благодарю за пьесу³⁰³, прочту ее с интересом, что касается той, которую я уже знаю³⁰⁴, Вы меня очень огорчаете. Когда Вы говорите о том, что в Вас не бывает «больших подъемов 97 чувства», то никто Вам не верит, а просто значит, Вы к той пьесе охладели, и для меня это очень огорчительно.

Я все ожидала от Вас весточки о ней. Когда я прочту «Ксению» и у Вас будет время, хорошо бы нам поговорить. Жму крепко Вашу руку и еще раз благодарю очень. Уважающая Вас

В. Комиссаржевская

Черкните мне два слова, когда лучше всего Вас застать.

108. А. С. СУВОРИНУ.
[Петербург. 9 февраля 1901 г.]³⁰⁵

Многоуважаемый Алексей Сергеевич, пишу карандашом. Я лежу больная, а хочется все-таки хоть два слова Вам написать до отъезда. Я хотела у Вас быть вчера, но чувствовала себя ужасно, так что с трудом играла. «Ксению» я прочла. Читается она с большим интересом, а сама роль (несмотря на мою нелюбовь к историческим пьесам) мне очень нравится, особенно один монолог мне по душе (пятое действие, первая картина). Но что-то надо в пьесе сделать, чтобы она была эффектнее, а что — я не знаю. Когда я вернусь (я в воскресенье еду за границу³⁰⁶), мне хочется с Вами все-таки поговорить, когда найдется у Вас свободная минута. Вы будете, я знаю, ворчать, Алексей Сергеевич, за мое писанье, потому что и пером-то я пишу ужасно, но я не могу сейчас лучше — мне трудно.

Жму крепко Вашу руку и желаю всего лучшего. Анне Ивановне много кланяюсь.

Уважающая Вас

В. Комиссаржевская

А все-таки не махайте рукой на ту пьесу.

109. ИЗ ПИСЬМА Н. Н. ХОДОТОВУ.
[Варшава. 12 – 14 февраля 1901 г.] Вагон³⁰⁷

Я это письмо пошлю в Одессу³⁰⁸, а то боюсь, оно Вас не застанет. […] Какая погода, Азра! Сколько солнца, сколько света и белого, белого чистого снега. Небо бледное, но ясное, только из-за леса видны белые, большие облака, как горы и, главное, столько солнца, что смотреть больно и в воздухе уже весна чувствуется. Спасибо за мох, Азра, я взяла его с собой. Как хорошо, что я оставила у Ядвиги для Вас эти три записки: меня это утешает, когда я думаю о Вашей тоске. Как мне хочется показать Вам, как сейчас хорошо. Я лежу на диване усталая-усталая и гляжу в окно и думаю мало, только гляжу. Снег умирает уже, солнце его пьет, ласково, любя, а он, умирая, говорит: «Помоги жить тому, что я сберег для тебя же!» Кусты, трава, ручьи 98 несмело, робко, но уже пробуют начать жить, чувствуют, что надо одно маленькое усилие и оков не будет. Вы будете рады, приехав в Одессу, в первый же день найти мое письмо. Да? Пишите мне все, что будет на душе, в голове — я помогу Вам разобраться. Иногда это будет туманить Вас, но я рада буду, зная, что с Вами. Когда Вы получите это письмо, будет неделей уже меньше до моего возвращения. […] Не надо говорить, что Вы «еще больше устанете без меня». Этого не должно быть. Пусть все думы, даже тревоги дают Вам силы. Вы меня не слушались, когда я говорила, что надо Вам непременно (насильно) рано вставать, вытираться холодной водой и делать гимнастику. Вы бы увидели, как это повлияло бы на Ваше общее состояние и сделало бы Вас бодрее духом. Я боюсь за Ваши физические силы. Вы извели себя этим сезоном, и сердце начало у Вас болеть и кашель — надо это поправить, а то Вы дойдете до неврастении и апатии. Вы пишете: «И если Вы скажете это надо — я не буду говорить, думать». Вот я и говорю — это надо. Да? Мой Азра, милый. Христос с Вами. Думайте, когда Вам очень грустно, что Свет Ваш с Вами и теперь, что я очень далеко, но близко всегда. На крышах висят сосульки ледяные, и я вспомнила нашу последнюю поездку за «Московские ворота». Я сейчас ни о чем не думаю — такое бывает чувство: где-то внутри копошится ясное сознание, что надо много-много думать о важном чем-то, но чем-то это сковано сейчас, может быть, физической усталостью. Хочется лежать и молчать — и о чем ни подумаешь — тут же и бросишь. Это реакция, верно, всего, что я пережила за последнее время нравственно и физически. […]

110. Н. Н. ХОДОТОВУ.
[Милан. 15 – 16 февраля 1901 г.]³⁰⁹

Сейчас солнце село ярко-ярко и покойно ушло за лес, в все стало грустно-величаво-тихо. Какая-то мягкая грусть легла на все. Какая-то не эгоистичная грусть. Мне представляется (отчего это иногда ни за что не хочешь такое слово сказать, а непременно другое), что именно в тишине такой грусти может зародиться что-нибудь по-новому мощное. Когда солнце уже ушло, то на небе осталось одно облачко узенькое и длинное и солнце еще на него светило, так что оно совсем было как золотой, ярко-золотой карандашик, и мне захотелось, чтобы тут же рядом явилась рука голубая (как утром все бывает перед рассветом) — и написала одно слово яркое, как этот карандашик, и входящее в душу, как этот свет и грусть. Вот Вам мои фантазии, мой Азра. Если бы я поддавалась им всем во всякое время дня и ночи жизни моей, то, наверное, они окутали бы пеленой и меня и все, что окружает мою душу, и, пожалуй, я задохнулась бы в бессильной борьбе с ними… Но иногда я не хочу бороться, я даю им владеть мной — какой бы ужасный облик они ни принимали (потому что они бывают и чудовищны иногда). Я не люблю делиться ими ни светлыми, ни мрачными, потому что, во-первых, кроме меня 99 одной, они никому ничего не дадут, а кроме того, переложенные на слова, они теряют свой аромат. Напишите мне, когда съездите на Малый Фонтан, свезли ли Вы «нашему» морю мой цветок, что оно Вам сказало? Помнит ли оно меня, ждет ли и не готовит ли какого-нибудь огорчения? Христос с Вами.

Когда Вам очень грустно будет, думайте, как могло бы быть плохо — насколько хуже. Вспомните в такую минуту, что я все простила.

Христос с Вами, Азра мой.

Ваш Свет

111. Н. Н. ХОДОТОВУ.
[Италия. Лигурия, Корнильяно. 18 февраля 1901 г.]. Воскресенье. (Вы тоже так пишите мне, какой день.)³¹⁰

До сих пор здесь нет солнца, мой Азра. Может быть, оттого моя душа не так светла, как она должна была бы быть сейчас. Я думаю о Вас много и часто. Посылаю Вам цветы. Все это я рвала сама с думой о Вас. Первая книга, которую я увидела у папы, был «наш» Рёскин (я послала ему эту книгу из Москвы 9 мая). Знаете, как я называюсь по-итальянски — «Il lume» (свет). По-итальянски Вы должны сказать mio lume (мой свет), а Вы неправильно пишете, мой Азра, Liguria, Komissargevsky. Я все еще не могу писать Вам как следует — во мне что-то сковано еще. Все копилось за зиму в душе и закидывалось сверху событиями из сутолоки внешней жизни. Закидывалось почти сознательно, так как инстинкт говорил, что сейчас все и вся помешает разобраться в этом верно. И вот настала тишина, и внутренняя и внешняя, и ничто не мешает, но прежде чем начнешь разбираться, надо вздохнуть глубоко, и вот этим вздохом сжата сейчас грудь. Но есть некоторые вещи, которые разрешаются вдруг, как молния, и вот так разрешился для меня один вопрос на этих днях. Один из самых главных вопросов моей жизни внутренней. Мне больно было, но хорошо, что он решен. Это не касается Вас, мой Азра, но я расскажу когда-нибудь Вам об этом в такую минуту, когда струны души Вашей будут издавать тот звук, какой нужен моим. Как бы я хотела показать Вам моего отца, Азра! Он так хорошо говорит, потому что чувствует все, что говорит, и не переставая горит любовью к прекрасному во всех его проявлениях. Этим он сразу берет души тех, кто сумеет это увидеть в нем, а не увидеть этого нельзя.

Сегодня в молитвеннике: «Берегись и тщательно храни душу твою. Я с тобой и сохраню тебя везде, куда ты ни пойдешь». Спасибо за письмо, мой Азра. Как я обрадовалась, что Верунька к Вам приехала. Отдали Вы ей мою игрушку? Азра, Азра! У меня болит душа, сжата она вся и Вы должны пожалеть ее, и ни одним своим шагом не причинить ей новые боли. Да? Христос с Вами. Больше не могу сегодня писать.

Ваш Свет

100 112. Е. П. КАРПОВУ.
[Италия. Лигурия, Корнильяно. Февраль — март 1901 г.]³¹¹

Еще с того приезда своими рассказами о Вас я заставила папу залюбить Вас, и оказывается это теперь очень для меня приятно. Он сразу о Вас спросил, и мы часто Вас вспоминаем. Никого мне не хотелось бы так сейчас здесь видеть, как Вас. Ужасно! Сегодня солнце, небо, море голубые, голубые, я еще не начала ничем наслаждаться, потому что я еще не отошла от усталости зимней, или, вернее, только сейчас в нее вошла — время проходит в ожидании, когда я вздохну. Я только боюсь, что мне не даст отдохнуть мысль о поездке³¹²: если бы Вы знали, до чего она меня смущает и мучает, Вы ни на секунду (от чего-то) этого себе не представляете. Бога ради, помогите мне. Как я Вас ни люблю, но мне тяжело у Вас это просить после того, как Вы много, много раз бросали в мой огород незаслуженный камень о том, как Вы всегда «дураком останетесь», «для всех все будете делать» и т. д. Но, клянусь Вам, я бы не затеяла, не могла бы затеять этой поездки (т. е. такого характера) без надежды на Вашу помощь (на Вашу именно и ничью больше в целом мире), не сочтите это за самомнение, но несмотря на то, что Вы меня знаете (более или менее), я намного, много лучше, чем Вам представляюсь. И случилось это потому, что я с Вами, как ни с кем, распускаюсь и говорю все, что бродит у меня в ту минуту в голове и в душе; именно бродит, потому что во мне все-таки очень много сидит человека минуты, а Вы, не считаясь с этим, строите целую психологию моего душевного состояния и положения.

Так вот (я не могу сейчас в порядке говорить), к числу того, что Вы не умеете уважать во мне, принадлежит моя любовь к делу. Если она продуцирует так мало, то это только потому, что я слабохарактерна, да, да, это именно так. Я сейчас не хочу это Вам объяснять, как я понимаю, а когда-нибудь в другой раз скажу ясно, ясно, как оно во мне теперь сидит. Скажу только одно: если бы у меня был характер, я бы теперь, в данное время, добилась бы одного: обрекла бы себя на некоторое время на полное, абсолютное одиночество. Это не то одиночество, которого жаждет иногда усталый дух и даже тело, а та граница или, вернее, то поле, через которое надо перейти, чтобы вступить на новую, необходимую стезю, необходимую для жизни того духа, который дает жизнь творчеству. Но… маленькое слово, которое не столько мешает быть счастливыми, сколько показывает их ничтожество в основе. Как мне хотелось бы сейчас Вас увидеть и говорить Вам. Именно говорить, как и что во мне в этом направлении, а другого направления больше никакого сейчас и нет. Так вот о поездке. Подумайте только, с каким доверием придут люди в этих городах на меня смотреть, и что будет со мной, если я должна буду обмануть это доверие. Я убью в себе тогда надолго, если не навсегда, всякую энергию, а какой страшный запас ее мне нужен для работы при настоящем положении нашего театра! Вы прекрасно знаете, что если какая-нибудь пьеса в поездке плохо идет, но я играю 101 хорошо заглавную роль, то публика это прощает, но чеховские пьесы раз пойдут скверно — она не простит этого именно мне³¹³, потому что и я ее тогда не в силах удовлетворить, будучи всецело в зависимости от ensemble’а, а для этого мало чтобы Вы мне их поставили, надо чтобы Вы захотели этого, захотели вдунуть жизнь в них. И вот, если этого не будет, я пропала, я Вам Это прямо говорю. Я не с тем говорю, что вот «как же это Вы не можете для меня сделать!» А прямо, что я не знаю, что мне тогда делать!! Затем дальше, «Сильви»³¹⁴, по-моему, нельзя везти — очень уж плоха пьеса, а главное, перевод прямо невозможен. Я ее читаю и перечитываю и прямо чувствую, что это невозможно — она не будет иметь успеха. Что же везти? И без того в Одессе объявлено 10 спектаклей, а пьес у нас 8 (с «Сильви»), это тоже одна из глупостей назначить в Одессе 10 спектаклей. Потом я не знаю, ехать ли мне в Варшаву летом³¹⁵. Ленский³¹⁶ изволил расклеить анонсы в Варшаве такие, что будут гастроли, причем 3 абонемента. В состав труппы вошли Стрепетова, Комиссаржевская и т. д. 1-й абонемент «Без вины виноватые», «Вторая молодость»³¹⁷ и т. д. 2-й абонемент «Чайка», «Дядя Ваня», «Три сестры», «Огни Ивановой ночи» и т. д.³¹⁸ Конечно, публика решила, что это я все играю (т. к. он вклеил туда «Огни Ивановой ночи»), и 2-й абонемент весь разобран. Конечно, летом никто не пойдет на «Чайку», «Дядю Ваню» после их игры, а что же я повезу — У меня больше ничего нет. А если не Варшава — куда мне ехать?!

Подумайте, что я буду делать, и не с кем посоветоваться, ничего. Это прямо ужас один. Я Вас умоляю, напишите мне немедленно два слова хотя, как и что Вы думаете. И даже актеров нет, нельзя ролей разослать. Ни пьес, ни городов, ни актеров — хороша поездка!! Я написала Ленскому, что это ужасно, что он со мной сделал, следовало бы за это к нему теперь не ехать. Прочтите «Жаворонок»³¹⁹, велите Ядвиге достать пьесу и напишите, может быть, взять эту пьесу или «Три сестры». Подумайте, бога ради, я прямо голову теряю, ведь все равно расстроить теперь эту поездку нельзя никак, потому что из приглашенных актеров некоторых звал Давыдов, и они не поехали. Помните ли Вы наш адрес: Italia, Liguria, Corniglano, Coronato, Paradiso, villa Assolino, Vera Komissargevsky.

Ну, Христос с Вами, дорогой (не ищите, как Вы всегда, особых тонов для «дорогого», а возьмите его таким, как я даю его Вам сейчас: из глубокого, верного и чистого уголка души).

Ваша В. Комиссаржевская

113. Е. П. КАРПОВУ.
[Италия. Лигурия, Корнильяно. Начало марта 1901 г.]³²⁰

Не ответила сразу на Ваше письмо, потому что все я не в духе. Папа болен, лежит, и это меня наводит на всевозможные грустные думы. Я так обрадовалась Вашему письму, что, даже прочтя его, все еще была под 102 впечатлением того чувства, с каким увидала конверт. Очень уж сильная была, значит, радость, иначе прошла бы по прочтении, конечно не потому, чтоб Вы так сказали что-нибудь новообидное для меня, а потому что очень уж оно было далеко от моего самочувствия в данное время. Вы должны мне поверить, что я ни о чем буквально не думаю, кроме поездки (как это все-таки грустно, что я — Вам должна говорить такие слова: вы должны мне поверить). Кроме того, папа очень состарился за этот год, а Вы знаете, что это для меня.

Милый мой, я бы ужасно сейчас Вас повидала, и если бы Вы знали, с каким чувством это говорю, Вам бы стало хорошо, хорошо на душе. Папа почти каждый день говорит, как бы ему хотелось Вас повидать. Это действительно непростительно со стороны судьбы не дать нам возможности привезти Вас сюда! Еще только неделя остается нам здесь быть, и когда-то я теперь его увижу? Ради бога, решите, какую пьесу мне взять вместо «Сильви», может быть, «Печальную любовь»³²¹? Помните, Вы читали ее, кажется, она должна была в бенефис Давыдова³²² идти. Знаете, Вульф написала мне письмо, не отпущу ли я ее с Давыдовым. Я ответила по телеграфу, что нет, но так неясно написала, что она поняла, что да, и я осталась без актрисы. Не знаю, что мне делать. Еще о комике. Не взять ли мне Грузинского? Он ничего актер. Если Вы не помните (пьесу) «Печальная любовь», напишите по городской почте Н. И. Смирновой, пусть она возьмет у Шталя³²³ эту пьесу, и прочтите. Мне ужасно хочется взять одну роль веселую, то есть если и не веселую, то комедию, а «Печальная любовь» именно комедия. Ради бога, сделайте сейчас, и отчего Вы мне не отвечаете? Я решила в Варшаву ехать во всяком случае летом. Я написала Ленскому, что пусть Аполлонский³²⁴ играет Георга³²⁵, потому что для меня немыслимо играть с неопытным актером. Он мне ответил, что Аполлонский ни в каком случае не хочет и что единственное средство выписать Ходотова, но я ему ответила, что не надо этого делать, потому что совсем не хочу ставить его, Ленского, из-за Аполлонского капризов в затруднительное положение, выписывать актера на одну роль. Нет, Вы подумайте, какие подлые люди бывают! Ведь Аполлонский отлично знает, как мне это важно. Это уж не товарищеская даже услуга, а просто приличное отношение к делу. Ленский пишет мне, что я его обижаю, относясь к нему как к эксплуататору-антрепренеру (за то, что я его упрекнула, зачем он так выпустил анонсы), и говорит, чтобы я верила в его искренне хорошее отношение ко мне, что он меня предупреждал, что у него пойдут пьесы Чехова, может быть, правда, я забыла, что при покупке билетов публике говорится, в чем я играю, что на три мои спектакля давно билетов нет, и что он мне ручается головой, что я летом сделаю чудные дела. Очень искренне написано письмо — я решила снять Варшаву. Боже мой, неужели Вы не можете успокоить меня двумя словами — сказать, что Вы мне поможете в устройстве поездки. Как бы ни была в Ваших глазах погибшей моя душа, но неужели Вам не жаль меня, неужели Вы не верите, в какой я тревоге 103 сейчас и беспомощности с своей поездкой — ведь Вы отлично знаете, а не знаете, так я Вам говорю, что я не знаю, что сделаю, я с ума сойду, если все это скверно будет. Пишите мне теперь Варшава, гостиница «Брюлль». Напишите скорее — бога ради. Как Вы мало написали все-таки. Господь с Вами, мне грустно, грустно.

В. Комиссаржевская

114. Н. Н. ХОДОТОВУ.
[Италия. Лигурия, Корнильяно. 3 марта 1901 г.]³²⁶

Вот как я права была, мой Азра, что Ваши письма все будут реже и реже. Как только Вы далеко от меня, так Вы, хотя и не отдаваясь душой той среде, в которой очутились, настолько все-таки примыкаете к ней и окунаетесь в ее интересы, что не чувствуете настолько моего отсутствия, чтобы стремиться хоть письменно побыть со мной подольше. Может быть, я не права — может быть, Вы учите роли, но чтобы написать такую краткую записку, какую я получила от Вас, — всегда можно найти время, а я от Вас и такой уже не получаю третий день. Это не упрек, но я не могу уяснить себе этого так, как хотелось бы. Потому что Вы очень молоды, потому что, может быть, Вы еще так мало сравнительно меня знаете и по многим еще причинам — сейчас Вы любите меня для себя. Это не значит, что мои радости и горести чужды душе Вашей — нет, совсем нет, но это происходит так, как если человек, чувствующий жажду, увидев родник, не станет смотреть, нет ли в нем камней и не надо ли удалить их, мешающих свободно и легко стремиться вдаль струям, — он наклонится и будет пить из него, благословляя его струи и желая оставаться возле него навеки. Ну, так вот, уходя от меня, Вы должны бы были, при характере Вашей любви, тянуться ко мне всем существом и тосковать должна душа Ваша, а в таких случаях только одно средство, к которому спешишь прибегнуть, — излить эти стоны хоть на бумагу и послать тому, без кого таким сумраком окутана душа. Мне осталось здесь быть пять дней только. Папа совсем уж приуныл при мысли о разлуке. Чувствует себя все неважно. Я играю в понедельник «Бесприданницу», в среду «Закат» или «Дикарку», а в пятницу «Ивановы огни». В воскресенье буду в Петербурге. Я написала Панчину³²⁷, чтобы он послал Вам роли. Я так рада, когда думаю о Вас, что в нашей поездке у Вас такие хорошие роли (то есть именно «говорящие душе»). Вы «Огни Ивановой ночи» должны играть по-другому, то есть не все, а некоторые места и грим надо другой и костюм; и для Свибужского в «Волшебной сказке» я Вам сочинила грим. Вот сколько я о Вас думаю, мой Азра, много, много — может быть, не совсем так, как Вы хотите, но, наверное, столько, сколько хотите. Христос с Вами.

Я не хочу больше писать, у меня ужасно сегодня голова болит. Я вспоминаю иногда маленькие эпизоды зимней жизни, и как хочется, чтобы некоторых 104 не существовало, и как умиляют мой дух другие. Ну, до свидания. Когда Вы получите это письмо, то до свидания нашего останется неделя и один день. Ну, Христос с Вами.

Ваш Свет

Сегодня суббота. Помните, три недели тому назад это был канун нашего отъезда. […] Письмо это посылаю Надежде Ивановне, чтобы она Вам послала, потому что Ядвига уехала к сестре в Вильно.

115. Е. П. КАРПОВУ.
[Италия. Лигурия, Корнильяно. 2 – 7 марта 1901 г.]³²⁸

Лермина и Нелюбова³²⁹ пишут мне, что они могут приехать на репетиции или за две недели до отъезда в Харьков, или когда я хочу, но на две недели.

Напишите мне, дорогой, сейчас же в Варшаву (гостиница Брюлль), когда им написать. Когда им лучше приехать: когда пьесы слажены, или наоборот, может быть, лучше дать им тон, чтобы они учили и помнили его, а то по-своему приготовят и ворвутся в пьесу с неподходящим тоном. Да?

Ради бога, напишите. По-моему, наверное, все хорошие комики и резонеры (вместо Яковлева) куда-нибудь кончили, и я не знаю, что это будет!!!

Господи, как это все меня мучает, сил нет, напишите же сейчас же!

Папе лучше, но не очень. Уезжаем в четверг. Христос с Вами.

Ваша Комиссаржевская

116. ИЗ ПИСЬМА Н. Н. ХОДОТОВУ.
[Италия. Лигурия, Корнильяно. 5 – 8 марта 1901 г.]³³⁰

[…] Вы уже в Петербурге. Да? Вчера послала Вам письмо, а сегодня получила Ваше, где душа Ваша стонет и тянется ко мне, но я не раскаиваюсь во вчерашнем письме, то есть не беру его назад. Я сейчас ужасно хочу Вас видеть. Я рада, что Вы читаете это письмо за своим письменным столом в комнате, войдя в которую, Вы уже почувствуете мое присутствие. Вчера я убирала папе книжный шкаф и нашла там книжки «Нивы» и, случайно раскрыв одну, напала на рассказ, который мне сразу Вас напомнил, как только прочла первые строки! Это, оказывается такая книжка, как лежала на Лиговке, и я раз в ожидании Вас читала этот рассказ, и многое, многое вспомнилось, и голова закружилась от тучи новых дум. Иногда новые думы могут прийти, когда им откроешь старые дорожки. Мой Азра, милый, бога 105 ради, научитесь скорее не выпускать из рук, не давать обрывать тех нитей, которые вдруг являются в душе у Вас — пусть они растут. Вы можете быть слабым, но Вы должны отделить кусок души, касаясь которого Вы во всякую минуту Вашей жизни можете сделаться сильным. Из этого уголка тянутся нити, тянутся к небу, делают Вас чутким ко всему прекрасному (помните, Рёскин говорит, что он в учениках своих хочет развить милосердие, искренность и изящество в течение всей их жизни, это поможет отличить правду от лжи, действительность от призрака и красоту от тления), дадут Вам силу, чтобы удержать эти нити, чтобы дать им крепость и рост, сила, данная ими Вам, должна стать плотью плоти Вашей и духом духа Вашего. Я хочу Вас видеть, Азра мой, я чувствую, что душа Ваша поднялась над землей и, усталая от этого усилия, ждет меня! Да? И я приду теперь уже скоро! Я написала Ленскому, чтобы Аполлонский играл «Огни Ивановой ночи», а он ответил, что тот ни за что не хочет; все, что остается, это выписать Вас, но я ответила, что не хочу ставить его в затруднительное положение, выписывать актера для одной роли. Вы поймете меня, правда? […] Это письмо принесут, когда Вы сидите и учите роли нашей поездки, да? А я ничего не делаю, потому что холодно у нас невозможно и папа все за мной следит глазами, куда пошла, что делаю. Ему лучше, но все-таки сердце у меня сжато, когда я гляжу, как он постарел за этот год. Увижу ли я его еще?! Ну не хочу об этом. Я все-таки не понимаю, как это могло случиться, что Вы только 25-го получили письмо, посланное из Варшавы 12-го?! Какое же Вы тогда раньше получили? Вот Вам моя рука, Азра, слышите ее? Это ужасно, если Вы не получите всех моих писем. […] Мы видели солнце пять раз, это ужасно. А главное, я не могу думать о том, что папа останется один с этим ветром и дождем. Мой Азра, до свидания. Напишите же мне в Варшаву. Помните, что я в понедельник выхожу. Билетов на мои три спектакля давно уже нет. […] У меня все сердце разбито разлукой с папой — прямо это такая ни с чем не сравнимая боль оставить его так далеко и так надолго — такого старого, больного, с сознанием, что, уезжая, отнимаю у него все. Вот Вам стон моей души, Азра мой. Почувствуйте душой, что я Вам его посылаю

Ваш Свет […]

117. ИЗ ПИСЬМА Н. Н. ХОДОТОВУ.
[Вена. 10 марта 1901 г.]³³¹

Мой глупый, милый Азра. Сегодня ровно месяц, как мы расстались. Мы вечером вчера приехали в Вену³³² и сегодня вечером едем дальше. Я так разбита была разлукой с папой, что осталась ночевать в Вене одну ночь. Надеюсь, Вы получили мою телеграмму, письмо и поняли меня (не слова мои, а то, что диктовало их). А если даже и не поняли, то сделали все, как я сказала: «Знайте, что я уже совсем, совсем под Вашим крылом, и если 106 Вы скажете вот это “надо” — я не буду думать и говорить» (это из одного письма Вашего). Вы знаете, почему я допускаю мысль о том, что Вы могли меня не понять в данном случае? Из-за того, что Вы раз говорили о Жорж Занд и Альфреде Мюссе — помните? Но я не хочу Вас теперь бранить ни за что. Я сейчас хочу только сказать Вам, как у меня душа болит за папу. Боже мой, когда я слышу до сих пор его голос, каким он, перекрестив меня и прижав голову мою, говорит: «Радость моя, береги себя, помни, что ты моя жизнь». Когда я чувствую как будто еще на лице слезы, которые лились на меня из его глаз, и когда я думаю, что он теперь один-одинешенек сидит в этих двух комнатах и готов отдать остаток жизни, чтобы еще раз услыхать мой голос — у меня так больно сжимается сердце, точно какая-то громадная железная рука его давит. Боже мой, если бы… нет, я не могу больше говорить об этом, и вот, мой Азра, если бы у меня не было Ваших последних писем — я никогда не сказала бы Вам того, что сейчас во мне. […]

118. Е. П. КАРПОВУ.
Варшава. [11 марта 1901 г.] Воскресенье³³³

Получила здесь оба Ваши письма. Спасибо. Я так рада, что Вы сейчас при деле³³⁴, прямо не верю, что это случилось. Я, конечно, уже волнуюсь. Билетов на мои спектакли нет. «Ивановы огни»³³⁵ не идут. Карандышева даже Аполлонский отказался играть, играет Михайлов какой-то.

О петербургских ужасах мы знаем из итальянских газет³³⁶. Страшно прямо думать, что это будет. Господи, как хорошо, что Вы так заняты, что бы с Вами делалось? Что Вы не напишете мне о Володе Вашем³³⁷, как он ко всему этому отнесся.

Ну, господь с Вами. Когда же у Вас будет время заниматься моей поездкой — по утрам у Вас репетиции, а по вечерам спектакли? Ну я не могу сейчас думать о поездке. Думаю о завтра. Господи, как я буду волноваться. Господь с Вами.

Ваша Комиссаржевская

119. Н. Н. ХОДОТОВУ.
[Варшава. 14 марта 1901 г.]³³⁸

Наконец получила от Вас письмо, мой Азра, и все-таки не понимаю, почему и как случилось, что Вы, сидя со вторника в Петербурге, решились мне написать только в понедельник (и даже в первый мой спектакль не пожелали мне успеха). Сегодня «Дикарка». Завтра читаю в пользу Красного Креста³³⁹. Я приеду в воскресенье в 12 часов дня и приду к Вам, как только Ваши уйдут. Непременно достаньте себе место на «Доктора Штокмана»³⁴⁰. Я тоже там буду вечером, потому что это последний спектакль Станиславского³⁴¹. Я приду к Вам в 4 ч. и просижу до конца, то есть мы вместе можем 107 поехать в театр. Напишите мне и зайдите в субботу к нам, спросите Ядвигу, приехала ли я, и, отдав письмо, скажите, чтобы она мне передала, когда я приеду. Я Вам еще напишу завтра. Это непростительно, если Вы хоть один спектакль Станиславского пропустите! Христос с Вами.

Ваш Свет

120. Е. П. КАРПОВУ.
[Варшава. 15 марта 1901 г.]³⁴²

Сегодня уехала Маша, и мне хочется написать Вам два слова. Когда с ней расстаюсь, у меня точно отрывается какой-то кусок, и вот мне хочется об этой боли сказать Вам и никому больше. Только Вы и папа поняли, оценили и любите ее как надо, почувствовали ее. Господи, за что мне, что она у меня есть.

Ну, я имею громадный успех, но я боюсь, что я больна серьезно, не дождусь повидать Александра Казимировича³⁴³.

А может быть, это пустяки, не знаю, теперь недолго. Сегодня играла с благотворительной целью, завтра «Закат», а в субботу еду домой. Христос с Вами.

В. Комиссаржевская

121. П. П. ГНЕДИЧУ³⁴⁴.
[Петербург. Апрель 1901 г.]³⁴⁵

Многоуважаемый Петр Петрович, Трахтенберг (?)³⁴⁶мне обещал разрешить и поговорить с кем надо по поводу разрешения для императорской сцены. Очень было бы хорошо, если бы это устроилось. Посылаю пьесу, которую Вы мне дали. Если у Вас есть, пришлите мне, пожалуйста, пьесу Боборыкина³⁴⁷.

Жму Вашу руку, всего хорошего.

В. Комиссаржевская

122. Н. Н. ХОДОТОВУ.
[Май 1901 г.]³⁴⁸

Как мне больно, Азра, и как этого не должно бы было быть в настоящее время. Пишу и думаю: сколько писем я Вам написала. Вы их любите, но как мало из них Вы в душу вняли, а ведь я в них вкладывала всегда частицы своей. Вся кротость и нежность моей души взывает к Вам сейчас в надежде, что Вы услышите их голоса. Мне больно сейчас за Вас. Больно За то, что Вы даете полный простор дурному, что в Вас есть, и делаете это в то время, когда я около Вас стою и хочу от Вас так мало, хочу, чтобы Вы не душили в себе тех всходов, что много, много несравненно ощущений — дадут Вам же самому. Из нежелания, только из нежелания победить в себе мелкие отношения к тому, к чему нельзя мелко относиться, Вы лишаете себя 108 того счастья, в котором купалась бы Ваша сейчас душа. Я хочу напомнить Вам нашу первую поездку в Киев, и все, что я говорила Вам тогда на извозчике о «Новом деле», о Вас как об актере, как Вы слушали меня и как охотно я говорила. А теперь… Сколько советов я могла бы Вам дать, сколько нужных сделать замечаний, но Вы распустили свое самолюбие. Вы забыли, что Вам, чтобы идти вперед — такому молодому актеру — надо слушать всякие замечания, ловить их, а потом уже дома разобраться, что в них ценно и что нет. Иначе Вы пропадете. Вы будете, как все. Сыграв роль, они считают, что создали ее, как надо, и всякие замечания считают оскорблением, и говорят: «Это меня сбивает!» Это узко и ведет к застою. Вокруг нас кипит жизнь, люди реагируют на явления ее всякий по-своему, и чем с больших сторон услышит актер о взглядах на то, что ему кажется иным, а не другим, тем лучше для него. Его дело разобраться в том, что ему годится, что нет, но чужая психология помогает часто, освещает часто свою, открывая новые горизонты, и надо уметь их жаждать. А главное, глупый мальчик, надо весь мир забыть, весь мир любить, всех людей любить за то, что я около Вас.

Ваш Свет

123. ИЗ ПИСЬМА Е. П. КАРПОВУ.
[Одесса. 3 июня 1901 г.]³⁴⁹

[…] Дела у нас неважные. В Киеве сделали 550 с чем-то на круг, а здесь еще не знаю, что будет, но первый сбор был 400 руб., а вчера около 700 руб. Заехали в Полтаву на два спектакля и взяли 1600 руб. Едем в Херсон³⁵⁰, а оттуда в Екатеринослав на три, а потом как раньше было намечено. Я упала духом (хотя не совсем, утешаюсь только тем, что год такой, потому что Орленев³⁵¹, Дальский, Яворская³⁵², Давыдов были везде до нас и у всех было хуже, чем у нас). Вас все, все вспоминают. Сегодня утром пришла телеграмма, что у Ходотова внезапно умерла мать. Он сделался как в столбняке — теперь отошло. Не дождусь уехать из Одессы. Господь с Вами. Напишите, прошу об этом всем сердцем. Жара адская и все гадко. […]

124. ИЗ ПИСЬМА Е. П. КАРПОВУ.
[Одесса. 5 – 7 июня 1901 г.]³⁵³

[…] У нас все беды: у Ходотова умерла мать, Панчин заболел нарывом в горле, и мы не едем в Херсон, так как с числами вышла путаница. Мы здесь сыграли 4 спектакля и взяли на 100 рублей больше, чем в прошлом году, но зато в прошлом году мой бенефис дал 1700 руб., а сегодня дай бог 800 чтобы было. Я Вам в том письме писала, и еще раз хочется повторить, что не будь у меня поездки, мгновенно прилетела бы к Вам. Все, все Вас вспоминают, жалеют. Ядвига мне сказала сегодня: «Напишите Евтихию Павловичу, что я за него помолилась, чтобы ему скорей поправиться». Хорошо ли Вам вправили там кость? […]

109 В Полтаве за 2 спектакля мы взяли 1600 руб. Едем на 8, 9 и 10-е в Николаев, 12, 13 и 14-го в Екатеринослав, а потом в Варшаву, как и раньше думали. Бывают моменты, где я совсем падаю духом. В Киеве на два спектакля приезжал Карабчевский³⁵⁴. […]

125. Н. Н. ХОДОТОВУ.
[Знаменское. Начало июля 1901 г.]³⁵⁵

Я в деревне, мой Магометик³⁵⁶, я сижу сейчас в густом, густом местечке сада и пишу, и одна мысль перегоняла другую, когда я думала о том, что буду Вам писать еще вчера, а сегодня на меня с утра напала какая-то апатия. Мои мысли и чувства сейчас представляются в виде тоненькой паутины, привязанной от одного дерева к другому, под ней и над ней и вокруг все красота, а она колеблется, дрожит от малейшего ветерка, сама же по себе — неподвижная. Так и мои сейчас мысли и чувства могут всколыхнуться от малейшего впечатления извне, а сами по себе они сонны и неподвижны, может быть, это реакция после усталости, перенесенной моими душой и телом за Эти полтора месяца. Вчера я на ночь простилась с Большой Медведицей и мысленно перекрестила моего одинокого Магометика. Это ужасно, что пропали все письма Маши ко мне — в одном из них она вложила письмо к Вам (когда узнала о смерти Вашей мамы). Дети в восторге от игрушек, лучше всех летающие штучки (которых мы пускали с балкона). Кто-то из детей сказал: «Как странно, тетя Вера всё почти привезла летающее», а я вспомнила много при этом. Я не могу думать сейчас ни о чем, не могу разбираться, ничего не могу, и мне так хочется, чтобы подольше продлилась эта апатия — в ней отдых, и я тогда лучше все пойму. Только мне жаль, жаль. Щемит сердце, когда вспоминаю, а это случается часто, часто, часто, моего бедного песика. Начала читать сегодня «Историю одной души» — хочется скорей дойти до дневника Мери, а то слишком растянута и мало содержательна передача ее детства с матерью.

Христос с Вами, мой Азра.

126. ИЗ ПИСЬМА Н. Н. ХОДОТОВУ.
[Знаменское. Июль 1901 г.]³⁵⁷

[…] Вчера вечером была луна над рекой, и я ничего не вспоминала, мне хотелось новое думать, то есть больше, глубже еще, и из недавнего прошлого для этих новых дум я взяла себе только одного моего Магометика, села с ним в лодку, и мы поплыли. Как мне хотелось, чтобы Вы в эту минуту смотрели 110 тоже на «кастрюльку» и на эту «бедную луну», которая для нас никогда не зажигала «напрасно свой фонарь»³⁵⁹ и не будет зажигать. […] Это была вчера та красота, о которой нельзя говорить, и когда я бываю в Знаменке среди этой родной мне природы, я никому не могла бы сказать: «Смотрите, как хорошо!» и потому я никого не хотела бы здесь видеть, а моего песика я вспоминаю каждую минуту и думаю, как он наслаждался бы этим, потому что я знаю, что мне не надо было бы говорить — он чувствовал бы все так же, как я.

Я ничего не делаю еще, мой Азра, на днях начну заниматься… Я еще не могу… Я купаюсь, катаюсь с Машей в шарабане и читаю «Le fantôme» Поля Бурже³⁶⁰ («Призрак»). И я хочу, чтобы и Вы сейчас читали его же.

Получила письмо от папы, он сердится, что я приехала сюда, а не к нему, он упрекает меня в том, что у меня стало меньше стремления к истинной красоте. Мне стало больно, потому что это не заслуженно, а может быть, он прав… Мы так легко умеем не замечать в себе перемены к худшему. […]

127. ИЗ ПИСЬМА Н. Н. ХОДОТОВУ.
[Знаменское. Июль 1901 г.]³⁶¹

[…] Мой Азра дорогой, мне тоже хочется сказать Вам о музыке. Вы знаете, что Аристотель первый написал физику, но, кончив ее, он понял, что есть что-то еще высшее, не поддающееся законам физики, и тогда он написал метафизику (meta — значит — за, после). Так вот в жизни музыка играет роль meta. Надо полюбить ее так, чтобы не ждать такого настроения, какое вызывает в тебе желание ее, а надо, чтобы она вводила в настроение. Конечно, воспринимать ее будет каждый сообразно глубине, широте и потребности духа тяготения его к ней и стремления ко всему, что она несет с собой, но знакомство с «формами», со стилем важно, мой Магометик, очень важно, потому что, во-первых, стиль нужен всегда, во всем, начиная с малейшего движения души, потому что выдержанный стиль есть гармония, а во-вторых, важен момент, когда явится жажда усвоить его, потому что в этот момент рождается истинная любовь к музыке. Как, полюбив, хочешь узнать, как родился, рос и жил любимый до меня, какими путями шел он прежде, чем дойти до этого кусочка земли, на которой мы повстречались, из каких нитей соткалась вот эта душа, так нежно прильнувшая к моей, — так и в музыке — полюбив ее, стремишься узнать все, что можешь, что успеешь, что сумеешь понять о ней.

Вот почему важны формы, мой Азра, но не с них надо начинать — надо слушать сначала, слушать, отдаваться, но слушать надо «настоящее», с настоящего начать, чтобы оно разом захватило. […]

111 128. Н. Н. ХОДОТОВУ.
[Знаменское. Июль — август 1901 г.]³⁶²

Сейчас я пережила ужасное впечатление, мой Азра, и вспомнила Вас. Ударили в набат, и мы с Машей побежали на колокольню посмотреть, какая горит деревня. Если бы Вы знали, что за ужас здесь пожар! Сейчас страшный ветер, а на днях был в другой деревне пожар при тихой погоде, и все-таки сгорело пять дворов: если бы вы видели, мой милый мальчик, как они сидят на этих черных головешках, оставшись только в том, что на них. Все сгорело дотла, и не остается ничего, кроме того, чтобы идти за подаянием, потому что деревня так бедна, что никто им помочь не может — не в силах. И вот сегодня с этим страшным ветром, конечно, выгорит вся деревня. Мама³⁶³ (Машина мать) и Костя³⁶⁴ (Варин муж) поехали туда, и мы еще не знаем, как там и что. И ни в одной деревне нет трубы пожарной. Если бы Вы слышали этот сплошной вопль при первом звуке набата. Маша такая делается сразу бледная, и в этот один момент я измеряю всю глубину ее души, умеющей сразу вибрировать и откликнуться на человеческое горе. И вот, когда мы стояли на колокольне, и Маша таким мучительно-напряженным взглядом смотрела вдаль — я вспомнила вдруг, как мы были на колокольне в Полтаве — радостные, веселые, а вот теперь этот ужас… Не успел кончиться этот пожар, уже другой, где я сама сейчас была. Милый мой, дорогой Азра, какой ужас! Ветер ужасный: сгорело 55 дворов. Накануне свезли хлеб на гумна — и гумна сгорели. Все, для чего они жили, работали весь год, — все сгорело в 10 минут, и они все без дома, без платья, без зерна остались. Нельзя рассказать, что это такое. Все мечется, стон, рыданья, плач детей, а иные прямо тупо смотрят, как скирды эти пылают, как костры… Поймите — скирды, чем они должны были питаться весь год, зерно, чтобы добыть которое — столько труда ушло… Голод вообще здесь ожидается страшный, потому что очень, очень плохой урожай. Не огорчайтесь, мой Магометик, что ничего больше писать сегодня не могу. Завтра докончу письмо, а если будет оказия, то сегодня пошлю как есть. Христос с Вами, мой дорогой.

Ваш Свет.

(На конверте не пишите Шехмань, а только Избердей — Юго-восточ. ж. д. Письма по средам и воскресеньям непременно, кроме того, случайно представится оказия, и привезут письма не в почтовый день. Я писала, что писать и опускать письма можно каждый день. Случайно едут, и я посылаю это.)

129. Е. П. КАРПОВУ.
[Знаменское. 16 августа 1901 г.]³⁶⁵

Я заболела и, кажется, серьезно… Боли были такие, что я кричала, температура очень высокая. Я сделала все, что можно, температура спала и острых болей нет, но я ничего не ела и боюсь решиться. Аппетиту никакого, 112 сил тоже… Сегодня у нас начинаются репетиции, как сообщил мне Евгеньев³⁶⁶. При первой возможности выеду со всякими предосторожностями. Маша меня повезет.

Пишу, чтоб до Вас не дошло все это в преувеличенном виде.

В. Комиссаржевская,

Если бы Вы умели молиться, я бы попросила, помолитесь — ужасное состояние.

130. ИЗ ПИСЬМА Н. Н. ХОДОТОВУ.
[Знаменское. Август 1901 г.]³⁶⁷

Ну, что я буду писать, мой Азра, жаловаться на судьбу не хочу: всякое выражение отчаяния будет жалобой, а без отчаяния нельзя быть при таких условиях. Мне лучше. Температура совсем нормальная. Но я еще не могу сидеть — должна лежать все время — иначе боли начинаются. Ужас в том, что если это болезнь какая-нибудь серьезная развивается — надо лечить, а я примитивными средствами лечусь. Доктора не позволяю выписывать, потому что не верю никому, кроме своего, после своей болезни той ужасной, когда все ошиблись и все меня резать хотели. Вы буквально ни с кем не говорите о моей болезни. Азра, мой дорогой, какая мука. За что это?! У меня минутами нет сил не роптать, и слезы сами льются. Яне боюсь умереть (я сама не знаю, почему я не боюсь сейчас), но я боюсь тяжелой многомесячной болезни, боюсь смерти при жизни. […]

131. А. И. СУМБАТОВУ-ЮЖИНУ³⁶⁸.
[Петербург. Октябрь 1901 г.]³⁶⁹

До меня дошли слухи, многоуважаемый Александр Иванович, что Вы приняли горячее участие в милом нашем Модесте Ивановиче Писареве³⁷⁰. Это так будет хорошо, добрейший Александр Иванович, если Вы не дадите остыть Вашему сердечному порыву, увлечете за собой других и предпримете что-нибудь для М[одеста] И[вановича], положение которого в данное время очень печально. Я пишу Вам по собственной инициативе, но уверена, знаю, что все товарищи его по столичной сцене готовы были бы подписаться под строками, в которых я не могу не высказать Вам радости по поводу Вашего желания прийти на помощь хорошему человеку и чудесному товарищу и благодарности за него. Крепко жму Вашу руку.

В. Комиссаржевская

132. Е. П. КАРПОВУ.
[Петербург. Ноябрь 1901 г.]³⁷¹

Бога ради, найдите полчаса прочесть пьесу Потапенко³⁷² и назначьте ему, когда он может к Вам зайти выслушать Ваш совет. Это необходимо сделать скорей, чтобы она в этом сезоне пошла. Сделайте это для меня, ради бога. 113 Я ему обещала, что попрошу Вас об этом. Вы можете мне сказать откуда-нибудь по телефону (если некогда Вам будет заехать ко мне), когда Потапенко к Вам прийти, а я ему дам знать мгновенно. Я знаю, что Вам не до этого, но Вы знаете мое горе, что мне нечего играть в этот сезон. А эту Валерию можно на роль сделать похожей. Сделаете, да?

Ваша В. Комиссаржевская

Пьеса короткая очень.

133. П. И. ВЕЙНБЕРГУ.
[Петербург. 17 декабря 1901 г.]³⁷³

Мне хочется еще раз поздравить Вас³⁷⁴, Петр Исаевич, и от всей души пожелать Вам многое множество бесконечно светлых и отрадных годов. Мне очень грустно, что поздравить Вас и выразить публично мои пожелания мне пришлось лишь случайно и не так, как хотелось. Разузнав заранее, где и когда будут Вас чествовать, я приехала поздравить Вас и лишь там узнала, что есть адрес от нашей труппы, и поспешила присоединить свою подпись. Как видите, при перечислении публичных деятелей и деятельниц, подносивших Вам адреса, газеты упорно умолчали не только обо мне, но и о Ек. Ник. Жулевой³⁷⁵, которая приехала со мной и была точно в таком же положении, как и я. Что бы ни делалось в настоящее время у нас в Александринском театре, меня уже ничто удивить не может, но было бы обидно думать, что Вы не знаете настоящего положения вещей в данном случае, и вот почему я все это Вам пишу, глубоко возмущенная сутью всего содеянного. Еще раз всего, всего хорошего, всей душой присоединяюсь ко всему сказанному о Вас вчера и радуюсь Вашей радости.

Ваша В. Комиссаржевская

1902

134. Е. П. КАРПОВУ.
[Петербург. Конец 1901 — январь 1902 г.]³⁷⁶

Пожалуйста, очень прошу — прочитайте внимательно пьесу Анненковой-Бернар³⁷⁷ (не думайте в это время о постороннем) и сделайте ей откровенно Ваши замечания. Мне нравится положительно роль Жанны. Отрешитесь от Шиллера — его Иоанна д’Арк плод его гениальной фантазии, а это настоящая, какой она была, и потому это тоже может представить интерес и именно теперь в наше время. Если личность окружена мистицизмом, благодаря чуду, которым она свершила свой подвиг; так вот теперь, когда мистицизм играет такую большую роль³⁷⁸, то есть роль он всегда играл, но начни в это вглядываться, эта пьеса может быть очень интересной и она не без настроения написана. Помогите Вашим советом, может быть, это будет та роль, которой 114 я смутно жду давно и которая вернет мне веру в себя. Не думайте, что я брежу. Я не люблю об этом говорить и больше не буду. Напишите два слова после прочтения. Не будьте очень реалистом и когда будете слушать. Если бы Вы знали, как мне хочется, чтобы эта пьеса вышла. Мне нравится роль, я могу ее сыграть.

Ваша Комиссаржевская

135. А. С. СУВОРИНУ.
[Петербург. До 13 января 1902 г.]³⁷⁹

Многоуважаемый Алексей Сергеевич, у меня к Вам большая просьба: поместите в «Новом времени» несколько слов о спектакле, который состоится 19-го, в субботу, в Александринском театре³⁸⁰. Меня просило его устроить Общество попечения о бедных и больных детях.

Нечаянно этот спектакль не попал в репертуар, и меня это смущает. Не надо ничего писать, что я устраиваю, а только что 19-го, в субботу, в Александринском театре в пользу такого-то общества идет «Бой бабочек» со мной в роли Рози и балетный дивертисмент, в котором примут участие О. Преображенская, М. Петипа, В. Павлова, Васильева, Чумакова, Рубцова и Сланцева и гг. Н. Легат, Ширяев³⁸¹ и другие. Продажа билетов со вторника в Александринском театре. Пожалуйста, сделайте это, Алексей Сергеевич, и простите, что надоедаю. Анне Ивановне³⁸² мой привет.

Ваша Комиссаржевская

Пусть заметка появится в воскресенье. Да?

136. Е. П. КАРПОВУ.
[Петербург. Первая половина февраля 1902 г.]³⁸³

Вы знаете, конечно, что поставите 16-го³⁸⁴ и будет ли свободен Григорьев. Если он свободен, поговорите, чтобы он мне аккомпанировал «Зеленый шум». Надо ли ему платить и сколько. Все это я обещала узнать и дать знать бар. Икскуль³⁸⁵ сегодня же по телефону. Ответьте. Напишите ему с вечера, если его нет в театре. Мне неловко. Завтра жду. До свиданья.

Ваша Комиссаржевская

137. А. П. ЧЕХОВУ.
Севастополь. 3 марта 1902 г.³⁸⁶

Неужели не приедете³⁸⁷? Так хочется Вас повидать. Завтра «Волшебная сказка». Ужасно огорчите.

В. Комиссаржевская

115 138. ИЗ ПИСЬМА Н. Н. ХОДОТОВУ.
[Симферополь 10 марта 1902 г.]³⁸⁸

[…] Успех громадный я имею. В Севастополе все четыре спектакля с аншлагами. Здесь тоже по 800 рублей на круг, а главное, приемы, и еще, главное — я играю хорошо. Мой дорогой, я что-то точно ищу в себе, и кажется, что найду, и тогда даю момент и увлекаю толпу, и делаюсь добра, счастлива, всех люблю, верю в будущее и чувствую, как меня все любят, все рады мне, и я рада этой любви, потому что я знаю, как я приобретаю ее. […]

Симферополь не интересен. Я послала морю в Севастополе три слова, чтобы оно донесло их до Одессы к Малому фонтану. […]

139. П. П. ГНЕДИЧУ.
[Знаменское. Конец марта 1902 г.]³⁸⁹

Я не поехала за границу, Петр Петрович, сижу в деревне. Перед моим отъездом Евгеньев сказал мне, что в бенефис вторых артистов³⁹⁰ идет «Дама с камелиями», и просил меня сыграть что-нибудь одноактное, но мне решительно нечего выбрать. «Прибой»³⁹¹ я ни за что больше играть не буду, а «Горящие письма» и «Волшебный вальс»³⁹² мной играны и переиграны не только у нас, но и в благотворительных. Пожалуйста, Петр Петрович, будьте добрый — возьмите у директора мои две пьесы: «Дочь народа»³⁹³ и «Великосветский брак»³⁹⁴ и не откажите послать их ко мне на квартиру (только запечатайте, пожалуйста). Если Вам нужно что-нибудь мне сказать — адрес мой: Юго-Восточная ж. д., станция Избердей, Марии Ильиничне Зилоти для В. Ф. Комиссаржевской.

Крепко жму Вашу руку. Я чувствую себя прекрасно, здесь уже весна, поездка моя прошла блистательно. Всего хорошего.

В. Комиссаржевская

140. ИЗ ПИСЬМА Н. Н. ХОДОТОВУ.
[Знаменское. Конец марта 1902 г.]³⁹⁵

Мой Азра, мой дорогой! Я в Знаменке уже третий день. Моя поездка прошла, как сон, так много было успеха, внимания, новых лиц, цветов, поклонений, природы дивной, а главное, я была здорова и играла все время хорошо. Так всего этого было много, в такой короткий промежуток времени, что кажется, будто видел сон и проснулся. Здесь погода тоже чудная, ручьи, ручьи… птицы поют, солнце и река шумит, как наше море. […]

141. ИЗ ПИСЬМА Н. Н. ХОДОТОВУ.
[Знаменское. Апрель 1902 г.]³⁹⁶

Мой Азра, мой Азра! Вот потому что Вы прислали мне эти книжки, потому что Вы откликнулись на прочитанное в них — я могу говорить с Вами. Боже! Вот в чем главное для меня, мой Азра. Я стою на пороге великих событий 116 души моей… Я малодушна, настал момент, когда должна решиться участь моя. Да, это ведь и есть моя вера: «Искусство должно отражать вечное, а вечно только одно — это душа». Значит, важно только одно — жизнь души во всех ее проявлениях. Помните, я говорила Вам раз: «Совсем не надо никаких типов создавать» — я не поясняла, что я хотела сказать, но это и было то. Помните мою лихорадку, с какой я говорила Вам о Жанне д’Арк³⁹⁷. […] Тут должно решиться все. И если бы эта вещь была слабей во сто раз, чем она есть, она будет пробным камнем для меня, потому что это я скажу или не скажу, свое слово — не свое, а исповедую свою веру открыто, даже и не так. Если я не могу быть творцом в этой вещи, — значит, я не художник, значит, я не умею отдаться тому, где говорит только вечное. Ах, как мне много хочется сказать и невозможно писать об этом. […]

142. П. И. ВЕЙНБЕРГУ.
[Апрель 1902 г.]³⁹⁸

Позвольте обратить Ваше внимание, добрейший Петр Исаевич, на пьесу «Злая сила» Т. Майской, когда Вы ее будете читать. Меня очень интересует роль героини, и пьеса по-моему интересна. Отнеситесь снисходительно к недочетам со стороны ее литературности, если таковые найдете, ввиду мало-опытности начинающего автора. Крепко жму Вашу руку.

Ваша В. Комиссаржевская

143. А. П. ЧЕХОВУ.
[Москва. 5 июня 1902 г.]³⁹⁹

Я не приеду сегодня, Антон Павлович, потому что я играю вечером «Огни» брюнеткой и должна заняться крашением волос.

Может быть завтра, можно? Жму крепко Вашу руку.

Ваша В. Комиссаржевская

144. К. С. СТАНИСЛАВСКОМУ.
[26 июня 1902 г.] Среда, вагон⁴⁰⁰

Еду на Кавказ, извиняюсь за небрежность письма — пишу в вагоне. Я окончательно решила, Константин Сергеевич, уйти с императорской сцены⁴⁰¹. Прежде всего спешу исполнить данное Вам слово — сообщаю Вам об этом, не кончив еще никуда. Не откажите в моей просьбе ответить мне прямо на следующие вопросы:

1) Если бы я пошла к Вам, могу ли я рассчитывать сыграть не менее пяти интересных ролей в сезон.

2) Решено ли у Вас окончательно играть в пост в Петербурге (эти два вопроса для меня самые важные). Меньше десяти тысяч я согласиться 117 не могу. Буду в Вашем распоряжении с сентября до страстной недели. Об остальных подробностях я говорить не буду, уверена, что сойдемся с Вами на почве нашей любви к делу. Мне не надо Вам говорить, Константин Сергеевич, какой большой и важный шаг я делаю, а потому Вы понимаете, как точно и ясно я должна знать, могу ли я рассчитывать на то, что сейчас представляется необходимым моему артистическому я. С протестом всего моего существа против своей деятельности я жить не могу, оттого я и ухожу из императорского театра. Поймите же, как важно мне знать, чем я утолю свой нравственный голод. Что Вы возьмете все это в расчет, я верю безусловно, потому Вам все это и говорю. На мои вопросы я прошу Вас очень ответить мне немедленно телеграммой. Кавказ, Железноводск, Комиссаржевской.

Мне необходимо это потому, что в зависимости от Вашего ответа находится мой на одно предложение, которое я приму, если мы с Вами не сойдемся. Моего ответа ждут до 4 июля, и хоть мне очень совестно торопить Вас в таком важном вопросе, но я не могу иначе: у меня столько было колебаний, что я решила окончательно только в последнюю минуту. Итак, я жду Вашей телеграммы.

Мой привет Марии Петровне⁴⁰². Крепко жму Вашу руку.

В. Комиссаржевская

145. К. С. СТАНИСЛАВСКОМУ.
[4 июля 1902 г.]⁴⁰³

Письма ждать невозможно, завтра должна ответить. Телеграфируйте, сколько можете гарантировать пьес и где играете постом.

146. ИЗ ПИСЬМА Н. Н. ХОДОТОВУ.
[Железноводск. 7 июля 1902 г.]⁴⁰⁴

[…] Станиславский мне ответил, что раньше конца августа до начала собрания он не может ответить. (Я еду сейчас в Ессентуки играть «Бой бабочек».) Я послала телеграмму Кручинину⁴⁰⁵ в Москву, а он уже уехал (в телеграмме сказано: «говорят на Кавказ»). Я выеду раньше телеграммы, жду ответа, и первый раз мне как-то жутко стало. Я раскаиваюсь, что затеяла разговор со Станиславским. Только хуже еще теперь в поездке покажется. Ну, это потом все. Я хочу сказать, что сегодня мне немного лучше. Я здесь ни одной ночи не спала, и это такое мученье. […] Никакими словами я не смогу рассказать той муки, какая для меня сейчас — играть — сил нет никаких, так тяжело и так… и так. […] Я играю вторник в Пятигорске «Дикарку», в среду «Бесприданницу», а в пятницу в Железноводске «Бой бабочек» — и все. […]

118 147. ИЗ ПИСЬМА Н. Н. ХОДОТОВУ.
[Железноводск. Июль 1902 г.]⁴⁰⁶

[…] Ходила смотреть здешних актеров, чтобы решить, нельзя ли кого-нибудь взять в поездку […] Я теперь в таком ужасе от этой поездки⁴⁰⁷. Все уже мне кажется ужасным, и Кручинин раздражает всяким словом, и я знаю, что он старается, но именно потому, что вот я должна с ними ехать, они мне противны, и Ленский и все. Как-то по-детски больно хочется плакать, как прежде, когда рано вставать в гимназию идти […] Я встаю в 8 часов, в 9 еду в ванну, возвращаюсь, ложусь на диван и ничего не могу делать, даже думать не могу до 12 ¹/₂ (дети что-то лепечут возле меня: здесь Прибытковы⁴⁰⁸ с детьми). Мы обедаем, после обеда приходят Прибытковы: он, она, дети и сидят у нас до 3 (я все лежу), потом к 5 одеваюсь, и в 6 идем с Машей гулять в лес куда-нибудь или в парк, в 7 часов ужин, а в 9 мы ложимся. Вот моя жизнь изо дня в день. Папа все болен. Я ему написала, что мне надо по делу в Петербург, а оттуда я к нему. […]

148. А. С. СУВОРИНУ.
[Железноводск. Около 20 июля 1902 г.]⁴⁰⁹

Многоуважаемый Алексей Сергеевич.

Вы, вероятно, уже знаете, что я ушла с императорской сцены и еду в поездку по России. Мне очень хочется включить в репертуар Вашу пьесу «Вопрос»⁴¹⁰ (может быть, она иначе теперь называется, но, словом, та, о которой мы с Вами говорили). Не откажите дать мне ее. Она мне нужна немедленно. Я не знаю, прошла ли она цензуру, и если нет, то не могу ли я поручить провести ее, если Вам некогда этим заниматься. Если Вы не хотите отказать мне, то вышлите немедленно один экземпляр в Италию: San Reino. Villa Leonie, Strada Buragolla 14, Vera Komissargevsky, а другой: Фонтанка 53, меблированные комнаты Зельман, г-ну Кручинину.

Надеюсь, Вы не откажете мне, Алексей Сергеевич. Кланяйтесь от меня очень Анне Ивановне. Скажите, чтобы она меня не забывала. В декабре я буду в Петербурге, вероятно, так как 14-го я приглашена Симфоническим собранием читать «Манфреда»⁴¹¹ и заеду в Петербург. А пока искренне желаю Вам всего лучшего, не поминайте лихом.

Ваша В. Комиссаржевская

149. А. С. СУВОРИНУ.
[Италия. Сан-Ремо. Около 8 августа 1902 г.]⁴¹²

Многоуважаемый Алексей Сергеевич, страшно Вы меня огорчили известием о Вашей пьесе. Неужели Вы не можете все-таки мне дать? Ведь Вы можете сделать подпись, что только мне разрешаете. Прямо ужасный это для меня удар. Во всяком случае, Вы еще один экземпляр пошлите Кручинину. Ради бога, устройте, Алексей Сергеевич, дайте мне ее сейчас. Вы 119 пишете, думали, что императорский театр меня не отпустит. Меня нельзя не отпустить. Нельзя ничем удержать, раз я перестану верить, а я не верю больше в «дело» Александринского театра. Вы просите ответить откровенно, пошла ли бы я к Вам. Нет, Алексей Сергеевич, к Вам я не пойду потому, что у Вас слишком много хозяев, благодаря чему дело не может стать таким, чтобы удовлетворять с эстетической стороны, а я хочу поискать этого удовлетворения, хотя бы пришлось погибнуть в бесплодных поисках. Спасибо за письмо, за пьесу. Неужели Вы не исполните моей просьбы? Крепко жму Вашу руку.

Ваша В. Комиссаржевская

Простите за небрежность письма, я страшно тороплюсь.

В. К.

150. В. А. ТЕЛЯКОВСКОМУ⁴¹³.
[Италия. Сан-Ремо. Около 8 августа 1902 г.]⁴¹⁴

Многоуважаемый Владимир Аркадьевич, спешу поблагодарить Вас за Ваше любезное письмо и ответить совершенно откровенно на два главных его пункта. 1) Вы спрашиваете меня о причинах моего ухода и выражаете надежду на то, что, переговорив, мы могли бы устранить влияние этих причин. Причина только одна — я хочу работать. Оставаться там, где почему бы то ни было мои силы не утилизируются, я не нахожу для себя возможным. В продолжение тех шести лет, которые я провела в Александринском театре, благодаря целому ряду наблюдений, я утратила бесповоротную веру в то, что может наступить положение вещей в эстетическом отношении для меня желательное. Служить делу, которое я считаю святым, без этой веры я не могу. 2) Вы предлагаете мне отпуск. Но, служа на императорской сцене, я считаю возможным брать отпуск только лишь ввиду необходимости отдыха или болезни: я здорова, а отдых — это последнее, что я ищу в настоящее время. Материальная сторона у человека, который видит смысл жизни лишь в стремлении отдать все силы делу служения искусству, играет роль второстепенную, так что и с этой стороны отпуск не может иметь для меня никакого значения. Не могу не выразить Вам искреннего сожаления, что при начале Вашей трудной деятельности причиняю Вам невольно огорчение, но поступить иначе не могу, так как исполнять требования своей артистической личности я считаю первым и главным долгом своей жизни. Уважающая Вас

В. Комиссаржевская,

151. Н. А. ПОПОВУ⁴¹⁵.
[Италия. Сан-Ремо. До 15 августа 1902 г.]⁴¹⁶

Николай Александрович, Вам надо дня через два-три по получении этого письма съездить к Ивану Аристарховичу Суворову⁴¹⁷ — Невский 32, кв. 22. Это художник-декоратор у Суворина. Он мне написал письмо, в котором 120 предлагает на хорошей улице очень удобный [театр], что в год он его перестроит. Я ему ответила, чтобы он мне написал сейчас же подробности и что Вы к нему заедете на днях. Я ему пишу, что Вы мой друг и я Вам поручила все свои дела. Надеюсь, Вы не рассердитесь на меня. Я заранее у Вас извиняюсь за все хлопоты, которые Вам буду доставлять, а то каждый раз очень много времени займет. Я еду в поездку с 15 сентября по 10 мая на следующих условиях: играть не больше двадцати раз в месяц, с 10 по 25 декабря полная свобода, и получаю за все 20 000 руб., их дорога и багаж. Это ужасно грустно, что Вы не приехали сюда, потому что о моих переговорах с Константином Сергеевичем невозможно писать, надо бы было рассказать. Мои просьбы к Вам еще не кончены. Я везу три пьесы с собой, не игранные. Ставить мне их некому: я хочу просить Вас сделать mise en scène. Только я Вас очень прошу сказать мне прямо, если Вы не можете этого сделать, я пойму это до дна, потому что знаю, сколько у Вас дела сейчас. Прямо страшно грустно, что не видала Вас до отъезда, надо бы о многом поговорить. Адрес мой: S. Remo. Villa Leonie Strada Buragolla — 14. Если согласны сделать mise en scene, то напишите два слова Антону Николаевичу Кручинину (Фонтанка, 53, меблированные комнаты Зельман), чтобы он Вам прислал пьесы. Если Вы этого сделать не можете, то напишите два слова Кручинину, что просьбу Веры Федоровны исполнить не могу. Бога ради, поезжайте к Суворову, все обстоятельно узнайте, съездите, посмотрите театр и все подробно мне напишите. У меня никого нет в Петербурге, Николай Александрович, кто мог бы это сделать, и вся моя надежда на Вас. Если время Вам не позволит заниматься моими делами зимой (ведь они очень несложны), то Вы должны найти, кто бы мог за Вас съездить посмотреть, например, постройку и т. д. Да? Не сердитесь.

В. Комиссаржевская

152. Н. А. ПОПОВУ.
[Италия. Сан-Ремо. Середина августа 1902 г.]⁴¹⁸

Бога ради, Николай Александрович, сделайте мне mise en scène, я Вас умоляю как только умею. Вы меня убьете отказом. «Камелии»⁴¹⁹ я не беру. У меня нет Армана⁴²⁰ и много других причин, о которых поговорим лично. Только 3 пьесы: «Золотое руно»⁴²¹, «Великосветский брак» и «Героиня»⁴²² (они у Вас будут к 15-му) сделайте. Ну прямо Вы меня зарежете, я буквально не знаю тогда, что мне делать. Я приеду в Петербург 31 вечером, в 2 еду в поездку. Умоляю Вас еще раз. Я прошу Вас и Вашу жену абсолютно никому не говорить о моем приезде. Я остановлюсь у Хрщонович и сейчас же дам Вам знать. При разговорах с Суворовым говорите с ним, как будто Вы это я. Помните только, что это тем хорошо, что театр выстроят, какой мы захотим, и место отличное, он мне обещал написать и молчит. Мне так много надо Вам сказать, а писать немыслимо. Спасибо за разрешение давать Вам поручения. 121 Мне сейчас надо от Вас только одно — чтобы Вы верили в мое будущее, как я сейчас верю. Если [в] Петербурге Вам будет очень некогда, я сама к Вам приеду поговорить. Жму Вашу руку.

Напишите, если что-нибудь надо. Я отсюда выеду 26 нашего стиля.

До свидания, кланяюсь Вашей жене.

В. Комиссаржевская

153. М. Н. КОМИССАРЖЕВСКОЙ.
[Италия. Сан-Ремо. 21 августа 1902 г.]⁴²³

Дорогая мамулечка! Еду я в далекий, трудный путь, но в декабре мы с тобой увидимся, так как у меня в условии выговорен отдых от 10 до 25 декабря. 15-го я читаю в Москве в Дворянском собрании⁴²⁴ в симфоническом. 17-го буду в Петербурге и приеду на день-два к вам в Новгород. Я буду высылать вам каждое первое число 125 рублей, из них 75 рублей на жизнь, 15 рублей тебе, 10 рублей Ольге на лекарства и прочее, а 25 рублей ей на одевание. Из 60 рублей, что Вы получили от Жен[ечки] 20-го, дай Ольге 20 рублей, а остальные 40 рублей на переезд и устройство в Новгороде, и купи себе, что тебе надо к зиме. А 1-го я вышлю (может быть, запоздаю на этот раз дней на пять).

Затеяла я очень трудное, сложное и большое дело — что-то будет?! Лишь бы здоровья хватило. Папа здоров, здесь ему очень хорошо, но при его нервности очень дорого достается разлука наша, с каждым разом труднее и больнее. Через пять дней я еду, так как билет я взяла на этот раз взад и вперед, то назад еду на Ниццу, Марсель, Лион, Париж, Берлин и Эйдкунен. Была в Ницце третьего дня, видела издали Бранкимар, где Вы жили, когда я была маленькая. Везде искала брошку — какую ты хочешь, но не нашла. С 1 сентября папин адрес иначе: S. Remo. Corso Felice, Cavalotti 60. Запиши куда-нибудь, эту квартиру он на год снимает. Была в Monte Carlo, проиграла 25 франков и уехала. Мне не нравится там вся физиономия Casino. Одно грустно — я не купаюсь. Такой кашель все время был, только два дня прекратился. Ну, Христос с тобой, дорогая моя мамулечка. Папа тебя целует.

Если напишешь в Петербург, пиши на имя Ал. Казим. Сергиевская 31, для В[еры] Ф[едоров]ны. Я буду с 5-го до 20-го в Харькове, театр Дюковой, начинаю с 15-го, а Надя⁴²⁵ когда?

Будь здорова, не забывай меня и пожелай мне крепкость духу и телу.

154. М. И. ЗИЛОТИ.
[Первая половина сентября 1902 г.]⁴²⁶

Маша, ангел мой, я не думала, что это так ужасно тяжело. Я слабая, слабая до дна, душа полная такой тоски, что дышать печем. Как мне все и все противны здесь. Господи, по силам ли я взяла на себя задачу, господи, 122 ведь мне надо роли готовить и такие роли, как «Родина»⁴²⁷, «Золотое руно», а я ничего, ничего не могу. Какая-то, будто железная рука сдавила жизнь души, и она даже не пробует бороться. Я заставляю себя думать, что это те муки, в которых душа должна закалить веру в себя и в будущее, но сейчас так трудно, так невыносимо хочется лечь на землю и чувствовать, что уходишь в нее. И там темно, темно, никого не слышно, не видно ничего, и тоска Эта ужасная останется наверху. Как страшно ясно мужики понимают Эту тоску, когда говорят «скууушно мне». Маша, если я не уйду в работу, значит, я не я и что я тогда буду делать. Слабость, слабость и не могу ничего. Я так измучена вся, у меня раздроблено сейчас сердце, ум думает, как ужасно, что святое, великое, что я хочу, жажду сделать, надо покупать такой ценой, кровью духа.

Христос с тобой, милая.

И никто в мире, кроме тебя, не узнает об этой слабости, одни — оскорбят, другие не поймут.

155. А. П. ЧЕХОВУ.
Харьков [12 сентября 1902 г.]⁴²⁸

Антон Павлович, черкните два слова сюда, гостиница «Марсель». Увижу ли я Вас в Ялте, где буду с 13 до 20 октября. Я там играю три спектакля. Напишите, голубчик, мне хочется очень это знать раньше.

В. Комиссаржевская

156. Н. Н. ХОДОТОВУ.
[Харьков. 15 сентября 1902 г.]⁴²⁹

Сейчас приехала из театра, мой Азра. Успех — нельзя описать. Без конца сыпались цветы, и из галереи слетели на меня четыре голубя. Театр гремел без конца весь, и остановились потому, что я зашаталась. Долго не могла начать говорить. Голубей я привезла к себе, и они забились под кровать. Сейчас они спят на окне и напоминают мне моего бедного, моего одинокого песика. В ту минуту, как летел сверху белый, — я вдруг разом вспомнила своего Азру почему-то. Когда кончилось все — я пошла пешком домой с Надеждой Ивановной⁴³⁰ и двумя студентами, но всю дорогу молчала, из-за горла как будто.

Христос с Вами.

Ваш Свет

157. Н. Н. ХОДОТОВУ.
[Харьков. 16 сентября 1902 г.]⁴³¹

Я расскажу моему бедному, как я живу, чтобы он знал. Утром еду на репетицию, возвращаюсь в три часа, обедаю, лежу, а в шесть часов другая репетиция, и так устаю после нее, что сразу почти ложусь и лежа учу роли. 123 Труппа довольно приличная (если взять в расчет, что не я ее собирала). У всех очень много старания, очень внимательны и ретиво относятся к делу. Почти все интеллигентные, но все без исключения страшно серые по внутреннему содержанию. Все как на подбор недалеки и неразвиты духовно так, что совсем не хочется ничего показывать — все равно не поймут. Соколов именно такой, с каким мне очень трудно играть, — холодный и совсем тупой, не понимает тонких движений души. Мне как-то всех их жаль, потому что я чувствую, что не могу и никогда не захочу ничего для них сделать. Одно приятно, что все они благовоспитаны и приличны. Я так боялась, что наберут они каких-нибудь невозможных. 17-го идет «Золотое руно» и, конечно, провалится, благодаря Соколову. Я, когда увидела, что он ничего не понимает, вымарала массу. Когда будет играть мой Азра — мы восстановим (там чудные сцены есть), как мы ее поставим у себя, но теперь, когда я говорю себе о будущем театре — я не верю. Ну вот и все. О себе я не могу сейчас говорить — не могу, пусть это Вас не огорчает. Написала, что прилагаю письмо, и забыла. Еду в театр. Получила васильки, мох. Ах, мой Азра, пусть бог не оставит меня. Милый, Христос с Вами.

Ваш Свет

158. ИЗ ПИСЬМА Н. Н. ХОДОТОВУ.
[Харьков. 25 сентября 1902 г.]⁴³²

[…] Я не могла два дня писать, потому что я провалила «Родину». Все меня хвалили, но я знаю, что это гадко. Сейчас все кончилось — нельзя рассказать, что это было — но я… мне больно, больно. […] Они говорили, что я святая, и мне так ужасно это слышать⁴³³. […]

С Вами Ваш Свет

159. ИЗ ПИСЬМА Н. Н. ХОДОТОВУ.
[Полтава. 26 сентября 1902 г.]⁴³⁴

Мой Азра, я в Полтаве. […] я ужасные пережила минуты во время «Родины», это такой ужас. Как ужасно, что надо словами говорить о таком — такие они делаются неповоротливые, грубые — и я не могу […] Вчера студент вскочил на сцену и сказал мне. Боже мой, как это было хорошо. Он говорил, и слезы лились у него из глаз, а потом я ничего не видала — никого и только думала, за что же это все… За что. Он сказал в конце: «Улетает от нас жаворонок — лети же, дорогой наш, дальше, дальше петь свои песни добра, красоты». Азра, Азра — и это мне, мне — какой неоплатный долг души. Я ехала домой одна совсем, без Надежды Ивановны — даже в закрытом — и я не знаю, что было со мной. Знаю только, что если из таких чувств не вырастет что-нибудь очень большое — значит, я не должна жить. Это не успех ведь делает — и никто в мире не подозревает даже близко, как я холодна там 124 внутри к успеху. Нет, это не то. Я первый раз почувствовала вся, что есть лучшего в этой толпе, в этих душах сейчас трепещет, плачет, радуется, молится — и все это сделала я — и вот тут-то и ужас перед мыслью, нет, не мыслью, а ответственностью души и недостойностью своей. […]

160. ИЗ ПИСЬМА Н. Н. ХОДОТОВУ.
[Екатеринослав. 1 – 2 октября 1902 г.]⁴³⁵

[…] Работайте, работайте: возьмите роль и чувствуйте, чувствуйте, как будто это все случилось с Вами, совсем забыв, что там другой, не такой изображен, и когда совсем уйдете в эти страдания, радости, в хаос или покой, тогда только можете вспомнить, что это не Вы, что он был другой, и делайте, что хотите и психологией и философией — они уже будут на верной, настоящей, единственной дороге. Я не умею, я никогда не сумею объяснить это ясно — если бы я сумела это сделать, Вы бы не поняли, а весь прониклись, что только так надо и что все они неправы. Скорей хочу сказать о деле, чтобы уж кончить. Если «Стихия»⁴³⁶ мне годится — мне ее надо для Одессы — у меня не хватает пьес. Но Вы от себя скажите Федорову, что слышали, что я ищу пьесы и отчего он мне не пошлет. Ну, вот и все — только сейчас же надо. В Феодосию мы не едем, а будем здесь до 10-го. […] Меня смутило то, что Азра находит Санина⁴³⁷ интересным человеком. Я его очень хорошо знаю, и именно он страшно неинтересный, хотя я понимаю, что можно подумать Это, не зная его хорошо. Я скажу резко, но это именно так, я иначе не знаю, чтобы было ясно. Он шарлатан на почве душевных движений, ясно, да? […]

161. ИЗ ПИСЬМА Н. Н. ХОДОТОВУ.
[Ялта. 17 октября 1902 г.]⁴³⁸

[…] Я пишу, а у меня слезы льются без конца, в таком я состоянии […] Играла вчера «Бесприданницу» (здесь играть ужасно: сцена, как в школе императорской, и публика — аристократия). Первый акт за кулисами был шум, и я вышла и сказала прямо, что не могу этого. Второй — Локтев паузу — я тоже сказала, чтобы у него взяли роль. Третий — Радин⁴³⁹ вдруг своими словами говорит Паратова, и четвертый — я оборачиваюсь, чтобы сказать: «Вася, я погибаю», а их нет и в конце после выстрела все выбежали, не дав мне сказать «Милый, какое благодеяние вы для меня сделали». Тут я не могла больше — бог знает, что со мной сделалось — я позвать велела Кручинина, говорила, что я уезжаю, потом прогнала всех, и со мной истерика, и сегодня я вся разбита, а вечером «Родина» — бенефис. Правда, что все акты, то есть второй и третий, потому, что очень уж растерялись — но раньше это ужасно было. Играли при царе. Как я не люблю Крыма — как все здесь мне чуждо и ничего не говорит. Надежда Ивановна возила всех, почти всю 125 труппу на дачу к Сазонову чай пить — там очень красиво, но я не могу — не люблю и никогда не полюблю. […] Я устала, устала, устала — не играть, а видеть всех чужих. Пусть они милые, добрые, но мне не надо и это ужасно обижать — не хочу и не могу, не знаю. […]

162. Н. Е. ЭФРОСУ⁴⁴⁰.
[Николаев. Начало ноября 1902 г.]⁴⁴¹

Николай Ефимович, я буду в Одессе от пятнадцатого ноября по первое декабря, если бы мы были с Вами больше знакомы, я бы Вам сказала, приезжайте на один день, мне Вас нужно повидать по важному для меня делу⁴⁴²: а теперь я только хочу спросить: никак не может случиться, что дела закинут Вас куда-нибудь поблизости в вышеупомянутые две недели? Воображаю, какое у Вас удивленное лицо, когда Вы это читаете. Писать невозможно. Предупреждаю, что дело это важно и интересно только для меня. Жму Вашу руку.

В. Комиссаржевская

Николаев. Гостиница «Лондон».

163. Н. А. ПОПОВУ.
[Одесса. 29 – 30 ноября 1902 г.]⁴⁴³

Николай Александрович, голубчик, я только и живу теперь будущим театром, и Вас ни на минуту не отделяю от этого будущего.

Не писала, потому что или страшно много надо писать, или ничего — много немыслимо при моей работе. Я все, все расскажу, и в декабре мы должны решить все, переговорить обо всем. Я приеду 9-го или 10-го, уеду в Москву⁴⁴⁴ и вернусь 20-го на неделю почти. Утра детского устраивать не могу, потому что 26-го я уже начинаю в Москве. У меня голова полна проектов. Театр мы возьмем Неметти⁴⁴⁵. (Не говорите управляющему пока ничего — теперь недолго осталось — я Вам расскажу, в чем дело.) Никакой Радилевич я к себе не пущу, а Некрасовой и подавно. Это все до личного свидания, а сейчас у меня к Вам новое дело. Но это уж абсолютно между нами — кроме Вас, ни одному человеку я этого не говорила и не скажу до Вашего ответа. Мои антрепренеры⁴⁴⁶ умоляют меня играть в Москве «Монну Ванну»⁴⁴⁷. Я отказалась, но если Вы согласитесь приехать мне ее поставить (репетиций мы можем сделать восемь), я ее буду играть. Гвидо играет Дальский. В смысле постановки нам дадут все, что Вы потребуете: новые декорации, костюмы — все, все. Если Вы согласны, дайте мне немедленно телеграмму: Кишинев, театр — согласен. Я начну учить. Вы немедленно займитесь ею. Подумайте, как это может быть интересно. Но Вы должны порыться в книгах и найти мне костюм, чтобы он ко мне шел. Имейте в виду, что мне не идут костюмы с лифами, потому что укорачивают рост, и я делаюсь похожа на куклу 126 наряженную. Если в эту эпоху носили что-либо похожее на фасон empire, то мне это надо.

В Москве она не шла. Дальский будет чудный Гвидо. Мы напишем, что Это Ваша постановка — все это интересно будет, подумайте и решайте. До Вашей телеграммы я ничего не скажу никому. Репетировать начнем с 26 декабря (раньше театр не наш), сцену Вы знаете⁴⁴⁸ (Омон, где мы летом играли). Главное, хорошо, что они так хотят этого, что если я соглашусь, они все сделают, что я скажу, для постановки. Буду ждать с нетерпением ответа Вашего. Страшно радовалась Вашему художественному успеху⁴⁴⁹, а что касается материальной стороны, то иначе оно и не может быть — слишком уж это для Вас неподходящее дело. Авось не обманут меня мои мечты, и мы еще с Вами поработаем, как хотим. Жму Вашу руку, до скорого свидания. Спасибо за письмо.

В. Комиссаржевская

Успех здесь страшный⁴⁵⁰. Я сыграла десять спектаклей, сдала почти по 2000 на круг.

Скажите Мар[ии] Андр[еевне]⁴⁵¹, чтобы приготовила роль Марихен из «Родины». Я буду играть ее, вероятно, в Петербурге, и Мария Андреевна сыграет со мной Мари. Не забудьте.

164. М. И. ПИСАРЕВУ.
[Кишинев. 2 декабря 1902 г.]⁴⁵²

Вышлите немедленно «Монну Ванну»⁴⁵³, перевод Минской, Кишинев, Лондонская.

В. Комиссаржевская

165. ИЗ ПИСЬМА Н. Н. ХОДОТОВУ.
[Москва. 13 декабря 1902 г.]⁴⁵⁴

Азра, мне тяжело — я не могу сказать ничего другого. Вот я в Москве, я читаю завтра, читаю «Манфреда» (не знаю, есть ли что-нибудь на свете выше этого — гению Байрона некуда уж было идти потом). Весь литературный мир, все, что есть талантливого молодого в России, сейчас в Москве и будут завтра слушать меня. Весь мир музыкантов будет слушать. Актеры, молодежь, все, в ком живет еще любовь к прекрасному — придет завтра вечером к нам, потому что ждет небывалого наслаждения от этой единственной по красоте вещи. Байрон с музыкой Шумана, и они еще верят, что Шаляпин⁴⁵⁵ и я — выполним это, как никто. Вот чего ждут они и какое наслаждение для духа было бы хотя бы желание дать хоть одним звуком ту бурю, что переживаешь, читая эту повесть гениальной души. И вот я здесь — больная вся, без голоса, с мучительным кашлем, с апатией, какой не помню в себе давно, давно, с потухшими глазами, с измученным лицом и скованная сознанием 127 невозможности подняться хоть на одну ступеньку к вдохновению. И будет, может быть, успех, потому что я езжу к доктору, он вернет мне, может быть, несколько нот моих, они, послушные, пойдут, куда я их направлю, и публика будет думать, что это я, не подозревая, что это автоматическое искусство. Мне надо подняться очень высоко теперь, чтобы найти себя, так высоко, как, может быть, никогда еще я не поднималась. Но как это сделать и жива ли еще надежда на то, что это возможно, — я не знаю. Я ничего не знаю, кроме того, что я несчастна до конца сейчас и мне кажутся химерами мои мечты и главное — вера моя в свои силы, а так нужна она мне. Если я начну дело без этой веры — я погибла, и все вокруг меня погибло. […]

166. Н. А. ПОПОВУ.
[Москва. 14 декабря 1902 г.]⁴⁵⁶

Николай Александрович, я хочу играть по Минской переводу (я переделаю его), в цензуре не задержат. Дайте сейчас же переписать куда-нибудь на «ремингтоне», а потом сдайте в цензуру (то есть Минской, они сами это сделают). Переписанный экземпляр пошлите сейчас же Офицерская, 30, Николаю Мариусовичу Радину. Скажите Кручинину, что роли я распределила так: Тривульцио — Рассудов, Ведио — Беляев, Борсо — Локтев, Торэлло — Романов. Не знаю, как сделать: надо бы Дальскому выслать немедленно роль, но я хочу раньше поправить тот экземпляр, который у меня (я отдала здесь переписать для себя), и тогда уже дать переписывать роли. Я сделаю это в Новгороде⁴⁵⁷ и 19-го привезу готовый экземпляр, и пусть тогда переписывают. Играю в Петербурге «Родину». Пусть Мария Андреевна учит. Приеду 19-го вечером или 20-го утром. Жму крепко Вашу руку.

Сегодня концерт⁴⁵⁸. Волнуюсь без ума. До скорого свидания. Попова⁴⁵⁹ благодарю за рисунки, а Вас за все.

В. Комиссаржевская

167. Е. П. КАРПОВУ.
[Петербург. 21 декабря 1902 г.]⁴⁶⁰

Даже дни и ночи я думала, передумала, обсуждала и не могу отказаться от этого. Не могу не в смысле невозможности отказаться от желания почти осуществляющегося, а потому, что вся я верю в это. Вы знаете, ведь правда, что в жизни каждого человека бывает момент, когда ему кажется, что надо сделать именно все это, и если это кажется стало верой, вошло в плоть и кровь — нельзя не идти. Деньги у меня будут (не меньше 45 тысяч). Я не могу не пойти, поймите, я верю в это, и потому оно зовет меня всю и будет звать, где бы я ни была, и помешает отдаться другому, доведет до апатии, тоски и бог знает еще чего. Вы должны понять, почувствовать это. Вы мне нужны, помогите мне.

128 Вы мне нужны как художник, как администратор, как друг мой и дела, как человек, которому и в которого я верю, люблю и знаю, что я для него много как актриса и человек.

Дорогой, мы сделаем дело, верьте мне. До сих пор, когда я слушала свой такой внутренний голос, — я не ошибалась, я шла до сих пор вперед и хочу еще идти. Суворину напишу большое письмо — он сумеет почувствовать искренность, я скажу ему, почему Вы вняли моей просьбе⁴⁶¹. Завтра в 5 ч. у меня Козлов.

Потому прошу Вас приехать в 4 ¹/₂ ч.

168. Е. П. КАРПОВУ.
[Петербург. 23 декабря 1902 г.]⁴⁶²

Вчера был у меня Козлов, но я сегодня не хочу с Вами видеться и говорить, потому что понедельник. Выберите минутку завтра от 4 до 6. Я не уеду до 25-го, но не говорите этого никому. Господи, как Вы можете после моего письма еще говорить что-то о том, что я не должна этого делать и т. д. (Прибытковым). Я Вас умоляю решить теперь только насчет себя — пойдете Вы со мной или нет. А мое решение бесповоротно. Кроме всего, я без Петербурга больше не могу, а здесь служить⁴⁶³ я не стану нигде ни за что. Ну, завтра обо всем поговорим.

Ваша В. Комиссаржевская

169. Н. А. ПОПОВУ.
[Москва. 26 – 28 декабря 1902 г.] Тверская ул., «Ливадия»⁴⁶⁴

Николай Александрович, «Монну Ванну» отложили до 6-го. Я думаю так: Вы приедете 31 [декабря], и тогда сделать пять репетиций, и 5 [января] вечером или утром (спектакля нет в этот день) генеральную, лучше утром, потому что, если понадобится что-нибудь переделать, сделаем простую вечером и начерно в день спектакля. Сделали заявление в газетах, что по случаю неготовых декораций — откладывается, потому что на первое представление, объявленное уже на 2 [января], все было продано. Я 1-го играю еще «Забаву»⁴⁶⁵ и потом до «Монны Ванны» ничего.

Вчера было полно и успех громадный. Получила корзину от Ермоловой⁴⁶⁶. Не забудьте мне выслать рисунок для костюма Принцевалле. Скажите Сергею Ивановичу⁴⁶⁷, чтобы он объяснил у Лейферта⁴⁶⁸, что в шубе (я ее так называю — Вы понимаете, о чем я говорю) из этих прорезов (фестонов) должна быть видна (если она видна) подкладка, то есть парча. Я не настолько помню, чтобы быть уверенной, что не говорю чего-нибудь неподобного, но, может быть, это и есть то. Поправляйтесь бога ради и приезжайте. Жду Вас, как земли обетованной. Христос с Вами.

В. Комиссаржевская

129 170. ИЗ ПИСЬМА Н. Н. ХОДОТОВУ.
[Москва. 28 – 29 декабря 1902 г.]⁴⁶⁹

Мой Азра, я играла два спектакля. Нервно, как никогда, и неглубоко, так же как никогда. Успех громадный, а мне тяжело, тяжело, я боюсь за «Монну Ванну»⁴⁷⁰. Мне теперь кажется, что я не могу играть ее — не смогу чувствовать, я очень на земле, в мелочах⁴⁷¹. […]

1903

171. Н. Н. ХОДОТОВУ.
[Баку] 22 января 1903 г.⁴⁷²

Я еду по Кавказу⁴⁷³, и здесь уже весна. Душа моя летит к Вам. Где бы я ни была, какая бы я ни была, всегда, всю жизнь первые звуки, первый вздох весны напоминает мне Вас, потому что лучшее, что могла творить поэзия моей души, она творила для Вас. Все муки, все радости, все слезы и улыбки любовь оторвала от себя, чтобы вложить в Вашу душу и теперь шлет последнее, что у нее осталось, воспоминания и стон: где же, где мой Азра.

В. Комиссаржевская

«Самое невероятное из всего — это то, что случается в действительности».

172. А. П. ЧЕХОВУ.
[Январь 1903 г.]⁴⁷⁴

Антон Павлович, здравствуйте. Вы, конечно, забыли, что я есть на свете, а я существую, да еще как.

Видела на днях Вашу жену и порадовалась, что она так поправилась. Начинаю с этого, чтобы быть Вами встреченной совсем приветливо. Пишу не для того, чтобы получить о Вас сведения (я о Вас всегда знаю почти все, что хочу), а по делу.

Вы, вероятно, слышали о моей затее открыть в Петерб[урге] театр⁴⁷⁵. Это тоже уже кончено. Я делаю эту глупость, как называют это мои друзья. А я не могу, не хочу думать, как это называется. В моей душе сейчас такой прилив энергии и жажды дать ей что-нибудь кипучее по любимому, что я иду, иду одна, иду с верой, с той верой, которая если разобьется, убьет во мне все, с чем только и имеет для меня смысл жизнь. Значит, о чем говорить. Все это предисловие неинтересное для Вас вылилось само, значит, пусть останется.

А дело заключается в том, что Вы мне должны помочь, Антон Павлович. Именно Вы и именно должны. Обещайте мне дать Вашу новую пьесу⁴⁷⁶ в мой театр в Петербург. Ведь Вы же понимаете, как это мне нужно и что Вы для меня этим сделаете.

130 В мое художественное чутье Вы, я знаю, верите и еще верьте в то, что я слишком люблю Чехова, чтобы поставить Вашу вещь в том случае, если исполнение ее не удовлетворит меня на репетициях.

Ответьте мне сейчас. Да? Тифлис. До востребования. Я там буду до 17 февраля. Крепко жму Вашу руку

В. Комиссаржевская

173. Е. П. КАРПОВУ.
[Январь 1903 г.]⁴⁷⁷

Не знаю, с чего начать Вам писать, дорогой, так много надо и хочется Вам сказать. Мне надо все, все Вам рассказать, хоть Вы и стояли за Сабур[ова], но я окончательно не хочу иметь с ним дела, узнав его еще ближе. О Шульце⁴⁷⁸ узнала все, что можно только узнать, и, конечно, он намного приятнее. Пассаж опять нельзя, потому что за него хотят 30 000 р. без освещения, и их вешалка и буфет, только уступая с первой пять копеек. Сейчас Шульц ведет переговоры с театром Шабельской⁴⁷⁹, чтобы его сдали с ремонтом, то есть придав ему внешний приличный вид и чтобы начали перестройку через год, а это сделать можно, сломав все, оставив две стены, прибавить ярус и углубить сцену. Шульц предлагает мне такие условия — он дает деньги, дает мне жалованье как актрисе и половину чистой прибыли. Причем себе назначает жалованье как администратору. Я же хочу так: получать известный процент с валового, чтобы при этом известная сумма была бы мне обеспечена. При этом я сказала, что не могу назначать процента, пока не узнаю всех подробностей, то есть какой он предполагает бюджет. Я сказала, чтобы он, узнав все это, прислал мне сумму предполагаемого бюджета и договор, каким он ему представляется. Я же ему на это вставлю в договор те пункты, которые мне кажутся необходимыми, и вычеркну те, на которые я не согласна. Он мне должен выслать его на днях. Я сделаю в нем, как мне кажется, сейчас же перешлю его Вам. Вы вызовите Попова (Загородный, 28) и скажите ему на словах, что я, по-Вашему, не так сделала, и, переделав, он поедет к Шульцу. Но прежде чем он пришлет, Вы мне должны сейчас же написать, как по-Вашему, какой процент мне спросить. Я считала так, что мы сыграем 180 спектаклей в сезон (с 1 октября по 1 мая, причем с поста уедем из Петербурга) и возьмем 800 р. на круг, тогда, значит, я могу спросить 4 ¹/₂ процента, я получу 24 000 р. Как по-Вашему? Играть я буду 4 – 5 раз в неделю, но ведь в каждой постановке я буду участвовать, значит, труд мой громадный будет. Вообще Вы все это знаете и сообразите, что мне спрашивать. Но это все не главное (я хотела скорее покончить с тем вопросом). В художественном отношении Шульц мне обещает полную свободу, но я хочу выговорить все главные пункты — писать о них не буду. Вы увидите — я помечу их в контракте.

Теперь самое главное.

131 Вы отлично знаете, как трудно мне представить себя без Вас, начиная такое дело, и в то же время я знаю, как со всех сторон немыслимо, чтобы Вы пошли ко мне. Если бы Вы были один, я бы сочла себя вправе потребовать, чтобы Вы поступили, как я хочу, а теперь предложить Вам то же жалованье, какое Вы получаете, нельзя, да если бы даже это и было возможно, то, имея такую семью, нельзя менять верное на рискованное. Значит, надо от этого отказаться. Но помочь мне Вы должны, подумайте — я одна совсем начинаю такое дело. Прежде всего Вы должны мне помочь в составлении труппы, затем, так как я решила во всяком случае, что будут два режиссера, то Вы должны подумать, кого бы мне пригласить кроме Попова, а из него несомненно выйдет хороший режиссер, но он еще неопытен, слаб здоровьем, и ему одному не управиться. Я знаю, что это очень трудно, но подумайте хорошенько. Одни пьесы будет ставить Попов, другие он. В зависимости от того, какой он, можно дать ему большую или меньшую самостоятельность. Потом Ваша пьеса, если она у Вас вышла удачно, и роль для меня — Вы должны мне ее дать. Суворину Вы всегда можете сказать, что обещали мне еще когда писали, что если у меня будет театр, Вы мне ее дадите. И еще пьесы мне придумайте, и нельзя ли кого-нибудь из Ваших актеров взять (кто собирался уходить) и кого. Потом скажите мне еще одно. Если бы мне дали (лично мне) 50 000, чтобы начать дело — пошли бы ко мне, чтобы взять на себя все, всю административную часть, на две-три репетиции прийти каждой новой пьесы, когда она налажена, сделать свои замечания. Ответьте мне на это и помните, что все, что я Вам пишу, остаться должно между нами. Напишите мне, какой приблизительно бюджет у Сувор[ина]. Сколько челов[ек] труппа, что она стоит и из скольких minimum должна состоять труппа.

Все напишите, обдумайте все заранее, беспристрастно, ни на секунду не забывая, что для меня это вопрос жизни.

Все? Ну, Христос с Вами.

Помните, что у меня никого нет и помогите мне, как Вы умеете это делать. Когда душа Ваша этого хочет и если есть справедливость в самом широком смысле — то она захочет.

Ваша В. Комиссаржевская

Будьте пободрей.

Гамаюн

174. Н. А. ПОПОВУ.
[Баку. 27 – 28 января 1903 г.]⁴⁸⁰

Что это Вы, голубчик мой? Какую-то тревогу чую в Ваших телеграммах, не ту тревогу, которой не может не быть у нас в данное время, а какую-то ненужную. Прежде всего Вы всегда должны помнить, что помимо того, что я вижу в Вас нужного мне человека, я люблю Вас, Николая Александровича, 132 а значит, Ваши интересы, самолюбие и спокойствие духа находятся в области всего того, о чем моя душа печется. Предисловие это было необходимо, чтобы Вы раз навсегда закрыли глаза на эту сторону дела в смысле какой-либо тревоги. Что Вас могло изумить в моем предложении Карпову? Раз дело самостоятельное, мы будем столько же ответственны, значит, и за административную сторону его. Вы за нее не беретесь, я и тем более. Нужен человек прежде всего честный, преданный мне и любящий дело. Все это есть с избытком у Карпова плюс большое понимание. Я ему писала (когда еще Вы не писали мне о компании) и, рассказывая о будущем деле, говорила, что прошу его помочь нам в подыскании труппы и режиссера, так как одному Вам трудно справиться при ежедневных спектаклях. Спрашивала, что он думает про Евгеньева и еще некоторых. Писала, что, конечно, самое желательное было бы, чтобы он пошел, но что не смогу предложить ему того жалованья, которое он получает, и вообще не решусь звать его на новое (значит, все-таки рискованное дело), раз у него есть верное. Но тут же просила его сказать мне на всякий случай, если бы нашлись деньги и дело было на компанейских началах, взялся ли бы он вести его. В это время затеяли вопрос о самостоятельном деле, то есть я получила от Вас телеграмму и от него⁴⁸¹, где Вы оба рекомендуете компанию. Тогда я ему телеграфировала, прося его участия и говоря, что без него побоюсь. Он на это прислал телеграмму, где говорит, что если компания, то обещает свое участие. Как я Вам уже говорила, кто бы ни был режиссером кроме Вас, это кроме удовольствия Вам ничего не доставит. Я не могу не понимать, что Вам интересна только самостоятельная работа, да и мне Вы интересны как самостоятельный режиссер — значит, та роль, на которую Вы шли в это дело и на которую я Вас звала, всецело будет за Вами. Собирать труппу, вырабатывать репертуар мы будем втроем. Карпова я буду просить найти время поставить несколько пьес, а остальные Вы будете ставить, и я чем смогу Вам помогать: заниматься отдельно с кем надо и т. д. Если Карп[ов] будет всем управлять, я закрою глаза на все, и мы будем с Вами в художественном отношении как рыба в воде. Посмотрите в Пассаже актрису Максимову⁴⁸², она начинающая, мне о ней говорил пианист Зилоти⁴⁸³. Как насчет денег? Маша мне писала, что Вы говорили, что 60 000 рублей можно достать, ведь это все, что нужно. Я не знаю, что Вы в этом направлении предприняли и какие у Вас надежды. Не знаю, насколько это верно, но я слышала, что предварительные расходы заключаются в том, что надо внести залог за театр и двухмесячный оклад жалованья труппе. Как было бы хорошо, если бы можно было сделать так: в дело внесли бы по 10 тысяч: Вы, я и Карпов, а остальные 25 – 30 тысяч кто-нибудь, кто бы нам не мешал. Мне представляется, что с 50 – 60 тысячами можно начать. Вам непременно надо ко мне приехать в Ростов, это невозможно иначе. Ужасно меня мучает, что мы труппу не соберем: очень уж поздно. Если бы Вы знали, как я волнуюсь. Я ведь положительно не знаю, что мне делать, если не устроится (не в смысле денег, конечно). Я так сжилась с этой мыслью, что неосуществление ее убьет 133 во мне, я чувствую, все, а я так не хочу еще гибнуть. Пишите мне в Тифлис или телеграфируйте, если что-либо важное. Очень дорог Пассаж, но очень уж место хорошее. Для молодежи надо будет устроить утренники по дешевым ценам по праздникам. Это непременно надо сделать. Какой ужас, что Вы так далеко. Думайте о репертуаре. Прочтите «Laboremus»⁴⁸⁴ Бьернсона — красивая очень вещь. Написали ли Вы Горькому о Якубове⁴⁸⁵? Напишите, что Вы слышали, что ему дают дебют в Художественном в Москве, но чтобы он подумал, не интереснее ли ему быть у нас, так как сразу работа. Узнавали ли насчет Шаповаленко⁴⁸⁶, Алексеевой⁴⁸⁷ (жены Стрельского⁴⁸⁸). Напишите в Москву в театр[альное] бюро, скажите, что просите дать сведения об актрисе на характерн[ые] роли и старух Человой⁴⁸⁹. Если Шаповал[енко] не пойдет, мы возьмем Шмидтгофа⁴⁹⁰, он приличный комик, и вторым можно взять Клеманского или Бережного⁴⁹¹. Не упустите суфлера и Володю Карпова. Я хочу непременно взять на небольшие роли дочь Давыдова⁴⁹², которая была летом в поездке с нами. Ну, кончаю, свезу это письмо на express, чтобы в субботу Вы его получили. Пишите, волнуйтесь, но не по тем поводам, по которым не нужно. Как Ваше здоровье? Я чувствую себя (душевно) убийственно. Успех огромный⁴⁹³: перешли в театр и остались на четыре еще спектакля, билеты берутся с бою. Город ужасный, публика дикая, не дождусь, когда уедем. Ну, Христос с Вами, мой голубчик. Помните, что у Вас теперь появится масса советчиков, не слушайте никого, слушайте себя и меня. Я знаю, что у Вас в душе нет особой симпатии к Карпову, но, когда Вы его узнаете, это пройдет, и, главное, Вы увидите, какой это золотой человек в деле. У него масса недостатков, но с ними можно считаться, у кого их нет, мы ведь не в Аркадии будем жить и работать, но шероховатости ради дела должны быть терпеливо разглаживаемы. Да? Крепко жму Вашу руку.

В. Комиссаржевская

Я хочу, чтобы Вы чаще виделись с Карп[овым]⁴⁹⁴, больше с ним говорили, чтобы скорей рассеялись Ваши «но» против него. Поговорите хорошенько о театре, то есть не дорог ли. Но Панаевский⁴⁹⁵ еще дороже встанет.

175. Н. Н. ХОДОТОВУ.
[Февраль 1903 г.]⁴⁹⁶

Поездку ехать немыслимо⁴⁹⁷: условия невозможны, они вычитают три недели поста, а главное, не находят актера. На весну Вам бросить службу рискованно. С театром дело почти наверное не уладится. Телеграфируйте одному из двух, что на условия не согласны, хочу, чтобы отказали Вы, а не они. Детом непременно устройте Брагиным на первый месяц⁴⁹⁸. Письмо получила, пишу, умоляю, ответьте немедленно.

134 176. Е. П. КАРПОВУ.
[Ростов. 24 февраля – 2 марта 1903 г.]⁴⁹⁹

Мое письмо будет деловое, дорогой, потому что иначе я сейчас говорить не могу. Очень тяжело. Надо жить дальше, значит, надо думать, как «устроиться». Я хочу на будущий год ехать на гастроли, но не со своей труппой, а по городам, где захотят меня. Хочу приехать и в Петерб[ург]. Хочу этого, вспоминая Ваши слова, чтобы написать Вам, если у меня переменится, что Вы устроите мне тогда гастроли у Суворина⁵⁰⁰. Напишите мне сейчас же, возможно ли это и найдете ли Вы мне пьесы, а я Вам напишу, как я хочу, чтобы это было, если это возможно. Конечно, я слова не скажу, а чтобы они меня сами позвали. Я буду здесь до 3-го, потом в Харькове до 8-го, а 8-го еду в Москву к Маше на неделю.

Ах, голубчик, вот в каком аду сейчас живет моя душа, как никогда, кажется.

Ваша В. Комиссаржевская

177. ИЗ ПИСЬМА Н. Н. ХОДОТОВУ.
[Февраль – март 1903 г.]⁵⁰¹

Не писала потому, что заболела, со мной стали делаться какие-то припадки в театре. Два раза еле кончила — была как сумасшедшая, никого не узнавала и потом лежала все дни как разбитая. Я не знаю, как я кончу поездку, и вообще не знаю, как буду жить дальше. Мармеладов⁵⁰² говорит об ужасе, когда человеку «некуда идти», а у меня — ужас: я не знаю, что мне делать — театр не устраивается. Эта мечта срослась со мной, и что делать без нее, не знаю, да и некуда идти. В провинцию не пойду… Опять поездка! — Это такой ужас, о котором думать страшно… Куда же? Что же?

Я растерялась там внутри, как и не думала, что могу. Первый раз в жизни моя душа чувствует себя беспомощной. Она бывала несчастна, бывала унижена, но беспомощна так — до дна беспомощна, как сейчас — никогда. […]

178. Е. П. КАРПОВУ.
[Москва. 8 – 10 марта 1903 г.]⁵⁰³

Я два раза звонила к Суворину⁵⁰⁴, но в редакции не отвечают на звонки. Мне страшно нужно узнать все сейчас, потому что ждут моего ответа города другие. Не пишу Суворину сейчас, потому что не хочу в письме «предлагаться». Или скажите ему все сами, или пусть он мне или Вы пришлете срочную телеграмму: таком-то часу Московская гостиница (там есть отделение телефона), и я приеду говорить. Сделайте, как найдете лучшим — предоставляю Вам. Если сами будете говорить, скажите, что я предлагаю по 10 – 15 спектаклей (по 300 рублей), конечно, не подряд. В Петерб[урге] могу быть 135 с начала сентября до 20 (приблизительно) окт[ября]. О репертуаре и разных подрядчиках, конечно, необходимо нам с Вами переговорить лично. Я бы не задумала приехать, но я совсем больна сейчас, и мне необходимо вылежать эту неделю, а то я уеду больная, будет ужасно. Думайте, дорогой, как лучше, и так сделайте. Если буду с ним говорить по телефону, сама его попрошу отпустить Вас на день. Надо нам повидаться. До свидания.

В. Комиссаржевская

179. М. Н. КОМИССАРЖЕВСКОЙ.
[Москва. 10 – 15 марта 1903 г.]⁵⁰⁵

Дорогая мамулечка, посылаю тебе на 4 прост[ыни] на четыре руб[ля], 6 п[ар] чулок, на рубашечку, драпу. Сделай себе полудлинную накидку (2 ¹/₂ арш[ина] длины) с капюшоном. Это оч[ень] удобно и не тяжело и на летнюю тальму. Целую крепко тебя, дорогая. Я на будущий год еду опять гастролировать, но не со своей труппой, а с той, которая в том городе, куда приеду. Начинаю с Петерб[урга] у Сувор[ина] 15 спектаклей, кончила уже с 15 сентября и весь окт[ябрь]. Карп[ов] приезжал сюда от Суворина ко мне. Не знаю, зачем ты затеваешь Полтаву. С О. Анд., конечно, вы не уживетесь, потому что Ольге⁵⁰⁶ вообще трудно ужиться где-либо, и тебе нужен покой, которого тетя не любит. Она любит, чтобы у нее гости бывали, и сама ездит постоянно. Переезжать бог знает куда от меня, от Нади, не думаю, чтобы тебе это было хорошо. Тут и Петерб[ург] близко, и доктора. Оставь уж Ольгу блуждать, раз она иначе не может, а куда же ты на старости лет будешь, да еще взяв все-таки в расчет, что я не служу на месте, мало ли что может случиться, а ты на конце света. Я не хочу насиловать твоей воли, но, по-моему, это не благоразумно с твоей стороны. Ну, Христос с тобой, дорогая, обнимаю тебя крепко. Теперь я еду так:

Воронеж 16 по 22-е, Саратов 22 – 28-е, а там Самара (вся святая), Оренбург, Симбирск, Казань и Нижний Новгород.

Маша тебя целует.

Твоя Вера

180. Е. П. КАРПОВУ.
[Москва. 14 – 15 марта 1903 г.]⁵⁰⁷

Как это странно, что в «Нов[ом] вр[емени]» пишут обо мне такие заметки⁵⁰⁸, что «в первых же спектаклях» я играю, как будто я служу. Все знают, что я гастролирую, и это должны быть гастроли, то есть чтобы теперь же знали, что сент[ябрь] и окт[ябрь] я гастролирую у Суворина, а не служу, я этого не хочу вовсе и не понимаю, как Вы этого не поняли.

Сказали ли Вы Сув[орину], что раньше 15-го я не выступаю и меньше 24 – 25 пьес играть не согласна. Это ужасно, если Вы ему этого не сказали. А может быть, его это не устраивает, а я иначе не стану.

136 Я еду сегодня⁵⁰⁹: Воронеж — 16 до 22-го. Саратов — 22 – 27-е. Потом Самара (святая), Оренбург, Симбирск, Казань и Нижний — числа еще не знаю. Меня ужасно рассердило это Ваше дурацкое «Нов[ое] вр[емя]».

Христос с Вами, пишите.

Ваша В. Комиссаржевская

181. Е. П. КАРПОВУ.
[Воронеж. 20 марта 1903 г.]⁵¹⁰

Все не так, и Вы скажите Суворину, что Вы напутали, потому что я тут не виновата.

1) Раньше 15 (сентября) играть не буду.

2) Меньше четырех пьес не согласна⁵¹¹.

3) Две пьесы я даю сама, а две Вы мне дадите. Что касается денег, то Это я не для Суворина, а для Вас говорила слово «или», потому что Думала, Вы сами вместо меня решите, как мне лучше, и так и скажете.

Больше 300 рублей мне совестно спрашивать, но нет ни одного человека из моих друзей, кто бы мне не сказал, что это оч[ень] мало. Раз я в провинции беру 300 рублей, то с Сувор[ина], где сбор 2400 рублей, — 300 рублей мало. Имея в виду еще, что это в Петерб[урге], что я должна для этих пятнадцати сп[ектаклей] прожить там два месяца. Я думала, что, взяв все это в расчет, Вы поступите как лучше, и передала всецело этот вопрос в Ваши руки.

Прочитала еще раз «Счастье»⁵¹², оно не годится — неинтересно. «Сказку» посылаю. И потом, что значит Ваша фраза «при хороших сборах». Если я получаю процент, то завишу от сбора, а так определенная сумма, то мне все равно, какой сбор бы ни был, я ее получаю. Я все это оговариваю, потому что у Вас там семьдесят пять директоров и потому мои условия должны быть ясны: пожалуйста, передайте все это Суворину. Не хочет — как хочет. Я уж чувствую теперь, как, значит, Вы мало обо мне думаете. Завтра здесь кончаю. Здесь мы сделали 800 рублей на круг. Первый город такой плохой, слишком много — шесть сп[ектаклей]. Едем в Саратов — там все продано, все шесть спек[таклей]. Я сняла «Эрмитаж» на второе и третье⁵¹³. На страстную еду к Маше в Знаменку. Святую в Самаре, а затем три спек[такля] Оренбург, четыре Симбирск и дальше чисел не знаю, но остаются Казань и Нижний Новг[ород]. Напишите мне о Чернышеве, берете ли Вы его. Ну, до свидания. Ужасное, в сущности, Ваше письмо! Христос с Вами.

182. В. И. НЕМИРОВИЧУ-ДАНЧЕНКО.
[Знаменское. 1 – 5 апреля 1903 г.]⁵¹⁴

Спасибо за письмо, Владимир Иванович⁵¹⁵.

Откликаюсь на него искренним желанием поговорить с Вами, но ввиду того, что я себя «определила» уже на будущий сезон, мы можем отложить ваше свидание, если оно сопряжено с какими-нибудь неудобствами для Вас. 137 Не ответила Вам сейчас потому, что думала быть на страстной в Петербурге или в Москве. Нет оснований предполагать, чтобы Ваш театр и я не нашли тех общих точек, о которых Вы пишете, но мне кажется, я сейчас уже знаю главное препятствие к тому, чтобы мы могли слить наши художественные стремления воедино. Как бы ясно Вы ни разъяснили мне задачи Вашего театра, как бы ярко ни осветили пути, по которым Вы к ним идете, я — пока не окунусь сама в дело этого театра — не сумею решить, может ли оно стать близким и дорогим моей душе. Что же касается Вас, то я для Вас совершенно ясна, Вы теперь же можете решить, чего от меня ждать, и Вас вряд ли устроит (что мне, между прочим, говорил и Констант[ин] Серг[еевич]), если я пойду к Вам без уверенности, что иду навсегда.

На случай, если бы Вы захотели поговорить со мной лично или письменно, — вот Вам мой маршрут. От 6-го по 13-е — Самара, 14, 15, 16-го Оренбург, 18 – 20-го Симбирск, потом Казань и Нижний.

Жму Вашу руку. Всего хорошего.

В. Комиссаржевская

183. Н. Е. ЭФРОСУ.
[Оренбург. 17 апреля 1903 г.] Четв[ерг]⁵¹⁶

Спасибо за письмо, мне очень хотелось, чтобы Вы были в Самаре — очень. Настолько хотелось, что я не сразу решила, что Вы правы не притворяться. Теперь это прошло, я знаю, что Вы не могли приехать, и поставила для Вас в Казани «Цену жизни», несмотря на всеобщее удивление. Пьеса эта в свое время много делала сборов, и теперь поэтому ее неохотно ходят смотреть, так что антрепренеры удивлены моей настойчивостью. Я играю в субботу второго мая «Родину»⁵¹⁷ и в воскр[есенье] третьего «Цену жизни», а в понед[ельник] на пароходе еду в Ниж[ний]. Мой Вам совет сделать так — приехать в Казань в субботу и в понед[ельник] со мной на пароходе доехать до Нижнего. Напишите мне, как Вы решили. Теперь о делах. К Станиславск[ому] я не пойду (по крайней мере этот сезон ни в каком случае). Как я решила распределить свой пост, Вам я расскажу лично, писать долго и неинтересно (ну, а в случае, если Вы не приедете, значит, Вам не надо обо мне ничего знать). Но мне непременно нужно, чтобы Екатеринбург позвал меня на январь, то есть с пятого по последнюю неделю на пятнадцать спект[аклей] (по триста руб.). Непременно это уточните. Киева мне не надо. И ничего тогда больше не надо. Состояние духа у меня сейчас (все эти последние дни) ужасное. Тоска такая невыносимая, что минутами кажется, не сможет что-то там внутри вынести этой тяжести. Не могу, не знаю, как люди примиряются с нелепыми жестокостями судьбы. Все так, должно быть, было бы легко, если бы знать, кому и зачем это надо. Не ищите разгадки этих слов, этого настроения моего — Вы ее не найдете, да это и не важно, как всегда не важен факт, важна атмосфера, которую он создает, только она и нужна, 138 только она и ценна, только она может убивать, рождать, воскрешать душу. Да? Ну, до свидания, не правда ли, скорого? Если что-нибудь захотите мне сказать, а если и не захотите, все равно, сообщите, приедете ли, я буду двадцатого в Симбирске до двадцать четвертого — и еду оттуда в Казань. Крепко жму Вашу руку.

Комиссаржевская

184. М. Н. КОМИССАРЖЕВСКОЙ.
Оренбург. 19 апреля [1903 г.] Суббота⁵¹⁸

Дорогая мамочка, относительно твоего переезда в Полтаву согласна, что тебе это удобно и очень может быть, что так будет тебе покойнее и лучше. Что же касается Ольги, она никогда не руководствовалась моими взглядами на вещи при устройстве своей жизни. Зачем же ей теперь могут они понадобиться? Я могу только сказать одно — больше 125 р. я давать не могу. При этом прибавлю, что я знаю оч[ень] хорошо полтавскую жизнь и прямо тебе говорю, что ты на 50 р. можешь там жить прекрасно, но я бы тебе советовала сделать так — брать себе 60, а остальные отдать Ольге. Не могу я давать больше потому, что я, работая так, как я теперь работаю, то есть завися всецело в материальном отношении от случайностей, должна думать о том, чтобы не поставить вас вдруг в безвыходное положение. Ольга очень способный человек, но она дилетантка во всем будет всегда, за что бы она ни взялась, и поощрять это дилетантство можно лишь ввиду того, что жизнь ее пуста, скучна, жалка в смысле бедных впечатлений — и если она находит, чем заполнить душевную пустоту, нельзя не сочувствовать и не помогать ей в этом чем и как можем. Подумай, неужели ни она, ни ты никогда не представляли себе такой картины: вот она за границей «совершенствуется», как ты пишешь (хотя имей в виду, чтобы стать скульптором, надо быть безусловно образованным человеком, а когда и как она заполнит этот пробел), и вдруг я умираю или заболеваю. Ведь ты же знаешь, что случись это — у нее ничего нет — что же она будет делать там?! Да и, наконец, ведь это «совершенствоваться» ездят за границу, а ведь ей учиться надо, с азов начинать, а разве это за границей делается. Ведь ей прежде всего надо анатомию изучать. Раз Гинцбург⁵¹⁹ находит ее талантливой, наверное, он не откажется заняться с ней — нельзя сразу решать, что «у меня талант», надо прежде посмотреть, так ли ценен и велик материал, чтобы стоило заниматься им. Вот тебе мое мнение, ты можешь передать его Ольге, если оно ее интересует. Конечно, ты побоишься это сделать, чтобы ее не огорчить, но вот эта немость в важных вопросах из-за боязни огорчить — много вреда, по-моему, делает и тому, кто скрывает правду, и тому, от кого скрывают.

Я в Петерб[ург] не попаду. Я около 20 мая буду в Харькове по делу и пробуду там до 30-го, так что если ты к тому времени переберешься 139 в Полтаву — мы увидимся. Сейчас еду на пароходе в Симбирск, где буду до 24-го, с 26-го по 4-е — Казань, и с 5-го по 13-е — Нижний. Христос с тобой, дорогая мамулечка, крепко обнимаю тебя.

Твоя Вера

185. Н. Е. ЭФРОСУ.
[Железноводск. Июнь 1903 г.]⁵²⁰

Напишу как следует на днях, сейчас только хочу сказать, что я играю у Форкатти в конце июня, так что раньше двадцать восьмого выехать не могу. Приеду, значит, тридцатого в пять ч[асов] дня, а меньше двух репетиций нельзя никак, так что лучше всего, если третьего, а если уж никак нельзя, то второго. «Юность» немыслимо, потому что требует много репетиций и двух оч[ень] молодых и хороших актеров, особенно одного, потому что у меня с ним все время дуэт. Стою за «Жаворонка»⁵²¹, потому что учить некогда, а старое решительно все переиграла, кроме «Золотого руна», котор[ое] с незнакомыми актерами играть нельзя. На роль Германа приедет Радин, а на роль матери (г-жи Шмаленбах) Смирнова⁵²². И тот и другой играть будут даром. Вышлите мне также «Ниву» или лучше разузнайте, в каком переводе лучше всего, и приготовьте мне ее, когда приеду в Москву, и еще прочтите три пьесы для меня. 1) «Вторая жена» Артура Пинеро, 2) «Влюбленная»⁵²³, не помню чья, с итальянского и 3) «Сверчок»⁵²⁴ — это старинная, вроде мелодрамы, но ее, говорят, я могу сыграть, чтобы было жизненно. Еще есть пьеса «Иоганна»⁵²⁵, не помню чья, в переводе Латернера. Ну, бог с вами, напишите. Жму Вашу руку — и жду ответа на свое законное письмо.

В. Комиссаржевская

186. Н. А. ПОПОВУ.
[Москва. 1 – 3 июля 1903 г.]⁵²⁶

Этот сезон я еду опять гастролировать, Николай Александрович, но не со своей труппой, а буду играть с той, которая находится в том городе, куда еду, так как гастроли мои начинаются с Петербурга (у Суворина сентябрь и октябрь), то мы с Вами увидимся и поговорим о будущем. Отсюда я уезжаю в субботу в 4 часа дня, и если ни сент[ябрь], ни окт[ябрь] Вы в Петерб[урге] не думаете быть или у Вас есть дела в Москве, то буду очень рада Вас повидать, и было бы хорошо, если бы Вы приехали. Крепко жму Вашу руку. Всего хорошего.

В. Комиссаржевская

187. Е. П. КАРПОВУ.
[Италия. Сан-Ремо. Конец июля — август 1903 г.]⁵²⁷

Сижу у папы в дивной природе и полном покое, и вот, вероятно, этот последний, позволяя сосредоточиться, наполняет меня тревогой. Если бы Вы знали, как все больше и больше я раскаиваюсь, что кончила к Сувор[ину]. 140 Сокрушает меня отсутствие пьес разного репертуара. Вы подумайте только, ведь я должна, а как это ужасно, что я не верю в Вас больше так, как прежде, то есть в Ваше отношение ко мне (я скажу, скажу, откуда это, только не сейчас). По-моему, мне не надо играть «Вчера»⁵²⁸. Как пьеса она ничего из себя, в сущности, не представляет интересного, действительна как роль. Тем более и во всяком случае для меня при данных условиях мало представляет интереса играть в пьесе роль не активную. Вы спросите, зачем же я Вам написала, что буду играть? Во-первых, потому, что я забываю считаться с тем, что играю всего три-четыре пьесы (потому что в сезоне ее бы можно было сыграть). Во-вторых, я непременно хотела найти что-нибудь русское (может быть, у Боборыкина есть что-нибудь интересное, узнайте, где он, и напишите ему, что я Вас спрашивала его адрес, и дайте ему мой, да?) и, в-третьих, Вы знаете, я всегда мечусь при решении важных вопросов и решаю и перерешаю сто раз, прежде чем дойду до какого-либо целесообразного решения. Ведь мои спектакли в Петербурге — это такое страшно важное для меня событие⁵²⁹ в смысле будущего и близкого и далекого, если они будут неудачны, это будет так ужасно, как ничто еще не было до сих пор. Я хочу только знать, понимаете ли Вы так же ясно, как я, и понимаете ли Вы это «главным умом». Есть еще две новые пьесы Арт[ура] Пинеро⁵³⁰, я заказала одной переводчице⁵³¹ достать их, прочесть и написать мне кратко содержание, и, если хорошая роль, она мне переведет. Прочтите «Стихию» Федорова (Приложение к «Театру и иск[усству]»). Вы мне обещали и так не написали ничего о «Вчера». Итальянское я все перечла, ничего нет, кроме «Попранные во мраке»⁵³² Бракко, но роль не гастрольная и пьеса маленькая, трехактная, хотя прелестная вещь. Помните, была какая-то пьеса, с итальянск[ого] перевод. Вы мне давали читать, еще он ей приносит платье дорогое, она дочь проповедника из народа, а он аристократ, и с дядей его у нее чудная сцена, и мне помнится, что оч[ень] хорошая роль. Думайте бога ради и пишите, что Вы думаете.

Что же это Вы про «Звезду»⁵³³ пишете, ведь сами же писали и вполне основательно, что «Сказку» и «Звезду» вместе играть нельзя. Ну довольно. Как странно Вы ответили на мое письмо, где я писала о Маше. Ну, до свиданья.

Ужасно это когда столько тревоги, в груди все время что-то сжато.

Когда у меня нет мучений — я страшно несчастна. Я так не люблю быть счастливой, но этого состояния не хочу — оно всему мешает. Точно вот пока это не додумаю — нечего и начинать что-либо делать. Есть еще одна тема, на которую хотелось бы много сказать Вам, но не могу, совсем не могу, пока не увижу Вас.

Ах, в общем как мрачно и что-то там далеко и глубоко во мне, беспросветно мне сейчас.

Ваша В. Комиссаржевская

141 188. Е. П. КАРПОВУ.
[Италия. Сан-Ремо. Август 1903 г.]⁵³⁴

Напишите мне адрес Суворина, я хочу написать ему сама относительно «Борьбы за счастье»⁵³⁵.

Хоть бы Вы прислали мне прочесть пьесу. Сюда мне пишите до 25 августа (нашего стиля), а потом Paris, poste restante. «Скит»⁵³⁶ еще не получила. Пишите мне бога ради. Как ягаль, что Вы меня так плохо теперь знаете, а то бы так хотелось именно с Вами поговорить, а именно с Вами я и не умею не считаться с тем, знаете Вы или не знаете. Ну, до свиданья.

Если бы Вы знали, какая здесь красота!

В. Комиссаржевская

189. Н. А. ПОПОВУ.
[Италия. Сан-Ремо. Август 1903 г.] S. Remo. Corso Cavalletti, 60⁵³⁷

У меня к Вам просьба, Николай Александрович, не возьмете ли Вы в Вашу труппу мою сестру (Скарскую)⁵³⁸. Желая, конечно, для нее главным образом, чтобы она была у Вас, я в то же время думаю, что и она Вам будет полезна очень. Я ее видела только один раз в небольшой роли, но вынесла такое впечатление, что у нее есть много искренности, теплоты и симпатичности. У нее хорошая фигура, уменье одеваться, оч[ень] красивый голос и бесконечно много любви к делу.

Напишите мне сейчас же по получении этого письма и, если решите ее взять, напишите и ей. Ст. Плюса Варшавской дор. имение Любанское г-жи Бухаровой⁵³⁹, для Надежды Фед[оровны] Скарской. Очень бы мне хотелось, чтобы Это устроилось. Думаю, что Вы уже в Петерб[урге]. Я буду здесь до 26-го (нашего стиля), а затем неделю в Париже (poste restante). Как Вы поживаете? Впрочем, я скоро это сама увижу, так как буду в Петерб[урге] около 10 сент[ября].

Передайте мой привет Марии Андр[еевне] и примите оба мои искренние поздравления.

Крепко жму Вашу руку и жду с нетерпением ответа.

В. Комиссаржевская

190. Н. Е. ЭФРОСУ.
[Август 1903 г.]⁵⁴⁰

Конечно, я заеду с удовольствием в Оранж. Рассчитайте сами, как лучше, где надо свернуть, и напишите мне сейчас же. Я выезжаю из Ниццы 26 авг[уста] нашего стиля в три часа дня с express’ом. Я не имею представления, где мне надо повернуть, так что Вы мне все это напишите, чтобы я знала заранее, брать ли мне спальное место в express’е. Спасибо за 142 письмо, за длинное. Я не очень сокрушаюсь за Вас, потому что уверена, что поездка Вас встряхнет. Посмотрите, как весело со мной все глядеть, только бы настроение у меня было хорошее, но я на это надеюсь, верю, что в этом Вам повезет. Я, вероятно, назад поеду в Москву, так как Машина свадьба, кажется, будет раньше, чем думали, то есть около десятого сентября. Пишите же. Вы меня так взбудоражили известием о Петерб[урге] (Елисееве), что сказать не могу — опять в голове кавардак, планы, мечты и переходы в настроениях от голубого и красного в свинцовое (извиняюсь за этот жаргон).

Ну, до свиданья, голубчик, до скорого, сравнительно, свидания.

В. Комиссаржевская

191. Н. Е. ЭФРОСУ.
[Петербург. Сентябрь — начало октября 1903 г.]⁵⁴¹

Посылаю телеграмму — узнайте сейчас же, где Санин. Я бы хотела поговорить с ним раньше художников⁵⁴², чтобы они его к себе не заманили. Может быть, и он здесь? Или Вы бы это знали? Надо бы, чтобы Вы с ним поговорили. Ответьте мне, что Вы думаете по этому поводу.

В. Комиссаржевская

192. А. А. САНИНУ.
[Петербург. 10 октября 1903 г.]⁵⁴³

У меня есть к Вам дело, Александр Акимович, не будете ли Вы милый, не заедете ли ко мне во вторник от 4 до 6. Б. Конюшенная (вход с площади), Придворное конюшенное ведомство, корпус № 4, кв. Прибыткова.

Жму Вашу руку.

В. Комиссаржевская

193. Н. Е. ЭФРОСУ.
[Петербург. 10 – 13 октября 1903 г.]⁵⁴⁴

Вчера послала Вам письмо, не надо огорчаться моим поведением — в нем, верьте мне, ничего от огорчительного для Вас. Передайте г. директору Вашего кружка, что участвовать я буду, но только не в шекспировском, потому что Офелия у меня шла неважно, другого я ничего не знаю, а надо, чтобы это было хорошо или никак. Могу приехать в самом конце ноября. Пьесы Пинеро достал[а] у Билы⁵⁴⁵ две: «Ирен» и «та самая, которой еще не читала».

Ваша кузина⁵⁴⁶ говорила мне, что свадьба в октябре, или я не так поняла? Очень бы хотелось с Вами поговорить и именно теперь до окончательного окончания (простите!) дела с театром, а это свершится на днях. Я выработала (сама) план, то есть на каких началах затевать. Санина жду во вторн[ик]. Прихожу в отчаяние от отсутствия актеров на пост.

143 Суворинский [театр] играет пост, что для меня грустно, так как я намечала оттуда кое-кого. Нет любовника и резонера — прямо не знаю, что делать. Ну, кажется, на все ответила. Я сейчас горю в огне (не сгорающем) и рада этому. Если теперь не устроить многого, значит, не надо устраивать. Хорошо, если бы Вы приехали на день-два, когда я вызову телеграммой, да? Ну, до свидания, крепко жму Вашу руку и очень Вас люблю все-таки.

В. Комиссаржевская

194. Н. Е. ЭФРОСУ.
[Петербург. 20 октября 1903 г.]⁵⁴⁷

Относительно режиссеров и труппы ужасно трудно, прямо полное отчаяние берет. Карпов нужен, так Санин не идет. Попов был у меня и страшно увлекся, когда я расписала ему все, но говорит, без Лиды не может⁵⁴⁸, я просила Лиду привезти, что вместе — вот поговорим, обещал и потом написал, что не может, времени нет. Ясно, что она не пожелала. Хочу вновь Кар[пова] и Попова. Незлобин ставит условием, чтобы он ставил две пьесы в год. А остальные раздать пополам Кар[пову] и Попову. Не знаю еще, пойдут ли. Ради бога, переглядите все, что можно. Все хорошие актерствуют, опять кончают на будущий сезон — боюсь останусь без труппы. Бравич пойдет, Ходотов — нет. Какой театр мыслим без любовн[ика], а где его взять — ужас берет. Бравич едет со мной в поездку со Свят[ой], я сама буду делать, а он распоряд[ителем], но до Свят[ой], так как у Сув[орина] пост играют, надо кого-нибудь на его место. И я решительно не знаю, кого. Хотела Кашир[ина]⁵⁴⁹, но он уже кончил куда-то. От Сувор[ина] мало кто ко мне пойдет — будут бояться «Нов[ого] вр[емени]». Театр Пассаж (прелестный) по моим ценам. (Я уменьшила все). Полн[ый] сбор тысяча пятьсот рублей. Сдают за четыре тысячи восемьсот рублей, но вешалка наша, причем ее сдает Казанск[ий] сейчас за одиннадцать тысяч. Освещение и отопление их. Залог — десять т[ысяч]. Нас три пайщика: 1) Незлоб[ин], 2) я и 3) мой брат⁵⁵⁰. Мы внесли все по пятнадцать т[ысяч], причем я заведую худож[ественной] частью, а Незл[обин] администратор, и в бюджет входят жалованья мне — как актеру, ему — как администратору, а если будет доход, три пайщика получают поровну. Это я выдумала, так как один пайщик брат, то он будет иметь право немного контролировать Незл[обина] и, значит, оберегать меня. Ну, вот и все. О реперт[уаре] надо говорить и говорить. Но это потом будет время. Если Худож[ественный] приедет постом, то Чех[ов] не даст пьесы, он так мне сказал. Пишите обо всем, что думаете, и думайте неусыпно обо всем этом. Как Вы думаете, сколько мне жалованья назначить Санину надо? Восемь мес[яцев] с первого сент[ября] по первое мая, так что я нигде больше играть не буду. Пишите скорей. Карабч[евского] вызвала завтра и сообщу, что скажет. Телеграфируйте насчет Шниц[лера]⁵⁵¹, ч[тобы] торопились.

144 Был у меня Попов — он сам от имени Яворской переписывается с Шницлер[ом] и никаких предложений не делает, подобных тем, о которых нам писали. Тут что-то нечисто.

Вам необходимо завести дружбу с Вересаевым⁵⁵², если художники не будут приезжать, то почему бы ему (Верес[аеву]) не доставить нам пьес. Он, оказывается, сдружился с Шницлер[ом] и с Гауптман[ом], говорит, знаком. Если Чех[ов] приедет до меня, смотрите, Вы ему с увлечения, расскажите о моих мечтах, о театре и о том, как я верю, что если у меня будет театр, то он в Петерб[урге] кроме меня никому не даст своих пьес. На пост 1904 года, говорят, Станисл[авский] снял Киев или Одессу, здесь не будет, так что я уповаю на «Вишневый сад».

Ну, кажется, все. До свиданья, голубчик, бог с Вами. Спасибо Вам.

195. А. С. АРЕНСКОМУ⁵⁵³.
Петербург. [Октябрь] 1903 г.⁵⁵⁴

Спасибо большое, Антоний Степанович, за «Нимфы», за «Розы», «Лазурное царство» и за Ваше желание посвятить мне эти вещи⁵⁵⁵. Больше всех мне говорят «Нимфы», но все, по-моему, хорошо удивительно, не знаю, как-то выйдет, но страшно огорчились мы известием, что Вы не приедете⁵⁵⁶. Большое место в моих желаньях занимала мечта прочитать под Ваш аккомпанемент. Может быть, еще и устроите как-нибудь. Да? Хоть 30-го приедете, успеем прорепетировать⁵⁵⁷. Жаль, что мы с Вами так мало знакомы — я не знаю, как Вас просить.

Жму крепко Вашу руку и до последней минуты буду надеяться.

В. Комиссаржевская

196. С. А. НАЙДЕНОВУ⁵⁵⁸.
[Петербург. Конец октября 1903 г.]⁵⁵⁹

Сергей Александрович!

Я и без Вашей просьбы с удовольствием бы сыграла «№ 13», но это невозможно при существующих условиях. Я остаюсь еще на шесть-семь спектаклей, и оба автора (Потапенко и Трахтенберг), конечно, выговорили уже себе возможно большее количество спектаклей с моим участием. Играть же Вашу пьесу в тот же вечер немыслимо, слишком она тяжела, да и вообще я лично не нахожу возможным играть в один вечер две роли. 26 ноября я буду в Москве и 28-го еду в Баку. Если Вы захотите меня видеть, мой адрес — Леонтьевский переулок, д[ом] Катык, кв[артира] Гучкова.

Может быть, кончите к тому времени «Без слов»? Жму крепко Вашу руку.

В. Комиссаржевская

145 197. С. А. НАЙДЕНОВУ.
[Петербург. 31 октября 1903 г.] Пятница⁵⁶⁰

Непременно придите вечером завтра в кружок, Сергей Александрович, я останусь там после концерта⁵⁶¹, и мы поговорим.

Мне нужно Вам что-то еще сказать. Жду непременно. Жму Вашу руку.

В. Комиссаржевская

198. Н. Е. ЭФРОСУ.
[Петербург. 4 ноября 1903 г.]⁵⁶²

Ужасное положение. Сейчас был у меня Литвинов⁵⁶³. В цензуре задержки нет, но оказывается, Пшибышевский прислал, чтобы не пропускали его пьес не в том переводе, в каком он рекомендует. Это, по-моему, какая-нибудь интрига. Я послала телеграмму Божовскому⁵⁶⁴, что прошу Пшибышевского⁵⁶⁵ разрешить играть мне по моему переводу. Ужасная подлость. Телеграфировала Пшибышевскому (на польском языке), что перевела сама его «Снег»⁵⁶⁶, везу по России и прошу его телеграфировать в цензуру, что он согласен на мой перевод. Хочу быть на свадьбе Вашей кузины, поеду только при условии, если Вы приедете за мной и отвезете меня на брачную церемонию. Это будет 9-го в 2 часа дня. Да? Что Вы молчите? Удивительно, как Вам меня не жаль!!! До свидания.

В. Комиссаржевская

199. ИЗ ПИСЬМА Н. Е. ЭФРОСУ.
[Баку. 3 декабря 1903 г.]⁵⁶⁷

Мне ужасно все-таки грустно (все-таки относится к Вашему отношению к этому вопросу), что мы с Вами совсем не виделись на этот раз — меньше, чем когда-нибудь. Смутное настроение души моей никогда не ищет в Вас опоры, но оно привыкло видеть Вас свидетелем тех бурных скачков, какие ему суждено делать, вероятно, до последней минуты существования. Если Вы не напишете в следующем письме, что я Вам должна, то эта записка — последнее письмо мое к Вам. Это я Вам безусловно и торжественно обещаю, так что торопитесь. Кстати, где и что цепочки наши? Если бы Вы знали, до чего мучительно уехать, не зная еще, что будет. Нет, я знаю, что Вы ясно себе хотите. Вы должны во что бы то ни стало уговорить Петр[овского]⁵⁶⁸ ехать в поездку. Скажите ему, что в Москве ему жить целый месяц и чудные города и роли, а если он даже идет на имп[ераторскую], то всегда успеет там еще поиграть — ведь весной неинтересно, — а Синельн[иков] всегда поймет, раз он ему объяснит, что ему интереснее со мной. Непременно сделайте, он мне очень нужен. Непременно напомните Сабл[ину]⁵⁶⁹ о пьесе, что он мне обещал, как только переведет Гамсуна⁵⁷⁰, чтобы он прежде всего мне ее показал, я так люблю Гамсуна, что имею право первая в России его играть.

146 Вот Вам маршрут моей поездки (на той стороне), перепишите себе куда-нибудь и, пожалуйста, не забудьте то, о чем я просила. Ну, да мы еще увидимся в январе. Боже мой, что-то будет тогда?!

Я не хочу быть в Москве, поймите, не могу — лучше уж тогда на кран света в провинцию, только не в Москву — так близко от Петербурга и не в нем нет сил. Ну, до свидания. Пишите мне, я в ссылке.

Истомилась дорогой, не ею, а мыслями, рожденными одиночеством и степями перед глазами. Вот Вам моя рука.

В. Комиссаржевская

200. А. П. ЧЕХОВУ.
Ростов-на-Дону. 21 декабря 1903 г.⁵⁷¹

Убедительно прошу не отдавать «Сад»⁵⁷² Петербург до моего письма.

Пишу сейчас, посылаю.

Комиссаржевская

201. А. П. ЧЕХОВУ.
[Баку. 25 – 27 декабря 1903 г.]⁵⁷³

Антон Павлович, дорогой, я открываю театр в Петербурге. Я хочу, чтобы открытие его было связано с Вашим именем и потому прошу Вас, дайте мне Ваш «Вишневый сад», я им открою. Я знаю, что Вам хочется отдать его в Александр[инский], чтобы играла Савина. Судя по тем немногим сведениям, какие я имею о Вашей этой пьесе, и роль очень ей подходит, и сыграет она ее хорошо, но Вы, именно Вы не сможете же не помочь мне в этом безумно трудном деле. Мне ли надо Вам говорить, сколько у меня врагов, но есть также люди, которые, я верю, помогут мне осуществить то, что хочет сделать лучшее во мне. Я хочу, я должна, чтобы Вы были первый. Ну, я не буду больше ничего говорить. Вы должны почувствовать, как я волнуюсь и как мне нужно Ваше слово и согласие. Телеграфируйте мне в Тифлис «Орионт». С Новым годом. Напишите ясе что-нибудь.

В. Комиссаржевская

202. А. П. ЧЕХОВУ.
Баку. 29 декабря 1903 г.⁵⁷⁴

Письмо посылаю сегодня. Была больна.

Комиссаржевская

203. А. А. ЛУГОВОМУ⁵⁷⁵.
[1903 г.]⁵⁷⁶

Многоуважаемый Алексей Алексеевич, пьесу Вашу⁵⁷⁷ ставить у меня невозможно, потому что труппа мала. Роль очень хорошая, но мне кажется, что такой жестокий поступок матери недостаточно мотивирован.

Спасибо большое за пьесу. Кроме меня, ее не читал никто. Крепко жму Вашу руку.

В. Комиссаржевская

147 1904

204. С. А. НАЙДЕНОВУ.
[Середина января 1904 г.]⁵⁷⁸

Я знаю, знаю больше, чем кто-либо, что творчество требует полной свободы, но… тут есть очень большое и очень важное но, о котором я не хочу сейчас говорить. Не надо работать, когда не хочется, но непременно надо работать, когда хочется, и не засорять это желание всякими ненужными вещами. Я буду ждать Вашей пьесы⁵⁷⁹, но она мне нужна скорей. 25 сентября открываю театр⁵⁸⁰ в Петербурге. И если Ваша пьеса идет у нас, то я летом должна это знать. Я еду теперь в Петербург. Буду там 22 января до 6 февраля. Придворные конюшни, кв. Прибыткова. Напишите мне, не будете ли Вы летом на Волге. Я буду в Саратове с 15 по 20 апреля. Весь свой летний маршрут я Вам сообщу, когда Вы мне напишете о себе, куда, до когда Вам писать.

Ну, до свиданья, Сергей Александрович, да вдохновит Вас море, небо и все то неуловимо чудесное, что они вносят с собой в душу. Жму руку Вашу.

В. Комиссаржевская

205. А. П. ЧЕХОВУ.
[Москва. 17 – 21 января 1904 г.]⁵⁸¹

Антон Павлович, голубчик, я в Москве на несколько часов (вечером уезжаю), мне страшно хочется Вас видеть, не приедете ли Вы ко мне, в какой час хотите, до 5 ¹/₂ и от 9 до 11. Еду с курьерским. Я там же, что Вы у меня были: Леонтьевский пер., д. Катык, кв. Гучкова.

У меня подъемная машина.

Жду Вас, крепко жму руку, привет Ольге Леонардовне.

Ваша В. Комиссаржевская

206. Н. Е. ЭФРОСУ.
[Петербург. Январь 1904 г.]⁵⁸²

Голубчик, не сердитесь, что не пишу, немыслимо, прямо в котле киплю. Кончили ко мне Самойл[ов]⁵⁸³ и Каширин. Сестру Л. В. никак нельзя взять, потому что нечего ей делать, я даже (нрзб.) не беру. У меня Домашева (из Сувор[инского]), Будкевич⁵⁸⁴ и Ведринская. Мне больше не надо. Потом все по сто и по пятьдесят рублей. И то бюджет огромн[ый] из-за двух актеров. Ради бога, устройте анонсы⁵⁸⁵. Предоставляю Вам решить, делать ли предварительную запись или прямо открытую продажу. Потом, не уменьшить ли пены по случаю войны? Подумайте. До скорого свидания. Приеду седьмого. Ну, 148 до свидания. Значит, Харлам[ов]⁵⁸⁶ мне не нужен. Хотя лучше подождите говорить. Я боюсь, пока не подписала с Самойл[овым]. Он ужасный на этот счет. Не сердитесь, что молчала. Ужас прямо, кончаю.

В. Комиссаржевская

Если найдете нужным предварительную запись — прибавьте.

207. Н. Е. ЭФРОСУ.
[Январь 1904 г.]⁵⁸⁷

Читать у Вас буду из «Сказания о Флоре» и притчу⁵⁸⁸. Ради бога, немедленно съездите к Станиславскому (может быть, в театр зайдете, но только я должна не позже пятн[ицы], утра получить от Вас ответ телеграммой, да или нет) и спросите его о Мейерхольде⁵⁸⁹, годился ли бы он мне как администратор и один из режиссеров. Главное, как администратор. Телеграфируйте мне сейчас же «да», если годится, или «первое — да», я пойму (первое — администратор). Сделайте, бога ради. Не могу сейчас ничего писать. Думайте, пожалуйста, обо мне побольше. Да?

В. Комиссаржевская

208. С. А. НАЙДЕНОВУ.
[4 июни 1004 г.]⁵⁹⁰

Я хочу, Сергей Александрович, ставить Вашего «Богатого человека» вторым спектаклем, в нем выйдет первый раз Каширин.

Бога ради, не ленитесь со второй пьесой⁵⁹¹. В «Богатом человеке» я играть сама не буду, так как первые спектакли пойдут без меня. Беру также и играю сама «№ 13»⁵⁹². А затем буду ждать новой Вашей пьесы «будущего труда, посвященного ей». Да? Помните.

Напишите мне что-либо в Италию: Alassio, villa Elena, на мое имя.

Спасибо за телеграмму, за «Богатого человека». Напишите, что Вы с собой делаете дальше, чтобы я знала, где Вы и что. Да? Жму руку Вашу.

Горький отдал мне свою новую пьесу⁵⁹³.

В. Комиссаржевская

209. И. О. ПАЛЬМИНУ⁵⁹⁴.
[Июнь 1904 г.]⁵⁹⁵

Многоуважаемый Иван Осипович, не откажите мне в совете и помощи. Прочтите прилагаемую телеграмму и скажите, что мне предпринять. Запрещение Найденова, сообщенное мною агенту⁵⁹⁶, вряд ли может иметь законный характер, вероятно, оно должно исходить непосредственно от самого Найденова. Как это сделать? Завтра я уезжаю за границу. Простите, что тревожу, надеюсь на Вашу всегдашнюю любезность. Жму Вашу руку.

№ моего телефона 2918.

В. Комиссаржевская

149 210. С. А. НАЙДЕНОВУ.
[Италия. Аляссио. Около 10 июля 1904 г.]⁵⁹⁷

Получила Ваше письмо, Сергей Александрович, и спешу ответить на Ваши вопросы. Сезон начинаю 11 сентября⁵⁹⁸. «Богатый человек» идет 12-го. Я буду в Петерб[урге] 7 августа. Мой постоянный там адрес: Торговая 27, кв. 9. Чирикову⁵⁹⁹ я очень издали симпатизирую, но пьесу его поставить не могу, потому что он отдал ее Московс[кому] Худож[ественному] театру и согласился на их условия, чтобы пьеса не шла у меня. Я не столько удивлена в данном случае согласием Чирикова (хотя один автор — Ярцев⁶⁰⁰, пьеса которого идет у меня, не согласился на это условие), сколько «художник[ами]», с теми задачами, которые, по их словам, преследует их театр, не вяжется монополия⁶⁰¹. Я отдыхаю в полном смысле этого слова. Буду ждать Вас в Петерб[урге] с нетерпением. Надеюсь, Вы поправились совсем. Я уезжаю отсюда через дней десять-двенадцать, буду дней шесть в Париже, столько же в Берлине и затем в Петербург.

Ну, до свидания. Крепко жму Вашу руку.

В. Комиссаржевская

211. О. Л. КНИППЕР-ЧЕХОВОЙ.
[Италия. Аляссио. И июля 1904 г.]⁶⁰²

Я в отчаянии от того, что я сейчас не в Москве, и мне трудно найти слова, которые выразили бы все то, что я почувствовала, узнав о кончине бесценного Антона Павловича.

Вера Комиссаржевская

212. Н. А. ПОПОВУ.
[Италия. Аляссио. Июль 1904 г.]⁶⁰³

Скажу Вам новость, Николай Александрович, которая Вас очень удивит: я решила не ставить в этом сезоне «Дочь народа»⁶⁰⁴. Я не могу приготовить такой роли в первый же сезон. Это одна причина, и есть еще другие не менее важные, о которых поговорим при свидании. Значит, кроме «Уриэля» и «Дяди Вани», я Вас попрошу взять на себя постановку «Попранных во мраке» и «Дочь Иорио»⁶⁰⁵. Когда Вы будете в Петерб[урге]? Я получила письма от Петровского и Коленды⁶⁰⁶. Последний оказался в Париже и, конечно (как я и предсказывала), вряд ли что-нибудь успеет там почерпнуть. Надеюсь, Вы поправились, и Вам понравился мой милый Кавказ. Напишите мне, голубчик, сюда два слова. Я здесь буду до 20-го (наш стиль). Получила письмо от Красова⁶⁰⁷, он не может приехать в Берлин, так что мне придется самой все заказывать, он мне прислал адрес и написал уже туда. Если что-нибудь вспомните, что надо для сцены, — напишите мне сейчас же или в Пария? poste restante. Я там буду дней пять. Видела в Москве Блюменталь⁶⁰⁸ — сказала ему, чтобы он нашел Вас в Железнов[одске]. Все 150 это я могла бы Вам сообщить при личном свидании, до которого остается не много времени, но не хочу, чтобы Вы даром сидели над «Дочерью народа» ввиду того, что она в этом сезоне не пойдет.

Крепко жму Вашу руку, поправляйтесь, и начнем «кипеть».

Целую Марию Андреевну и крепко, крепко еще раз жму Вашу руку.

В. Комиссаржевская

213. Н. А. ПОПОВУ.
[Италия. Аляссио. Июль 1904 г.]⁶⁰⁹

Вот уж никак не ожидала, что придется, не начав еще дела, выяснять недоразумения⁶¹⁰, да еще с Вами!!! Мне кажется, что Вы, преследующий всегда при служении искусству исключительно художественные цели, больше, чем кто-либо другой, должны понимать, что без «сюрпризов», как Вы выразились, в таком молодом деле, как наше, обойтись не придется. Стоя во главе такого дела и решив выступить первый раз в исторической роли, я только в том случае могу себе позволить в ней выйти, если она у меня вполне готова. Вы можете мне на это возразить, что я могла раньше об этом подумать, но некоторых вещей человек не может предвидеть. Даже кончая поездку, я не могла отдать себе ясного отчета в том, насколько я устала. И только тут, начав отдыхать, почувствовала, что мои нервы и мозг так страшно утомлены, что не дай я им полного, абсолютного отдыха — они мне не смогут служить зимой. Что касается Вашей работы, я совершенно не понимаю, почему ее надо считать напрасно загубленной, раз пьеса пойдет в будущем сезоне. На пьесы, намеченные на этот сезон, труппа не только велика, как Вы пишете, а даже мала. Для «Дочери народа» пришлось бы еще непременно кое-кого прибавлять. Относительно затрат, я не понимаю, почему Вы о них тревожитесь. Сделанные уже пойдут на эту же пьесу в будущую зиму; тем более что вряд ли их много, так как мы с Вами сговорились без Красова не предпринимать ничего по части затрат на пьесы. Очень Вы меня огорчили Вашей телеграммой, Николай Александрович!! Во мне с первых шагов, сделанных во имя будущего дела, родилась уверенность, что именно Вы всегда пойдете со мной рука об руку. И вдруг, не начав еще дела, Вы хотите отступить от него потому, что я пришла к известному решению. Достаточно изучив мое отношение к делу, не можете же Вы не знать, что, отклоняя какое-нибудь первоначальное решение в таком серьезном мне дорогом и ответственном деле, я не стану руководствоваться, как Яворская, личным настроением или количеством выпитых бокалов шампанского, а приду к известному заключению, взвесив и обсудив все pro и contra, важные для дела. Начиная такое исключительное по замыслам и опасное в смысле наличности врагов дело, мы должны быть крайне осторожны, чтобы в самом начале не подрезать себе крыльев: ошибки неизбежны, их будет много, и потому, предвидя хоть одну, надо сделать все, чтобы не совершить ее. Я не писала 151 Вам всего этого, так как видела в Вас всегда очень много веры в себя и была уверена, что на основании этой веры Вы встретите такое мое решение, как нечто веское и необходимое. Если бы мне сказали, что отмена «Дочери народа» в этом сезоне лишает Вас интересной работы, я бы Вас поняла, но ответила, что у Вас и без того ее немало будет. Намечено двенадцать пьес, то есть по четыре пьесы каждому режиссеру. Вы — 1) «Уриэль», 2) «Дядя Ваня», 3) «Попранные во мраке» и «Дочь Иорио»; Тихом[ирову] — Горького⁶¹¹ (тот ему сам отдал), «Призраки»⁶¹², «Перед восходом солнца»⁶¹³ и «У монастыря» Ярцева; Петр[овскому] — «Нора», «Женщ[ина] с моря», «Поток»⁶¹⁴ и «Таланты и поклон[ники]». Потом еще надо будет поставить несколько одноактн[ых] вещей Гартлебена⁶¹⁵ и еще кого-нибудь. Когда Вы будете в Петерб[урге]? Напишите мне или в Париж (я там буду до 29-го), или в Берл[ин] poste restante. Я приеду в Петерб[ург] числа 6-го. Крепко жму Вашу руку и надеюсь, что больше мы с вами ссориться не будем. М[арию] А[ндреевну] целую.

В. Комиссаржевская

214. П. И. ВЕЙНБЕРГУ.
[Петербург. Август — сентябрь 1904 г.]⁶¹⁶

Петр Исаевич, голубчик, пришлите немедленно цензурованный экземпляр «Уриэля»⁶¹⁷, а то мы как без рук. Не задержите, бога ради. Жму Вашу руку.

В. Комиссаржевская

215. Е. П. КАРПОВУ.
[Петербург. 1904 г.]⁶¹⁸

Евтихий Павлович, не устроите ли Вы у себя в театре жену Локтева⁶¹⁹. Она молодая, вполне полезная актриса с простым жизненным тоном без той опытности, которая представляет из себя горе для режиссера. Я не беру ее к нам, потому что она не подходит к характеру нашего репертуара, а главное, у нас и без того масса молодежи.

Жму Вашу руку и очень скажу спасибо, если найдете возможность исполнить мою просьбу. Всего хорошего, не сердитесь, что надоедаю.

В. Комиссаржевская

216. Н. Е. ЭФРОСУ.
[Петербург. Октябрь 1904 г.]⁶²⁰

Голубчик, не сердитесь, если бы Вы знали, как мне хотелось все время Вам написать, Вы бы очень покойно отнеслись к моему молчанию. Пьеса мне не нравится, то есть и да, и нет, но во всяком случае она не для «Драматического театра» (рассердилась, что Вы написали «Пассаж»). Теперь дело. Был в «Дневнике театрала» разговор Э. Маттерна со Шницлером, и последний спрашивал, правда ли, что Комиссаржевская отлично играет мои вещи⁶²¹. Мат[терн] 152 ответил: поразительно или что-то в этом роде, и Шницл[ер] ему сказал, что пишет комедию. Вы понимаете, комедию, а я с ума схожу — так ищу комедию. Подумайте теперь, как ее вернее добыть (пока ведь еще нет конвенции), через Тэзи или Маттерна, но надо действовать очень энергично и немедленно. Пусть она съездит к Шницлеру, расскажет, что я открыла театр, и даст ему прочесть прилагаемые рецензии (если Вы найдете это полезным) и попросить у него дать нам сыграть, прежде чем будет напечатана. Мы переведем с рукописного (пусть уже она переводит, если иначе нельзя, мы поправим), пусть скажет ему, что когда мы сыграем. Я вышлю Вам фотографии наших трех декораций — и Вы тоже пошлите. Также напишите о Баре⁶²², чтобы она и с ним завязала нам сношения — я могу при посредстве брата сама, если надо написать ему, то пусть она подготовит почву, а главное, не упустить бы Шницлера. Если же Вы думаете, что через Маттерна лучше, то я ему напишу сейчас же — пришлите тогда телеграмму: «Напишите». Я буду знать, что Маттерн. Вот все новости, но это все между нами. Пишите. Жму крепко, крепко руку.

В. Комиссаржевская

217. С. А. НАЙДЕНОВУ.
[Петербург. Октябрь 1904 г.]⁶²³

Очень извиняюсь, что пишу карандашом, — не ответила Вам сразу, потому что ждала окончания переписки пьесы, но она и теперь еще не готова. Посылаю Вам пока два акта. Первый акт Вашей пьесы меня захватил (это именно то слово). Переделывайте — будем ждать с нетерпением результатов Вашей новой работы.

Остальные три акта произвели на меня впечатление вещи совершенно не подходящей для заключения ее в рамки драматического произведения.

Крепко жму Вашу руку. Как только будут готовы вторые два акта — пришлю. Всего лучшего.

Если уедете — оставьте адрес.

В. Комиссаржевская

1905

218. Н. Е. ЭФРОСУ.
[Петербург. Конев 1904 – сентябрь 1905 г.]⁶²⁴

Если бы Вы знали, как мне хотелось все это время Вам написать, но не было в полном смысле этого слова возможности. Хотелось потому, главным образом, что Вы необыкновенно обрадовали меня своим письмом. Обрадовали за Вас. Я услышала в нем какие-то новые звуки. Не знаю, может быть, это было следствием настроения Вашего в момент писания письма или моего, когда я его читала (хотя мне думается и чувствуется, что это стоит уже 153 отдельно от настроения), но мне почуялось, что душа Ваша уже ликвидировала «деловое безделье»⁶²⁵. А это и есть именно то, что я для Вас хотела, в чем вижу Ваше благополучие (в высшем смысле этого слова). Если бы Вы даже были меньше одарены, чем это есть, то и то Вы могли бы многого добиться благодаря тому, что Вам щедро отпущено уменье всецело отдаваться тому, что Вам в данную минуту кажется самым важным, но и этому живому движению мешало подчас деловое безделье. Да? Это, впрочем, мой личный взгляд на Вас, быть может, слишком дилетантский. Нет? О себе могу рассказать очень печальные вещи. Дела вначале пошли так хорошо, что не верилось, но я на днях впрыскивала мышьяк, вводила в себя иголку, которая сломалась и осталась в теле — пришлось меня резать. Иголку не нашли, и дела в театре пошли кувырком. Не буду говорить о своем состоянии — оно Вам ясно. Думаю в воскресенье играть, а потом, когда рана совсем заживет, посмотрят меня лучами рентгена, и увидим, что дальше. И мне к довершению всего переписка со Звезд[ичем] и порча им вторично отношений моих со Шницлером. Письма Вам все, чтобы Вы судили. Перевод его ужасен, но я из деликатности просила его выслать оригинал для режиссера, чтобы тот мог быть вполне точным в выполнении ремарок и в результате письмо г. Звездича, на которое принципиально я не могу ответить иначе, как отсылкой обратно его перевода (как ни восставал против этого Волынский⁶²⁶, считая, что страшно важно сохранить отношения со Шницлером). Как это ужасно, что люди никогда не умеют стать и смотреть выше своих муравьиных интересов! Не могу же я, ставя впервые в своем театре Шницлера, ставить его в таком переводе, где местами смысла не находишь?! Ну, положим, что они считают свой перевод великолепным, но нельзя же театру, в литературность которого они имеют полное основание верить, писать, что г. Звездич не позволит сделать ни одной поправки!! А письмо так прямо глупо (хотя Вы, может быть, и рассердитесь на меня). И какие это театры предлагают более выгодные условия? Корш? — Сомневаюсь. Яворская? — Но ее репутация настолько определилась, что они не могут не знать, что Яворская может обещать когда и что угодно, не считая себя ни на минуту обязанной выполнить эти обязательства. После последнего письма Звезд[ича] к Вол[ынскому], которое возмутило меня недостаточно приличным отношением к театру, я просила Вол[ынского] написать Шницлеру от имени дирекции, что мы прочли перевод, [и] выслать нам оригинал ввиду того, что находим перевод его несовершенным и не хотим знакомить русскую публику с его новым произведением в переводе, недостаточно выразившем стиль и тонкость вещи, и так как переводчик нам отказ[ал], то мы просим его, Шн[ицлера], это сделать. Конечно, ввиду их дружбы, Шницлер обидится, но я иначе поступить не могла. Если бы Вы знали, как все это мне неприятно и в какое состояние это меня привело.

Ну, верно, ничего не писала и благодаря иголке получила возможность излиться на стольких страницах. «Тишина»⁶²⁷ мне понравилась, кроме названия, 154 но «На распутье» тоже мне не нравится — придумайте еще что-нибудь. Хорошо? Напишите поскорей мне. Да? Сейчас Вол[ынский] получил письмо от Шницл[ера]. Посылало Вам, потому что Вам, наверное, будет интересно знать настоящее положение вещей. Сейчас же заказным пришлите мне все обратно.

Крепко жму руку. Пожелайте мне крепко, крепко (как Вы умеете), чтобы я избавилась от всех ужасов, налетевших на меня. Дай Вам бог дальше и больше идти по тому пути, какой я Вам хочу.

В. Комиссаржевская

219. М. И. ПИСАРЕВУ.
[Петербург. Конец 1904 – сентябрь 1905 г.]⁶²⁸

Милый, дорогой Модест Иванович, спасибо бесконечное за память обо мне. Истинной радостью было получить Ваши хорошие, добрые строки! Очень грустно, что приходится письмом говорить Вам спасибо, со мной случилось маленькое несчастье: впрыскивая себе мышьяк, я сломала иглу и половину оставила в теле, пришлось звать хирурга и резать. Теперь рана заживает, но выезжать еще не могу до воскр[есенья].

Как только урву минутку и прекращу перевязки, то есть затянется рана, приеду обнять Вас крепко, крепко, как люблю.

Ваша В. Комиссаржевская

Пожалуйста, голубчик Модест Иванович, передайте Нине Павловне⁶²⁹, что я ее целую и очень благодарю за память.

В. Комиссаржевская

220. С. А. НАЙДЕНОВУ.
[Петербург. 19 января 1905 г.]⁶³⁰

Вот в чем дело, Сергей Александрович. Я еду на три спектакля в Варшаву⁶³¹ на четвертой неделе (на гастроли к Потоцкой), так как Вы мне разрешили сыграть в Варшаве Авдотью⁶³², то я ее и заявила, но оказывается, Потоцкая не соглашается, чтобы я ее играла, иначе как при условии, если Вы разрешите и ей после меня сыграть один раз в Варшаве же.

Напишите мне сейчас же, согласны ли Вы на это: мне необходимо это знать как можно скорей. Торговая, 27. Помните, что Вы мне обещали прислать прочесть «мою» пьесу. Больше ничего не буду писать: о чем хочется говорить — нельзя⁶³³. Слишком тяжело дышать, прямо нечем.

Собираетесь ли приехать сюда и когда? Вчера у нас сняли «Дачников»⁶³⁴, и я не знаю, что мне ставить.

Ну, крепко жму Вашу руку и жду ответа.

В. Комиссаржевская

155 221. П. В. САМОЙЛОВУ.
[Петербург. Февраль 1905 г.]⁶³⁵

Спасибо за Ваше письмо, Павел Васильевич, спасибо за желание продолжать работать вместе, которым Вы идете навстречу моему; но, увы, желания эти невыполнимы, раз Вы сказали Ваше последнее слово.

Теперь, когда итоги до поста подведены, слишком очевидно и совершенно ясно, что мы можем себе позволять и чего нет. И вот что я могу Вам предложить. 600 рублей жалованья и, в случае дело принесет барыш, добавить еще по 200 рублей в месяц. Кроме того, мне бы хотелось заручиться Вашим словом, что Вы будете играть все, что я найду нужным Вам предложить. Вы меня знаете, Вы имели возможность поверить в то, что я умею считаться с Вашей нервностью, благодаря которой Вас надо беречь, с характером Вашего дарования: что я не способна эксплуатировать людей вообще и тех, чей талант я ценю, в особенности — в этом тоже, я знаю, Вы не сомневаетесь. Соглашайтесь же, Павел Васильевич, будем работать дальше для дела, которое твердо уже становится на ноги и к которому Вы, я верю, настолько успели привязаться, что дальнейшее участье в его развитии не может не сулить отрадного удовлетворения Вашей артистической личности. Порадуйте меня согласием⁶³⁶, и пожелаем друг другу успеха в будущем. Жму Вашу руку.

В. Комиссаржевская

222. Е. П. КАРПОВУ.
[Петербург. Начало марта 1905 г.]⁶³⁷

Ужасно, отца моего не стало⁶³⁸. Еду к Маше на несколько дней сил взять. Хотелось сказать Вам.

Ваша Комиссаржевская

223. С. А. НАЙДЕНОВУ.
[Петербург. Середина апреля 1905 г.] Торговая, 27⁶³⁹

Как трудно Вас разыскать, Сергей Александрович! Что же Вы не хотите знать ни меня, ни театра нашего — ни разу не заглянете? Когда мы Вас увидим, когда услышим Вашу пьесу? Я на днях уезжаю на три недели из Петербурга⁶⁴⁰ и очень бы хотела до отъезда повидаться с Вами и услышать Вашу новую пьесу. Крепко жму руку и жду, жду.

В. Комиссаржевская

224. Н. А. ПОПОВУ.
[Железноводск. Июнь 1905 г.]⁶⁴¹

Наконец пишу Вам, голубчик Николай Александрович, и так много надо сказать, что не знаю, с чего начинать. С Арбатовым⁶⁴² кончила. Превысила то, что хотела в смысле суммы, но зато успокоилась. Не знаю, оправдает ли он возлагаемые на него надежды, но одна мысль о том, что Вы с Вашим 156 здоровьем останетесь один, не давала мне покоя — я бы мучилась глядя на Вас, а Вы — глядя на меня и на себя.

Ну, вот что надо сделать. 1) Хорошо, если бы Вы нашли возможность съездить к Горькому (он в Куоккале, Пятницкий⁶⁴³ знает его адрес, да и так можно там найти). У него Вы поговорили бы о его пьесе⁶⁴⁴, а может быть, он бы Вам ее прочел, затем говорите с Андреевой⁶⁴⁵, непременно, скажите, что мы с Голубевой⁶⁴⁶ кончили на четвертой только неделе, так как она (М[ария] Ф[едоровна]) сказала, что ее участь всецело зависит от Ал[ексея] М[аксимовича], и мы знали, что если его и вернут, то это будет нескоро, а после тех убытков, какие нам дала моя болезнь, мы ясно поняли опасность, какую для нас представляет отсутствие другой актрисы, кроме меня, и воспользовались тем, что Голубева по случаю краха Дюков[ой] имела возможность порвать с Харьковом. Непременно все это скажите (между прочим, конечно), а то Груз[инский] пишет К[азимиру] В[икентьевичу], что М[ария] Ф[едоровна] говорит, что для нее было большим сюрпризом узнать, что она не служит у нас. 2) Съездите к Тихонову и скажите, что пьеса необходима сейчас же⁶⁴⁷, так как надо немедленно сдавать ее режиссеру (имейте в виду, что с ним надо очень решительно говорить, а то он, взяв аванс, успокоился). Вы ему скажите, что она идет четвертой новинкой, а если он не даст сейчас, то придется очень отодвинуть ее постановку. Может быть, это его подвинет (прибавьте, что мы играем в Петерб[урге] только до поста). 3) В Москве повидайте Голубеву и скажите ей, что в первом спек[такле] она не занята, а вторым идет «Росмерсхольм», где она играет Ребекку Вест⁶⁴⁸. 4) Арбатову надо дать две пьесы: тихоновскую и «Росмерсхольм». Но об этом я ему сама пишу, а Вы поговорите с ним о заказах декораторских. Спросите, может быть, он может рекомендовать кого-нибудь в этом смысле интересного. По-моему, надо так ставить: 1) «Чайка», 2) «Росмерсхольм», 3) «У моря» и 4) тихоновская⁶⁴⁹. «У моря» мне нравится, но надо многое восстановить только при условии, если никаких почти затрат не делать, а утилизировать «Гибель надежды»⁶⁵⁰, так как Балтийские берега и Голландия одна полоса. Арб[атова] ни в какие наши дела не посвящайте, но внушите в разговоре, что мы средствами С. И. Мамонтова⁶⁵¹ не обладаем. Думаю, что это нужно сделать, находясь под свежим впечатлением годового отчета, представленного мне на днях Н[иколаем] Д[митриевичем]. Дефицит наш равняется сорока одной тысяче, включая сюда около восьми тысяч расхода на будущий год и имущества (но, конечно, между нами). Значит, у меня остается капиталу двадцать пять тысяч пятьсот рублей. Ваши пятьсот рублей, о которых мне хочется с Вами поговорить. Я буду говорить совсем прямо и просто. Мне кажется, голубчик, что если Вы хотите войти пайщиком, то Вы должны дать не меньше 1500 рублей. Вы знаете, как я к Вам отношусь, и знаете, что тут дело не в деньгах, а в принципе. Я считаю, что раз единственный пайщик (кроме крупного) К[азимир] В[икентьевич] внес в дело все, что у него было за душой тогда, когда совсем нельзя было предсказать, займет ли какое-нибудь место театр, 157 а если займет, то какое. Если он так поступил, то неловко принять теперь еще одного пайщика в меньшей сумме, чем его. Вы настолько знаете меня и физиономия дела настолько для Вас теперь ясна, что Вы, конечно, ни минуты не сомневаетесь, что для меня Ваш голос имеет совершенно одинаковое значение, внесете ли вы тысячу пятьсот рублей, пятьсот рублей или ничего не внесете, но относительно К[азимира] В[икентьевича] считаю, что это неловко. Предоставляя этот вопрос на Ваше усмотрение, не могу не сказать Вам, как всегда откровенно, то, что думаю по этому поводу. Деньги Ваши внесите в Варшавский коммерческий банк (Невский пр[оспект] рядом с Екатерининской церковью) на текущий счет на имя Каз[имира] Вик[ентьевича] Барановича. Они нужны для авансов, а К[азимир] В[икентьевич] приедет раньте всех нас в Петерб[ург].

5) Завтра Федя высылает Вам доверенность на получение по находящейся у Вас квитанции еще четырех тысяч, каковую заложите и полученными деньгами распоряжайтесь следующим образом: тысячу рублей переведите Н. Д. Некрасову в Пятигорск, дом Левиной. Надо узнать в каком-нибудь банке, есть ли там отделение, если нет — пошлите денежным пакетом. Сто рублей возьмите себе для декораций, а остальные деньги на текущий счет № 1619 Ник[олая] Дм[итриевича] Некрасова. Ну, кажется, все пока.

Если будете у Горького, не забудьте сказать об Иосафе Алекс[андровиче] [Тихомирове], что мы расстались никак не по нашей вине. Не забудьте мне телеграфировать в Железноводск день и час приезда: я хочу Вас встретить на Бештау, когда Вы в Железноводск приедете. Крепко жму Вашу руку. Целую Мар[ию] Андр[еевну].

В. Комиссаржевская

225. Н. Н. АРБАТОВУ.
Москва. [Июнь — июль 1905 г.] Воскресенье⁶⁵²

Проездом за границу пробыла здесь несколько часов, Николай Николаевич, но, зная от Н. А. Попова, что застать Вас дома не удастся и что даже вряд ли Вы в Москве, — пишу. Прежде всего, немедленно выясните вопрос с парикмахером⁶⁵³ (Вы говорили о нем с Н[иколаем] А[лександровичем]), спросите его условия и сообщите о них немедленно же телеграммой Ник[олаю] Д[митриевичу] Красову, Пятигорск, Георгиевская, д. Левиной. Пожалуйста, сделайте это, а то мы можем остаться без всякого парикмахера, так как один ждет Вашего ответа и надо скорей выяснить с этим. Есть ли у Вас уже какие-нибудь планы относительно «Росмерсхольма»? Хорошо бы было, если бы Вы к проезду через Москву Н[иколая] А[лександровича] наметили хотя бы кое-что, чтобы он мог сдать в Петер[бурге] художнику что-либо для Вас. Тихонов пришлет, вероятно, пьесу прямо Вам. О распределении ролей поговорим в Петерб[урге]. Я там буду 10 [августа] и жду Вас 12-го, так как репетиции начинаем 15-го и надо нам предварительно столковаться. Жму Вашу руку.

В. Комиссаржевская

158 226. Н. Н. АРБАТОВУ.
[Петербург. Август — сентябрь 1903 г.]⁶⁵⁴

Так как Горная⁶⁵⁵, Николай Николаевич, крупна для роли девочки в «Геншеле», то дайте Ведринской и Бутковской⁶⁵⁶, они будут играть в очередь. Жму Вашу руку. Скажите мне по телефону результат разговора с Голуб[евой]⁶⁵⁷. Я дома до 1 ¹/₂ ч.

В. Комиссаржевская

227. К. П. ПЯТНИЦКОМУ.
[Петербург. До 17 сентября 1905 г.]⁶⁵⁸

Будьте добры, многоуважаемый Константин Петрович, успокойте меня двумя словами относительно «Детей солнца». Как обстоит дело с цензурой и верны ли появившиеся в газетах тревожные слухи относительно затруднений⁶⁵⁹?

Жму крепко Вашу руку и жду с нетерпением ответа.

В. Комиссаржевская

228. К. П. ПЯТНИЦКОМУ.
[Петербург. После 17 сентября 1905 г.]⁶⁶⁰

У меня к Вам большая просьба, Константин Петрович. Нет ли у Вас какого-либо экземпляра «Детей солнца»? Нам надо спешно переписывать, а у меня один только экземпляр. И может быть, Вы еще не отослали цензурованный экземпляр в Москву, тогда дайте нам его на 2 часа, чтобы представить градоначальнику. Буду бесконечно признательна. Неимоверно облегчите нам работу.

Крепко жму Вашу руку. Искренне преданная

В. Комиссаржевская

229. В. А. ТИХОНОВУ.
[Петербург. Сентябрь 1905 г.]⁶⁶¹

Многоуважаемый Владимир Алексеевич, вчера мы перечли Вашу пьесу и познакомились с последним актом. Последний, скажу Вам откровенно, настолько нас разочаровал, что мы ставить пьесу Вашу в настоящем ее виде не решаемся. Очень сожалею, что приходится причинять Вам огорчение, но я его испытываю в той же, наверное, мере, как и Вы. Жму Вашу руку.

В. Комиссаржевская

P. S. Если бы Вы захотели узнать какие-нибудь подробности, то все это может Вам сообщить как член нашего репертуарного совета А. Л. Волынский.

159 230. Н. А. ПОПОВУ.
[Петербург. Середина ноября 1905 г.]⁶⁶²

Я все думаю о «Другая»⁶⁶³, Николай Александрович, и пришла к окончательному убеждению, что Тариной⁶⁶⁴ немыслимо давать играть Ванду. Если Вы решительно не захотите дать М[арии] А[ндреевне]⁶⁶⁵ (хотя я единственно ее вижу в этой роли) и так как она только в пятом акте, то не уставала бы, но это как знаете, то дайте двум — Черн[овой] и Каменевой⁶⁶⁶. Тар[иной] удобно сказать, что мы боимся за ее здоровье. Ванда⁶⁶⁷ должна быть молода, вертлява и с пронзительным голосом. Ни одной из этих оч[ень] важных особенностей Тар[ина] на сцене дать не может. Еще очень прошу Вас прорепетировать без меня все акты, так как я знаю, что приму все mise en scène. Жму крепко Вашу руку.

В. Комиссаржевская

231. Н. А. ПОПОВУ.
[Петербург. 21 или 23 ноябри 1905 г.]⁶⁶⁸

Сейчас только узнала, Николай Александрович, что Вы велели снять с афиши Ваше имя⁶⁶⁹. Со всех сторон считаю это неправильным и потому послала в типографию оставить Вашу фамилию. Приедете поговорить.

В. Комиссаржевская

232. Ю. Д. БЕЛЯЕВУ.
[Петербург. 1905 г.]⁶⁷⁰

За массой хлопот, тревог и волнений не имела возможности, Юрий Дмитриевич, сказать Вам до сих пор спасибо за «Мельпомену»⁶⁷¹. Жму Вашу руку.

В. Комиссаржевская

1906

233. М. Ф. АНДРЕЕВОЙ.
[Петербург. Январь 1906 г.]⁶⁷²

Милая Мария Федоровна, собиралась к Вам сама, но так занята, что дышать некогда, а ждать, когда буду свободнее, не хочу, так как слышала — Вы едете в Москву, и когда-то еще мы увидимся. Я — насчет будущей зимы. Я твердо надеюсь, что с осени мы можем считать Вас в числе членов нашей труппы⁶⁷³. Были обстоятельства, мешавшие мне до вчерашнего дня делать какие-либо предположения относительно театра на будущий год, но вчера все выяснилось, и мне хочется скорее заручиться Вашим согласием. Черкните Два слова, и в случае благоприятного для меня ответа о подробностях поговорим лично по возвращении Вашем из Москвы или спишемся, раз Вы надолго едете.

Обнимаю Вас и с нетерпением жду ответа. Привет Алексею Максимовичу.

В. Комиссаржевская

160 234. Н. Н. АРБАТОВУ.
[Москва. Вторая половина февраля — начало марта 1906 г.]⁶⁷⁴

Что же Вы меня томите, Николай Николаевич? Напишите, голубчик, два слова о делах: 1) как обстоят дела с Кварт[аловой]⁶⁷⁵, 2) видели ли Костр. и Невежина⁶⁷⁶, 3) почему последний не был вчера, как обещал, в театре, 4) нет ли надежды на отыскание Максимова⁶⁷⁷ и, самое главное, будете ли Вы сегодня вечером в театре. Ответьте сейчас же мне и напомните вечером, если будете, сказать Вам что-то. Крепко жму Вашу руку.

В. Комиссаржевская

235. Н. Н. АРБАТОВУ.
[Москва. Вторая половина февраля — начало марта 1906 г.]⁶⁷⁸

Надо, Николай Николаевич, немедленно послать Кварталовой телеграмму и иметь ее ответ не позже завтра вечером, так как я должна ответить Мунт⁶⁷⁹, которую возьму, если не кончу с Кварталовой. Пошлите срочно, но сделайте Это немедленно. Простите, что столько хлопот Вам причиняю. Жду Вас Завтра в 12 ¹/₂ часов, а то мне надо ехать сниматься. Что Ленин⁶⁸⁰? Жму крепко Вашу руку.

В. Комиссаржевская

236. Е. С. ЗАРУДНОЙ-КАВОС⁶⁸¹.
[Харьков. 17 марта 1906 г.]⁶⁸²

Милая Екатерина Сергеевна, до шестой недели я не смогу никак быть у Вас. Жму Вашу руку.

В. Комиссаржевская

237. В. Э. МЕЙЕРХОЛЬДУ.
[Одесса. 12 апреля 1906 г.]⁶⁸³

Я Вам не отвечала, Всеволод Эмильевич, потому что ждала окончательного утверждения маршрута (я все меняла конец поездки). Я хочу Вас просить приехать в Екатеринослав, чтобы окончательно вырешить репертуар, в письмах так трудно договориться на эту тему. Вы кончаете 23, а я в Екатеринославе с 25 по 30 апреля. Завтра еду в Кишинев на три дня, потом 17, 18, 19 и 20-го — Николаев, 21, 22 и 23-го — Херсон и 25 – 30-го — Екатеринослав. Оттуда я еду еще в Киев на шесть спек[таклей]. Может быть, это Вас устроит? Мне кажется, что из Ростова Вам удобно приехать в Екатеринослав. Напишите мне сейчас же. Если Бутковская никуда не кончила, я могу пойти на ее условия.

Между прочим, Осоргина⁶⁸⁴ не служит у меня, так как она разболелась и доктора не пускают ее в Петерб[ург], и мне пришлось ее отпустить. Крепко жму Вашу руку, с нетерпением жду ответа. Так о многом нам надо поговорить с Вами.

В. Комиссаржевская

161 238. А. Н. ФЕОНА⁶⁸⁵.
[Швеция. 22 июня 1906 г.]⁶⁸⁶

Пишу Вам, милый лирик, из маленького местечка Швеции на берегу большущего озера. Отсюда едем в Норвегию. Я ее жду с нетерпением, так как Швеция, хотя красива очень, но какая-то в ней есть плоскость и откровенность. Пишу Вам, сидя на дне лодки, а Федя гребет. Катаемся по озеру, которое с одного берега на другой ведет 15 км, а в длину берегов не видно. Получила все Ваши письма. Пишите теперь так: Norvegen — Kristiania. Post Lagernd. V. Komissargeysky. Пишете ли Вы Ане⁶⁸⁷? Вы меня огорчили тем, что, во-первых, Вам понравилась «Вечная сказка»⁶⁸⁸ больше Брюсова (?), а во-вторых, что не догадались написать Мар[ии] Иван[овне] по отъезде что-нибудь благодарственное и, конечно, Ане.

Ну, бог с Вами. Федя кланяется. Жму руку.

«Учитель»

239. А. Н. ФЕОНА.
[Норвегия. 12 июля 1906 г.]⁶⁸⁹

Вот Вам что-то вроде белой розы. События нашей родины смутили мой покой⁶⁹⁰, а то бы здесь чудно было. Думаю пробыть здесь еще неделю. Пишите.

В. Комиссаржевская

240. Н. Н. АРБАТОВУ.
[Петербург. Вторая половина августа 1906 г.]⁶⁹¹

Я говорила сегодня, Николай Николаевич, с М. А. Михайловым⁶⁹², и ему хочется играть Гланка. Я ему сказала, что мы видим его и в той и в другой роли, но если его душа очень уж лежит к какой-нибудь — пусть скажет. Надо, чтобы он играл Гланка, а Груз[инский] деда⁶⁹³. Я забыла еще Вам сказать, чтобы, кроме Мунт, Вы дали роль Сони и Шиловской⁶⁹⁴, впрочем, на это еще есть время. О Михайлове пишу, чтобы Вы к нему не ездили напрасно. Жму руку Вашу.

В. Комиссаржевская

241. А. А. САНИНУ.
[Петербург. Октябрь 1906 г.]⁶⁹⁵

Многоуважаемый Александр Акимович, может быть, Вы не знаете пьесы Фульда «Талисман»⁶⁹⁶ и она покажется Вам интересной для постановки. Если она Вас заинтересует и Вам захочется ее поставить, то, по-моему, это может выйти занятно. Пьеса была принята к нам в прошлом году, но так как в этом году совершенно изменился мой взгляд на репертуар⁶⁹⁷, то я Фульда ставить не могу. Крепко жму Вашу руку. Как поживаете?

В. Комиссаржевская

162 242. Н. Н. АРБАТОВУ.
[Петербург] 9 ноября. [1906 г.]⁶⁹⁸

Я слышала, Николай Николаевич, что Вы высказали удивление по поводу того, что не увидели своего имени на анонсах нашего театра.

Как Вы, вероятно, помните, при нашем последнем разговоре я Вам сказала о том затруднительном положении, в которое ставит меня и Вас то, что художественные взгляды наши оказались в конце концов диаметрально противоположными⁶⁹⁹, и просила Вас отыскать вместе со мной выход из этого положения; на что Вы мне ответили, что любите мое дело и уходить из него не хотите, а будете следить за ним, посещать репетиции, беседы и посмотрите, не убедит ли Вас на практике то, что недостаточно убедительно для Вас в теории. После этого мне оставалось только сказать Вам спасибо и ждать результатов, что я и сделала…

По приезде из поездки я узнала, что Вы не были ни на одной репетиции, ни на одной беседе, познакомилась с содержанием писем Ваших к брату и писем брата моего к Вам⁷⁰⁰ и увидела, что тот разговор, который я вела с Вами, был совершенно бесполезен, и считать Вас в числе сотрудников того дела, в которое я вложила свою душу, — я не могу. Все это я хотела сказать Вам давно, но мне казалось, что это не нужно, так как, очевидно, Вам все так же ясно, как и мне.

Увидев Вас сегодня на генеральной репетиции, я решила, что сказать Вам все это я должна.

В. Комиссаржевская

243. П. И. ВЕЙНБЕРГУ.
[Петербург] 19 декабря 1906 г. Вторник⁷⁰¹

Глубокоуважаемый Петр Исаевич, Ваш человек сказал, что зайдет за ответом, и я его ждала, но, боясь показаться невольно перед Вами невежей, шлю Вам эти строки. С душевной грустью первый раз приходится мне Вам отказать в Вашей просьбе. Я так страшно занята, что думать даже не могу участвовать. Кроме того, у меня не в порядке горло в этом году и, играя ежедневно, я никоим образом не могу себе позволить читать на вечерах. К сожалению, есть уже два вечера, на участье в которых я легкомысленно дала в прошлом году обещание, и теперь мой врач настаивает, чтобы я отказалась.

Очень, очень, очень жалею и верю, что, помня пример прошлых лет, Вы поймете, что только действительная полная невозможность могла заставить меня отказать Вам. Крепко жму Вашу руку. Искренне Вас уважающая

В. Комиссаржевская

163 1907

244. В. И. НЕМИРОВИЧУ-ДАНЧЕНКО.
[Петербург. 1 – 11 марта 1907 г.]⁷⁰²

Андреев телеграфирует, передайте Художественному, если «Жизнь» поставлена не будет, новой пьесы дать не могу, так как все пьесы связаны единством формы⁷⁰³.

Ждем. Прошу ответить решительно, необходимо кончить переговоры со Щукиным⁷⁰⁴.

Комиссаржевская

245. Н. Е. ЭФРОСУ.
[Железноводск. Июль 1907 г.]⁷⁰⁵

Здравствуйте, Николай Ефимович, у меня к Вам просьба. Я приезжаю, как Вы уже знаете, в Москву на двенадцать спек[таклей]⁷⁰⁶. Едет мой театр in corpore^21*, и Вы понимаете, конечно, мое безумное волнение; но кроме того, и в материальном отношении поездка эта имеет для театра (и, значит, для меня) очень большое значение. Значит, надо до начала спектаклей напоминать и говорить о них как можно чаще в разных газетах. Вы знаете, что у меня в Москве, да и нигде, нет человека, который мог бы мне помочь в этом отношении, кроме Вас, уже по тому одному, что я с такой просьбой могу обратиться только к настоящему другу, каким считала, считаю и, конечно, всегда буду считать Вас. Есть такие отношения, которые, сквозь какие бы горнила ни прошли, останутся навсегда в глубине глубин прекрасными. Я думаю, что и Вы так смотрите. Если моя просьба выполнима — черкните сейчас же два слова: «Жду сведений» в Петерб[ург] Торговая, двадцать семь. Фед[ору] Фед[оровичу] Ком[иссаржевскому]. Брат Вам напишет, какие пьесы мы привезем, что я играю и т. д. О себе расскажу лично, а пока кратко.

Сделали мне операцию в Петерб[урге] вполне благополучно, но через две недели я простудилась и схватила воспаление брюшины и была буквально при смерти. Не умерла, оказывается, а главное, здесь на Кавказе совсем вылечилась.

Кончаю теперь курс лечения и пятнадцатого авг[уста] буду в Петерб[урге], а двадцать девятого в Москве. Вот и все пока, а расскажу много. Как Надежда Александровна⁷⁰⁷? Привет ей мой.

Жму крепко руку Вашу.

Все я же В. Ком[иссаржевская]

164 246. В. Я. БРЮСОВУ⁷⁰⁸.
[Железноводск. Июль 1907 г.]⁷⁰⁹

У меня просьба, Валерий Яковлевич, к Вам: театр свой в Петербурге я открываю 15 сентября пьесой Ведекинда «Пробуждение весны»⁷¹⁰. Театр ставит Ведекинда первый раз. Хочется, чтобы это было интересно, ярко, и мне нужна Ваша помощь. Вы любите Ведекинда, Вы чувствуете его ярко, я это знаю из нескольких слов, какие Вы сказали о нем на нашей субботе в Петербурге⁷¹¹. Помогите нам в постановке этой вещи — приезжайте в Петерб[ург]⁷¹² сказать в нашем театре несколько слов о Ведекинде и об этой его вещи, если она Вам нравится.

Я чувствую такую настоятельную необходимость приобщить Вас к этой постановке, что не могу не ждать Вашего отклика на мой зов. Если Вы ответите мне немедленно (о чем очень прошу), то сюда: Кавказ, Железноводск, мне. До свидания. Жду.

В. Комиссаржевская

247. В. Э. МЕЙЕРХОЛЬДУ.
[Железноводск. Июль 1907 г.]⁷¹³

Только теперь могу писать Вам, Всеволод Эмильевич. За поездку и болезнь так во мне все устало, так (нрзб) возможность разобраться в чем бы то ни было, что говорить с Вами о будущем не имело смысла. Теперь я отдохнула, а главное, побыла одна. Радуюсь особенно последнему, так как твердо знаю, что каждый раз, когда мы заглушаем в себе голос, требующий порой так властно одиночества, — способность наша творить никнет и тускнеет.

Еще сильнее, еще прекраснее стал для меня за это время Метерлинк и совсем по-новому полюбила я Ибсена. Говорю об этом сейчас потому, что все, что они оба говорят о театре и что я прочла и перечла за это время так подробно, внимательно и восприняла так полно и любовно, проливает для меня свет на многие ошибки нашей этой зимы и рождает веру в их неповторимость. И ясно во мне теперь, что ни один актер не может играть и ни один режиссер поставить Ибсена, пока не узнает его всего, то есть не только его драмы, а его миросозерцание. Личность его так тесно слита в нем с его творчеством, что, не зная одного, нельзя почувствовать другого.

Есть авторы, которых можно играть и ставить вдохновенно, потому что все прекрасное и яркое всегда вдохновляет, но Ибсен не может вдохновить, пока не узнаешь его всего, нельзя ни сыграть, ни поставить, пока не полюбишь его всего кругом. Помните, при постановке «Гедды Габлер» я говорила, что ее ремарки должны точно выполняться. Теперь я совершенно определенно говорю, что правды в моих словах было тогда больше, чем я сама это предполагала. Каждое слово ремарки Ибсена есть яркий свет на пути понимания его вещи. Но об этом мы поговорим подробно лично, а теперь самое необходимое:

165 1. Открываем мы, значит, «Пробуждением весны». Относительно перевода Федя имеет все мои инструкции и дополнит мою телеграмму. Сама я в пьесе не участвую. Я написала Валерию Брюсову, прося его приехать и сказать нам что-нибудь о Ведекинде вообще и о последней его вещи. Ответа еще не получила.

2. Я хочу непременно сыграть в этом году «Женщину с моря»⁷¹⁴ и хотела бы, чтобы она шла второй новой пьесой. Если это по каким-либо условиям окажется невозможным, надо ставить вторым «Пелеаса»⁷¹⁵, третьей я наметила «Дар мудрых пчел»⁷¹⁶ (конечно, только в том случае, если андреевскую не разрешит цензура⁷¹⁷). О «Даре» необходимо хлопотать.

3. Пьесу Кузмина⁷¹⁸ прочла, и вот мое впечатление: в изящной раме бессодержательная, ни зачем не нужная картина. Залюбовавшись рамой, ваша впечатлительность бессознательно для Вас сказала Вам: «А картину я сам напишу», но ведь на это не стоит, да и опасно себя расходовать.

4. От пьесы Зиновьевой-Аннибал⁷¹⁹ впечатления у меня настоящего нет, так как она не вся в книге, но оно скорее положительное.

5. О «Беатрисе»⁷²⁰, «Вечной сказке» и «Норе» для Москвы, о заменах и коррективах поговорим лично. «Зобеиды»⁷²¹ не упоминаю, так как хочу верить, что судьба доставит мне радость не играть ее в Москве.

6. Относительно «Балаганчика»⁷²² и «Антония»⁷²³, сколько ни думаю, не знаю, как быть. Для меня несомненно, что показать Москве лицо театра ясно и ярко⁷²⁴ мы могли бы лишь при том условии, если привезем четыре пьесы: первую — «Жизнь человека», вторую — «Беатрису», третью — «Балаганчик» и четвертую — «Вечную сказку». Лишившись первой⁷²⁵, мы тем более должны дать все три остальных, но как это сделать. Я не против «Антония», имея в виду Нарбекову⁷²⁶ и в (нрзб) Любоша⁷²⁷, в «Балаганчике» надо Вер[игину]⁷²⁸, непременно Груз[инского], но с «Балаганчиком» самостоятельным спектаклем они идти не могут. С «Беатрисой» я не вижу ничего — все прозвучит нежелательно. Как же быть? Подумайте сообща, может быть, придумаем, но не показать в Москве «Балаганчик» немыслимо.

7. Не забудьте новой пьесы Метерлинка⁷²⁹. Где Венгерова? Боюсь, что Художественный театр нам ее тоже не даст.

8. О «Норе» хочу сказать следующее: необходимо изменить колорит комнаты и сделать ее теплой и больше ничего. Я думаю, что добиться этого совсем легко: изменить цвет и свойство материи, положить мягкий ковер (чтобы не было слышно шагов), заменить стулья чем-нибудь мягким и низким, и сбоку надо дать в последнем акте красный цвет (от камина), чтобы Линда и Крогст вели сцену не при холоде лунного света. Впечатление должно получиться очень теплого, уютного мягкого гнездышка, изолированного от настоящего мира. Mise en scène, конечно, все оставим. Ну, пока все… Остальное оставлю. До свидания. Крепко жму Вашу руку. Федя будет в Петербурге 3 [августа]. До свидания.

В. Комиссаржевская

166 248. В. Э. МЕЙЕРХОЛЬДУ.
[Петербург. Август 1907 г.]⁷³⁰

Вчера, Всеволод Эмильевич, у меня был разговор с г-жой Мунт, после которого у меня совершенно пропало то любовное отношение к «Пробуждению весны»⁷³¹, с которым я должна была подойти к пьесе, чтобы создать роль Вендлы; благодаря этому роль придется передать. Передать ее придется г-же Мунт. Сознаю вполне, что ее чисто лирическое дарование мало подходит для сложного и в основе своего творчества трагического Ведекинда; но выбора в данном случае нет, так как в труппе у нас вообще нет подходящей исполнительницы на эту роль. Жму Вашу руку.

В. Комиссаржевская

249. В. Я. БРЮСОВУ.
[Петербург. 3 ноября 1907 г.]⁷³²

Сильвию в «Джиоконде»⁷³³ я играть не хочу. Я могу побороть свою холодность к Д’Аннунцио⁷³⁴, но совсем не могу заставить себя сыграть сейчас роль, где столько пассивности (это не совсем то слово).

Мне необходимо сейчас следующее: найти кого-нибудь, кто перевел бы «Франческу»⁷³⁵ в десять дней. Прежде всего переводчик должен перевести ремарки, имеющиеся в начале каждого акта, и выслать их мне как можно скорее.

Если Вы думаете, что это невозможно — телеграфируйте мне немедленно — я должна буду сделать это невозможное, потому что больше нет сейчас сторон, в какие направиться.

Если перевод будет готов через десять дней, я смогу играть «Франческу» 15 дек[абря]; срок и без того невозможно долгий, взяв во внимание, что я с 10 окт[ября] до 15 дек[абря] не играю ничего нового. Кроме «Франчески», играть в данный момент нечего. «Ченчи»⁷³⁶ цензура запретила. Я благодарю Вас за исполнение моих просьб. Напишите что-нибудь о статье, которую я Вам дала. Я извиняюсь, что пишу карандашом — я лежу четвертый день с бронхитом. Помните, что никак нельзя замедлить с ответом на это мое письмо. Я знаю, что такими письмами налагаю на Вас ряд докучливых забот, но и Вы знаете, что я избавлю Вас от этого в первую же минуту, когда это будет возможно. Да? «Франческу» посылаю.

В. Комиссаржевская

250. В. Я. БРЮСОВУ.
[Петербург. 8 ноября 1907 г.]⁷³⁷

Пишу в большом волнении, и потому все будет бессвязно и неясно, быть может. Сообщение об отказе Балтруш[айтиса]⁷³⁸ привело меня в отчаяние. Пьеса мне нужна больше, чем когда-нибудь. Внутренние события в театре моем выросли так, что катастрофа неизбежна⁷³⁹. Мейерх[ольд] создал в театре 167 атмосферу, в которой я задыхалась все это время и больше не могу. Я не хочу, не должна гибнуть и потому делаю взрыв. Завтра я собираю театр in coprope и читаю им вслух письмо, посылаемое мною сегодня Мейерх[ольду]⁷⁴⁰ (я прилагаю Вам его), в дополнение которого Бравич делает доклад о деятельности театра [за] эти четыре года его существования. Что будет дальше — не знаю. Мейерх[ольд] поставил «Победу смерти»⁷⁴¹, как может это сделать совсем растерявшийся человек, — тут было все: неудачная попытка дать актерам позы пластически древней трагедии, мейнингенская толпа⁷⁴², хохот актеров из труппы Моск[овского] Худ[ожественного] театра, читка актеров (ритмич[еская]), какую мы слышим, когда Федор Кузьмич⁷⁴³ сам произносит монологи из своих пьес, и неизбежная картинность движений и мимики всех за очень малым исключением участвующих. Все это понравилось отчасти публике и вполне рецензентам петербургских газет, признавших почти единогласно, что Мейерх[ольд] наконец «опомнился», так как вернулся к старым формам. Я была на генер[альной] репетиции и сказала, что все это плохо с начала до конца. Была не в силах пойти на спектакль, так сжата у меня была душа. Почувствовав активность моего протеста, Мейерхольд заметался и начал предпринимать какие-то совсем неожиданные вещи, вроде возобновления дружбы с Чулковым⁷⁴⁴, сближения поспешного с Блоком⁷⁴⁵ и со всем, имеющим отношение к «Золотому руну»⁷⁴⁶; приглашением на ужин актеров и актрис, которые ему кажутся сочувствующими, и т. д. Что-то, словом, мелкое и невыносимое тем, что, помимо воли, оно тебя касается. Следующей новинкой должна идти пьеса А. М. Ремизова⁷⁴⁷. Я пригласила писать для нее декорац[ии] и костюмы Добужинского⁷⁴⁸ и теперь боюсь, что после разрыва с Мейерх[ольдом] Ремиз[ов] из дружбы к нему возьмет пьесу обратно.

После Ремизова намечена «Франческа».

Вот в каком кошмаре я сейчас живу, и Вы видите, каким ударом было Ваше письмо. Есть еще какие-то переводчики Д’Аннунцио, кроме Вам известного Ант. Воротникова⁷⁴⁹, одного, кажется, зовут Печковский, но что это такое, я не имею понятия. Мне необходимо немедленно иметь перевод ремарок, стоящих в начале каждого акта (я Вам писала об этом), описание места, где происходит данный акт, тогда можно будет, руководствуясь этим, работать над планами. Как Вы свершите подвиг, я не знаю, но Вы должны его свершить, потому что если не сделаете Вы — не сделает никто, и я хочу, я не могу, чтобы хоть на секунду возникло предположение о том, что с уходом Мейерх[ольда] пульс ослабел, он должен забиться сильнее. А как это сделать, если не приду сейчас на сцену я? А что я могу играть, кроме Франчески теперь?

Я жду ответа Вашего. Я жду ответа не такого лихорадочного, как это письмо, но очень скорого.

Беатриса⁷⁵⁰

Совсем весь чувствуйте меня сейчас.

168 251. В. Э. МЕЙЕРХОЛЬДУ.
[Петербург. 9 ноября 1907 г.]⁷⁵¹

За последние дни, Всеволод Эмильевич, я много думала и пришла к глубокому убеждению, что мы с Вами разно смотрим на театр, и того, что ищете Вы, не ищу я. Путь, ведущий к театру кукол, это путь, к которому Вы шли все время, не считая таких постановок, в которых Вы соединили принципы театра «старого» с принципами театра марионеток, например «Комедия любви»⁷⁵² и «Победа смерти». К моему глубокому сожалению, мне это открылось вполне только за последние дни, после долгих дум. Я смотрю будущему прямо в глаза и говорю, что по этому пути мы вместе идти не можем, — путь Этот Ваш, но не мой, и на Вашу фразу, сказанную в последнем заседании нашего художественного совета: может быть, мне уйти из театра — я говорю теперь — да, уйти Вам необходимо. Поэтому я более не могу считать Вас своим сотрудником, о чем просила К. В. Бравича сообщить труппе⁷⁵³ и выяснить ей все положение дела, потому что не хочу, чтобы люди, работающие со мной, работали с закрытыми глазами.

В. Комиссаржевская

252. В. Я. БРЮСОВУ.
[Петербург. 12 ноября 1907 г.]⁷⁵⁴

Я прошу Вас прочесть письмо Мейер[хольда] в сегодняшнем номере «Руси»⁷⁵⁵. (Эта газета все время писала о нем в неприлично оскорбительном тоне, но он поехал туда, зная, что там Кугель, который равнодушно не может слышать моего имени.)

Я прошу Вас немедленно дать мне совет: первое побуждение у меня было написать ему ответ, но я думаю, что лучше принять его вызов. Я очень Вас прошу, немедленно по получении этого письма телеграммой сообщите мне Ваш совет, как поступить.

9-го было так — я сказала труппе, что просила их собраться для того, чтобы познакомить их с одним своим решением, которое изложит им подробно К. В. Бравич, я же считаю необходимым прочесть им копию письма моего к В. Э. Мейерхольду. Прочитав письмо, я прибавила: «Считаю необходимым добавить, что все материальные обязательства относительно Вс. Э. Мейерх[ольда] театр считает своим долгом выполнить», и ушла.

Брав[ич] прочел доклад (я Вам его вышлю), по окончании чтения Мейер[хольд] заметил, что доклад построен на двух неверных положениях: 1) режиссеру не была предоставлена свобода действий, о которой говорится в докладе, ввиду существования худож[ественного] совета (по его мнению, нужен режиссер-диктатор), и поэтому дирекция не вправе возлагать ответствен[ность] за ошибки на него одного; 2) фраза, сказанная им на заседании худож[ественного] совета⁷⁵⁶ после «Пелеаса»: «Может быть, мне уйти из театра?» была вызвана тем, что когда он предложил перейти к «скульптурному методу», члены худож[ественного] сов[ета] «обрадовались, что не будет 169 стилизации, а будет старый театр», а кроме того, «фраза была мной формулирована иначе». На это ему было отвечено следующее: 1) что худож[ественный] совет никогда не шел вразрез с желаниями Мейерх[ольда], и с мнениями членов этого совета он никогда не считался, ответственности на него никто не возлагает, что явствует из письма В[еры] Ф[едоровны], где она выражает сожаление, что только за последнее [время] пришла к известному решению. 2) Фраза: «Может быть, мне уйти» и т. д. была дословно записана одним из членов худож[ественного] сов[ета]. Сказана она была после того, как член худо[жественного] сов[ета] барон Унгерн⁷⁵⁷ задал вопрос г. Мейерх[ольду], в чем заключается «скульпт[урный] метод», не будет ли он связывать актера так же, как «метод живописный». Для курьеза могу добавить, что он говорил о «невозможности слияния живописи и скульптуры на сцене» и что «марионетка всегда бывает двух измерений». В труппе, конечно, есть протестующий против удаления Мейерх[ольда] элемент⁷⁵⁸, но протест этот выразился в том, что они желают уйти из театра и продолжать получать жалованье. Если бы Вы знали мое состояние. Меня опутали какие-то лапы паука бесконечные, липкие, цепкие; я знаю, что могу сбросить их, но знаю также, что они никогда не должны были на мне быть, и мне противно дотронуться до них. Бравич мне сказал, что осенью где-то кому-то из наших актеров сказал родной брат Мейерх[ольда] такую фразу про В[севолода] Э[мильевича]: «Это мой брат, но он негодяй, и я пророчу Вам, что к своим мелким тщеславным целям он пройдет через труп такого человека, как Комиссарж[евская]».

Утром появилось письмо в «Руси», а на Норе публика сделала мне грандиозную овацию.

Все, все ужасно это. Напишу завтра.

Беатриса

253. В. Я. БРЮСОВУ.
[Петербург. 14 ноября 1907 г.]⁷⁵⁹

Я не послала Вам благодарности в телеграмме, я не посылаю Вам ее в этом письме. Я не хочу лишить Вас радости взять ее из моих глаз, улыбки, руки, из всей меня.

Я читаю только что полученную от Вас рукопись⁷⁶⁰ и не понимаю, как могли Вы в такое короткое время сделать все это так прекрасно. Через музыку Ваших слов я так слышу огонь души Франчески. Если есть капля яда в том, что я переживаю, читая Ваши строки, то это мысль о том, что я оторвала Вас от работы, которая настолько еще была в зачатке, что Вы не сможете любить ее в разлуке и отнимете у себя и у меня что-то уже совсем прекрасное.

Если это так — пусть я знаю это.

Все, что Вы пишете о том, как приступать к работе постановки «Франчески», отвечает тому, что я смутно желала, но это не так легко, как Вам, быть может, кажется. Я подробнее скажу о своих сомнениях и предположениях 170 другой раз, а сейчас два слова о том, что, увы, помешает мне работать, сколько я хочу, над Франческой и что, не имея никакого отношения ко мне, ворвалось зачем-то ко мне. Я принимаю Ваш упрек в «неполитичности» своего поступка, но ошибки за собой, даже как за директрисой, не признаю. Завтра напишу подробно, почему это так по-моему. Мейерхольд использует не мою горячность, а те средства, за которые позволяет ему браться полное отсутствие порядочности и которые в Петер[бурге] всегда почти приводят к результатам, желательным тому, кто к ним прибегает. До завтра — я не хотела дать Вам ни кусочка себя по телефону.

Беатриса

Вы пишете: пусть Вас не пугает эта новая работа. Даже если бы Вы захотели, я бы уже не смогла отказаться от нее, но когда я думаю, что сегодня 14 [ноября], мне делается страшно⁷⁶¹.

254. А. М. РЕМИЗОВУ.
[Петербург. Ноябрь 1907 г.]⁷⁶²

Многоуважаемый Алексей Михайлович, беседа о «Бесовском действе» сегодня отменяется по причинам, которые я Вам расскажу лично. Я попрошу Вас заехать ко мне сейчас или от 3 до 4-х сегодня днем. Крепко жму Вашу

Руку.

В. Комиссаржевская

255. В. Я. БРЮСОВУ.
[Петербург. 1 декабри 1907 г.]⁷⁶³

Напишите мне сейчас же, перевел ли уже Ликиард[опуло]⁷⁶⁴ «Саломею» и переделал ли имена, как предполагали Вы сделать. Если нет — делать нечего. Если да — надо немедленно представить в цензуру⁷⁶⁵ (чтобы там не думали, что это для моего театра). Это я сама сделаю, и я до отъезда поставлю ее вместе с «Флорент[ийской] трагедией»⁷⁶⁶. Мне надо это знать немедленно, так что по получении этого письма телеграфируйте одно слово — сделано, если перевод есть. Никому пока (не исключая Лик[иардопуло]) не говорите об этом. Воротников прислал Бравичу письмо с просьбой сдать ему с января театр и прибавляет, что в солидность его предприятия Брав[ич] может верить, т. к. подтвердить ему об этой солидности может В. Я. Брюсов. Брав[ич] спросил меня, не знаю ли я чего-нибудь — ответом было, конечно, мое большое удивление. Я думаю, что Воротн[иков] решил привезти сюда Вашу «Землю»⁷⁶⁷, и я совсем не могу думать о таком варварстве. 1) (О себе). Я не хочу, чтобы в моем театре играли Вашу вещь без меня. 2) (О Вас). Если должно случиться так, чтобы Ваши слова прозвучали со сцены — это не должна быть «Земля».

171 Узнайте фамилию того, кто ставит спектакль Воротникова (не Пронин⁷⁶⁸?). Очень прошу узнать возможно скорей о Гореве⁷⁶⁹ и еще одном ученике школы Худ[ожественного] театра Геброве⁷⁷⁰.

О планах моих на будущий год не говорите ни с кем, прошу об этом очень.

Вы говорили мне, что очень будете заняты все это время, — но все-таки помните, что я никому, кроме Вас, не могу сказать того, что говорю о своих делах, и никого, кроме Вас, не хочу просить сделать то, о чем прошу Вас. Сейчас писать больше не могу. Помните еще, что через полтора месяца я уеду⁷⁷¹.

Беатриса

256. В. Я. БРЮСОВУ.
[Петербург. 5 декабря 1907 г.]⁷⁷²

Вчера видела Вячеслава Иванова⁷⁷³. Он сказал, что получил от Вас письмо, где Вы говорите, что, по Вашему мнению: 1) появление «Франчески» в печати до постановки ее на сцене никакого вреда принести мне не может, 2) нельзя не дать Вашего перевода «Шиповнику»⁷⁷⁴ именно теперь, то есть в начале поста. На второе сказать нечего: раз это так — это так.

На первое сказала: что вред будет, если какой-либо театр в Петербурге поставит пьесу и лишит этим возможности меня сыграть Франческу, а театр мой — поставить ее. Случиться же этому очень легко, ввиду того, что 1) март и половина апреля — вполне театральный сезон, 2) «Франческа» никогда не шла в России, 3) в ней много ролей «заманчивых» для «актеров», 4) ни одному театру из всех, какие есть в Петерб[урге], задача поставить эту вещь не представится трудной. Вяч. Ив[анов] мне ответил, что он присоединяется всецело к Вашему мнению, в ответ же на мои опасения видит единственный выход в возможности предложить «Шиповн[ику]» — затянуть выпуск «Пантеона»⁷⁷⁵ до пятой недели. Но окончательное решение всех вопросов по этому поводу предоставляет Вам. Я сказала ему, что напишу Вам. Для меня нет никакого сомнения в том, что оттягивать выпуск книги до пятой недели не надо. Ни Вас, ни «Шиповник» это не устраивает, а мне никакого спокойствия не дает: если какой-нибудь театр захочет поставить, он поставит и на пятой неделе. Есть еще выход, и если он кажется Вам приемлемым, то, кажется, Это будет то, что надо. Вы и Вяч. Ив[анов] должны заявить в союз драмат[ических] писателей, что право на постановку «Франчески» в Вашем переводе Вы в Петерб[урге] предоставляете в продолжение этого и следующего сезонов В. Ф. К[омиссаржевской]. Повторяю, если почему-либо Вам это неудобно, — не делайте.

Я больше не могу, не хочу и не буду говорить об этом.

Совсем грустно, что все это Вы написали по поводу «Франчески» Вяч. Иван[ову]. Вы написали ему, а не мне. Ну вот и все.

172 257. Е. П. КАРПОВУ.
[Петербург. Вторая половина декабря 1907 г.]⁷⁷⁶

Я сейчас подучила, Евтихий Павлович, из Варшавы такую телеграмму: «Телеграмма Плещеева дипломатична, Гершельман⁷⁷⁷ требует категорического согласия». Я очень прошу Вас, Евтихий Павлович, устройте так, чтобы Плещеев послал немедленно согласие⁷⁷⁸. Ведь, право же, это некрасиво с его стороны. Вы должны его убедить — мне это очень нужно. Я знаю, что Вы понимаете до конца, что он должен это сделать, но он, даже если и понимает, говорит себе другое. Убедите его, опирайтесь на то, что это будет некорректно и некрасиво со всякой точки зрения.

Я очень на Вас надеюсь. Да? Крепко жму руку.

В. Комиссаржевская

1908

258. А. А. БЛОКУ.
[Петербург. 1 – 5 января 1908 г.]⁷⁷⁹

Мне надо увидать Вас, Александр Александрович, и поговорить с Вами. Мне надо это до моего отъезда. Может быть, Вы придете ко мне 6-го в четыре часа дня? Буду ждать Вас.

В. Комиссаржевская

259. А. А. БЛОКУ.
[Петербург. 8 января 1908 г.]⁷⁸⁰

Я благодарю Вас⁷⁸¹, Александр Александрович, и прошу перевести «Die Ahnfrau»⁷⁸², мы ее поставим. Черкните мне два слова в Варшаву (от 20-го до 25-го), Саксонский сад, театр, когда Вам кажется, Вы можете пьесу перевести. Так как мы сентябрь играем в Москве, и она там пойдет, то работать над ней надо летом, и она нужна нам не позднее конца мая. Я уезжаю завтра⁷⁸³.

Я прощаюсь с Вами до осени. Я жду от Вас двух слов в Варшаве, да?

В. Комиссаржевская

260. А. А. САВИНСКОМУ⁷⁸⁴.
[Петербург. 9 января 1908 г.]⁷⁸⁵

Искренне благодарю Вас, Александр Александрович, за Ваше милое внимание ко мне. Еще одна маленькая (клянусь, последняя) просьба. Заграничный паспорт выдан мне на имя графини Муравьевой (моя фамилия по мужу), и не упомянуто, что я артистка, благодаря чему меня могут ожидать большие осложнения на таможне с платьями, шляпами и т. д.

Если бы Вы нашли возможным дать мне какую-нибудь бумагу, где сказано, что я, В. Комиссаржевская (в паспорте написано урожденная Комиссаржевская), артистка русской драмы, еду за границу со своей труппой на гастроли. 173 Тогда я буду покойна, что за мои вещи, грим даже не придется платить безумной пошлины (в Америке она совсем безумна).

Мне очень стыдно, Александр Александрович, беспокоить Вас, и я без конца извиняюсь и благодарю от всей души. Жму руку Вашу.

В. Комиссаржевская

P. S. Я уезжаю сегодня вечером в Варшаву. Вы позволите брату позвонить к Вам?

261. В. Я. БРЮСОВУ.
[Варшава. 26 января 1908 г.]⁷⁸⁶

Я играла Беатрису⁷⁸⁷. На сцену бросали цветы. Кто-то бросил письмо. Когда я увидела на цветах белое, белое пятно, стало почему-то страшно. Я открыла конверт: белый лист бумаги, на нем написано: «А я бросаю жизнь мою к Вашим ногам, возьмите ее, Беатриса». Сегодня я получила письмо. Открыла конверт: белый лист бумаги и на нем большой черный крест. Скорей, скорей скажи мне что-нибудь.

262. А. М. РЕМИЗОВУ.
[16 февраля 1908 г.]⁷⁸⁸

Через два часа корабль увезет меня в Новый Свет. Алексей Михайлович, захотелось сказать Вам до свидания.

В. Комиссаржевская

263. В. Я. БРЮСОВУ.
[Германия. Шлаугенлад. Июнь 1908 г.]⁷⁸⁹

Мне было очень плохо. Теперь я здорова. Я не помню, что писала Вам в том письме, но пусть оно будет. Сейчас получила ошеломляющее известие о том, что «Франческа» идет в Москве⁷⁹⁰. Неужели это правда? Вы перевели для меня «Франческу», театр в лице режиссера, художника и меня затрачивал радостно все силы, работая над ней, и вдруг Вы лишаете возможности театр показать эту работу Москве. Ведь по правилам казенных театр[ов] принятый ими перевод не разрешается другому театру в том же городе. Я не могу посягать на Ваше желание отдать перевод Малому театру, как бы ни был тяжел ущерб, наносимый этим материально моему театру. Но неужели, отдавая «Франческу», Вы не сказали, что перевод в Петербурге принадлежит моему театру и что я буду играть его в Москве? Я еду в Москву на один месяц и везу только две новые пьесы⁷⁹¹, одна из которых «Франческа». Не играть ее в Москве я уже не могу, во-первых, ввиду потраченного на нее труда режиссера и художника, а во-вторых, у меня нет другой пьесы, а если бы и была — приготовить ее нет времени, нет ни духовной, ни физической, ни моральной 174 возможностей. Мне в голову не могло прийти что-либо подобное. Это такой неожиданный удар и именно теперь, когда для театра этот месяц в Москве более чем важен в материальном отношении. Когда я думаю о всей борьбе, о всех, минутами кажется, непреодолимых трудностях, через которые я несу свой театр, когда вижу себя в те минуты, когда мои руки с этой ношей протягивались к Вам, мне кажется смешным даже предположение о том, что Ваша рука хотя бы невольно, хотя бы на миг сделает эту ношу нежеланно тяжелой. Я жду ответа, мне он нужен как можно скорей.

Ваша Беатриса

Deutschland, Schlaugenlad, will a Dagmar.

264. К. А. СОМОВУ⁷⁹².
[Петербург. Октябрь — декабрь 1908 г.]⁷⁹³

Ну, Константин Андреевич, мы обегали все книжные магазины и не нашли. Придется остановиться на «Трактирщице»⁷⁹⁴, а «Serva amorosa»⁷⁹⁵, ставить на будущий год. За лето можно хорошо перевести и подготовить⁷⁹⁶. Художника, о котором Вы мне говорили, мы тоже не нашли. Как быть? Пьеса должна идти не позднее конца января. Когда мы можем сообща поговорить о ней? Черкните два слова. Крепко жму Вашу руку.

В. Комиссаржевская

265. Л. Я. ГУРЕВИЧ⁷⁹⁷.
[Петербург. 2 ноября 1908 г.]⁷⁹⁸

Вы забыли у меня, милая Любовь Яковлевна, билет Ваш. До завтра, да? Мне бы хотелось, чтобы завтра была заметка⁷⁹⁹ о том, что постановка «Черных масок»⁸⁰⁰ поручена Ф. Ф. Комиссаржевскому и А. П. Зонову⁸⁰¹, и вчера в суб[боту] Ф. Ф. К[омиссаржевский] знакомил труппу с замыслом режиссеров. Декорации и рисунки костюмов поручены Н. К. Калмакову⁸⁰², писавшему дек[орации] д[ля] «Царевны». В понед[ельник] приступают к репетициям. Я обнимаю Вас, Любовь Як[овлевна].

Ваша В. Комиссаржевская

266. Н. Н. ХОДОТОВУ.
[1908 г.]⁸⁰³

Дорогой друг!

Я счастлива, что не обманулась в Вашей душе, которая полна ароматом той же светлой юности, которая поет в нас…

Пьеса затрагивает, волнует, а в конце бодрит своей верой в «прекрасное — вечное». Вы уже на настоящей дороге. Идите дальше и выше!

«Дорогою свободною иди,

Куда зовет тебя свободный дух!»

Ваша В. Комиссаржевская

175 267. ИЗ ПИСЬМА Ф. Ф. КОМИССАРЖЕВСКОМУ.
[1908 г.]⁸⁰⁴

[…] Смотреть на поездку будущего сезона как на неизбежное в материальном отношении я не хочу и не могу. Провинция была для меня до сих пор средством. В этой поездке она должна быть целью. Я ездила туда всегда лишь с желанием набрать денег для моих художественных целей. Незаметно образовалась какая-то связь. Родилось желание показать не только образы, созданные в различных стадиях работы, но и самое дорогое — работу последних лет, работу театра. Я разделяю свою пятнадцатилетнюю деятельность на три части: 1) работа в провинции, 2) на императорской сцене, 3) у себя в театре.

Два года скитания по провинции я считаю потерянными для той работы, которая кажется мне ценной.

Рядом созданий первых двух периодов я приобрела веру в себя как художника, и, опираясь на эту веру, я хочу привезти в провинцию равноценное для меня с созданиями прежних периодов — работу своего театра. Все Это заставляет особенно тщательно отнестись к художественной стороне постановок театра. Ни одна деталь не должна быть упущена. Когда мы ставили в Петербурге, мы «искали». Везем же в провинцию лишь то, что кажется более или менее законченным, завершенным. […]

268. П. П. ГНЕДИЧУ.
[1908 г.]⁸⁰⁵

Многоуважаемый Петр Петрович, должна непременно рекомендовать Вам одну актрису, так как думаю, что будет очень, очень жаль, если императорский театр ее упустит. Я говорю о Е. П. Корчагиной-Александровской⁸⁰⁶, служившей в этом году у Красова, а раньше три года у меня. У нее есть настоящее дарование. Благодаря присутствию в ней большого элемента «бытового», она не подходит к репертуару моего театра. Дайте ей закрытый дебют, посмотрите ее, и я уверена, что Вы ее возьмете. Я никогда никого не рекомендую ради того, чтобы «пристроить», как бы хорошо ни относилась к человеку, так как считаю это невозможным по отношению к делу театра, и потому к моему слову в данном случае можно отнестись внимательно, и Вы Это сделайте. Скажите ей два слова, чтобы она зашла к Вам, если ей не удастся передать это письмо лично, и поговорите с ней.

За нее буду очень рада, если это устроится, но уверена, что и Вы будете потом радоваться, что возьмете ее.

Жму Вашу руку, извиняюсь, что тревожу. Всего хорошего.

В. Комиссаржевская

176 269. В. И. НЕМИРОВИЧУ-ДАНЧЕНКО.
[1908 – 1909 гг.] Английский пр., 27⁸⁰⁷

Я хочу, Владимир Иванович, напомнить Вам об актрисе, о которой Вы уже знаете, Екат[ерине] Пав[ловне] Корчагиной. Я в очень редких случаях даю свою рекомендацию, но тут знаю, что Вы будете меня благодарить. Человек она малокультурный, почти необразованный, но много одаренный и удивительно восприимчивый. Благодаря лицу, фигуре и чего-то в говоре она — бытовая, но мне твердо кажется, что при той исключительной помощи в работе, какую получает актер в Вашем театре и благодаря восприимчивости Корчагиной она как-нибудь еще по-иному окажется Вам желанной. Она сейчас служит (задыхается) у Суворина. Я на весь будущий сезон уезжаю с театром по России и за границу, а у Корч[агиной] двое детей, и потому только я ее не беру, вернее, она не едет. Черкните два слова мне в ответ. Жму крепко руку Вашу.

В. Комиссаржевская

1909

270. В. А. ПОДГОРНОМУ⁸⁰⁸.
[Минск. 20 июня 1909 г.] Среда⁸⁰⁹

Как хочу я сейчас увидать Вас. На минуту. Откуда печаль? Спрашиваете и не хотите спрашивать и не думаете, что я отвечу. Я почувствовала, приехав сюда, власть прошлого над собой. Это пройдет. Это уже проходит, но это мучительно. Это мучительно вдвойне — по переживаниям и по тому, что преграждает путь тому, что всегда дает мне одиночество в природе. Так мало, так до ужаса мало у меня времени, и я боюсь уехать отсюда пустой. Этот страх — мой кошмар. Это — то же для меня, что для Вас октябрь. Почему — говорить тяжело, слишком сложно, многогранно, а сейчас надо было большое напряжение и я устала, я больше не могу, я рада этой усталости, потому что она для Вас — возьмите ее, это все, что я могу в эту минуту дать Вам, но это, может быть, больше всего, что я уже дала Вам.

Я

271. В. А. ПОДГОРНОМУ.
[Германия. Вильдбад. 8 июля 1909 г.] Суббота⁸¹⁰

Вот кусочек Вильдбада⁸¹¹. Здесь прекрасно. Но я не этого хочу сейчас. Здесь так много внешней культуры. Она так приятно защищает от сутолоки «житейства», но почему-то кажется, что это она делает солнце таким холодным, небо бледным, от нее спрятался запах земли и тишина потеряла сладкую жуть.

177 272. ИЗ ПИСЬМА В. А. ПОДГОРНОМУ.
[Германия. Вильдбад. 21 июля 1909 г.] Вторник⁸¹²

Меня очень тревожит Ваше здоровье, почему: «Должно быть, я нездоров». После Москвы? В Москве Вы хотели ведь увидать доктора, что он сказал? Я еду в Париж в субботу на свадьбу⁸¹³. Уеду оттуда на два дня в Мюнхен (видеть «Юдифь» в постановке Рейнгардта⁸¹⁴), не знаю еще точно, когда буду в Петербурге. Я напишу во всяком случае […] Как страшно было бы Вам сейчас видеть меня такую растерянную, не умеющую собрать все в себе, совсем не умеющую заставить себя «наметить план действия». До жути странно это для меня самой. Точно в минуту большой опасности я ослепла и ощупью ища выхода, не нахожу его. Видимо, где-то там, откуда приходя! высшие веяния, произошла ошибка — случилось, что не должно было со мной случиться — отсюда моя так не свойственная мне растерянность. […]

Мелизанда

273. ТРУППЕ ТЕАТРА.
[Харьков] 15 ноября 1909 г.⁸¹⁵

То большое волнение, какое переживаю я, касаясь того, о чем скажу сейчас, помешало бы мне говорить и потому пишу. С теми из вас, кто работал и работает со мной, веря в меня — я должна, я хочу поделиться своим решением: по окончании этой поездки я ухожу совсем из театра. Надолго ли, навсегда ли — зависеть это будет не от меня. Я ухожу потому, что театр в той форме, в какой он существует сейчас — перестал мне казаться нужным, и путь, которым я шла в исканиях новых форм, перестал мне казаться верным. Тем из вас, кому дорог во мне художник, я хочу сказать еще, что художник этот уходит из театра с душой, полной и больше чем когда-либо ясной, твердой веры в неиссякаемость и достижимость истинно прекрасного, и когда и как бы тихо вы ни постучались в эту душу — она услышит вас и откликнется на зов ваш.

Вера Комиссаржевская

274. О. Ф. КОМИССАРЖЕВСКОЙ.
[Конец 1909 – начало 1910 г.]⁸¹⁶

Я пришла к большому решению и, как всегда, верная велениям в себе художника, подчиняюсь радостно этому решению. Я открываю школу, но это не будет только школа. Это будет место, где люди, молодые души будут учиться понимать и любить истинно прекрасное и приходить к богу. Это такая огромная задача, и я решаюсь взять ее на себя только потому, что всем существом чувствую, что этого хочет бог, что это моя настоящая миссия в жизни и что для этого мне дано то, к чему тянутся всегда молодые 178 души. Для этого сохранен во мне до сих пор мой дух молодым и жизнерадостным, для этого пронес меня сквозь все испытания, для этого закалил и укрепил во мне веру в себя через бога. Благоразумные люди говорят, что я должна еще год пробыть на сцене, чтобы набрать денег, но я этого не хочу. Я должна прийти к ним с непогасшим огнем, а он погаснет, если я сделаю насилие над святым в себе, служа тому, во что не верю.

1910

275. В. А. БРЕНДЕРУ⁸¹⁷.
[Самарканд. 16 января 1910 г.]⁸¹⁸

Во вселенной вечным и неизменным остается один лишь дух — «Чайка».

Вера Комиссаржевская

179 ВОСПОМИНАНИЯ

181 А. Луначарский
АРТИСТИЧЕСКИЙ ЖАНР ВЕРЫ ФЕДОРОВНЫ КОМИССАРЖЕВСКОЙ⁸¹⁹

Может быть, и нельзя говорить об артистическом жанре Веры Федоровны, — может быть, скажут, что у нее их было несколько. Талант ее был достаточно разнообразен, чтобы ярко давать так далеко друг от друга отстоящие образы, как Луиза и Рози, как Мирандолина и Лариса. Различные драматургические жанры находили в ней свою исключительную исполнительницу. Мало того, за время своей артистической жизни она сперва просто не определила своего артистического кредо и работала как очень талантливый, очень обещающий русский актер в некоей средней манере такого хорошего, вдумчивого, чуткого и художественно-нервного актера. Потом она точно и тонко определила некую свою манеру — первую манеру Комиссаржевской, и в конце своей жизни, когда путь ее скрестился с исканиями условного театра, решительно и знаменательно определила основные черты своей второй манеры.

Однако же, вместе с тем, Вера Федоровна была личностью необыкновенно целостной, с начала и до конца своеобразно выдержанной. Комедия или драма, натурализм или условность, нервный надрыв или спокойное мастерство — все Эти начала освещались каким-то еще более глубоко лежащим началом, которое можно было назвать духом Комиссаржевской, манерой Комиссаржевской, артистическим жанром Комиссаржевской.

На русской сцене было очень много хороших актрис, было несколько актрис великих.

Хорошие актрисы, и в особенности великие актрисы, пользовались у русской публики большим успехом, иногда даже как бы преувеличенным, вызывали к себе чрезмерно восторженное отношение. Но было очень немного 182 таких актрис, в которых публика была глубоко, серьезно и трогательно влюблена.

Могут быть даже вполне исторически констатированы только два таких случая: Мария Николаевна Ермолова и Вера Федоровна Комиссаржевская.

Здесь лучшая, наиболее отзывчивая часть публики горела чистым, ровным пламенем. Когда она смотрела игру этих исключительных сценических мастериц, то энтузиазм ее прорывался бурно. Но воспоминания о Ермоловой, воспоминания о Комиссаржевской всегда, все время грели человека, и он, говоря о них, начинал светло улыбаться, и глаза его загорались внутренним огнем.

А вслед за наиболее отзывчивой частью публики — за молодежью, за энтузиастами, за театралами — и вся большая публика вынуждена была признать исключительную ценность, неоспоримое совершенство сценической работы Этих двух первоклассных звезд театрального неба.

Я оставляю в стороне какую бы то ни было параллель между этими двумя актрисами и скажу только о Вере Федоровне Комиссаржевской, памяти которой посвящен настоящий сборник⁸²⁰.

Я хочу попытаться уяснить себе и другим, в чем заключался секрет этого необычайного обаяния Веры Федоровны, почему публика в нее влюблялась и почему она влюблялась в нее не бравурно, не фривольно, не внешне, а, как я уже сказал, глубоко и серьезно.

Конечно, Вера Федоровна обладала обаятельной сценической наружностью, милым голосом, большим диапазоном возможностей, позволявшим ей создавать столь различные фигуры, природной живостью, которая была еще изощрена углубленной сценической техникой, и десятками других отличных качеств, которые, соединившись в одном лице, уже обеспечивали большой сценический успех. Но ведь совершенно же смешно и как-то даже неприлично говорить по поводу Комиссаржевской о «большом сценическом успехе». Дело не в большом сценическом успехе, а во влюбленности всей культурной части целого народа или даже нескольких народов. Дело именно в том, что Комиссаржевская сделалась как бы какой-то представительницей культурных масс, если можно так выразиться (стоявшие тогда за пределами культуры действительные массы, к сожалению, не могут быть приняты в расчет), представительницей и вместе с тем какой-то утешительницей, как будто эти культурные массы во всякое время готовы были сказать: «Очень скверно жить в нашей стране, очень тяжело приходится нам все существование. Иной раз можно прийти в отчаяние от этих ужасных будней, от этого свинцового неба, от этой безотрадности, от этого издевательства. Но все это можно перенести. У нас есть какие-то светлые залоги: у нас есть какие-то волшебные просветы. У нас есть несколько любимых, необычайно высоко настроенных, полных симпатии, жалости ко всему хорошему писателей: есть у нас Толстой, есть Короленко, есть Чехов. И в разных других родах искусства есть такие, которых мы трогательно любим и которые являются для нас каким-то обетом и каким-то призывом. Есть наша чудесная Комиссаржевская, какой-то белый цветок, 183 немного таинственный, с нежным, вкрадчивым, хрупким ароматом, цветок, которому, однако, так и надо расти в стране униженной и оплеванной, сумеречной. Этому цветку надо там расти и надо сиять, надо благоухать. Во всяком другом месте этот цветок не совершил бы подвига, а был бы просто прекрасен; во всякой другой стране им просто любовались бы, а мы его обожаем, нам он нужен, без него нам просто жить нельзя».

Известно, что Комиссаржевская сама считала в течение долгого времени своим девизом слова: «Жизнь начинается там, где начинается искание правды; где оно кончается, прекращается жизнь»⁸²¹.

Прежде всего это надо понимать в смысле преданности Комиссаржевской реализму, то есть художественной правде. В первый период ее жизни, как мне кажется, она просто впитала в себя заветы и атмосферу русского театрального реализма.

В чем заключался русский театральный реализм? В большом искании правдивости изображения типичных людей, типичных позиций, переживаний.

Тип искался реалистически-правдивый по своей внешности, то есть в расчете на почти полную иллюзию, будто бы на сцене вы видите действительно живое лицо. Вместе с тем, однако, русскому реализму было чуждо воплощение в лицо, перестающее быть типичным в силу чрезмерной остроты чисто индивидуальных черточек, то есть был чужд натуралистический слепок путем прямого подражания тому или другому живому образцу. Грибоедов, который в «Горе от ума» дал невероятно живых людей и воспользовался для этого своей огромной гениальной наблюдательностью, обижался, когда говорили, что его люди — портреты.

Не портреты, а типы, — этого искал и русский актер-реалист: некоторую обобщенность, некоторую округленность, нечто такое, чтобы сценический образ жил реальной жизнью и чтобы от него во все стороны тянулись линии ему подобных, которые все концентрируются в этом сценическом образе. К этому надо прибавить, что русский реализм, согласно и литературным своим методам, любил заглядывать внутрь человека, изображать не только внешнее поведение, но воспринимать это внешнее поведение (слова и жесты — ведь ничего другого в распоряжении актера нет), как сопровождаемое глубоко разнообразными и в самих себе чрезвычайно важными «внутренними» переживаниями.

Мы не знаем еще, останемся ли мы на этой точке зрения. Я думаю, что останемся. Как раз в этот час, когда я пишу эту статью, в Ленинграде заседает наш первый съезд по поведению человека⁸²², и из тезисов доклада, который читается там сию минуту, я знаю, что съезд этот представляет собой в значительной мере протест против чрезмерных увлечений рефлексологией, чистым поведенчеством на американский лад, являет собою довольно могучую марксистскую попытку дать острастку вычеркиванию психологии из картины индивидуальной и общественной жизни человечества, той психологии, которую на самом деле наши великие учителя — Маркс, Энгельс и Ленин 184 в высочайшей мере признавали. Я думаю поэтому, что и впредь наша сцена не пойдет по схематическим, «поведенческим» путям и что какая-то мера переживаний артистом тех «внутренних» состояний сознания, которые сопровождаются известными выражениями лица, фигуры, словами с их интонациями, останется у нас предпосылкой подлинно соответствующего нашим потребностям актера.

Этот род реализма, то есть умение давать почувствовать внутренний психологический аромат каждого данного действия, Вера Федоровна восприняла в ранней своей сценической деятельности из окружающей атмосферы. Если позднее, после торжественного провозглашения реализма как своей сценической веры, в эпоху «нового театра», Комиссаржевская вместе с Мейерхольдом перешла к условному театру и там создала образы, подобные сестре Беатрисе, — то никакого на самом деле разрыва в ее понимании сценической правды тут не произошло. Комиссаржевская только старалась научиться новому театральному языку, новым приемам, так сказать, проводить между собою и зрителем другого сорта соединяющие провода, но по проводам этим должна была течь та же заражающая сила психологии.

Сестра Беатриса была интересна не новыми формами экспрессии (которые также были интересны), а именно тем, что через эти новые формы давалась возможность испытать с такой необычайной остротой смиренное и экстатическое настроение Беатрисы. Это уже другой вопрос, заинтересованы ли мы были бы теперь в том, чтобы переживать такого рода чувства. Можно прямо сказать, что сейчас сестра Беатриса нам ровным счетом ни к чему. Но дело не в этом, а в способности актрисы дать такую остроту ощущений в самом незаурядном, даже прямо исключительном состоянии сознания.

Сам по себе русский реализм и так же точно тот его вид, который можно назвать символическим реализмом⁸²³ (только ему и служила Комиссаржевская, — она никогда не уходила от правды, оставаясь верной положению, что уйти от искания правды, значит, уйти от жизни), не только не отрицал сценической эффективности, художественной выразительности, но предполагал ее. Никогда русский театральный реализм не стремился снизить впечатление до такой степени иллюзии правды жизни, которая уже ходила бы пешком по скучным стезям действительности. Если даже русский реалистический актер, играя Чехова, хотел передать пошлость будней, скуку повседневщины, то и это он делал с такой своеобразной приподнятостью, что именно ужас Этого «не страшного», пользуясь термином Короленко, зиял со сцены в зрительный зал. Это искусство театральной эффективности В. Ф. Комиссаржевская приобрела уже как прекрасная представительница русского реалистического театра.

Но Вера Федоровна не понимала под словом «правда» только внешнюю, художественную правду. По установленному Михайловским термину, она искала и «правды-истины», и «правды-справедливости». Я не знаю, были ли у Комиссаржевской сколько-нибудь определенные политические взгляды, но 185 чувство скорби за униженных и оскорбленных, чувство какой-то огромной внутренней обиды за человека, за женщину, соединенное с нежным, застенчивым порывом к некоему большому и святому счастью, — это было ей присуще как основной аккорд ее существа.

Вот это и заставило широчайшие массы публики влюбиться в Комиссаржевскую.

Комиссаржевская не просто играла на сцене, а воистину священнодействовала. Если она давала свои любимые образы: страдающие образы, порывающиеся образы, трагические свои создания, то она знала, что в зрительном зале, затаив дыхание, смотрят на нее и прислушиваются к ней тысячи существ, для которых все это является родным, которые считают, что сейчас «о них самих рассказывается повесть», их дело ведется и защищается той непреодолимою симпатичностью, которой обладает актриса. Это их страдание, Это их обида, это на их долю выпавший суровый отказ судьбы удовлетворить их жажду счастья развертывается теперь на сцене и развертывается в образах, столь трогательных, привлекательных и высоких, что на каком-то чрезвычайном трибунале красоты и правды процесс их является выигранным, несмотря на то, что самое «действующее лицо» гибнет на их глазах, раздавленное колесом рока.

Если Комиссаржевская и давала момент счастья, взрыв радости, то, в сущности говоря, это всегда бывало так, как у Рози. У Рози в «Бое бабочек» было ясно, что, как бы маленькая пестрая бабочка Рози ни хохотала, полуопьянев от сладкого вина, жизнь за углом подстерегает ее со своим капканом.

Мирандолина, допустим, не должна производить никакого трагического впечатления — эта хорошенькая плутовка прекрасно умеет делать свои дела, и Комиссаржевская, играя Мирандолину, как бы приглашает публику забыться, посмеяться немного вместе с нею над какой-то иллюзией возможности действительно блещущей игры. И все-таки таланту Комиссаржевской была присуща неизбывная нота философского пессимизма. Никогда не могла она с крыльев своего таланта стереть какой-то траурный пепел, и как бы в Мирандолине крылья эти ни сверкали радугой, все же вокруг них оставалась черная кайма. И Мирандолина также казалась бабочкой, вступившей в неравный бой, бабочкой, которая, может быть, в данном случае победила, но для которой — кто знает где — судьба все-таки приготовила западню.

В конце концов Комиссаржевская была представительницей огромного страдания. Она утешала страдающих тем, что в ее изображении это страдание оказывалось победоносно милым и прекрасным настолько, что сама невинность и красота его уже давали аристотелевский «катарсис» и очищали человеческую «душу» зрителя, в то время как слезы текли из глаз его. Достичь Этого результата без реалистического мастерства в том духе, о котором мы говорили выше, без огромного собственного своего лирического сочувствия серии создаваемых образов, без внутреннего горения за людские скорби, без напряженной жажды утешить — ни в коем случае нельзя.

186 Конечно, в наше время перед актером стоит совсем другая задача. Все перевернулось. И страна наша вовсе не есть теперь страна безысходной скорби. Нам никакого утешения не нужно — нам нужны призывы вперед: нам нужно точное знание окружающего, нам нужна закаленность воли. Но сто раз прав Плеханов, когда он говорит, что предельное, без остатка выразительное, художественное отражение какой-либо эпохи и какого-либо класса создает некоего рода классику, некоторое непреходящее сокровище, к которому нужно вновь и вновь обращаться, ибо всегда в нем можно найти нечто глубоко поучительное — для понимания ли той минувшей эпохи или для изучения формальных приемов, которыми достигнута эта исчерпывающая выразительность.

Если страна наша вышла уже из своего мрачного состояния и сейчас, в буре и грозе, движется вперед, сделавшись фактически руководительницей колонны передового революционного трудового человечества, то это не значит, что мы должны забывать наше прошлое и что могли бы не найти слова благодарности гениям, являвшимся утешителями лучших людей в тяжелые предрассветные сумерки ушедшей предреволюционной эпохи. А когда эти утешающие гении обладали к тому же необычайно богатыми формально-утонченными методами для исполнения своего служения, то изучение их искусства не может оказаться праздным и бесполезным.

25 января 1930 г.

В. Шкафер⁸²⁴
[ДОЧЬ МОЕГО УЧИТЕЛЯ]⁸²⁵

… Возвращаясь к своим школьным занятиям, я должен вернуться к благоговейной памяти трагически умершей в пору расцвета огромного своего дарования Веры Федоровны Комиссаржевской, с которой были у меня дружеские отношения. В ее лице я имел товарища и друга, оставившего в моей личной жизни глубочайший след.

Наша страна знает теперь хорошо имя этой большой артистки, с такой исключительной любовью отдавшей себя театру и искусству и так неожиданно погибшей в Ташкенте от страшной болезни — черной оспы.

Когда до нас, близко знавших ее и друзей, дошла эта ужасающая весть, мы отказывались ей поверить — до того это казалось невероятным и чудовищным. Но это было так…

Мое с нею знакомство относится к очень отдаленному времени, к концу 80-х и началу 90-х годов. Придя в училище на урок, я встретил Федора Петровича Комиссаржевского, у него мы узнали, что к нему приехали из тогдашнего Петербурга его две дочери, которые будут участвовать в объявленном костюмированном вечере.

187 «Я вас познакомлю с моими девочками», — сказал он нам, ученикам, и повел в свой кабинет. Кабинет у него был очень большой, со вкусом обставленный, похожий, скорее, на хорошую гостиную, где можно не только работать, но и отдыхать, принимать знакомых и друзей, — ничего казенного, сухого, официального.

Около ваз с цветами стояли две очаровательные, изящные девушки, одна из них блондинка, другая брюнетка. Рядом с ними стоял офицер-моряк.

«Дети, вот вам мои ученики, знакомьтесь!» — представил нас Федор Петрович. Это и были Вера Федоровна и Ольга Федоровна Комиссаржевские, мигом пленившие нашу компанию.

Вера Федоровна была уже в замужестве и успела развестись. Офицер-моряк рекомендовался Сергеем Ильичей Зилоти. Брат его, известный музыкант-пианист А. И. Зилоти, профессорствовал в Московской консерватории и давал концерты.

В. Ф. и О. Ф. Комиссаржевские были приглашены участвовать на балу в цыганском хоре, который составился из учеников и учениц нашего училища. Им это дело было уже знакомо по тогдашнему Петербургу, где «великосветский» любительский цыганский хор выступал на интимных вечерах в Морском офицерском собрании под управлением С. И. Зилоти и где они были солистками цыганского хора. У Веры Федоровны был небольшой голос меццо-сопрано, теплого тембра. Пение ее трогало до слез — уменьем хорошо фразировать, четко говорить слова, какими-то особенностями тембровых голосовых вибраций, доходящих до вашего сердца. Этому научить нельзя. Здесь сказывается интеллект артиста, вся его художественно-артистическая природа. Звук этот был одухотворенным и таил в своем существе огромное эмоциональное начало: он был живым, трепещущим, волнующим и тревожившим ваше чувство.

Училище наше из Пушкинского театра перешло на Поварскую улицу близ Арбата в дом быв. Казаковых. Большой особняк, прекрасные комнаты, отвечавшие всем требованиям наших занятий. К этому времени из Петербурга в Москву и переехали Вера Федоровна и Ольга Федоровна.

Очень скоро они с нами, учениками, сдружились и своим, почти что постоянным, присутствием в школе вносили уют и ту атмосферу высокой интеллигентности, которая невольно приучала нас к хорошему поведению, аккуратности, приличию — словом, дисциплинировала. Разнузданности и неряшеству, чем мы отличались, а некоторые гордились этими качествами, — в их присутствии места не было. Их тон прекрасной воспитанности подтягивал и нашу компанию молодежи… В их лице училище приобретало очаровательных художниц, так деликатно влиявших на наши умы и сердца.

Вера Федоровна брала уроки пения у своего отца, выступая в ученических концертах и спектаклях. На этих уроках мы часто с ней встречались, а когда начали разучивать «Каменного гостя», то эта совместная работа нас очень сблизила и сдружила. Мне кажется, что в своей жизни никогда я так много 188 не думал и не говорил о вопросах искусства в театре, как с Верой Федоровной. Даже в перерывах работы она находила время писать мне большие письма, которые почти всегда начинались словами: «позабыла сказать вам нужное и интересное, боюсь, что опоздала»… и писала своим оригинальным языком вдоль и поперек исписанного письма. Чего тут только не было! Сколько впечатлений, чувств, переживаний, наблюдений от просмотренного спектакля с участием выдающихся актеров, от прослушанной оперы, концерта, где пели знаменитости, от интересных встреч с выдающимися людьми искусства и литературы и т. д. и т. п. А в заключение письма стояла приписка: «мы с вами пойдем на Дузе», или «мы с вами будем слушать Мазини⁸²⁶, билеты куплены». И мы шли на эти спектакли, опять обмениваясь мыслями, впечатлениями и надеждами на то, что мы и сами когда-нибудь да выйдем на дорогу…

Вере Федоровне всегда надо было говорить «много», как будто это был постоянный неиссякаемый источник, родник живого духа, не дававший ей никогда покоя. Она была исключительно одаренным человеком с очень общительным характером, всегда готовая пожертвовать собою ради блага других. Ее личное обаяние было огромным, и ему противостоять было невозможно. Если я незаметно для себя вырастал и развивался, стал многое понимать в задачах искусства и театра, то очень многим обязан Вере Федоровне, ее уму, ее культуре, ее большому артистическому дарованию, о котором она в то время и не подозревала, хотя изредка вспоминала о своих очень немногих занятиях в Петербурге с знаменитым актером Александринского театра Владимиром Николаевичем Давыдовым.

… С Верой Федоровной я оставался в дружеских отношениях, несмотря на то, что наши дороги расходились: я стремился на оперную сцену, она в драму, выступая довольно часто в спектаклях Общества искусства и литературы и во многих любительских, где она имела значительный успех.

Сыграв же в летнее время в подмосковных дачных театрах несколько спектаклей с известным тогда артистом коршевского театра И. П. Киселевским, она обратила на себя его внимание своим изящным дарованием, и он ее рекомендовал Н. Н. Синельникову… Переписываясь с Верой Федоровной, я видел, что, несмотря на ее личный успех, она была все же настроена нерадостно. Она писала, что работать художественно совершенно невозможно, что, несмотря на то, что во главе дела стоит крупная сила — Н. Н. Синельников, известный тогда культурный и даровитый режиссер, репертуар играется чудовищно большой, учить роли приходится по ночам, наспех, и нет возможности их как-нибудь отделать — получается чистейшей воды ремесло, лишь бы дать новинку. Этим страдали все вообще сцены провинции.

Веру Федоровну я навестил в Озерках под Петербургом, где она летом играла и, кажется, отсюда получила дебют в Александринском театре, выступив осенью 1896 года в «Бесприданнице» Островского⁸²⁷ (роль, особенно блестяще ею исполнявшаяся).

189 Несмотря на то, что на Александринском театре царила тогда всевластная М. Г. Савина, дебют Веры Федоровны был настолько выдающимся во всех отношениях, что дирекция подписала с нею контракт, и она вошла в труппу как уже определившаяся крупная артистическая величина.

Однако на сцене Александринского театра она не нашла для себя большого удовлетворения, и когда я, приехав из Москвы в Петербург с частной оперой С. И. Мамонтова, ее навестил, она при мне жаловалась Евтихию Павловичу Карпову, бывшему в то время главным режиссером Александринского театра: «Ну что я у вас играю, — томлюсь, скучаю, все Савина и Савина, какая же это для меня работа?!» Карпов успокаивал: «Голубушка, родная, да погодите вы, не торопитесь, все придет, все еще будет, у вас успех настоящий, большой; публика вас уже понимает, ценит, идет вас смотреть, — ведь сами понимаете, что такое Мария Гавриловна Савина и как она вертит театром?»

Видно было, что Вере Федоровне нелегко давались лавры в казенном театре, и по ее тогдашнему виду и настроению можно было заключить о ее душевных мучительных и тревожных переживаниях. Кто ее близко знал, тот ясно понимал, что она не выдержит тогдашнего режима казенной сцены и рано или поздно с ней расстанется. Так оно в конце концов и получилось. Она всем своим существом рвалась к творческим художественным взлетам, к полному простору, к кипучей деятельности, не скованной старыми, обветшалыми традициями, хотя бы и первого драматического театра столицы, где играли актеры такого огромного масштаба, как Савина, Варламов, Давыдов.

Ограниченные рамки, в которые она по необходимости была поставлена в этом театре, оказались для нее тесными. Запросы же у нее были в художественном отношении из ряда выходящие. Появилось желание создать «свой особый театр», отличный от всех других драматических театров, с новым репертуаром, с новыми формами театрального искусства. Отсюда создание нового драматического театра ее имени (1904 г. в театре Пассаж) и ее сотрудничество с В. Э. Мейерхольдом (1906 г.).

В этот период ее исключительно кипучей деятельности мне встречаться с Верой Федоровной уже не удавалось, а от близких ее и друзей я слышал, как она обременена была многими заботами по управлению этим делом. Хрупкое ее здоровье незаметно подтачивалось, а отдыхать было некогда.

В памяти живо встают две мои последние встречи. Живя летом в Москве, я неожиданно получаю телеграмму: «Еду в Железноводск через Москву, если хотите меня видеть, приезжайте на вокзал. Комиссаржевская».

Видеть Веру Федоровну для меня было всегда особым счастьем, и, разумеется, в назначенное время я был на вокзале. Помню, что она была очень оживлена и радостна, но отпечаток болезненности на ее лице говорил, что она очень утомлена и старается не показать этого состояния своего нездоровья.

190 Разговор о театре нас обоих так увлек, что я, помню, сел с ней в вагон да незаметно и поехал без всякого билета. Проехал я много станций, заплатил штраф и попрощался с нею к вечеру где-то далеко �