5 В одном из рукавов Остоженки, в Савеловском переулке, где старая Москва не расстается с провинциальной тишиной, живет Народный Артист Республики —
— ИВАН МИХАЙЛОВИЧ МОСКВИН.
В таких переулках мостовые, как чешуя сухой рыбы. Беспризорная трава пробивается сквозь камень. И люди проходят неторопливым, безоблачным шагом, как у себя дома.
Пройдет или проедет на скромном извозчике Иван Михайлович Москвин. Либо в театр, в знаменитый Дом Станиславского, на репетицию, на спектакль… Либо из театра домой…
Так уж более четверти века.
Роли приходят к нему, вспаханные черными грядками слов на белых полях тетради.
6 И возвращаются в театр, на сцену, реальными образами, правдивый голосом жизни…
Так уж более четверти века.
Но, кроме слов из ролей, есть вещи и жесты, которые без помощи слов, а иногда речивей их, рассказывают о горестных и веселых фактах жизни…
Им для рассказа дается большой серебряный лист экрана.
Иван Михайлович Москвин, полвека отдавший Дому Станиславского, успел на серебряном листе экрана показать только две повести. О —
— крепостном конюхе Поликушке и
— станционном смотрителе пушкинской эпохи…
Две жизни показаны с потрясающей силой немой игры. Два образа присудили Москвину «диплом» прекрасного актера кино.
Когда готовилась первая лента с Москвиным — гадали: как это он обойдется без слов? Могучее дерево его таланта выросло на тучной русской литературе, на корнях Достоевского, Островского, Толстого, Горького. Слова — сильнейшие элементы в составе москвинской игры…
Но сомнения были развеяны Москвиным в первом же кадре…
В этом сезоне мне довелось увидеть Москвина два раза в одну неделю. Один — на сцене в роли Пугачева.
7 Другой — на экране в образе станционного смотрителя.
Два образа, созданные актером различными приемами игры, обступают роем незабываемых впечатлений.
Как пойманного зверя, привезли Пугачева в клетке к Екатерине… Вокруг него собрались генералы — ликующие «охотники и гончие». Они плюют Пугачеву в лицо. Они сатанински злорадствуют.
Москвин ведет свою сцену почти без слов. Он сидит, как тяжкий камень, полоборота к публике, одним глазом поглядывая на разъяренную генеральскую стаю…
Изредка отвернет потемневшее лицо от укусов — плевков. Полыхнет холодным тоскливым огнем широко раскрытого зрачка. Безмолвно бушует зверь, пойманный в силки.
Приводят закованную Устинью. Она прощается с Пугачевым и открывает ему свою запоздавшую любовь… Пугачев содрогается от этого долгожданного, но уже ненужного признания… Он встает во весь рост и, хватаясь за прутья решетки, тоскующим телом раскачивает клетку…
Вот этот взгляд Москвина из-за железной решетки, исполненный неуемной, нечеловечьей тоски, напомнил мне знаменитого немецкого киноактера Яннингса.
Я видел его в такой же приблизительно сцене. Яннингс, брошенный в тюрьму. Какой-то валкой, по-медвежьи шатающейся походкой, он мерит свою камеру взад и вперед, взад и вперед. Изредка подходит к решетке. Огромными руками пробует ее прутья: они крепки. 8 Ему душно от тоски и злобы. И это сообщает глазам темный, звериный, мстительный огонь…
Яннингс и Москвин! Есть много общего в характере, в густой заварке рисунка, в реализме их живописи на экране.
Альфред Керр, известный германский театральный критик, характеризует игру Москвина на экране, как гениальное освещение жизни, исполненное невиданного богатства и той яростной правды, какую мы видим на картинах Мэмлинга в Брюгге.
Эти слова, конечно, в полной мере относятся и к Яннингсу, которому щедро отпущено искусство гениального освещения жизни…
Москвина занимают не герои, а жертвы. Человек, которого третируют, безнаказанно оскорбляют. Человек, который молча проглатывает соленые обиды.
В этих людях смешное перемежается с трагическим. Они — безответные искатели какой-то правды, человечности, сочувствия… Личная трагедия этих людей вырастает у Москвина в трагедию многих… Он обобщает их. Он обнажает их социальный нерв…
На почтовой станции живет старик с дочерью. Их жизнь, их дни, как верстовые полосатые столбы, затеряны в снегах.
Мимо проезжает важное начальство, останавливается, чтоб менять лошадей. А если лошади уже разобраны — 9 начальству нет дела. В метель, в темь оно заставляет старика рыскать по деревне.
— Доставай лошадей! — и градом оскорблений и зуботычин осыпают смотрителя…
Пушкинская вьюга перекликается с хохотом бубенчиков.
— Менять лошадей, — раздаются все новые и новые приказания проезжих… И новый звон хлестких обид ударяет станционного смотрителя…
И вот, смотритель выпроваживает важного гостя, молодого гусара. Как он заботливо суетится около саней, усаживает гостя, укутывает потеплее его ноги, чтоб не продувало.
— С богом, трогай…
Запели, захохотали бубенцы. Полетели сени. Увезли любимую дочь. А старик все еще стоит на ветру, как чучело, смешно так кланяется вслед укатившему гусару… Он кланяется уже воздуху, снежной дали, за которой скрылись легкие сани…
В этом куске ленты, где Москвин играет такими простыми естественными движениями, — весь облик униженного русского чиновника.
Вот в этих повторных, быстрых и мелких поклонах, в этих глазах, в которых столько собачьей верности…
Трудно отделить хотя бы несколько волокон от общей ткани образов, созданных Москвиным на экране. Ткань эта содержит не поддающиеся описанию 10 и учету оттенки и приемы актерской игры, окутанные личным обаянием художника.
Какое, например, богатство деталей в архитектуре образа Поликушки! Перед вами деревенский весельчак, забавник, мелкий вор и бахвал. В этом месте Москвин прибегает к приемам скоморошества, комедиантства, народной игры.
Дальше. Поликушка, удачно выполнив поручение своей барыни, с победным видом едет домой. Москвин здесь ведет описание сценическими приемами. Какое счастливое ребяческое лицо у Поликушки! Обветренное мужицкое лицо Москвин изменил одним выражением глаз, двумя-тремя линиями около рта. И все… Голова Поликушки, как пчелиный улей, жужжит мечтами. Он устает от них. Он погружается в сон, как в душистое сено…
Кряхтит, трясет крестьянская телега. Из шапки Поликушки выпадает на дорогу пакет с чужими деньгами…
Поликушка проснулся. Первым делом схватился за шапку. Просунул руку: конверта нет. Другая рука панически бросилась туда же. Лицо и руки вспыхивают таким страшным волнением, что становится страшно и зрителю…
Поликушка кричит. На безлюдной дороге кричит человеческое горе. Взлохмаченная голова Поликушки так похожа на одну из голов Леонардо в картине — «Битва при Ангиари».
Это лицо — натуралистическая лепка Москвина…
12 В простых сердцах — крепостного конюха Поликушки и загнанного чиновника Вырина — рядом с чувством приниженности трепещет огромная человеческая нежность.
Вот два разных прощания Поликушки с семьей.
Поликушка уезжает по поручению барыни. Он прощается с женой и ребятишками, обступившими его телегу. Горячая нежность залила его лицо; он едет за «синей птицей», за счастьем. Он привезет его домой — и тогда они заживут по-новому, по-настоящему.
И вот другое прощание. Поликушка утерял пакет. Он скрывает свое горе от семьи.
— Все в порядке, голубка, — говорит он жене, лаская окруживших его детей. Но руки его уже заражены смертью. Они ищут веревку, на которой нужно кончить эту жизнь.
Два разных прощания человека с близкими людьми у Москвина показаны с какой-то жестокой упрямой художественной правдой.
Дальше Москвин показывает смерть русского мужика, схваченного бедой за горло. Последние шаги Поликушки из комнаты, где остались самые близкие, по лесенке на чердак, к стропилам. Кто может забыть эти шаги Москвина! И вот конец. Это происходит на мертвом полотне экрана с такой потрясающей естественностью, что невольно хватаешься за собственную шею.
Вот оно, затянутое петлей, лицо древней крепостной России!
13 В тонких, глубоко врезающихся в память, деталях встает и другой образ Москвина — станционный смотритель.
В том, как он читает библию, пьет чай, кормит птиц в клетке, играет с деревенскими мальчишками — в каждом этом движении участвует весь человек в целом. Мешковатый, ребячливый, смешной старик, верный служака почтовой станции — он также падает под ножом несправедливости…
Вот он стоит перед часовней, в лесу. Спрашивает сторожа, не видал ли, куда проехала тройка с гусаром и его дочерью. Сторож запер часовню и ушел. Остался сгорбленный горем старый смотритель. Маленькие глаза тревожно и вопрошающе озираются по сторонам. Молчат мохнатые деревья. Молчит снежная пустошь. Молчит унылая русская дорога…
Старик возвращается домой ни с чем. Он повернулся к вам спиной и в этой смешной, жалостной спине — все бесправие русского чиновника. Спина и чиновничий картуз, который веками приходилось ломать перед начальством.
Старик долго рыскает по Санкт-Петербургу в поисках правды, жалости, но встречает насмешки и обиды. Петербург, гусары… Его вырядили в шута. Его вытолкнули вон. И он возвращается назад на глухую почтовую станцию, где потеряна единственная ось в жизни — любимая дочь…
Вырин умирает на снегу. Вы запомнили его лицо, опыленное золой смерти.
14 Мрачными символами прошлого встают образы Поликушки и станционного смотрителя.
Незабываемые образы в исполнении народного артиста республики, Ивана Михайловича Москвина.
Так непохожи — вся его жизнь, работа в доме Станиславского, его квартира, переулок, в котором он живет, который будет носить его имя, так непохожи на мишурный блеск золоченых голливудских «звезд».
