7 От составителя

Предлагаемым томом продолжается издание альманаха «Мнемозина: Документы и факты из истории русского театра XX века» (М., 1996. Вып. 1) и «Мнемозина: Документы и факты из истории отечественного театра XX века» (М., 2000. Вып. 2). Когда-то, открывая первый выпуск, я писал, что театр в диаспоре является неотъемлемой частью истории русского театра, и сетовал, что архивы Европы и США остаются малодоступными для отечественного исследователя, что финансовый занавес является не менее труднопреодолимым, чем идеологический. Ситуация с тех пор мало изменилась. Работа в зарубежных архивах — по преимуществу счастливый и редкий случай, о систематических усилиях не приходится и мечтать. Но «случай» тем не менее — это то, что случается. Летом 2000 года мне довелось представлять российскую экспозицию на Международной выставке театральной литературы и периодики в городе Нови Сад. Именно в этом городе заканчивал свои дни Юрий Львович Ракитин, о котором в первом выпуске альманаха писала Н. М. Вагапова, и именно здесь в Театральном музее края Воеводина хранится его архив. Связанный официальной программой, я располагал крайне ограниченным временем для знакомства с ним. И конечно, мне бы вряд ли толком удалось что-либо сделать, если бы не сербское гостеприимство г-на Луки Хайдуковича, директора музея. Среди привезенных документов — письма Н. Н. Евреинова, Р. А. Унгерна, Н. Ф. Балиева, Е. П. Студенцова и ряд других еще ждущих публикации.

Пользуюсь возможностью выразить признательность тем, кто помогал создать эту книгу:

председателю Бахметьевского комитета профессору Р. Вортману за разрешение на публикацию писем Ю. Л. Ракитина и Вс. Вяч. Хомицкого;

Государственному центральному театральному музею им. А. А. Бахрушина, Российскому государственному архиву литературы и искусства и Санкт-Петербургскому государственному музею театра и музыкального искусства, предоставившим письма В. А. Теляковского и А. И. Южина;

г-же Ноэль Гибер, директору департамента зрелищных искусств Национальной библиотеки Франции за уникальные фотографии мейерхольдовской постановки «Пизанеллы» Г. Д’Аннунцио;

заместителю директора СПб ГМТиМИ Н. И. Метелице и ведущим научным сотрудникам Е. М. Федосовой и Е. И. Грушвицкой за содействие и разрешение 8 опубликовать шесть эскизов костюмов Николая Калмакова к пьесам «Юдифь» К.-Ф. Геббеля, «Черные маски» и «Анатэма» Л. Н. Андреева;

директору Научной библиотеки Союза театральных деятелей Вяч. П. Нечаеву и сотрудникам ее библиографического кабинета.

Пьеса Н. Н. Евреинова «Любовь под микроскопом», как и его письма, публикуется с любезного разрешения г-на Кристофера Коллинза (США), которому принадлежат авторские права на неопубликованные произведения Евреинова. Материалы из архива Н. Н. Чушкина предоставлены А. Б. Бяликом.

Альманах подготовлен в основном усилиями сотрудников Отдела театра Государственного института искусствознания, но среди авторов есть и наши коллеги из Санкт-Петербурга (М. В. Заболотняя, А. А. Кириллов, А. А. Чепуров), Парижа (Б. Пикон-Валлен), Афин (А. Эффклидис), США (К. Триббл), что не только вызвано научной необходимостью, но и имеет моральный консолидирующий смысл.

При публикации документов в настоящем издании приняты некоторые общие правила. Авторский синтаксис сохраняется, при этом пунктуация и написание имен приближены к современным нормам литературного языка. Недописанные, сокращенные слова восстановлены без специальных оговорок, кроме тех случаев, когда возможны разночтения. В квадратные скобки заключены слова предположительного чтения, а также слова-связки. Все формы выделения слов в документах и цитируемых печатных источниках передаются курсивом. При публикации писем форма написания дат принадлежит публикатору, за исключением отдельно указанных случаев. Все примечания вынесены в конец книги. Если публикатор не располагает сведениями, достаточными для комментирования того или иного факта, в тексте документа на уровне верхнего индекса стоит буква «н». Для удобства поиска в содержании в квадратных скобках указаны страницы, на которых начинаются примечания к публикациям и статьям. В именном указателе жирным шрифтом отмечены те страницы, где даются основные биографические сведения об упоминаемом лице.

Пользуюсь случаем принести благодарность А. М. Смелянскому и И. Н. Соловьевой, обратившим внимание составителя на ряд текстологических неточностей при публикации писем М. Н. Германовой во втором выпуске «Мнемозины». В исправленном и дополненном виде эти письма войдут в книгу В. А. Максимовой «Актрисы Серебряного века».

9 I

С. Ан-ский
МЕЖ ДВУХ МИРОВ (ДИБУК)
Цензурный вариант
Публикация, вступительный текст и глоссарий В. В. Иванова

Пьеса С. Ан-ского «Гадибук»^1* приобрела репутацию одной из самых известных еврейских пьес XX века. Спектакль Вахтангова, поставленный в «Габиме» (1922), сделал ее знаменитой. Обозначим только некоторые вехи ее сценической истории. В Париже Гастон Бати предложил три версии «Гадибука» (Студия Елисейских полей, 1928, февраль; Театр Авеню, 1928, апрель; Театр Монпарнас, 1930). Лотар Валернстайн дважды показал в «Ла Скала» одноименную оперу Лодовико Рокко (1931, 1934). Позже «Гадибук» инспирировал вторую волну авангарда — спектакли Андре Вилье (Париж, Театр в круге, 1977) и Джозефа Чайкина (Нью-Йорк, Шекспировский фестивальный публичный театр, 1977). Вахтанговский спектакль эхом отозвался и в балетном искусстве. Достаточно упомянуть постановки Джерома Роббинса (Нью-Йорк сити балле, 1974) и Мориса Бежара (Бежар балле, Лозанна, 1988). Разнообразные версии «Гадибука» продолжают появляться и по сей день.

А между тем оригинал пьесы, написанной С. Ан-ским на русском языке, долгое время считался утерянным. Пьеса жила в многочисленных переводах. В вахтанговской редакции от нее остался короткий сценарий. Правда, полный текст был опубликован на иврите уже в 1918 г. в первом номере журнала «Га-ткуфа» («Эпоха»), Но это был перевод, сделанный Х. Н. Бяликом. Когда в 1920 г. виленская труппа задумала сыграть «Гадибук» на идиш, то пришлось переводить с иврита.

В 2001 г. в Санкт-Петербургской театральной библиотеке им. А. В. Луначарского (отдел редких книг) в коллекции пьес, прошедших драматическую цензуру, были обнаружены две тетради, представленные С. Ан-ским для рассмотрения в Главное управление по делам драматической цензуры. На одной из них, включающей три действия, можно видеть пометку «К представлению дозволено», датированную 10 октября 1915 г. Вторая состоит из ненумерованных листов и включает пролог, эпилог и сцену свадьбы, которых нет в первой тетради. Цензурное разрешение здесь датировано 30 ноября 1915 г. Таким образом, пролог, эпилог и второй акт были написаны позже и отправлены в цензуру досылом. К особенностям обнаруженного текста относится прежде всего то, что в машинке, которой пользовался С. Ан-ский, отсутствовали вопросительный и восклицательный знаки. Но если в первой тетради автор добросовестно восполнил выпавшие знаки препинания, то во второй тетради он этого делать не стал. Мы по возможности расставили эти знаки там, где того требуют правила, что, однако, не в полной мере передает синтаксис С. Ан-ского, склонного удваивать, утраивать подчас в самых неожиданных конструкциях восклицательные знаки. Воссоединяя при публикации первую и вторую тетради, естественно, пришлось 10 изменить нумерацию актов. Второй и третий акты первой тетради превратились соответственно в третий и четвертый.

Скажем несколько слов об С. Ан-ском и истории формирования текста. Настоящие имя и фамилия автора Семен (Шломо) Раппопорт. В 1880-е гг. он сотрудничал с народническим журналом «Русское богатство», русско-еврейским изданием «Восход». С 1894 г. жил в Париже, где работал секретарем известного народника П. Лаврова. До 1904 г. писал в основном по-русски, а затем и на идиш. Вернувшись в Россию, принял участие в организации партии эсеров. Написанное С. Ан-ским стихотворение «Клятва» стало гимном Бунда, «марсельезой еврейских рабочих»¹. В стремлении к общественному обновлению он уходит от иудаизма, но возвращается к нему на исходе жизни. Возглавляя организованную на средства барона Владимира Горациевича Гинцбурга еврейскую этнографическую экспедицию, С. Ан-ский вместе с композитором Юлием (Йоэлем) Энгелем и художником Соломоном Юдовиным собирал в деревнях Волыни и Подолии фольклорный материал (1912 – 1914). На его основе он по-русски написал пьесу «Меж двух миров» («Дибук»). То, что пьеса была написана именно на русском языке, он сам подчеркивал. О том свидетельствует Лексикон идишского театра: «Ан-ский рассказывал, что идея драмы “Меж двух миров” (“Дибук”), которую он сначала написал по-русски, а потом на идиш, пришла к нему в 1911 году. Первый акт пьесы был написан в Тарнове, второй акт в другом галицийском местечке и последние два акта в Москве»².

Сюжетом для драмы стала банальная жизненная ситуация, которую С. Ан-ский подсмотрел в местечке Ярмолинцы на Подолии во время этнографических экспедиций: «Глава семьи, вопреки желанию дочери, влюбленной в бедного боготворившего ее ученика религиозной школы, решил выдать ее замуж за сына богатого соседа. Горе семнадцатилетней девочки было столь красноречивым, что запомнилось Ан-скому»³. Здесь существенно отметить два момента: важность для автора непосредственного жизненного впечатления и желание увести его от бытовой мелодрамы в мир легенд и преданий.

Документом, в котором впервые упоминается пьеса С. Ан-ского и который одновременно стал первой рецензией на нее, является письмо барона Владимира Гинцбурга от 30 января 1914 г., адресованное автору:

«Сердечно благодарю Вас за Ваше письмо от 24.1/6.2 и за рукопись, которую на днях получил.

Я в ней нашел то, чего искал, яркую вдохновенную картину духовного быта народа, изучению которого Вы посвятили столько лет своей жизни. Она меня положительно захватила, и я от нее оторвался только тогда, когда дочитал до последней странички. “Дибук” представляет для меня изложенное на нескольких страницах выражение в художественных, поэтических, но реалистических красках всего того, что последние два или три года так живо нас с Вами интересует. Поэтому неудивительно, что я был в восторге. Впрочем, вышесказанное касается общей оценки Вашего произведения. Вы же от меня требуете другого и ожидаете всестороннего анализа пьесы как с точки зрения художественной, так и в отношении технически-сценическом. Иначе говоря, я должен был сделать то, что призван сделать литературно-театральный критик. Но у меня нет для этого ни должного опыта, ни знаний, ни, впрочем, и необходимого беспристрастия. Слишком уж я склонен найти Ваш труд совершенным, и я слишком нахожусь под общим чарующим впечатлением созданной Вами картины.

Желая все же исполнить Ваше желание и заставляя себя откапывать недостатки “Дибука”, я позволю себе сказать, что вещь более рассчитана на читателя, чем на зрителя. 11 Для вещи сценической не хватает очень серьезного элемента (главным образом в первом действии), не хватает движения. Интерес драмы слишком сосредоточен в том, что действующие лица говорят, и недостаточно перенесен на то, что они делают. <…> Отношение к отдельным лицам мне кажется несколько односторонним и представляет слишком цельную, почти ничем не нарушенную апологию. Единственный элемент немного отрицательный — это коммерческое прозаическое отношение служки и других к исполнению за плату <…> псалмов <…> и борьбы с заговором. Если к описанию жизни Вы прибегаете как инструменту для создания художественной картины, то, как всякий инструмент, и жизнь должна показать свои отрицательные стороны. У Вас достаточно действующих лиц, чтобы некоторым из них Вы могли поручить действия, не проникнутые духовной цельностью развертывающейся драмы. Еще могу сказать, что Вашему Цадику я не верю. Ваше изложение не оставляет сомнения в том, что окружающие преисполнены верой в его сверхъестественное могущество, но ничего не указывает на честность, искренность и веру. Я с его стороны вижу умение пользоваться состоянием умов паствы и желание сохранить свой авторитет, уладить [дело] в интересах тех лиц, с которыми ему еще придется быть в сношениях, для каковой цели он готов на несправедливость по отношению к пострадавшим, мертвым. Я не вижу, чтобы он был проникнут величием своей роли, чтобы он был в некоторой степени рабом своего великого призвания. Как Вы бы написали, если бы хотели показать нам ханжу-шарлатана, а не искреннего пророка?

Не найдете ли Вы, что я уже слишком разошелся? Тем более, что по всем пунктам критики я ограничиваюсь указанием на то, что мне кажется несовершенным, и не говорю, чем бы можно было пробелы заменить, но не мне же Вам давать советы. С меня достаточно, что я решился искать так называемые недостатки и изложил Вам то, что я нашел. Если я переусердствовал, то виноваты Вы, а не я»⁴.

Барон Гинцбург оказался проницательным читателем и обозначил те основные направления, по которым впоследствии шла переработка пьесы. Так или иначе, первый вариант пьесы существовал уже в феврале 1914 г. С. Ан-ский, однако, не спешил предавать его гласности и скорее всего пытался учесть замечания.

По имеющимся сведениям, автор не предпринимал попыток предложить ее еврейским труппам, которые в силу сложившихся обстоятельств и существовавших ограничений представляли собой жалкое зрелище. Об отношении к ним С. Ан-ского можно судить по дневниковой записи, сделанной им в Ровно 1 января 1915 г.: «Новый год родился в глубоком трауре. Ни пожеланий, ни надежд, точно стоишь возле покойника. Тоскливо провел день. Ночью пошел в “еврейский театр”. Давали бессмысленнейшую оперетку “Хонце ин Америке”. Играли бездарнее бездарного. Но театр был набит битком и публика была в восторге»⁵.

Писателю (ибо С. Ан-ский не являлся новичком в литературе: к 1915 г. он написал несколько пьес, рассказов, повестей, новелл и проч.) в ту пору был уже пятьдесят один год, и авторские амбиции и общественный темперамент заставляли его метить высоко. Поначалу он сделал некоторые поползновения в сторону Александринского театра и обратился к известному историку русской литературы С. А. Венгерову с тем, чтобы тот поговорил с другим филологом, Ф. Д. Батюшковым, в ту пору председателем Театрально-литературного комитета Александринского театра. Согласно дневниковой записи С. Ан-ского от 12 сентября 1915 г., «он [С. А. Венгеров] ответил, что охотно сделает это, но не надеется, чтобы она [пьеса] могла пойти в Александринском. После постановки там пьесы Юшкевича “Мендель Спивак” директор получил от Вел. князя (не помню какого) телеграмму: до чего дошел Александринский театр, что ставит еврейскую пьесу. Вообще, — сказал он, — чтобы написать 12 хорошую пьесу, нужно иметь талант, чтобы поставить ее, надо быть гением. Между прочим, пожаловался мне, что сын его, родившись, уже когда он, Семен Афанасьевич, был крещеным, не производится в офицеры. Я не выразил ему сочувствия»⁶.

Судя по всему, в той табели о рангах, которая виделась С. Ан-скому, следующим после Императорских театров стоял МХТ. Несомненно, существенную роль сыграл не только художественный авторитет труппы, но и общественная репутация, сочувственное отношение к «еврейской теме». Спектакль, поставленный Вл. И. Немировичем-Данченко в 1909 г. по пьесе «Анатэма», в которой Л. Н. Андреев дал символизированный образ еврейской жизни, имел большой общественный резонанс. Годом позже Немирович-Данченко ставит пьесу «Miserere» С. С. Юшкевича, «еврейского Чехова».

Но пути на сцену были извилисты и неисповедимы. С. Ан-ский обратился за содействием к Николаю Александровичу Попову (1871 – 1949), который был знаком с К. С. Станиславским еще по Обществу искусства и литературы, затем руководил Народным театром Василеостровского общества народных развлечений в Петербурге, был режиссером Театра В. Ф. Комиссаржевской (1904 – 1906), московского Малого театра, главным режиссером киевского Театра Соловцева. В 1914 – 1917 гг. Попов имел отношение к Первой студии МХТ. На счету его была и первая монография о Станиславском. Документом, которым начались театральные хлопоты С. Ан-ского, можно считать его письмо Попову от 13 августа 1914 г.:

«На днях вернулся из Киева и, вероятно, на будущей неделе поеду обратно на юг, поближе к театру войны. Очень хотелось бы повидаться с Вами. Как это устроить? Может быть, на этих днях будете в Петербурге. Если нет — нельзя ли заехать к Вам на часик?

Буду Вам искренне благодарен, если ответите мне поскорей»⁷.

Как можно догадаться, Попов пребывал на даче, и С. Ан-ский готов отправиться за город, если встреча в Петербурге не предвидится. Хотя о пьесе в письме нет ни слова, торопливость С. Ан-ского пьесой объясняется. На конверте рукой Попова позже была сделана приписка: «Ан-ский (Раппопорт) Семен Акимович, литератор (автор “Гадибука”, который шел потом в “Габиме” на древнееврейском языке). Дух Банко (Гликман) привел ко мне на дачу Ан-ского читать “Гадибука”. Мы расположились в саду. Пьеса своей талантливостью меня очень заинтересовала, и я о ней сообщил Станиславскому»⁸. Однако между чтением пьесы «Меж двух миров» на даче Попова и встречей со Станиславским, судя по всему, пролегал неблизкий путь.

Пробовал подойти к Художественному театру С. Ан-ский и с другой стороны. О том свидетельствует письмо Григория Высоцкого, принадлежавшего семье известных чаеторговцев: «Дочь моя, Н. Г. Высоцкая, принципиально согласна пригласить В. И. Качалова к себе и познакомить его с тобою, для того чтобы он прослушал пьесу. Но, к сожалению, это не может случиться раньше середины или конца октября <…>»⁹.

Другие события 1915 г. можно восстановить по дневникам С. Ан-ского, хранящимся в Российском государственном архиве литературы и искусства. После Нового года местом действия становится Москва. В основном С. Ан-ский мечется по областям, где идет война, и разыскивает вагоны, формирует составы для эвакуации евреев. Изредка он вырывается в Москву и первым делом хлопочет по поводу пьесы. 5 января 1915 г.: «Телефонировал Николаю Александровичу Попову. Обещал через пару дней свести меня с Владимиром Ивановичем Немировичем-Данченко и устроить, чтобы я прочел ему пьесу»¹⁰. Спустя неделю он уже снова в Москве: «Вчера и сегодня видался с Поповым, который свел меня с артистом Художественного театра Георгием Сергеевичем Бурджаловым, обещавшим свести меня с Немировичем-Данченко, 13 но ничего не вышло, так как Немирович неуловим. Виделся с журналистом Джонсоном Иваном Васильевичем, с которым познакомился весной у Попова. Он обещал после моего отъезда постараться, чтобы Немирович-Данченко прочел пьесу»¹¹.

Время шло, но дела в Художественном театре продвигались крайне медленно и перспективы были сомнительны. Тогда С. Ан-ский решил попробовать и другие возможности. Артист Н. Н. Ходотов, с которым он познакомился на вечерах у Ф. К. Сологуба, дал ему рекомендательное письмо к А. А. Санину, в это время режиссеру Драматического театра Суходольского. 20 сентября 1915 г. С. Ан-ский записывает:

«В Москве пробыл 2 дня. Санин, невысокий, полный, средних лет еврей или из евреев, встретил меня хорошо, заинтересовался по письму Ходотова пьесой и назначил чтение в присутствии всех режиссеров на следующий день. “Хотя, — прибавил он, — момент неудачный. У нас пьеса Андреева только что принята и еще 4: пьесы Найденова, А. Толстого, Юшкевича и еще одна на 80 % принята. Все же послушаем вашу пьесу. Но какой это совершенно новый, еще никогда не описанный быт, о котором пишет Николай Николаевич (Ходотов)?

— Из жизни евреев мистиков, хасидов и цадиков, — ответил я.

— А-а, вот что…

И лоб его наморщился.

— А какая тема?

Я в нескольких словах сказал ему. Он еще более наморщился.

— Да… Это очень интересно, но для настоящего момента совершенно не подходит. Теперь публика ищет жизнерадостного, светлого, чтобы не видеть и не слышать все, что происходит, чтобы забыть про всю эту сволочь (он назвал имена). А ваша пьеса тяжелая… Если хотите, мы ее будем читать, но заранее уверен, что она не пойдет. Если не жалеете времени, мы ее прочтем завтра…”

Я откланялся и ушел.

Вечером того же дня говорил с И. В. Джонсоном. Он поговорил с Л. А. Сулержицким, который в прошлом году читал пьесу для Художественного театра и сделал некоторые указания. Теперь я по его указаниям ее переработал. Условились на следующий день читать ее. Вчера читал. Сулержицкий в целом нашел ее приемлемой, но указал, что недостает первого действия, где выступила бы ясно любовь Хонона и Лии. Теперь об этом можно только догадываться.

Я отказался прибавить действие, но обещал в 1-м действии прибавить кое-где штрихи, которые подчеркнули бы любовь молодых людей. Когда сделаю это — извещу Сулержицкого, и он назначит общее чтение и вызовет меня телеграммой»¹².

Из записи следует, что впервые Сулержицкий прочел пьесу осенью (самое позднее зимой) 1914 г., то есть после августовского чтения на даче. Здесь возможны два сценария. Либо Попов, как и пишет на конверте, поговорил с самим Станиславским, а тот в свою очередь поручил пьесу заботам Сулержицкого. Либо наоборот: путь к Станиславскому пролегал через Сулержицкого, бравшего на себя хлопоты предварительной оценки, предварительного отбора и доведения пьесы до такого состояния, чтобы ее можно было показать Станиславскому. Подробности об изменениях, сделанных по замечаниям Сулержицкого, можно найти в записи от 1 октября, где Ан-ский описывает свою встречу с Федором Сологубом и Анастасией Чеботаревской: «Рассказал то, что по предложению Сулержицкого я несколько изменил мою пьесу, между прочим сцену суда с мертвецом сделал более реальной. Не мертвец говорит из-за полога, а раввин передает его слова. Сологуб очень отрицательно отнесся к этой переделке. Сказал, что я напрасно это сделал, что испортил это место»¹³.

14 Несколько ранее, в сентябре 1915 г. С. Ан-ский начинает хлопотать о получении цензурного разрешения. Ходатаем выступал издатель Зиновий Исаевич Гржебин, который и доставил экземпляр барону Дризену. 30 сентября Ан-ский записывает не слишком приятное известие: «Гржебин мне сообщил, что барон Дризен нашел в моей пьесе в изгнании Дибука аналогию с евангельским рассказом об изгнании бесов. Поэтому затрудняется пропустить. Просил завтра меня зайти к нему»¹⁴. Встреча состоялась 2 октября: «Был в Главном управлении по делам драматической печати, у товарища Директора барона Дризена, которому Гржебин передал мою пьесу для цензуры. Дризен — барин, очень элегантный, обходительный, держится просто. Кажется, сам имеет отношение к литературе, издает какой-то исторический журнал и в свое время организовал “Старинный театр”. Он объявил мне, что не может пропустить мою пьесу, так как сцены изгнания Дибука напоминают евангельскую притчу об изгнании бесов. Сколько ни доказывал я ему, что Дибук не бес и тут аналогия отдаленная, он стоял на своем. Наконец, пошел вместе со мною и пьесой к директору кн. Урусову, которому изложил свои сомнения. Урусов заметил, что вообще он не любит искать аналогий, но, не зная пьесы, не может ничего сказать. Обещал прочесть ее»¹⁵. Через шесть дней, 8 октября последовала новая встреча: «Был у барона Дризена. Заявил вторично, что в таком виде он пьесы пропустить не может, и предложил мне переделать ее в этом смысле. В каком? Изгнать изгнание духа? Тогда и пьесу уничтожить. Попытаюсь со своей стороны “изгнать дух” и вместо него вставить слово “душа”, “тень человека” и т. п.»¹⁶.

После встречи с Дризеном С. Ан-ский «целый день занимался “изгнанием Духа” из пьесы»¹⁷. Результаты переработки по требованиям цензора отражены в публикуемом варианте. Надо сказать, что выглядят они весьма косметическими. Дризен был готов довольствоваться малым. 10 октября последовал окончательный вердикт: «Барон Дризен удовлетворился моей переделкой пьесы, заменой слова “дух” словом “душа” или “тень”, попросил еще в одном месте изгнать ангела (“Тартаковский цадик! Я знаю, что ты повелеваешь ангелами!”) и пропустил пьесу»¹⁸. Достоверность описания Ан-ского подтверждает и тот факт, что на цензурном экземпляре стоит: «К представлению дозволено. Петроград 10 октября 1915 года. Цензор драматических сочинений [нрзб.]». Подпись цензора неразборчива, но ясно, что это не подпись Дризена, который, вероятно, спустил разрешение кому-то из нижестоящих чиновников.

Однако вариантом текста, разрешенным к представлению 10 октября 1915 г., текстологическая ситуация не исчерпывается. К нему приложена еще одна тетрадка, также требующая цензурного разрешения. В нее входят дополнительные фрагменты: обновленный список действующих лиц, пролог, эпилог и второе действие (свадьба), которые не вызывают цензорских сомнений и не содержат существенной правки. На этой тетрадке стоит цензорское разрешение от 30 ноября 1915 г. Несомненно, что именно эти добавления имел в виду Ан-ский в записи от 21 октября, передавая разговор с Сулержицким: «Видел Джонсона, говорил по телефону с Сулержицким. Все не могут найти часа для совместного чтения моей пьесы Уверяет меня, что это не отговорка. Сейчас поглощены [всецело] постановкой пьесы, кажется, “Потоп”. Обещали к 15 ноября, когда постановка будет закончена, выбрать вечер. Я сказал Сулержицкому, что собираюсь вставить еще действие, после 1-го, — свадьбу, — и он сказал, что тогда пьеса может скорее подойти для Художественного театра и на чтении надо будет, чтобы был Немирович-Данченко»¹⁹.

К великому сожалению, на этой тетради заканчиваются дневники писателя, хранящиеся в РГАЛИ. Общее же количество тетрадей, судя по той нумерации, которую 15 тщательно проставлял автор, несоизмеримо больше. Состоялось ли то чтение пьесы на труппе Художественного театра или в Первой студии, которого ждал С. Ан-ский, присутствовал ли Немирович-Данченко, как воспринял пьесу Станиславский (театральные предания настаивают на том, что он давал советы автору и что эпизодическая роль Прохожего старика из первого акта превратилась в осевую фигуру Прохожего (Посланника) именно благодаря советам Станиславского) — все это осталось за пределами сохранившихся дневников и не нашло отражения в архиве Художественного театра. Ясно только, что в декабре 1915 г. Станиславский еще не был знаком с пьесой, а люди, близкие С. Ан-скому, настойчиво пытались заинтересовать великого режиссера. Так, 19 декабря 1915 г. З. И. Гржебин, который и в цензуре хлопотал за С. Ан-ского, писал Станиславскому: «Глубокоуважаемый и дорогой Константин Сергеевич! Семен Акимович Ан-ский написал прекрасную пьесу из любопытного быта “Хасидов” [именно так, с большой буквы и в кавычках написано у Гржебина. — В. И.]. Экстаз, мистика, этнография — здесь все дано убедительно и с чувством театра. Это не только мое такое мнение. Все, кому пришлось слышать пьесу, — и русские и не русские, того же мнения. Я считаю своим долгом Вас известить об этом. Я верю, что “Студия”, с такой любовью относящаяся к делу, сумеет использовать весь материал этой пьесы, выявить тончайший аромат этого быта. Очень прошу Вас, дорогой Константин Сергеевич, дать автору возможность прочесть Вам свою пьесу и надеюсь, что Вы тогда согласитесь со мною»²⁰.

Единственным документальным свидетельством участия Станиславского в судьбе пьесы может служить его письмо Попову от 30 декабря 1915 г.:

«Будьте милы и скажите Раппопорту, чтобы он прислал мне пьесу, но при следующих условиях:

1) Я могу сказать: годится или не годится она для студии.

2) Мне надо дать время на прочтение.

3) Никакой критики я делать не берусь»²¹.

Попов на этом письме Станиславского оставил важную пометку: «Письмо по поводу пьесы Ан-ского (Раппопорта) “Гадибук”, написанной сначала по-русски»²².

Зимой 1916 г. в первом номере еженедельника «Еврейская жизнь», выходившем в Москве, был опубликован фрагмент пьесы «Меж двух миров», а именно — диалог Хонона и Энеха из первого действия, заканчивающийся появлением Лии. Эта сцена буквально повторяет текст цензурного варианта за редкими, но характерными исключениями. С. Ан-ский подбирает слова, пытаясь передать важные для него оттенки иудейской демонологии. Вместо «сатана» пишет «дьявол», вводит «Самоэль», одно из имен сатаны. На окончательной редакции эти поиски не отразились.

Ясно одно, что на протяжении всего 1916 г. шли обсуждения и, возможно, переделка пьесы, за которыми последовало решение. Хроникер «Театральной газеты» в январе 1917 г. писал: «Пьеса С. Ан-ского “Меж двух миров” принята для постановки Художественным театром»²³.

Тогда же, зимой появились и первые сообщения, связывавшие пьесу с «Габимой»: «Новая пьеса С. А. Ан-ского “Меж двух миров”, принятая для постановки в студии московского Художественного театра, представлена автором в распоряжение “Габимы”. Перевод этой пьесы на еврейский язык взял на себя Х. Н. Бялик»²⁴. Нужно сказать, что историческая встреча Наума Цемаха со Станиславским, после которой «Габима» стала неформально называться «библейской студией» Художественного театра, состоялась 26 сентября 1917 г. А в январе – феврале Художественный театр и студия «Габима», существовавшая еще только в воображении Н. Цемаха, Х. Ровиной и 16 М. Гнесина, оказались в положении курьезной конкуренции. Но уже осенью, с появлением в «Габиме» Евгения Вахтангова и фактическим удочерением студии, вопрос решился как-то сам собой.

Именно тот текст, который получил для перевода Бялик, текст, сложившийся после активного сотрудничества С. Ан-ского с Художественным театром, можно считать окончательной авторской редакцией. В переводе Бялика на иврит эта редакция была опубликована в журнале «Га-ткуфа» (Москва, 1918) и впоследствии переводилась на идиш, английский и другие языки. В ней отсутствуют пролог и эпилог. С. Ан-ский вводит протяжный хасидский напев, пронизывающий всю пьесу. Цадик Шлоймеле Тартаковер превращается в цадика Азриэля из Мирополя. Фигура Прохожего старика укрупняется, становится осевой и мистической. Таких перемен немало.

Изменения, внесенные Вахтанговым, происходили в том же русле, но с несравненной решительностью и радикальностью. Он превратил пьесу в тридцатистраничный сценарий. Уничтожая эпическую обстоятельность, Вахтангов сокращал целые сюжетные и тематические линии: новобрачных, убиенных во время погрома в давние времена, приглашение на свадьбу покойной матери и т. д. В его толковании действие не разворачивалось, но неслось, разрывая воздух.

С. Ан-ский не был сложившимся драматургом, да и театр, судя по всему, знал плохо, к тому не располагали его прежние занятия сначала политикой и этнографией. Неискушенность и наивность С. Ан-ского как драматурга поразительным образом совпали с наивностью фольклорного материала.

В русской театральной среде 1910-х гг. были распространены мечтания о таких средневековых формах театрального наивного зрелища, питавшие, к примеру, стилизации Алексея Ремизова. В пьесе же С. Ан-ского традиция примитива ожила словно сама собой, без остраняющей художественной рефлексии. Этим, может быть, объясняется ее притягательность для многих режиссеров XX века.

 

Разница в написании еврейских имен (Хонон, Лия, срав. Ханан, Лея) связана с различиями в транскрипциях иврита и идиша. С. Ан-ский ориентировался на идиш. Но в русскую театральную традицию имена героев вошли благодаря спектаклю театра «Габима», использовавшего перевод Х. Н. Бялика на иврит.

Постраничные сноски принадлежат С. Ан-скому. Курсивом (кроме ремарок) набраны фразы, вписанные автором поверх вычеркнутых по требованию цензуры. Вычеркнутые слова и фразы восстановлены и печатаются в квадратных скобках. Сохранено авторское написание имен и названий, связанных с религиозной еврейской жизнью.

Выражаю сердечную признательность режиссеру Геннадию Рафаиловичу Тростянецкому, который обратил мое внимание на цензурный текст пьесы С. Ан-ского «Меж двух миров» в Санкт-Петербургской театральной библиотеке, а также Ирине Анатольевне Сергеевой, заведующей отделом фонда иудаики Института рукописей при Национальной библиотеке Украины, любезно ознакомившей меня с неопубликованными письмами барона Гинцбурга, издателя Гржебина и предпринимателя Высоцкого.

 

Цензурный вариант пьесы С. Ан-ского был обнаружен и подготовлен к печати еще осенью 2001 г. Но работа над книгой, куда, наряду с этой пьесой, входило и множество других архивных материалов, дело, естественно, долгое. Тем временем в киевском альманахе «Егупец» (2002. № 10. С. 167 – 248) Й. Петровский-Штерн опубликовал именно цензурную редакцию пьесы. Можно сетовать на иронию судьбы и 17 мистику архивных поисков, когда пьеса, 80 лет считавшаяся утерянной, одновременно обнаруживается разными исследователями. Но гораздо больше оснований горевать по поводу вполне прозаической «утечки информации».

Работу Петровского-Штерна — увы! — с полным правом следует отнести к дефектным публикациям, вводящим читателя в заблуждение. Прежде всего нужно отметить, что Петровский-Штерн представил как «два совершенно разных русских варианта “Дибука”» (С. 169) фрагменты одного текста. Серьезность такой ошибки вряд ли необходимо объяснять, а ведь именно на этом допущении держатся едва ли не все концептуальные построения публикатора.

Мы уже знаем, что вторая тетрадь спешно дописывалась С. Ан-ским в октябре 1915 г. и отправлялась в досыл к первой, лежавшей в цензуре (см. цитированную выше дневниковую запись С. Ан-ского от 21 октября 1915 г.) Таким образом, все попытки датировать вторую тетрадь серединой 900-х годов, приурочить ее к драматической семейной жизни писателя и объявить первоначальным вариантом пьесы, предназначенным «вовсе не для постановки, но скорее как текст для чтения» (С. 175), выглядят ничем не подкрепленной фантазией. Сравнение двух тетрадей как двух редакций и анализ эволюции замысла пьесы и умонастроений С. Ан-ского кажутся и вовсе комической филологией.

Не повезло тексту и в другом. Дефекты пишущей машинки Петровский-Штерн часто воспринимает как последнюю авторскую волю. Остались вне поля его зрения и обстоятельства формирования цензурного варианта, когда С. Ан-скому пришлось согласиться на устранение рискованных мест. Как правило, вычеркнутое поддается восстановлению. Но публикатора вся эта мелочная текстология не заинтересовала. Он просто оставил без внимания доцензурный слой. Все это можно понять, если вспомнить, что Й. Петровский-Штерн прежде не был замечен на публикаторском поприще. Но «Гадибук» его попутал.

С. Ан-ский
МЕЖ ДВУХ МИРОВ (ДИБУК)
Еврейская драматическая легенда в четырех действиях с прологом и эпилогом

Лица

 

В прологе и эпилоге:

Старик.

Дочь.

 

В драме:

Раби Шлоймеле Тартаковер — цадик, старик.

Михоэль — его главный служка (габай).

Раби Шамшон — раввин в Тартакове.

1-й духовный судья (даян).

2-й духовный судья (даян).

Раввин в Бринице.

Сендер Гевирцман — купец, хасид в Бринице.

18 Лия — его дочь.

Фрада — ее старая няня.

Гитель — племянница Лии, приезжая.

Бася — племянница Лии, приезжая.

Хонон — ешиботник в Бринице.

Энех — ешиботник в Бринице.

Хаим — ешиботник в Бринице.

Меер — синагогальный служка в Бринице.

1-й |

2-й | — синагогальные завсегдатаи, старики.

3-й |

Прохожий старик.

Старый хасид.

Пожилая еврейка.

Маршалок — свадебный поэт.

Алтер — сервировщик.

Бабка Хана — повитуха.

Кухарка.

Свадебный гость.

Горбун.

Нищий на костылях.

Хромая        |

Безрукая     | — нищие старухи.

Полуслепая |

Высокая, бледная женщина, нищая.

Хасиды, ешиботники, прихожане, лавочники, лавочницы, свадебные гости, слуги, нищие, уличные прохожие, женщины, дети, водонос, 2-я кухарка.

Первое и второе действия происходят в Бринице, третье и четвертое — в Тартакове, в доме раби Шлоймеле. Между первым и вторым действием — три месяца.

ПРОЛОГ

Большая, хорошо убранная комната. Посреди комнаты стол, заваленный старыми фолиантами. У стены — мягкий диван. У входных дверей — пожилой человек в темном пальто и котелке, собираясь уйти, крепко пожимает руку провожающего его с лампой в руке Старика и печально, с поникшей головой медленно уходит. Старик, подавшись вперед, точно желая его задержать, остается на месте. Потом проводит рукою по лбу, возвращается медленно к столу, ставит лампу, садится в кресло, раскрывает фолиант и углубляется в чтение. Пауза. Из внутренних комнат неслышно выходит в белом ночном одеянии Дочь, бледная и хрупкая. Останавливается у дверей.

Дочь (нерешительно). Папа…

Старик (оборачивается к ней, тревожно). Что ты, дочь моя?

Дочь. Не могу уснуть… Жутко… Тяжело дышать… Побуду немного с тобою.

Старик (тревожно). Доктор сказал, что тебе следует лежать.

Дочь. Ничего… Посижу здесь на диване. (Взбирается на диван, садится в углу.)

Старик. Я принесу одеяло или платок закутать тебя.

Дочь. Не надо, папа, так мне легче… Ты читай себе, как раньше. Я буду сидеть молча, не буду тебе мешать. (Пауза.) В детстве я очень любила глядеть, как ты изучаешь твои фолианты. Я иногда целыми часами просиживала неподвижно на этом месте и следила за тобою, как ты, чуть-чуть раскачиваясь, тихо произносишь странным грустным напевом непонятные слова. Мне тогда казалось, 19 что фолиант тоже живой и мудрый, что вы шепчетесь о чем-то очень важном и сообщаете друг другу тайны, которых никто не должен подслушивать… (Тише, подавленным голосом.) Как давно это было…

Старик (поникнув головой). Давно…

Пауза.

Дочь. Тогда мне казалось, что никто не в состоянии понять и не должен знать то, о чем ты шепотом беседуешь с фолиантом… А теперь мне хотелось бы знать, что там написано. О чем ты сейчас читал?

Старик (растерянно). Тебе трудно будет понять… (Заглядывает в фолиант.) Впрочем, как раз это место, где я остановился, тебе будет понятно. (Глядя в книгу.) «И сказал раби Иосаи: “Однажды, будучи в пути, я зашел в один из разрушенных домов Иерусалима, чтобы там помолиться. Когда вышел, я нашел у дверей Илью-пророка, и он спросил меня: — Сын мой, какой глас слышал ты в сем пустынном доме? — И я ответил ему: — Я слышал глас голубиный, рыдающий и говорящий: Горе мне! Я разрушил свой дом, сжег свой Храм и обрек своих детей на скитание между чужими народами. — И сказал мне Илья: Клянусь жизнью и головой твоей, что не только в сей час, но три раза в день раздастся этот плачущий глас Господа”»…

Дочь (поражена). Неужели все это так и сказано?.. Бог кается! Бог плачет! Как это неожиданно! Я всегда представляла себе еврейского Бога грозным и непреклонным. И вдруг оказывается, Ему присущи человеческие чувства, раскаяние, слезы…

Старик. Господь любит кающихся.

Дочь. И прощает их?

Старик. В Талмуде сказано: «Величайшим праведникам недоступны чертоги, уготованные для раскаявшихся грешников».

Дочь (вдруг совершенно иным тоном. Громко и сухо). Господь прощает. А ты? Ты не прощаешь!

Старик (растерявшись). Что ты говоришь?..

Дочь. Я говорю, что ты не прощаешь! (С отчаянием.) Почему ты все время молчишь?

Старик. Что ты, дочь моя, что ты! Успокойся, не волнуйся. Кто молчит?

Дочь. Вот уже месяц, как я вернулась к тебе, больная и надломленная. И ты мне еще ни одного слова не сказал.

Старик. Что же я должен был тебе сказать? Что я мог сказать?

Дочь. Как? Дочь, единственная дочь, опозорила твои седины, бежала из-под венца с человеком, которого ты к себе на порог не пускал, пропадала без вести целых пять лет. И вдруг неожиданно вернулась домой… И ты не нашел, что сказать ей?

Старик (сухо). Не нашел…

Дочь. Ты не выгнал, не проклял меня, не упрекнул. Ты окружил меня нежным уходом. Но ты поставил между собой и мною немую стену, которую ничем нельзя пробить. Ты отнял у меня всякую надежду на прощение…

Старик (подавленным голосом). Я тебя простил…

20 Дочь. Так не прощают… Так не прощают живых людей… Ты думаешь, я не понимаю, почему ты так осторожно относишься ко мне…

Старик (вскакивает, кричит). Молчи! Ты ничего не понимаешь! Ни ты не понимаешь, ни я не понимаю, ни доктор не понимает. Понимает лишь Один, Тот, Кто все знает!

Дочь (притихнув). Да… Мы не понимаем. Поэтому, может быть, мы не умеем прощать… (С горечью.) Но почему ты не сделал попытки понять меня?

Старик (с мольбой). Дочь моя, не будем говорить об этом. Я не могу тебя понять.

Дочь. Ты можешь, ты должен меня понять! Ты должен понять, что я полюбила этого человека беззаветно, безумно…

Старик. Беззаветно… Безумно… Знала ты его всего несколько недель, может быть, несколько дней… И был еще человек, которого ты целых восемнадцать лет любила и, казалось, тоже беззаветно, человек, у которого, кроме тебя, никого в мире не было. Почему же вторая любовь перевесила первую?

Дочь. Не перевесила… Я продолжала тебя любить, как раньше. Но та любовь была совершенно иная…

Старик (тихо). Иная… иная… Не понимаю…

Дочь. Отец! Ведь ты сам был когда-то молод. Неужели ты никогда не любил?

Старик (печально). Как не любил? Любил! Твою покойную мать, и сильно любил. Любил всякого, кто был достоин любви…

Дочь (в отчаянии). Ах, не то… Не то… (Иным тоном.) Отец, ты мне рассказывал, что в молодости учился в ешиботе. Там были сотни юношей. Неужели ни с кем из них не случилось ничего подобного? Чтобы кто-нибудь влюбился в женщину. Понимаешь, влюбился!

Старик. Влюбился в женщину… Нет. Случались развратники. Но о них не стоит говорить… А о любви мы не слыхали. У нас мысль была занята совершенно иным…

Дочь (в сильном волнении). Отец! Этого быть не может. Молодость всегда и везде одна. Подумай! Припомни!..

Старик. Ради Бога, не волнуйся! (Торопливо.) Ну, я припомнил, припомнил… Был такой случай… Но это было нечто совершенно другое.

Дочь (радостно). Был случай! Был!

Старик. Когда я был юношей, у нас в синагоге рассказывали историю про ешиботника. Но это совершенно не то, что ты думаешь!

Дочь (жадно). Расскажи! Расскажи!

Старик. История эта длинная и очень печальная! Там вмешались сверхъестественные силы. По вашим теперешним понятиям ты, пожалуй, не поверишь, что все это могло случиться. Но я слышал историю от людей, которые собственными глазами все видели.

Дочь. Расскажи! Я поверю! Я всему поверю!

Старик (закрывает фолиант, садится против дочери и начинает повествовательным тоном). У Талненского цадика, раби Довидл, блаженной памяти, был золотой трон, и на этом троне было начертано: «Давид, царь Иудейский, жив и вечен».

С первых его слов занавес начинает медленно опускаться.

21 ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Низенькая, очень старая деревянная синагога с почерневшими стенами с подпорками. С потолка спускаются два старинных медных канделябра. Посреди передней стены — кивот со свитками под завесой, рядом с ним справа (от зрителей) амвон, на котором горит толстая восковая поминальная свеча. У стены длинные скамьи со спинками. Посреди синагоги алмемор, покрытый темной скатертью. В стене справа, ближе к зрителям невысокая дверь в отдельную молельню, над дверьми и во всю правую стену несколько небольших оконцев из женского отделения. Вдоль стены длинный деревянный некрашеный стол, заваленный старыми фолиантами. В двух подсвечниках горят сальные огарки. За столом в разных позах сидят ешиботники и тихо, тонким напевом, читают Талмуд. Отдельно, у передней стены, неподалеку от амвона, за пюпитром сидит, облокотившись и углубившись в фолиант, Энех. В левой стене, ближе к зрителям, большая дверь с улицы, у дверей — рукомойник и грубого полотна полотенце в кольце. За дверьми большая выбеленная печь, длинный деревянный простой стол, на нем тоже фолианты и бутылка с сальным огарком. У стола сидят 1-й, 2-й и 3-й синагогальные завсегдатаи в позах беседующих на скамье, у печи лежит Прохожий старик с туго набитым мешком в головах. За столом — шкаф с книгами. Возле него стоит, держась рукою за верх шкафа и прислонившись к стене, в задумчивой позе Хонон. У раскрытого алмемора сидит на корточках Меер, раскладывая молитвенные облачения. В синагоге полумрак, тяжелые тени. На всем печать глубокой грусти. Долгая пауза.

1-й старик (медленно, мечтательно, тоном легенды). У Талненского цадика, раби Довидл, блаженной памяти, был золотой трон, и на этом троне было начертано: «Давид, царь Иудейский, жив и вечен»…

Пауза.

2-й старик (таким же тоном). Святой раби Исроэль Ружинский вел себя истинным монархом. За его столом постоянно играла капелла из двадцати четырех музыкантов. Выезжал он не иначе, как на шестерке лошадей цугом.

3-й старик (с умилением). А о раби Шмуэль Каминкере рассказывают, что он ходил в золотых туфельках… в золотых туфельках!..

Прохожий старик (приподымается, садится. Тоном протеста). А святой раби Зуся Анопольский всю жизнь был нищим, собирал милостыню, ходил в сермяге, опоясанный веревкой, а все-таки творил не меньше чудес, чем Талненский или Ружинский цадики; даже, может быть, больше…

1-й старик (с неудовольствием). Вы, извините, не понимаете, о чем говорят, и вмешиваетесь. Когда рассказывают о величии Талненского или Ружинского, разве имеют в виду их богатства? Мало ли богачей на свете!.. Надо же понимать, что и в золотом троне, и в капелле, и в шестерке лошадей, и в туфельках скрывался глубокий и таинственный смысл.

3-й старик. Конечно, конечно!

2-й старик. Кто имел очи — тот видел. Рассказывают: когда великий Аптрский раввин встретился с Ружинским, он бросился целовать колеса его кареты. И когда его спросили, что это означает, он воскликнул: «Слепцы, вы не видите, что это Небесная Колесница?»

3-й старик (в восторге). Ай, ай, ай!

1-й старик. Вся суть в том, что золотой трон не был золотым троном, лошади не были лошадьми, капелла не была капеллой. Все это была одна видимость, отражение величия. И необходимо это было как материальная оболочка для их великой мощи.

22 3-й старик. Их мощь! их мощь! Она не имела границ!

1-й старик. Шутка ли, их мощь! Вы слышали историю с плеткой святого раби Шмельке Никельсбургского? Стоит послушать! Однажды бедняк пожаловался ему на первого богача в округе, который был близок к царю и перед которым все падали ниц. Раби Шмельке вызвал их на суд, разобрал дело и признал богача неправым. Богач рассердился и начал кричать, что не подчинится приговору. Тогда раби Шмельке говорит ему спокойно: «Ты подчинишься. Когда раввин велит, нельзя ослушаться». Богач еще больше раскипятился и начал кричать: «Я смеюсь над вами и над вашим судом!» Раби Шмельке поднялся во весь рост и воскликнул: «Сию минуту подчинись моему приговору! Иначе я возьму плетку!» Тут богач совсем разгневался, начал ругать и оскорблять раввина. Тогда раби Шмельке чуть-чуть приоткрыл ящик стола — и оттуда выскочил Первозданный Змий, окутался вокруг шеи богача и стал его душить. Ну, ну! можете себе представить, что он запел. Стал кричать, молить раввина, чтобы тот его простил, обещал покорно исполнять все его повеления. И сказал ему раби Шмельке: «Ты и внукам и правнукам закажешь, чтобы они боялись раввинской плетки».

3-й старик. Ха-ха-ха! Хорошая «плетка», нечего сказать!

Короткая пауза.

2-й старик (1-му старику). Мне кажется, что вы, раби Волф, ошибаетесь. Дело было, вероятно, не с Первозданным Змием.

3-й старик. Почему? Почему нет?

2-й старик. Очень просто: раби Шмельке не стал бы пользоваться Первозданным Змием. Кто такой Первозданный Змий! Ведь это Оборотная Сторона — Ситро Ахро! (Отплевывается.)

3-й старик. Что же из этого? Раби Шмельке, конечно, знал, что он делает!

2-й старик. Я уверен, что даже нет таких священных имен и каббалистических сочетаний, чтобы вызвать Ситро Ахро. (Отплевывается.)

1-й старик. Что ты говоришь! Я ведь рассказываю историю, которая случилась. Десятки людей видели это собственными глазами, а ты говоришь: этого не могло быть!

Прохожий старик (уверенно). Это могло быть! Действенной каббалой можно все сделать. Я это хорошо знаю. У нас в местечке был заклинатель, великий чудодей. Он, например, святым Именем вызывал пожар и сейчас же другим Именем тушил его; он видел, что творится за тысячи верст от него, умел цедить вино из стены, стать невидимкой. Он и разъяснил мне все эти дела. Он говорил, что действенной каббалой можно воскрешать мертвых, вызывать нечистую силу, даже самое Ситро Ахро. (Отплевывается.) Конечно, это очень опасно, но умеючи можно все сделать. Я это слышал из собственных уст заклинателя.

Хонон (прислушивавшийся внимательно к словам Прохожего старика, делает шаг к столу. Глухим голосом). Где он теперь?

Прохожий старик (с удивлением оглядывается в его сторону). Кто?

Хонон. Заклинатель.

Прохожий старик. Где ему быть? У нас в местечке, если он еще жив.

Хонон. Далеко отсюда?

Прохожий старик. Местечко? Очень далеко. В глубине Полесья.

23 Хонон. Сколько ходьбы?

Прохожий старик. Ходьбы? Недели три. Пожалуй, месяц… А ты зачем об этом спрашиваешь? Может быть, хочешь пойти к нему?

Хонон молчит.

Местечко называется Красное. Заклинателя зовут раби Элхонон.

Хонон. Элхонон? (Про себя.) Эль-Хонон… Эль Хонон: Бог Хонона… Странно…

Прохожий старик. Стоит его повидать, если он еще жив. Его чудеса прямо удивительны! Он однажды каббалистическими сочетаниями…

3-й старик. Не надо говорить к ночи об этих вещах, да еще в синагоге!

2-й старик. Вообще не следует громко говорить о каббалистических сочетаниях. Можно нечаянно промолвиться словом, сочетанием и наделать бедствия. Бывали случаи!

Хонон медленно выходит из синагоги.

Прохожий старик (глядит ему вслед). Какой-то странный юноша. Кто он такой?

1-й старик. Ешиботник… Замечательный юноша! Тончайший сосуд!

2-й старик. Гений! Знает почти весь Талмуд наизусть.

1-й старик. Старые раввины обращались к нему за разрешением спорных вопросов.

Прохожий старик. Откуда он?

Меер (подходит к столу). Он откуда-то из Литвы. Учился здесь несколько лет, считался украшением нашего ешибота, получил звание раввина. И вдруг куда-то исчез. Говорили, что он отправился «справлять изгнание». Недавно он вернулся. Странный какой-то стал. Постоянно сидит задумавшись, постится от субботы до субботы, часто ходит в бассейн окунаться и проводит там иногда целые часы. (Тише.) Ешиботники говорят, что он углубился в каббалу.

2-й старик. Об этом говорят и в городе. Я знаю, что к нему уже приходили просить камеи, но он не дал.

3-й старик. Кто знает, кто он! Может быть, из великих… Кто может знать? А подсматривать — опасно.

Пауза.

1-й старик (зевает). А-а, надо лечь спать… (Улыбается.) Вот если б сюда явился заклинатель ваш, который умеет цедить вино из стены. А! Я бы теперь ожил от рюмочки! Целый день крошки во рту не имел.

2-й старик. У меня сегодня тоже пост. Только утром гречаный коржик съел.

Меер (полутаинственно). Подождите, кажется, скоро будем иметь хорошую выпивку. Будет и водочка, и коржики, и пряники… Сендер поехал смотреть жениха для дочки. Он и сваты съехались в Климовке. Если состоится обручение — Сендер угостит на славу!

1-й старик. А! Я уже не верю, чтобы он когда-нибудь обручил дочку. Три раза ездил смотреть женихов, и все возвращались ни с чем. То ему жених не нравится, то сваты оказывались недостаточно знатного рода, то не сходился насчет приданого. Нельзя так выбирать!

Меер. Сендер может себе позволить быть разборчивым. Слава Богу, не сглазить бы, богат, знатен, дочка — красавица.

24 3-й старик. Люблю Сендера! Истинный хасид! Из Тартаковских хасидов: с огнем, с порывом!

2-й старик. Хасид-то он хороший, это верно. Но единственную дочь свою он мог бы выдать замуж иначе…

3-й старик. А что? а что?

2-й старик. В былое время богатый и знатный еврей, когда ему был нужен жених для единственной дочери, — то он не искал ни богатства, ни знатности, а отправлялся в какой-нибудь прославленный ешибот, подносил главе ешибота хороший подарок и выбирал себе в зятья самого лучшего, самого способного ешиботника… Сендер мог бы тоже взять для дочери жениха из ешибота.

1-й старик. Ему и не надо было далеко ехать для этого. Что, Хонон не был бы подходящим женихом для его дочери?

2-й старик. Да все и считали, что он возьмет его в зятья. Держал его год у себя в доме, кормил, поил… Домашние относились к нему, как к родному.

1-й старик (улыбнувшись). Однажды зашел я к Сендеру. Хонон, по обыкновению, сидел в особой комнате и читал нараспев Талмуд, а в соседней комнате дочь Сендера, Лия, сидит не двигаясь, затихшая, как зачарованная, и слушает. Я не удержался и говорю ей: «Что, Лееле, хотела бы иметь жениха, который бы так сладко, так проникновенно учил Тору?» Она вся покраснела, потупилась и стыдливо прошептала: «Да». Хе-хе-хе!

2-й старик. А Сендер, когда ему предложили жениха с десятью тысячами червонцев приданого, поехал сговариваться со сватами. Тартаковский хасид не должен бы так поступать.

3-й старик. Ну, ну! Не надо осуждать, не надо. Не состоялось — значит, не суждено было. Сказано: «Сорок дней перед рождением ребенка глас небесный вызывает: — Дочь такого-то предназначена для сына такого-то».

Вбегает Пожилая еврейка, таща за руки двух детей.

Еврейка (кричит с плачем). А-ай! Создатель! Помоги и мне!! (Устремляется к кивоту.) Ай, деточки, деточки! Мы раскроем кивот, мы припадем к священным Свиткам. Мы не уйдем отсюда, пока не вымолим исцеления для вашей матери. (Отдернув завесу, раскрывает кивот и припадает головой к Свиткам. Рыдающим молитвенным речитативом.) Бог Авраама, Исаака и Якова! Воззри на мое великое горе-е! Сжалься над моей единственной дочерью! Воззри на горе ее бедных деточек! Священные Свитки Торы! Идите, предстательствуйте перед Господом Богом за мою доченьку! Святые патриархи, святые праматери, бегите, спешите к Господнему Престолу, просите, молите, чтобы молодое деревцо не было вырвано с корнем, чтобы тихая овечка не была изгнана из стада, чтобы нежная голубка не была выброшена из гнезда!.. Я не уйду отсюда! Я лягу у подножия кивота! Я разбужу все святые души! Я нарушу покой всех миров, пока мне не возвратят мою красу и гордость!!

Дети плачут.

Меер (подходит. Осторожно трогает Еврейку за руку). Еврейка, не посадить ли десять человек читать Псалмы?

Еврейка. Ой, читайте, читайте! Только скорее, скорее! Каждый час дорог! Она тает, как свеча! Уже два дня, как лежит без языка и борется со смертью!

25 Меер (торопливо). Сию минуту! Соберу десять человек, и сядем читать… (Заискивающе.) Но ведь им надо что-нибудь дать… бедняки…

Еврейка. Как же! (Дает ему монету.) Вот вам злотый. Больше у меня нет.

Меер. Маловато… По три гроша на человека…

Еврейка (не слушая его). Пойдемте, дети, в другие синагоги!

Уходят.

Меер (возвращается к столу). Вот и послал нам Господь злотый. Почитаем Псалмы, выпьем по капельке, пожелаем болящей исцеления — и она, даст Бог, выздоровеет.

1-й старик. Пойдемте читать в молельню. (Громко, ешиботникам.) Юноши, кто будет читать Псалмы? По коржику получите!

Подходят несколько ешиботников. Старики, Прохожий, ешиботники уходят в молельню. Скоро оттуда начинает доноситься громкое пение «Блажен муж» и т. д. Входит Хонон.

Хонон (идет медленно, устало, еле держась на ногах. Идет наугад, не думая куда. В некотором расстоянии замечает раскрытый кивот, останавливается пораженный). Кивот раскрыт?.. Кто отдернул полог?.. Кто раскрыл кивот?.. Для кого он раскрылся в час ночной?.. (Подходит ближе.) Свитки… Стоят, как живые, прижавшись друг к дружке, спокойные, безмолвные… А в них-то сокрыты все тайны, все тайны от сотворения миров до их исчезновения, до скончания веков! Все тайны, все намеки, все Священные Имена, все сочетания! А как трудно от них добиться указания… как трудно! (Считает.) Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять. Девять Свитков. Слово «Истина» по малому буквенному счислению^2*. А в каждом из Свитков по четыре «Древка жизни»… Опять 36!.. Не проходит дня, чтобы я не столкнулся с этим числом, а что оно означает — не знаю. Но я чувствую, что в этом числе лежит все… 36 по буквенному счислению имя Лия. Три раза 36 — Хонон. 36 произносится «Лой». Лой означает «ему». Кому?.. А Лия? (Вздрагивает.) Опять эта мысль Ло-ha. Не-Бог, Не Через Бога… Какая страшная мысль — и как она меня влечет!..

Энех (поднимает голову и долго внимательно глядит на Хонона). Хонон, ты ходишь как во сне.

Хонон (оглядывается, замечает Энеха. Механически направляется к нему. Садится. Про себя). Намеки, намеки без конца, а прямого пути не видно…

Энех. Что ты говоришь?

Хонон (удивленно). Я? Ничего. Я думал…

Пауза.

Энех (качает головой). Ты слишком увлекся каббалой. С тех пор, как ты вернулся, ты книги не раскрыл.

Хонон (силится понять). Книги не раскрыл? Какой книги?

Энех. Как — какой? Талмуда, Постановлений. Что ты спрашиваешь?

Хонон. Талмуда?.. Постановлений?.. Кажется, не раскрыл… Кажется… Талмуд холоден и сух. Постановления холодны и сухи… (Как бы очнувшись. Говорит сперва 26 медленно и задумчиво, затем более оживляется.) Под землею находится точно такой же мир, как и над землей. Там имеются глубокие моря и бездонные пропасти, большие и грозные пустыни, густые, непроходимые леса. И по морям там носятся огромные корабли и подымаются страшные волны. По пустыням проносятся сильные ветры и ураганы. А в дремучих лесах царит грозное величие. Только одного там нет. Нет высокого неба, не видно ни яркого солнца, ни ослепительных молний, не слышно громов. Таков Талмуд. Он велик, он грозен, он беспределен. Но он приковывает к земле, не дает подниматься ввысь! А каббала! А каббала! Она раскрывает пред глазами все врата небес! Она яркими молниями освещает тысячи миров! Она великими прорывами устремляет душу к бесконечному! Она ведет в чертоги высших Тайн, доводит до Пардеса^3*, приподнимает Великий Полог!.. (Откидывается обессиленный.) Тяжело говорить. Сердце замирает.

Энех (очень сосредоточенно). Все верно, но ты забываешь, что ввысь надо подыматься медленно и осторожно. И чем выше ты возлетишь одними порывами, тем труднее удержаться там, тем страшнее может быть падение в пропасть. Талмуд поднимает душу к бесконечному медленно, без порывов, но он защищает человека. Он плотно обхватывает его, как стальным панцирем, и не дает уклониться от прямого пути ни вправо, ни влево. Он бдит над человеком, как верный страж, который не спит и не дремлет… А каббала? Ты помнишь, что сказано в Талмуде о тех, которые дерзнули приподнять Великий Полог? (Талмудическим напевом.) Четверо вошли в Пардес: Бен Азай, Бен Зоймо, Ахойр и раби Акива… Бен Азай заглянул и был сражен; Бен Зоймо заглянул и был задет в рассудке; Ахойр подрубил Насаждения, отрекся от Бога, и только раби Акива вошел с миром и вышел с миром.

Хонон. Не пугай меня ими. Мы не знаем, каким путем и зачем они шли в Пардес. Может быть, они были задеты только потому, что шли смотреть, а не исправлять. Ведь вот последующие великаны от святого Ари, от святого Бешта шли и не были задеты.

Энех. Ты сравниваешь себя с ними?

Хонон. Я не сравниваю, я иду своим путем.

Энех. Каким?

Хонон. Ты меня не поймешь…

Энех. Я тебя пойму. В моей душе тоже живет стремление к высшим ступеням.

Хонон (после некоторого колебания). Деяния цадиков, великанов поколений, заключаются в том, что они исправляют души, срывают цепи греха и поднимают их к светлому первоисточнику. Эта борьба очень тяжелая. Ибо «грех лежит у дверей». Одержана победа над одним грешником, является другой человек с новыми грехами; одержана победа над одним поколением — и его сменяет другое, опять греховное. И приходится начинать все сначала. А поколения становятся мельче, а грехи становятся сильнее, а цадики слабее.

Энех. Что же, по-твоему, делать?

Хонон (тихо, но очень определенно). Надо не бороться с грехом, а исправлять его. Как золотоделатель очищает огнем золото от шлака, как земледелец отделяет полновесное зерно от пустого, так надо очистить грех от его скверны и оставить в нем только искру святости.

27 Энех (удивленно). Искру святости в грехах?

Хонон. Да. Нет такого греха, в котором бы не было искры святости. То, что создано Богом, не может не иметь в себе святого начала.

Энех. Что ты говоришь! Грех создан не Богом, а сатаной.

Хонон (спокойно). А сатану кто создал? Тоже Бог! Значит, и в сатане есть святость.

Энех (испуганно). В сатане?.. В Ситро Ахро? Святость?!.

Хонон. Ситро Ахро есть оборотная сторона Божества. И раз оно — сторона Божества, в нем должна быть святость.

Энех (потрясенный). Я не могу! Дай мне сообразить! (Закрывает лицо руками, наклоняется к пюпитру и опирается об него головой. Остается все время в такой позе.)

Хонон (трепетно). Какой грех всего страшнее для человека и всего больше влечет его? Какой грех всего труднее победить? Грех стремления к женщине? Да?

Энех (не поднимая головы). Да!

Хонон (с трепетной радостью). А если это греховное стремление очищать в огне до тех пор, пока в нем останется одна лишь искра Божества — тогда величайшая скверна превратится в высшую святость, в песню песней, в «Песнь Песней». (Выпрямляется, закрывает глаза и, откинув немного набок голову, тихо, восторженно поет.) «Ты прекрасна, подруга моя, ты прекрасна. Глаза твои голубиные выглядывают из-под кудрей твоих; волосы твои, как стадо коз, сходящих с горы Галаадской. Зубы твои, как стадо выстриженных овец, вышедших из умывальни, из которых у каждой пара ягнят, а бесплодной меж ними нет…».

Слабый стук. Дверь тихо открывается, входят нерешительно Лия, ведя за руку Фраду, и Гитель, останавливаются у дверей. Из молельни выходит Меер.

Меер (узнает пришедших. Удивлен. Подобострастно). Смотри!.. дочь раби Сендера?.. Лия?

Лия (смущенно). Помните, вы обещали показать мне старые-старые завесы кивота?

При первых ее словах Хонон обрывает пение и широко раскрытыми глазами глядит на Лию. Затем все время он то глядит на нее с молитвенным восторгом, то стоит с закрытыми глазами.

Фрада (Мееру). Покажи ей старые завесы, покажи! Лиеле дала обет к поминальному дню по матери вышить завесу для кивота. Вышьет она чистым золотом по нежному бархату святую завесу, как в старину вышивали, со львами, с орлами. Повесят над кивотом — и будет радоваться сердце матери в раю…

Лия нерешительно оглядывает синагогу. Увидав Хонона, опускает глаза, отступает на шаг, остается все время с опущенными глазами, в трепетном напряжении.

Меер (предупредительно). Как же! как же! Сейчас принесу из шкафа все самые старые, самые дорогие завесы. (Отходит к шкафу.)

Гитель (хватает Лию за руку). Лиенка! Тебе не страшно ночью в синагоге?

Лия. Я никогда не была здесь ночью. Да и днем была всего один раз. Ведь девушки не ходят в синагогу… Как здесь печально, как печально…

Фрада. Деточки мои, в синагоге не может быть иначе. В полночь приходят покойники молиться и оставляют здесь свою печаль…

28 Гитель. Бабушка, не рассказывайте о покойниках, мне страшно…

Фрада (не слушая ее). А когда на заре Господь плачет над разрушенным Храмом, Его слезы падают в синагоги. Поэтому в старых синагогах стены заплаканные. И их нельзя белить. Если их белить — они сердятся и кидают камнями…

Лия. Какая она старенькая-старенькая. Снаружи я не замечала этого…

Фрада. Старенькая, очень старенькая. Никто, никто не помнит и не знает, когда ее строили. Говорят даже, что она была найдена под землей выстроенной… Сколько было пожаров, сколько раз весь город выгорал дотла — а она оставалась целой. Однажды только загорелась в ней крыша. И прилетели голуби, целая стая голубей, стали кружиться над крышей, махать крылышками — и потушили огонь. (К Гитель.) А обгороженный холмик возле синагоги ты видела? Это святая могилка.

Лия (вздохнув). Могилка жениха и невесты…

Фрада (жалостливо). Когда их венчали, Хамелюк напал и убил их под венцом. На том месте их и похоронили. И теперь, когда раввин венчает жениха и невесту возле синагоги, он слышит из могилки стоны… А после свадебного пира все идут туда и пляшут вокруг могилки, увеселяют жениха и невесту, которые там похоронены.

Лия (не слушая ее. Как бы про себя). Как здесь печально и как хорошо. Я не ушла бы из этой старенькой и бедненькой синагоги… Мне хотелось бы нежно ласкать ее, прижаться к ней, спросить ее, отчего она такая печальная и задумчивая, такая заплаканная и безмолвная… Хотелось бы… сама не знаю чего, но во мне сердце разрывается от жалости и нежной печали…

Фрада (умильно). Когда ты так говоришь, Лиеле, мне кажется, что слышу голос твоей бабушки, праведницы Рохеле.

Меер (приносит завесы, развертывает). Вот самая старая. Ей более двухсот лет. Мы навешиваем ее только в Пасху.

Гитель (в восторге). Какая красота! Посмотри, Лееле! Густым золотом вышито по плотному малиновому бархату. Два дерева, на них сидят голуби, а внизу два льва держат Щит Давидов. Теперь ни такого золота, ни такого бархата не найти…

Лия. Какая она нежная и тоже печальная… (Целует завесу и ласково гладит ее.)

Меер (развернув другую завесу). И вот жемчужная завеса. Наверху цветочки из алмазов. А все слова Богословения вышиты чистым жемчугом. Это мы навешиваем в Судный день.

Лия и Гитель рассматривают завесы.

Фрада (Мееру, указывая головой на Лию, негромко). Золотое дитя! Чистая голубка! А Бог наказал ее, послал на нее хворь. Похудела вся, ослабела, по ночам плачет. Я и посоветовала ей вышить завесу для кивота. Это помогает… (Тише.) Говорят, Хонке вернулся?

Меер. Да, уже несколько недель. Он здесь. Хотите, я его позову?

Фрада. Нет. Если он сам не приходит к нам, значит не надо… Ну, как он?

Меер. Изменился сильно. Стал задумчив. Углубился в каббалу…

Фрада. Углубился?.. (Вынимает из кармана горсть бобов.) На, дай ему горстку бобов, пусть полакомится.

29 Меер. Он не ест. Пост от субботы до субботы.

Фрада. От субботы до субботы?.. Хоть бы его посты помогли Лиеле, чтобы она выздоровела.

Гитель (заметив Хонона, хватает Лию за руку, шепотом). Лиеле, погляди! У амвона стоит юноша и глядит на тебя. Как странно он на тебя глядит!

Лия (не подымая глаз). Это ешиботник… Хонон… Он у нас получал стол… И жил у нас… Его долго не было здесь…

Гитель. Какими блестящими глазами он на тебя глядит.

Лия. Он всегда глядит на меня блестящими глазами. У него такие глаза… И когда он говорил со мною, у него захватывало дыхание… И у меня тоже… Ведь грех, когда чужие юноши и девушки разговаривают друг с другом…

Гитель. Он точно зовет тебя глазами… Ему, верно, хотелось бы подойти к тебе, но непристойно.

Лия. Я хотела бы знать, отчего он так бледен… Он, верно, был болен.

Фрада. Меер, дай-ка нам поцеловать священные Свитки. Как же это, быть у Бога в гостях и не поцеловать Его Торы.

Меер. Пойдемте. (Идет вперед.)

Гитель ведет Фраду, за ними Лия. Меер раскрывает кивот, вынимает Свитки, подставляет Фраде и Гитель для поцелуя.

Лия (поравнявшись с Хононом, останавливается и, чуть подняв голову, глядит на него и снова опускает глаза). Добрый вечер, Хонон… Вы опять приехали?

Хонон (шепотом). Да…

Лия. Вы теперь к нам не приходите…

Хонон (еле выговаривая слова). Я не могу приходить…

Лия. Ваша комната не занята. И все книги остались на местах, как раньше.

Хонон. Знаю. (Хочет что-то сказать, но не может.)

Лия. Только теперь у нас в доме тихо… Никто не читает Талмуда, никто так не поет молитв, как вы… Стало тихо…

Хонон. Я больше не читаю Талмуд… и не пою…

Фрада. Лиеле, иди сюда, поцелуй Свитки!

Лия подходит и, вся дрожа, припадает к Свиткам долгим страстным поцелуем.

(Тревожно.) Ну, довольно, доченька, довольно. Тору нельзя много целовать. Она огненная. Она писана черным огнем по белому огню… (Начинает вдруг тревожно торопиться.) Пойдемте, деточки, домой, пойдемте домой! Ай как поздно! Ай как поздно!

Уходят поспешно. Меер, закрыв амвон, убирает завесы и выходит. Хонон сидит неподвижно, с закрытыми глазами. Долгая пауза. Хонон продолжает петь «Песнь Песней» с того места, где остановился: «Как лента алая, губы твои и уста твои прекрасны. Как пласт гранатового яблока, виски твои под кудрями твоими…»

Энех (подымает голову, слушает). Что ты поешь?

Хонон умолкает, открывает глаза, глядит неподвижно, ничего не видя.

У тебя мокрые волосы! Ты вечером опять окунался?

Хонон (машинально). Да.

30 Энех. При окунании ты все время справляешь проникновение, совершаешь сочетания, произносишь Имена? По книге «Ангела Розиеля»?

Хонон. Да.

Энех. И тебе не страшно?

Хонон. Нет.

Энех. И ты постишь от субботы до субботы? Тебе это не трудно?

Хонон. Мне труднее в субботу есть, чем в будни постить. Я потерял охоту к еде.

Пауза.

Энех. Зачем ты все это делаешь, чего ты хочешь добиться?

Хонон (не сразу. Точно отвечая себе). Хочу… Хочу добыть яркий алмаз, растопить его, превратить в светлые слезы и впитать в свою душу. Хочу привлечь к себе лучи из «Третьего Чертога», из Чертога Красоты. (Не может больше говорить от волнения. Вдруг очень беспокойно.) Да! Еще одно! Хочу иметь два бочонка золотых червонцев… (Шепотом.) Для человека, душу которого можно привлечь только червонцами, золотыми червонцами…

Энех. Вот что! (Качает головой.) Берегись, Хонон, таких вещей прямым путем не достигнешь…

Хонон (восторженно). Я уже многого добился. Три раза! (Шепотом.) Слушай, я тебе открою: вчера я сотворил во сне Запрос — и во сне же получил ответ. Я теперь знаю, что делать. Мне только надо отгадать тайну одного слова, имеющего численное значение 36.

Энех. Берегись, Хонон. Враг силен! (Встает.) Скоро полночь. Пойду в большую синагогу справлять полуночное бдение. (Уходит.)

Приходит Меер. Из молельни выходит 1-й старик.

1-й старик (Мееру). Прочли восемнадцать Псалмов, и довольно. Не весь же Псалтырь прочесть за злотый. Но толкуй с ними. Они любят Псалмы петь.

Входит Хаим.

Хаим (возбужденно). Только что видел Боруха-портного. Он вернулся из Климовки, куда Сендер ездил смотреть жениха. Говорит, что все расстроилось. Сендер требовал кроме приданого еще десять лет стола для молодых, а сват давал только пять, И разошлись. (Уходит в молельню.)

Меер. Уже четвертый раз! Какая досада!

Хонон (выпрямляясь. С восторженной радостью). Я снова добился своего! (Падает на скамью в изнеможении, остается с застывшим выражением торжества на лице.)

Из молельни выходят старики, ешиботники.

Старики (друг другу). Пошли, Господь, болящей исцеления.

2-й старик. Теперь следовало бы выпить и закусить.

Меер. Я уже приготовил и водку, и коржиков. (Вынимает из бокового кармана бутылку и рюмочку.) Пойдемте в притвор, там и выпьем.

Шумно раскрывается дверь. Входит Сендер и несколько евреев.

31 Сендер (останавливается, весело оглядывается. Громко). Вот тебе раз! Думал, они сидят за священными книгами или спят, а они совсем собираются устраивать выпивку! Поистине, Тартаковские хасиды. Ха-ха-ха!

Все (устремляются ему навстречу. Радостно). А-а, раби Сендер! Во-от неожиданный гость! Выпьете с нами?

Сендер. Дурни, сам поставлю угощение. Поздравьте меня. В добрый час обручил дочку.

Хонон выпрямляется. Глядит, пораженный, на Сендера.

Все (радостно). Поздравляем, поздравляем!

Меер. А нам только что сказали, что все расстроилось и вы едете ни с чем обратно. Мы были страшно огорчены.

Сендер. Сперва-таки было разошлись. Из-за стола для молодых. А в последнюю минуту сват поддался, и мы совершили помолвку, в добрый час.

Хонон (задыхаясь, шепотом). Помолвку? Помолвку?.. Значит, все было напрасно… Не помогли ни посты, ни проникновения, ни окунания, ни сочетания. А?.. (Восторженно.) Теперь мне все ясно! Все! Теперь знаю, что означает число 36! Что означает имя Лия — Ло-ha. Не-Бог, Не Через Бога. (Задыхаясь от восторга.) Победа!.. Я… (Слабый крик, падает на пол.)

Сендер (указывает на бутылку в руке Меера). Что это у вас за выпивка? (Хаиму.) Хаим, сбегай ко мне, скажи, что я велел дать бутылку хорошего спирта, пряников, редьку в меду — и притащи сюда! Живо!

Хаим выбегает.

1-й старик (Мееру, шепотом). Спрячь пока эту бутылочку. Пригодится на завтра.

Меер прячем бутылку за пазуху.

Сендер. Меерка, отчего так темно? Ты бы свечи зажег! Веселее стало бы.

Меер зажигает.

Сендер. Пока принесут угощение, расскажите что-нибудь о нашем цадике, о ребе Шлоймеле. Кто знает что-нибудь новое из его деяний? Может быть, изречение его, притчу. Каждое его слово — жемчуг!

Садятся у стола.

Прохожий старик. Если хотите, я расскажу одну его притчу. Пришел однажды к нему богач. Раби Шлоймеле взглянул на него своими святыми очами и сейчас отгадал, что тот скуп. Вот он взял его за руку, подвел к окну и спрашивает: «Что ты видишь?» Богач посмотрел в окно на улицу и говорит: «Я вижу людей». Затем раби Шлоймеле подвел его к зеркалу и спрашивает: «А теперь что видишь?» Богач ответил: «Теперь я вижу себя». Тогда раби Шлоймеле ему и говорит: «Понимаешь ли: и то стекло, и это стекло. Но это немного посеребрено, и уже перестаешь видеть людей и начинаешь видеть одного себя».

3-й старик. А! А! А! Слаще меда!

2-й старик. Божественные слова! (Пауза.) Спеть бы что-нибудь! Мендель, ведь ты знаешь песни раби Лейви-Ицхока Бердичевера? Ну-ка спой что-нибудь!

Сендер. А ну-ка, ну!

32 3-й старик. Что же спеть? Разве его «Ты»? (Поет.)

«Создатель вселенной, (bis)
Я Тебе сыграю “Ты”, (bis)
Где Тебя нахожу?
И где Тебя не нахожу?
Куда ни взглянешь — только Ты!
И нет предмета без Тебя.
Все — Ты, лишь Ты, един — Ты!
Ты, Ты, Ты, Ты!

Коль хорошо — значит Ты,
А если нет — все же Ты!
Но если Ты — то хорошо.
Все — Ты, лишь — Ты, един — Ты.
Ты, Ты, Ты, Ты!

Север — Ты, запад — Ты!
Юго-восток — снова Ты!
В высях Ты. — Ты в низах!
Все — Ты, лишь — Ты, един — Ты!
Ты, Ты, Ты, Ты!»

2-й старик. Святая песнь! Святая!

Сендер. А теперь поплясать! Что? Сендер выдает замуж единственную дочку и не поплясать? Какие мы были бы Тартаковские хасиды!

Старики и Сендер делают круг. Кладут друг другу руки на плечи. Закинув головы набок, закатив глаза, начинают медленно кружиться, напевая однообразный, печальный мистический напев. Входит Хаим, расстроенный, взволнованный.

Меер (подходит к Хаиму). Ну? Где же водка и закуска?

Хаим (шепотом). Какая тебе водка и закуска! Там не до того! Дочь Сендера лежит в обмороке, и не могут ее привести в чувства… Мне велели сказать Сендеру, чтобы он шел домой.

Меер. Ну, ну! Нечего тебе к нему лезть! Он этого не любит. Еще пару пощечин получишь! Сам скоро пойдет домой.

Сендер (выйдя из круга). Ну, а теперь веселую! Эй! Юноши! Где вы? Куда запропастились?

Подходят ешиботники, Хаим.

3-й старик. Где еще? Где Энех? Где Хонон? Тащите и их!

Сендер (смущенно). А! Хонон! Ведь мой Хононке здесь! Где он? Где он? Разыщите его! Достанется ему от меня!..

Меер (увидев издали Хонона). Он спит на полу.

Сендер. Разбудите его, разбойника! Разбудите!

Несколько человек подходят к Хонону.

Меер (испуганно). Он не просыпается!

Все подходят, суетятся вокруг него.

1-й старик (вскакивает). Он умер!

33 Прохожий старик (подымая с полу книжку, в ужасе). У него в руке была Книга Ангела Розиеля! Он — сражен… сражен!!.

Занавес.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Площадь в Бринице. Слева — высокая деревянная синагога, старая, почерневшая, с целой системой крыш, одна над другою, с дверьми в виде ворот в некотором углублении. Перед нею, у правого ее края, небольшой огороженный холмик со стоящей надгробной плитой с надписью по-древнееврейски. За синагогой переулок, дальше ряд домиков, переходящих в декорацию.

Справа — большой деревянный старинной архитектуры дом реб Сендера. За ним — широкие ворота во двор, переулок, брама, ряд лавок под каменным сводом, тоже переходящих в декорацию. Далее, на декорации, корчма с высоким помелом, за нею парк и большой дворец помещика.

Широкая дорога, спускающаяся к реке. На противоположном обрывистом берегу, en face, еврейское кладбище с множеством стоящих каменных плит разной величины. С левой стороны на декорации через реку перекинута широкая гать. Стоит ветряная мельница. За нею, ближе к сцене — баня с колодцем и журавлем. На фоне — густой сосновый лес.

Ворота у дома Сендера широко раскрыты. Во дворе расставлены длинные столы, уходящие вглубь двора и выдвигающиеся из ворот на площадь. Столы накрыты, и за ними на длинных скамьях тесно сидят нищие, калеки, старики, старухи, дети и жадно едят. Из дома слуги на больших подносах, которые держат высоко над головой, разносят хлеба и яства. Перед домом, у крыльца, ближе к рампе — стол, уставленный бутылками с винами, различным печеньем. За столом сервировщик Алтер, без сюртука, с засученными рукавами, расставляет на подносах вина и печенья. Дальше сидят на земле кухарка и помощница. Первая скубит индюка, вторая толчет что-то в ступке.

На площади перед синагогой стоит приезжий гость, пожилой еврей в длинном атласном сюртуке, опоясанный черным атласным поясом, в меховой шапке, белых чулках и туфлях. Рядом с ним 1-й и 2-й старики, синагогальные завсегдатаи.

Гость (заложив руки за пояс, оглядывает синагогу). Хорошая у вас синагога, большая, красивая. Дух Божий почиет на ней. Видно, очень старая.

1-й старик. Очень старая. Старики говорят, что их деды не помнили, когда ее строили.

Гость (заметив могилу). А это что? (Подходит, читает надпись.) «Здесь похоронены святые, невинно убиенные, жених и невеста, смертью своей прославившие Господа».

1-й старик. Это давняя могилка. Когда Хамелюк, храни нас Господь, напал на местечко и вырезал многих евреев, он убил жениха и невесту, которых как раз в это время вели к венцу. Обоих и похоронили, как святых, на этом же месте, где венчали, в одной могиле. Мы называем ее «святой могилкой».

2-й старик (полутаинственно). И теперь, когда раввин венчает молодых, он иногда слышит из могилки стоны. И у нас с давних пор установился обычай, что после венчания все пляшут вокруг могилки, увеселяют похороненных тут жениха и невесту.

Гость. Хороший обычай.

Со двора Сендера выходит Меер и подходит к беседующим.

Меер (возбужденно). Ну и пир! Ну и пир! Во всю свою жизнь я такого пира для бедных не видал.

Гость. Неудивительно! Сендер выдает единственную дочь. (Медленно отходит. Останавливается то у одного, то у другого дома, осматривая их.)

34 Меер. По целому куску рыбы на человека, по тарелке жаркого. Затем еще сладкое. А перед обедом давали каждому мужчине по рюмке водки и всем по куску пряника.

1-й старик. Сендер знает, что делает. Если званому гостю не угодить — беда не велика. Самое большее, что обидится и будет дуться. А если нищий останется недовольным — можно большую беду нажить.

2-й старик. В том-то и дело, что с нищим не знаешь, с кем имеешь дело. Обыкновенного еврея сразу узнаешь, кто он: раввин, арендатор, купец. А у нищего иди-ка отгадай, кто там скрывается под лохмотьями. Может быть, обыкновенный нищий, а может быть, кто-нибудь из великих, какой-нибудь цадик, раньше чем он открылся миру, праведник, справляющий «изгнание» или же один из тех тридцати шести «сокрытых праведников», без которых рухнул бы мир.

1-й старик. А то и сам Илья-пророк!

2-й старик. Сокрытые праведники [Ведь он] всегда являются [является] в облике нищих [нищего] или мужиков [лирника]. Бешт, блаженной памяти, встречался с ними [Ильей-пророком] почти всегда на свадьбах и находил их [его] в компании нищих. Рассказывают, однажды Бешт пришел на свадьбу, но был очень расстроен и кого-то искал среди гостей. Потом он закурил трубку и стал петь. И вот из компании нищих, прибывших на пир, вышел один в сермяге, с толстой палкой в руке, подошел к Бешту, хлопнул его по плечу, рассмеялся и говорит по-хохлацки: «Гарно спиваешь, за те и поспиваешь». И исчез. Никто ничего не понял. И только через много лет Бешт открыл своим ученикам, что это был сам святой Ари, блаженной памяти [Илья-пророк] и пришел известить Бешта, что своим пением он успел отстранить грозное бедствие, которое должно было обрушиться на евреев…

1-й старик (вздыхает). Что и говорить. Ведь и в Талмуде сказано: «Относись осторожно к нищим».

Со двора выходят нищие, по одиночке, по нескольку человек, сходятся в небольшие группы. 1-й, 2-й старики и Меер отходят к столу, за которым стоит Алтер, обмениваются с Алтером шепотом несколькими словами. Он наливает им по рюмке. Пьют, закусывают пряником.

Хромая старуха. Говорили, что дадут по тарелке супу — и не дали.

Горбун. Булки давали по небольшому ломтику.

Нищий на костылях. Такой богач. Не хвор был бы дать и по целой булке на человека.

Высокая, бледная нищая. Могли бы дать и по куску курицы. (Указывает на сидящую на земле Кухарку.) Ничего, для богатых гостей готовят и кур, и индюков, и гусей.

Гость (подходит к столу, с любопытством оглядывает его). Зачем это ты так рано расставляешь угощенья?

Алтер. Это не для гостей. Эти подносы реб Сендер отнесет во двор, поздравительное нашему пану.

Гость. А-а, во двор пану…

Алтер. Тончайшие вина, самые дорогие яства.

Меер. Посылали за этим нарочного, за пятьдесят миль в город.

35 Гость. Видно, вы сильно боитесь вашего пана. Что он? Очень грозный?

Алтер. Как все паны. Может одним словом осчастливить человека и может в яме сгноить.

Кухарка (многозначительно). Может и нечто худшее сделать…

Гость (насторожившись). А что?

Кухарка. Ничего… Не обо всем следует говорить…

Меер. Вы, вероятно, слыхали о деде нашего пана, о старом графе?

Гость. Не припомню что-то. Ведь я издалека.

1-й старик (удивленно). Ничего не слыхали о старом графе? Ведь вся округа гремела им. Шутка ли, что он вытворял. И рассказывать страшно. Он по ночам превращался в черную кошку и душил еврейских младенцев накануне обрезания. И ничем нельзя было спасти от него, пока сам Бешт не выступил и не поборол его.

Меер (2-му старику). Раби Михоэль, ведь вы знаете эту историю. Расскажите. Пусть чужой еврей тоже услышит.

2-й старик (вздыхает, садится).

Садятся и другие, кроме Меера.

Однажды святой Бешт, блаженной памяти, велел своему вознице Алексе запрягать лошадь. Алекса запряг, и Бешт с учениками поехал. Как Бешт обыкновенно ездил — вы, конечно, знаете. Он сидит в кибитке и беседует с учениками, Алекса сидит на козлах спиною к лошади и спит. Лошадка сама едет, знает куда, идет тихо, еле переставляет ноги, а проезжают в полчаса тысячу миль, две тысячи миль. И это потому, что под лошадью земля скачет в обратную сторону. Едут они — вдруг лошадка останавливается возле корчмы. Остановилась — значит, так надо. Вышел Бешт с учениками из кибитки, заходят в корчму — видят: корчма убрана по-праздничному, зажжено множество свечей, а сам хозяин сидит в углу сильно удрученный и даже голову не поднял, когда они вошли. Бешт подошел к нему и спрашивает, чем он так удручен. Корчмарь сперва не хотел с ним разговаривать, но когда Бешт к нему пристал — он рассказал о своем горе. «Семь раз жена моя рожала детей, мальчиков, — рассказал он. — Рождались они совершенно здоровыми — а в полночь, накануне обрезания, все умирали. Теперь жена родила восьмого мальчика, завтра должно быть обрезание — и я знаю, что ночью этот ребенок тоже умрет». Бешт выслушал его и говорит: «Твой ребенок будет жив. Ложись спокойно спать». Корчмарь послушался. Бешт поставил возле колыбели двух своих учеников, велел им бодрствовать и дал им пустой мешок. «Этот мешок, — сказал он, — держите наготове раскрытым у самой колыбели. И если появится какое-нибудь существо и бросится к колыбели, захватите его в мешок, завяжите крепко-накрепко и позовите меня». А сам ушел в другую комнату и углубился в божественных мыслях. Ученики сделали все, как Бешт велел. Когда настала полночь, стали тухнуть свечи и в комнату вбежала огромная кошка и бросилась к колыбели. Ученики захватили ее в мешок, завязали и позвали Бешта. Он велел беспощадно бить палками по мешку и затем выбросить избитую кошку на улицу. Так и сделали. Утром ребенок оказался живым и здоровым. Уст-Роили обрезание, пировали и веселились. После пира корчмарь, по обычаю, отнес пану поздравительное угощение.

36 Меер. Этот пан и был старый граф, дед нашего пана. Понимаете?

2-й старик (продолжает). Когда корчмарь принес на двор угощение, слуги сказали ему, что пан болен. Но пан услыхал, что пришел корчмарь, и велел его позвать к себе. Корчмарь нашел пана в постели всего покрытого пластырями. Пан спросил его: «Какой это еврей приехал к тебе вчера ночью?» Корчмарь говорит: «Я не знаю, кто он, но видно, божественный человек. Он спас моего ребенка от смерти». И рассказал пану все, что случилось. Пан и говорит: «Скажи этому еврею, чтобы он пришел ко мне». Корчмарь вернулся домой опечаленный, так как боялся, чтобы пан не причинил Бешту какое-нибудь зло. Бешт рассмеялся и говорит: «Не бойся» — и пошел к пану. Как только он пришел, пан ему говорит: «Это не штука, что ты неожиданно захватил меня и избил. А вот если хочешь сразиться со мною, выйдем оба в чистое поле на бой — тогда увидишь, кто из нас сильнее». Бешт ему отвечает: «Я не думал бороться с тобою, а только хотел спасти ребенка. Но если ты меня вызываешь на бой, я не отказываюсь. Я соберу моих учеников, ты собери своих, и через месяц сойдемся на открытом месте». Ровно через месяц оба они сошлись на поле, как условились. Бешт сделал вокруг себя два круга и один вокруг учеников и велел ученикам пристально глядеть ему в лицо, и если заметят, что он изменился в лице, чтобы они усилили проникновение божественными мыслями. Пан тоже сделал вокруг себя и своих учеников круги и начал посылать из своего круга страшных зверей, которые с диким ревом кидались на Бешта. Но как только добегали до первого круга, они исчезали. Так продолжалось целый день. Наконец пан выгнал против Бешта диких кабанов, которые выбрасывали из ноздрей огонь. Кабаны бросились со страшной яростью и прорвали первый круг. Бешт изменился в лице. Ученики, увидев это, усилили божественное проникновение — и кабаны у второго круга исчезли. Три раза посылал пан кабанов, и все они исчезали. Тогда он вышел из круга и говорит Бешту: «У меня уж больше нет сил бороться с тобою. Ты победил и можешь меня убить». Бешт ему ответил: «Если бы я хотел тебя убивать, я бы мог давно это сделать. Я только хотел показать тебе величие нашего Бога. Взгляни на небо». Пан поднял глаза к небу. Прилетели два ворона и выклевали ему глаза. Пан ослеп и не мог больше творить зла, так как вся колдовская сила была у него в глазах. Так да погибнут все враги Твои, Господи.

Пауза. Все поражены рассказом.

Кухарка. Старики еще помнят, как этот старый граф ходил слепой по местечку и два гайдука водили его.

Гость. Ну, а вот теперешний пан. Разве он тоже замечен в этих делах?

Кухарка. В прошлом году умирали дети как мухи… Перед Пасхой в одну неделю умерли три роженицы… Летом утонула средь бела дня девушка-невеста. Неспроста же это…

Алтер. И подозревают… и дрожат…

Выходит Сендер, одетый по-праздничному, в сопровождении нескольких слуг.

Сендер (Алтеру). Все приготовлено, как я велел?

Алтер. Все, все, реб Сендер, все. Можете положиться на меня. (Подает слугам подносы.) Смотрите, несите осторожно.

37 Сендер в сопровождении слуге подносами направляется к площади и сворачивает в переулок направо. Все расступаются, провожают процессию глазами, шепчут друг другу: «Реб Сендер понес во двор поздравительные». Алтер убирает, уносит в дом стол вместе с остатками вина и печений. Одна за другой уходят и кухарки. 1-й и 2-й старики и Меер возвращаются в синагогу. Гость, постояв на крыльце, заходит в дом. Во дворе позади столов показывается Лия в подвенечном платье, кружась поочередно с нищими. К ней тянутся со всех сторон другие. Нищие поодиночке встают из-за стола, выходят на площадь.

Безрукая нищая. Я плясала с невестою!

Хромая старуха. Я тоже! Обняла ее и кружила, хе-хе!!!

Горбун. Почему это невеста пляшет только с женщинами? Я бы тоже хотел обнять и поплясать, хе-хе!

Нищие. Хе-хе-хе!

На крыльцо выходят Фрада, Гитель и Бася.

Фрада. Горе мне! Лееле все еще пляшет с нищими. У нее головка закружится. Девочки, уведите ее скорее! (Садится на завалинку у крыльца.)

Гитель и Бася подходят к Лии, останавливают ее.

Гитель. Довольно, Лееле, танцевать! Пойдем!

Лия (глядит на нее бессознательно. Закрывает глаза). Еще… еще…

Бася. У тебя головка закружится.

Бася и Гитель берут Лию за руки, хотят увести.

Нищие (обступают Лию, удерживают ее, кричат жалобно, плаксиво).

— Она еще со мною не плясала!

— Чем я хуже других?

— Я жду целый час!

— Пустите меня! Теперь моя очередь!!

— С хромой Яхной она долго кружилась, а со мною не хочет? Я во всем не счастнее других!

— Пусть она со мною хоть разок покружится! Хоть один разок!

Маршалок (выходит, становится на скамейку. Громко, нараспев).

Все под навес отправляйтесь скорей:
Там каждый получит по десять грошей… (Уходит.)

Нищие гурьбой, толкая друг друга, кидаются во двор, выкрикивая возбужденно: «По десять грошей… По десять грошей». На опустевшей сцене остаются Лия, Гитель, Бася и Полуслепая старуха.

Старуха (цепляясь за Лию). Хоть разок покружись со мною. Мне не надо грошей. Сорок лет уже как я не плясала… Ой, как я плясала в молодости, как плясала!

Лия обнимает ее, кружится. Старуха, вцепившись в нее, повторяет: «Еще… еще…» Кружатся. Старуха, задыхаясь, кричит: «Еще… еще…» Бася и Гитель насильно останавливают Старуху. Бася отводит ее во двор, возвращается. Гитель подводит Лию к скамье, сажает ее. Слуги убирают столы, закрывают ворота.

Фрада. На тебе лица нет, Лееле! Ты устала?

38 Лия (закрыв глаза, подняв голову, полусознательно). Они крепко обнимали меня, прижимались ко мне, впивались в меня холодными пальцами… Голова кружилась, замирало сердце, земля уплывала из-под ног. И какая-то неземная сила подхватила меня и унесла с собою далеко, далеко…

Бася. Они измяли и испачкали твое платье! Что ты теперь будешь делать?

Лия (продолжает, как раньше). Когда невесту оставляют одну в день венца, ее подхватывают духи и уносят, и она сама превращается в дух… Зачем вы меня вернули?..

Фрада (испуганно). Какие страшные слова ты произносишь, Лееле. Про духов даже упоминать нельзя. Они лукавые. Они сидят, притаившись во всех уголках, во всех щелочках, все высматривают, ко всему прислушиваются и только ждут, когда про них упомянут, чтобы наброситься на человека. Тьфу! тьфу! тьфу!

Лия (открывает глаза). Я их знаю и не боюсь их. Они не страшные…

Фрада. И хвалить их нельзя. Когда злого духа хвалят, он становится дерзким.

Лия (особенно убедительно). Бабушка, ведь нас окружают не злые духи, а души людей, которые жили на земле раньше нас и вместе с нами и умерли. Это они присматриваются ко всему, что мы делаем, прислушиваются ко всему, что мы говорим. Они живут с нами.

Фрада. Что ты, что ты, Лееле! Души умерших взлетают на небо, покоятся в светлом раю. А грешные души…

Лия (перебивает ее). Нет, бабушка, нет! Они живут с нами… (Иным тоном.) Бабушка! Ведь человек рождается для целой большой жизни! А если он умирает раньше времени — куда же девается его недожитая жизнь, его радости и горести, мысли, которые он должен был думать, дела, которые он должен был сотворить, дети, которых он должен был родить! Куда? Куда?.. (Иным тоном.) Жил юноша с высокою душой, с глубокими мыслями. И была перед ним целая жизнь. И вдруг, в один миг, она оборвалась. И пришли чужие люди и отнесли его на кладбище, и похоронили в чужой земле. А куда же делась его недожитая жизнь? его недосказанные слова? его недопетые молитвы? Бабушка, ведь если свеча гаснет раньше, чем догорает, она не исчезает. И ее можно вновь засветить, и она будет гореть, пока не догорит до конца. Как же может исчезнуть потухшая раньше времени человеческая жизнь? Как она может исчезнуть?

Фрада (качает головой). Нельзя, Лееле, думать о таких вещах. Господь знает, что делает. А мы — слепые и ничего не знаем.

Лия (тихо). Я знаю, бабушка. Жизнь человеческая не исчезает. Души покойников возвращаются на землю и бесплотными духами доживают свою жизнь, довершают свои дела, переживают свои неиспытанные радости, допевают свои молитвы. Вы сами рассказали, как по ночам покойники собираются в синагогу на молитву. Мать моя умерла молодою и не испытала всех материнских радостей. Сегодня пойду к ней на кладбище и приглашу ее к себе на свадьбу. И она придет. И вместе с отцом поведет меня под венец и потом будет плясать со мною… И все другие души тоже живут с нами, радуются и печалятся. Но мы их не видим, не понимаем. (Шепотом.) Бабушка! Если сильно захотеть, можно их видеть, и слышать их голоса, и жить с ними, как с живыми. Я знаю… (Пауза. Указывает на могилку.) Вот святая могилка! (Встает и медленно идет к могилке.)

Фрада, Гитель и Бася следуют за нею.

39 Я знаю эту могилку с раннего детства, знаю покоящихся в ней жениха и невесту, видела их много раз во сне и наяву — и они мне близки, как родные. Шли они — молодые и радостные — к венцу, и была перед ними долгая жизнь. И вдруг — крики, смятение, налетели жестокие и кровожадные люди. Блеснул топор — и жених с невестой пали мертвыми. И их похоронили в одной могилке. И они стали неразлучными навеки, и души их сплелись вместе, видят и слышат друг друга. И при каждой свадьбе, когда пляшут вокруг их могилки, они выходят и берут у новобрачных частицу их радости и веселья, и справляют собственную свадьбу. (К могилке.) Вечные жених и невеста! прошу вас явиться ко мне на свадьбу! Приходите и станьте рядом со мною под венцом.

Туш музыки. Лия вскрикивает и чуть не падает. Гитель и Бася поддерживают ее.

Гитель. Чего ты испугалась? Это приехал жених — его встречают у околицы с музыкой.

Бася (возбужденно). Я побегу посмотрю на него!

Гитель. Я тоже. Потом прибежим и скажем тебе, какой он. Хорошо?

Лия (тихо). Не надо…

Бася. Она стыдится. Не стыдись, глупенькая! Мы никому не расскажем!

Бася и Гитель поспешно уходят. Лия и Фрада возвращаются на прежнее место.

Фрада. Невеста всегда просит подружек, чтобы они поглядели и сказали ей, какой из себя жених, беленький или черненький.

Подходит Сендер.

Сендер. Что это ты сидишь здесь, дочь моя?

Фрада. Она увеселяла нищих, плясала с ними, у нее головка закружилась. Она и отдыхает.

Сендер. А-а, нищих увеселяла. Это хорошо… А я был у графа во дворе. Он остался доволен угощением и обещал прислать тебе дорогой подарок. (Глядит на небо.) Уже не рано. Сваты и жених приехали. Вы готовы?

Фрада. Мы должны еще пойти на кладбище…

Сендер. Иди, иди, дочь моя, в гости к матери. Пригласи ее на свадьбу, поплачь над ее могилкой… и скажи ей, что я тоже прошу ее прийти, что я непременно хочу вместе с ней вести к венцу нашу единственную дочь. (С волнением.) Скажи ей, что я исполнил все, о чем она меня просила на смертном одре. Все мои заботы я посвятил тебе, воспитывал тебя в страхе Божием и теперь выдаю замуж за достойного, ученого юношу из лучшей семьи… (Всхлипывает. Вытирает слезы и с поникшей головой уходит в дом.)

Пауза.

Лия. Бабушка, ведь можно и кроме матери кого-нибудь из покойников пригласить на свадьбу?

Фрада. Только самых близких родственников. Пригласишь дедушку Эфраима, тетку Миреле…

Лия (тише). Хочу пригласить одного… не родственника.

Фрада. Нельзя, дочь моя! Если пригласишь чужого, все другие покойники обидятся, что их не пригласили, и будут причинять зло…

40 Лия. Но это не чужой… Он был у нас в доме, как родной.

Фрада (шепотом). Кто?

Лия (чуть слышно). Хонон…

Фрада (испуганно). Ой, боюсь, дочь моя! Говорят, что он умер нехорошей смертью.

Лия опускает голову и беззвучно плачет.

Ну не плачь! не плачь! Пригласи и его! На себя возьму грех! (Спохватившись.) Но ведь я не знаю, где его могила. А спрашивать непристойно!

Лия. Я знаю…

Фрада. Откуда знаешь?

Лия. Я ее видела во сне! (Закрыв глаза, как бы про себя.) И его самого видела… И он говорил со мною, и рассказывал, что с ним происходит на том свете, и просил, чтобы я позвала его к себе на свадьбу.

Прибегают Гитель и Бася.

Гитель и Бася (вместе). Мы его видели! Мы его видели!

Лия (отшатнувшись, вскрикивает). Кого? Кого вы видели?

Гитель. Жениха! Он черненький-черненький!

Бася. Нет, беленький! Нет, беленький!

Пауза.

Лия (встает). Бабушка, пойдемте на кладбище.

Фрада. Постой, Лееле! Раньше ты еще должна отнести своей повитухе, бабке Хане, рубаху, которую ты для нее сшила.

Бася. И она будет в ней плясать по базару, и петь, и угощать лавочников.

Фрада. Да! Это стародавний обычай и его надо исполнять. (К Гитель и Басе.) Пойдите, девочки, в дом и принесите рубаху и угощение на подносах.

Гитель и Бася уходят в дом и выносят на двух подносах рубаху и угощение, мед и пряники. Передают поднос с рубахой Лие. Она идет вперед, за нею Гитель с другим подносом. Направляется к крайнему домику с левой стороны сцены. Сбегаются дети, подростки.

Дети (весело, подпрыгивая). Несут рубаху бабке Хане! Несут рубаху бабке Хане! (Бегут за процессией.)

Лия и другие подходят к дому Ханы.

Лия (стучит в дверь). Баба Хана, откройте! Внучка пришла, подарок принесла!

Выходит старая бабка Хана.

Бабка Хана. Внученька пришла! Бабку старую вспомнила!

Лия (подает ей поднос с рубахой). Бабушка! Рубаху эту я сама для вас шила и прошивала! (Подает ей другой поднос.) Печенье это я сама для вас пекла и выпекала! Как вы принимали меня, когда я родилась, так примите от меня подарок в день моей свадьбы. Живите до сто двадцати лет!

Бабка Хана. Немного уж осталось до сто двадцати лет, хе-хе! (Принимает второй поднос.) Внучка моя золотая! Как ты одарила меня рубахой, так да одарит тебя Господь двенадцатью сыновьями, которые день и ночь сидели бы над Торой и прославили бы твое имя во всем мире! (Целует ее. Кладет ей руки на голову.) Да благословит тебя Господь Авраама, Исаака и Иакова! (Берет рубаху, рассматривает 41 ее.) Ай, ай, ай, какая хорошая рубаха! Я оставлю ее себе на саван! Ну, пойду наряжаться! (Уходит в дом.)

Лия, накинув на плечи черный платок, уходит вместе с Фрадой в боковой переулок.

Гитель (Басе). Лия и Фрада ушли на кладбище.

Выходит Хана в рубахе, опоясанная белым шнурком.

Бабка Хана (берет в руки поднос и, подплясывая, направляется через базар к лавкам. Поет).

Наплодила бабка Хана
Множество внучат.
Все в день свадьбы ей рубаху
Белую дарят.
Нарядилась бабка Хана
В белый свой убор
И выходит, как графиня,
На широкий двор.

Выплывает бабка Хана
Да на стар базар,
Выбегают ей навстречу
Все — и млад, и стар.

Внучку Лию бабка Хана
Замуж выдает,
И подносит всем соседям
Пряники и мед.

Угощает лавочников.

Угощенье бабки Ханы
Сладко и пьяно,
Кто к губам подносит рюмку,
Тот кричит: еще.

Голоса. Еще! Еще!

Лавочники и лавочницы обступают ее, пьют мед, закусывают пряниками и кладут на поднос монеты.

Бабка Хана (передает поднос). А теперь пойду увеселять святых покойников, жениха и невесту. Зовите музыкантов.

Все притихают. Среди общей тишины бабка Хана, подплясывая, направляется к могилке. Толпа обступает ее большим полукругом. Выходит музыкант и под сурдинку играет заунывную тихую мелодию. Под эту мелодию бабка Хана медленно пляшет вокруг могилки, обходя ее три раза. Толпа молча расходится. Бабка Хана возвращается к себе. Темнеет. Лавочник и запирают лавки. В синагоге и доме Сендера зажигаются огни. Выходят Сендер, Гость, Гитель и Бася, тревожно оглядываются.

Сендер (беспокойно). Где Лия? Где Лия? Почему она так поздно не возвращается с кладбища?

42 Гость. Не случилось ли чего с нею?

Гитель и Бася. Мы пойдем ей навстречу. (Идут.)

Из переулка поспешно выходят закутанные в черных платках Фрада и Лия.

Фрада. Скорее, доченька, скорее! Мы страшно запоздали. Ох, зачем я тебя слушалась! Я вся дрожу. Не случилось бы чего дурного, Боже упаси!

Сендер. Вот и она! (Подходит.) Отчего вы так запоздали?

Выходят несколько женщин.

Женщины. Ну, вот и невеста! Ведите ее освящать свечи. (Уводят Лию.)

Фрада (Гитель и Басе). Она упала в обморок. Еле привели ее в чувства. Я вся дрожу.

Бася. Она весь день ничего не ела.

Гитель. Вероятно, сильно плакала над могилой матери?

Фрада. Ой, лучше не спрашивай меня. (Уходит в дом.)

Выносят полукадку, в которой месят хлеб, ставят ее опрокинутою у крыльца, кладут подушку и покрывают простыней. Выводят Лию и сажают. Играет музыка. Из дома возле синагоги выходит группа празднично одетых евреев и евреек, среди них худенький юноша в длинном сюртуке и в меховой шапке. Идет робко, с опущенными глазами, держа перед собою покрывало. Подходит, накидывает Лие покрывало через голову на лицо. Отходит к своей группе, которая вместе с ним заходит в дом Сендера. Выступает Маршалок.

Маршалок (громко, плачущим напевом).

Невеста, невеста, невеста краса.
Сегодня день твоего великого суда.
Пред Богом на небе предстанут все твои дела,
И тайные и явные, и мысли и слова
От часа рождения до нынешнего дня…
И на всю твою жизнь, на долгие года
Решится сегодня твоя судьба-а-а!

Музыка.

И в этот час не должна ты, невеста, забывать,
Что Бог судил сиротством тебя наказать.
Что в сырой земле лежит твоя бедная мать,
Не может она из холодной могилочки встать,
Чтобы вместе с отцом тебя под руки взять
И, благословляя, к венцу провожать.

Музыка, женщины плачут.

Поэтому должна ты, невеста, плакать и рыдать
И строгим постом и молитвой себя очищать.
Чтобы перед судом Всемогущего Бога предстать
Невинной и чистою, как родила тебя мать.
И за это Всевышний тебе не откажет послать
Свою безграничную милость и свою благо-да-ать.

Музыка.

43 Голоса. Ведите невесту к венцу!!!

Возле синагоги ставят балдахин на четырех шестах, которые подростки придерживают. Из дома выходят Сендер и старуха-тетка и берут Лию под руку. Выходят сваты с женихом, родные, гости со свечами в руках. Образуется кортеж. Впереди выступают музыканты. Перед ними пляшут лицом к кортежу мужчина в вывернутом кожухе и женщина с большим плетеным калачом в руках. За музыкантами важно выступают раввин и кантор. За ними Меер несет на подносе графин вина и стакан. Дальше отец и мать ведут жениха. За ними Сендер и тетка ведут Лию, за ними Фрада, Гитель и Бася, далее идут по два, по три человека родные, гости. Направляются к синагоге полукругом через всю сцену. Выходит навстречу водонос с полными ведрами. Все кидают в ведра монеты. Под балдахином подходит раввин с кантором и служкой. Подводят жениха и ставят в середине. Вводят Лию и семь раз обводят ее вокруг жениха. Меер передает жениху кольцо. Сендер берет руку Лии, подымает ее. Жених подымает руку с кольцом, чтобы надеть Лии на указательный палец.

Лия (вырывает руку, отталкивает жениха. Кричит истерически). Не ты мой жених!!! (Падает на землю.)

Сильное смятение. Все кидаются к Лии, подымают ее, суетятся вокруг нее.

Сендер (потрясенный). Дочь моя, дочь моя!!! Что с тобой?

Лия (снова вырывается. Подбегает к могилке, простирает руки). Вечные жених и невеста, защитите меня! (Вскакивает. Совершенно иным, мужским голосом кричит.) Вы меня похоронили! А я вернулся к моей суженой — и не уйду от нее. Отступитесь от меня!

Раввин подходит к ней. Она ему кричит: «Хамелюк…»

Гости (отшатываются от нее в ужасе). В нее воплотилась чужая душа.

Раввин. В нее вошел Дибук!

Общее смятение.

Занавес.

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

В доме раби Шлоймеле Тартаковера. Большая комната, служащая домашней молельней. Слева дверь с улицы, за нею во всю левую стену стол, покрытый скатертью. Лежит горка ломтиков белого хлеба. С обеих сторон стола — скамьи. У почетного места — кресло. Посреди передней стены небольшой кивот и амвон. С обеих сторон — окна. Правая часть комнаты имеет более характер жилого помещения. Диван, несколько стульев, стол. С правой стороны — дверь во внутренние комнаты. У длинного стола, с краю стоят Михоэль и старый хасид. Сумерки. Из внутренних комнат слабо доносится молитвенное пение.

Старый хасид (пожимает плечами). Такое несчастье! Такое несчастье! И с кем это должно случиться — с Сендером!

Михоэль. Не узнать его стало! Не тот человек совсем! Страшно смотреть на него!

Старый хасид. Шутка сказать! Единственная дочь! Но как это случилось, каким образом?

Михоэль. Кто знает! Перед самым венцом…

Старый хасид. Может быть, оставили ее одну?

44 Михоэль. Что вы говорите! Что они, маленькие дети, не знают, что опасно оставлять невесту перед венчанием одну? Все были при этом, и родители, и жених. Уже вели ее к венцу, как вдруг она падает, начинает кататься по земле и кричать не своим голосом: ругает сватов, жениха, раввина…

Старый хасид. А! Волос дыбом становится!

Михоэль. Тотчас же поняли, что в нее воплотилась душа покойника, то есть [вошел дух,] Дибук. Кричала мужским голосом. Стали спрашивать Дибука, кто он? — не сказал. Только кричит, что он — жених дочери Сендера. [Но его сейчас же узнали: ешиботник, незадолго перед тем умерший.] Можете себе представить, что там творилось! Сендер не стал долго размышлять, взял лошадей и привез ее прямо сюда, к раби Шлоймеле. Приехал вчера вечером к самому заходу субботы. Не хотел заезжать на постоялый, чтобы не было лишнего шума в местечке, и заехал ко мне. И вот, имел я такую субботу, что во веки не забуду ее. Целые сутки «он», не переставая, кричал из нее.

Старый хасид. Что же кричит «он», что?

Михоэль. Что «он» кричит? Кричит: «Сжальтесь! Не ведите меня к цадику! Я боюсь его! Я знаю, что он очень силен и будет принуждать меня выйти. Но я не послушаюсь, не выйду!» Все в таком роде. А когда «он» отпускал ее, она говорила своим голосом, клала голову на колени старой няне и плакала. Сердце надрывалось…

Старый хасид. Равви, конечно, не видел ее еще?

Михоэль. Когда же? Не станет же он нарушать субботний покой такими делами.

Входят хасиды по одиночку и группами. Разговаривают друг с другом шепотом. Открывается дверь из внутренних покоев комнат. Входит раби Шлоймеле, глубокий старик, в белом жупане, в высокой меховой шапке.

Ша-а!

Все сразу умолкают.

Раби Шлоймеле задумчив. Идет медленно к столу. Садится устало в кресло. Михоэль становится у его правой руки. Хасиды занимают места. Старики усаживаются на скамьях, молодые стоят за их спиной. Михоэль раздает присутствующим по ломтику булки. Раби Шлоймеле подымает голову, тяжело вздыхает и начинает тихими дрожащим напевом: «Сие есть пир царя Давидова!» Все повторяют. Полушепотом читают молитву. Пауза. Начинают петь, сперва тихо, затем все громче песню без слов, очень грустную и торжественно-мистическую. Пауза. Раби Шлоймеле, подперев голову руками, сидит углубившись в мыслях. Напряженная тишина.

Раби Шлоймеле (подымает голову и начинает говорить торжественно, медленно). Рассказывают о святом Бал-Шеме, да защитит он нас. (Коротенькая пауза.) Однажды приехали в его город, Меджибож, фокусники из тех, которые ломаются на улицах, проделывают разные штуки. И протянули они веревку через реку, и один из них собирался идти по веревке. И побежал весь город к реке. И пошел Бал-Шем тоже к реке и стоял вместе со всеми. И тоже глядел, как фокусник ходил по веревке. И дивился народ, что святой Бал-Шем шел смотреть такие вещи. И обратились к нему приближенные и спросили, что сие означает? И ответил он: «Я пошел смотреть, как человек умудряется ходить над пропастью. И глядел я и думал: если бы этот человек столько работал над своей душою, 45 сколько он работал над своим телом, через какие страшные пропасти она могла бы переходить по тонкой нити жизни».

Шепот одобрения.

1-й хасид. А! а! а! Как высоко!

2-й хасид. Божественные слова!

Снова поют песнь без слов. Пауза.

Раби Шлоймеле (как раньше). Существует великий святой мир. В этом мире самое священное место — Страна Израиля. В Стране Израиля всего святее Иерусалим. В Иерусалиме святейшим местом был Храм, в Храме всего святее была Святая Святых. (Короткая пауза.) Существует в году 355 дней^4*. Среди них наиболее святы праздники, среди праздников наиболее святы Субботы, среди Суббот всего святее Суббота Суббот — Йом-Кипур. (Короткая пауза.) Существует 70 племен. Среди них самое святое племя — еврейское. В еврейском племени самое святое колено — Левитово. В Левитовом колене святее других потомки Аарона, койганы. Среди койганов самым святым был первосвященник. (Короткая пауза.) Существует 70 наречий, среди них самое святое — язык еврейский. В еврейском языке всего святее — Библия. В Библии самое святое место — Десять заповедей. В Десяти заповедях самое святое слово — Имя Господне. (Короткая пауза.) И раз в году, в установленный час сходились вместе все четыре высшие святыни вселенной. Это было, когда в день Йом-Кипура первосвященник входил в Святая Святых и произносил тогда полностью Имя Господне. И этот святейший час был самым грозным и самым опасным как для первосвященника, так и для всего еврейского народа. Поэтому, раньше чем первосвященник проникал в Святая Святых, народ заклинал его Именем Обитающего Храм подумать, не имеет ли он греховных мыслей. И он простирал руки. И плакал, что его заподозрили. И народ плакал, что заподозрил его. Ибо если б в тот миг, когда он входил в Святая Святых, у него появилась греховная мысль — мир рухнул бы. (Пауза.) Каждое место, с которого человек поднял только взор к небу, — Святая Святых. Каждый миг жизни — Йом-Кипур, день суда. Каждый еврей — первосвященник. Каждое слово, произнесенное в святости, — Имя Господне. Поэтому падение еврейской души влечет за собой разрушение мира. (Пауза. С дрожью в голосе.) Еврейские души. Сквозь тяжелые муки страдания, через различные перевоплощения тянутся они, как дитя к сосцам матери, к Престолу Всевышнего. И когда они подходят совсем близко, случается иногда, что темная сила одерживает верх — и они падают. И чем выше было их воспарение, тем глубже их падение. И когда такая душа падает в пропасть — плачут все миры, все десять Сефирот… (Пауза. Точно очнувшись.) Дети, сегодня мы сократим наши Проводы Королевы — Субботы.

Все встают из-за стола.

Михоэль. Раби просит всех уйти.

Все медленно расходятся. Раби Шлоймеле остается у стола, погруженный в мыслях.

46 Михоэль (нерешительно). Раби…

Раби Шлоймеле глядит на него молча и скорбно.

Приехал Сендер Бриницкий…

Раби Шлоймеле (точно повторяя за ним). Приехал Сендер Бриницкий… Знаю…

Михоэль. У него случилось большое несчастье… В его дочери воплотился Дибук.

Раби Шлоймеле. Воплотился Дибук… Знаю…

Михоэль. Он привез ее к вам…

Раби Шлоймеле. Ко мне… ко мне… Как он мог привести ее ко мне, когда нет этого «мне», когда нет моего «я».

Михоэль. Раби, к вам идет целый свет…

Раби Шлоймеле. Слепой свет… Слепые овцы устремляются к слепому пастырю. Если бы они не были слепы, — они обращались бы не ко мне, а к Тому, Кто может сказать о Себе — Я; к единому, великому Я мира…

Михоэль. Раби! Вы его посланец.

Раби Шлоймеле (вздыхает). Это говорят люди, а во мне нет уверенности… Уже сорок лет, как состою цадиком — и до сих пор не знаю, поистине ли я посланец Бога. Бывают времена, когда ощущаю в себе великую мощь, чувствую близость к Богу и сознаю свою власть в высших мирах. Тогда не сомневаюсь, не спрашиваю… Но бывают времена, когда чувствую себя слабым и беспомощным, как покинутый ребенок… И тогда мне хочется самому бежать к кому-нибудь, молить о помощи…

Михоэль. Я помню, раби…

Раби Шлоймеле (испуганно). Что ты помнишь?

Михоэль. Однажды, в глухую ночь, вы пришли ко мне в дом, разбудили меня и со слезами стали просить, чтобы я читал с вами Псалмы…

Раби Шлоймеле. Да… Это было давно… Теперь бывает хуже… (Жалобно.) Чего хотят от меня? Я стар и немощен… Тело просит покоя… душа жаждет уединения. А ко мне тянутся со всех сторон нужды и муки всего мира. Предо мною обнажаются страшные язвы; от меня требуют исцеления, помощи, заступничества… Каждая записка, которую мне подают, вонзается в тело, как острая игла. (Всхлипывает.) Не могу больше…

Михоэль (испуганно). Раби! Раби!

Раби Шлоймеле. Не могу больше, не могу!

Михоэль. Раби! Вы не должны забывать, что за вами стоит целый ряд великих предков…

Пауза.

Раби Шлоймеле (приходит в себя. Сосредоточенно). Предки… Отец раби Ицеле, блаженной памяти, три раза в день восходивший на небо; дядя, великий раби Меер-Бер, воскресавший мертвых… дедушка, святой раби Велвеле, ученик и друг Бал-Шема… (Подымает голову.) Знаешь, Михоэль, дедушка, раби Велвеле, изгонял Дибука без Святых Имен и заклинаний, одним властным окриком, одним окриком. (Твердо.) В трудную минуту я всегда обращаюсь к нему, и он мне помогает. Он и теперь поддержит мою десницу… Позови Сендера!

Михоэль выходит и возвращается с Сендером.

47 Сендер (делает шаг вперед, простирает руки, с плачем). Раби! Помогите! Спасите мою дочь!..

Раби Шлоймеле. Расскажи, как случилось несчастье.

Сендер. Случилось это, когда я вел дочь к венцу…

Раби Шлоймеле (перебивает его). Я спрашиваю не об этом. Я хочу знать, как это могло случиться.

Сендер. Не знаю, раби…

Раби Шлоймеле. Червяк может проникнуть в плод только тогда, когда плод начинает портиться…

Сендер. Раби! Моя дочь — благочестивая дщерь Израиля. Она всегда ходила с опущенными глазами и ни в чем не ослушалась родителей.

Раби Шлоймеле. Дети бывают иногда наказаны за грехи отцов.

Сендер. Если бы я знал за собой грех вольный, я бы в нем раскаялся.

Раби Шлоймеле. Спрашивали Дибука, кто он и почему вошел в твою дочь?

Сендер. Спрашивали. Не говорит… Но по голосу в нем узнали ешиботника, учившегося в нашем местечке, [большого каббалиста], умершего неожиданно в синагоге…

Раби Шлоймеле. Ты его знал?

Сендер. Да… Он некоторое время получал у меня стол…

Раби Шлоймеле (пытливо). Ты ничем не обидел его? не провинился пред ним?

Сендер. Не знаю… Не помню… (В отчаянии.) Раби, я не больше, как смертный!

Пауза.

Раби Шлоймеле (решительно). Введи сюда свою дочь.

Сендер выходит. Раби Шлоймеле остается глубоко сосредоточенным. В дверях появляются Сендер и Фрада, ведущие за руки Лию. Она упирается у порога, не хочет войти.

Сендер (умоляющим голосом). Доченька, доченька! Сжалься! Сжалься над отцом, войди!

Лия (плачущим тоном). Отец! Я хочу войти, но не могу! «Он» не дает мне войти.

Сендер. Доченька, сделай над собой усилие.

Лия (голосом Дибука. Кричит). Я не хочу войти! Я не хочу к равви! Не хочу, чтобы он меня изгонял!

Раби Шлоймеле (тихо и повелительно). Отроковица, повелеваю тебе войти в комнату.

Лия послушно, с опущенной головой входит.

Садись!

Она послушно садится на стул.

Сендер и Михоэль, держите ее.

Берут ее за руки. Фрада стоит сбоку и гладит ее по спине.

Лия (Дибук) (рванувшись с места). Пустите меня, не хочу!

Раби Шлоймеле. Дибук! Тень человека, ушедшего из мира живых! Скажи нам, кто ты.

48 Лия (Дибук). Не скажу. Тартаковский цадик, ты сам знаешь, кто я. А другим я не хочу открывать своего имени.

Раби Шлоймеле. Почему ты вошел в эту отроковицу?

Лия (Дибук). Я ее суженый.

Раби Шлоймеле. По закону нашей Святой Торы, мертвый не должен находиться среди живых. Поэтому ты должен оставить тело отроковицы и уйти из мира живых.

Лия (Дибук). Я не выйду!

Раби Шлоймеле (повышая голос). Я тебе вторично повелеваю!

Лия (Дибук) (кричит). Тартаковский цадик! Я знаю, как ты велик и могуществен. [Я знаю, что ты можешь повелевать ангелами.] Но со мною ты ничего не поделаешь. (С отчаянием.) Горе мне! Горе мне! Я проиграл оба мира! И некуда мне идти! Из мира живых меня гонят, и земля меня не принимает. И со всех сторон окружает меня тьма дьяволов, щелкают зубами, ждут пока выйду, чтобы растерзать меня! Не выйду! Не выйду!

Раби Шлоймеле. Михоэль, позови десять евреев.

Михоэль выходит и возвращается с десятью человеками.

Святая община еврейская! Даете ли вы мне разрешение действовать вашим именем и вашей властью?

Все десять человек. Мы даем вам разрешение действовать нашим именем и нашей властью.

Раби Шлоймеле. Именем святой еврейской общины, именем Великого Судилища в Иерусалиме, именем всех праведников и великанов духа в Израиле я, Шлойма бен Годес, предупреждаю тебя и повелеваю тебе, Дибук, покинуть тело [духу, выйти из тела] отроковицы Лии бас Ханы без вреда для нее и чтобы, уходя, ты не причинил вреда ни тем, которые здесь, ни тем, которых здесь нет. Если не послушаешься моего повеления, я выступлю против тебя с заклятиями, отлучениями и проклятиями, со всей мощью десницы моей. Если же послушаешься, я употреблю все силы, чтобы исправить и спасти твою душу молитвами и милостыней. Вся община возьмет на себя, чтобы в течение года каждый день, кроме суббот и праздников, кто-нибудь постил для твоего спасения. Я буду читать по тебе поминальную молитву, дабы ты имел покой от дьяволов…

Лия (Дибук). Я не верю вашим обещаниям! Нет такой силы, которая могла бы меня спасти от дьявола и дать мне покой. Мне не страшны никакие заклятия, проклятия, отлучения! Мне некуда идти! (С рыданием.) Для меня закрыты все пути и тропы, для меня замкнуты все миры. Я не могу подняться ввысь, и нет такого дна, которого я мог бы достигнуть, падая в пропасть. Существует небо, земля и преисподняя, существует бесконечное число миров. И во всех мирах, во всей вселенной нашлось только одно убежище, где моя истерзанная душа нашла свой покой. И вы хотите лишить меня и этого последнего убежища. Сжальтесь, не гоните, не заклинайте меня!

Раби Шлоймеле. Мы преисполнены жалости к тебе и обещаем спасти тебя от злых сил и найти тебе место покоя в царстве небесном [мире духов. Но я в последний раз повелеваю тебе оставить тело отроковицы].

49 Лия (Дибук) (с ожесточением). Не выйду! Не выйду! Не выйду!

Раби Шлоймеле. Михоэль! Позови от моего имени раввина и двух духовных судей. Вели приготовить семь черных свечей, семь трубных рогов, отбери семь Свитков Торы. Мы прибегнем к последнему, самому грозному средству.

Михоэль уходит.

Пока выведите отроковицу и выйдите все отсюда.

Сендер. Равви… Равви… (Громко плачет.) Равви… за что я так наказан!

Раби Шлоймеле. Мой сын, принимай испытания с любовью и спокойствием. Господь праведен во всех Своих путях, но Он полон жалости и милосердия.

Лия (как бы проснувшись). Отец! Я боюсь… Я вся охвачена страхом… Что хотят сделать с ним?

Сендер. Ничего, ничего, дочь моя! Не бойся! Равви знает, что делает. Идем! (Уводит ее.)

Все уходят. Раби Шлоймеле сидит в глубокой задумчивости. Входят раби Шамшон, двое духовных судей и Михоэль.

Раби Шлоймеле (подымается им навстречу). Благословенны грядущие!

Раби Шамшон, судьи. Добрая неделя, равви!

Раби Шлоймеле. Я обеспокоил вас, просил прийти ко мне. Надо спасти дщерь Израиля, освободить от Дибука [изгнать из нее духа], который не хочет выйти по доброй воле. Приходится прибегнуть к грозным мерам [изгнать его посредством проклятий и отлучения]. Я обращаюсь к вам, раби, как к духовному повелителю общины, чтобы вы дали мне разрешение выступить против Дибука [духа] с отлучением и заклятиями.

Раби Шамшон (вздохнув). Отлучение страшно для живого, тем более для мертвого. Но если нет другого средства и такой божественный муж, как вы, находит нужным прибегать к этому, я даю свое согласие. Но раньше я должен открыть вам тайну, которая имеет отношение к этому делу.

Раби Шлоймеле. Говорите, равви.

Раби Шамшон. Помните, равви, когда-то приезжал сюда к вам молодой человек Нисон Ривкес, очень набожный и ученый?

Раби Шлоймеле. Помню его хорошо. Он умер молодым.

Раби Шамшон. Да. И вот, в эту ночь он явился ко мне трижды и сказал, что Дибук, вошедший в дочь Сендера, — душа [дух] его сына, недавно умершего. И со слезами молил, чтобы я вызвал Сендера на суд с ним, так как он считает его виновником смерти сына.

Раби Шлоймеле. В чем обвиняет он Сендера?

Раби Шамшон. Он не говорит. Обещает на суде все рассказать… но еще раньше я что-то слышал, что Сендер, бывший его близким другом, чем-то обидел его, не выполнив какого-то обещания…

Раби Шлоймеле. Если еврей требует еврея на суд, раввин не имеет права отказать ему. Тем более — покойнику. Но какова бы ни была вина Сендера, это к Дибуку не имеет отношения. Он должен сейчас же покинуть тело отроковицы. А завтра, если Господь позволит, мы разрешим ваш сон, и вы вызовете Сендера и покойника на суд.

50 Раби Шамшон. Хотя я духовный властелин общины и мы втроем духовные судьи, но мы просим вас, раби, вместе с нами разобрать это трудное дело и быть у нас верховным судьей.

Раби Шлоймеле. Уступаю вашей просьбе… А теперь, Михоэль, вели ввести отроковицу.

Сендер и Фрада вводят Лию и сажают на прежнее место.

Тень человека! Именем духовного властелина общины и суда праведного, сидящего здесь, я, Шлойме бен Годес, в последний раз предупреждаю тебя и повелеваю покинуть тело отроковицы Лии бас Ханы. Если ты и на этот раз не окажешь нам должного повиновения, мы выступим против тебя с самыми грозными заклятиями. Я подыму против тебя высших и низших. И тогда тебя ждет вечная гибель…

Лия (Дибук). Я не выйду!

Раби Шлоймеле. Пусть входят десять человек в белых кителях.

Входят.

Выньте Свитки.

Вынимают.

Зажгите черные свечи.

Зажигают.

Берите трубные рога!

Берут рога.

(Громко, торжественно.) Тень человека, ушедшего из мира живых, заклинаю тебя, чтобы ты в сей же миг покинул тело отроковицы Лии бас Ханы! (Выжидание. Решительно.) Трубите Текио!

Трубят.

Лия (Дибук) (бьется в ужасе). Отпустите меня, не тащите меня! Не хочу выйти! Не могу!

Раби Шлоймеле. Трубите Шворим!

Трубят.

Лия (Дибук) (изнемогая). Не могу, не могу…

Раби Шлоймеле. Трубите Теруо!

Трубят.

Лия (Дибук) (слабо). Я изнемог… Горе мне. Я должен выйти. (С мольбой.) Раби, сжалься, дай мне сроку хоть до завтра, чтобы вы молитвами успели очистить для меня путь от дьяволов.

Раби Шлоймеле (подумав). Даем тебе двенадцать часов сроку. И если ты завтра, по истечении этого времени, не исполнишь обещания, мы извлечем тебя насильно Святыми Именами и трубными звуками.

Лия (Дибук). Горе мне! Горе мне!

Раби Шлоймеле. Спрячьте Свитки. Тушите свечи.

Тушат.

51 (Сендеру.) Сей же час пошли самых быстрых лошадей за сватами и женихом, чтобы они приехали сюда не позже, как через двенадцать часов.

Сендер. Они, может быть, не захотят ехать?..

Раби Шлоймеле. Пусть им скажут, что я велел!

Лия (очнувшись. Своим голосом). Не хочу… не хочу… не хочу…

Занавес.

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Та же обстановка, что в третьем действии, только на месте длинного стола слева небольшой четырехугольный стол. За ним в кресле сидит раби Шлоймеле в молитвенном облачении (талесе) и филактериях. По обеим сторонам цадика сидят судьи. Перед ними стоит раби Шамшон. У дверей стоит Михоэль. Заканчивают обряд «пояснения сна».

Раби Шамшон. Добрый сон я видел, добрый сон я видел, добрый сон я видел!

Раби Шлоймеле и оба судьи (вместе). Добрый сон ты видел, добрый сон ты видел, добрый сон ты видел!

Раби Шлоймеле. Раввин! Мы пояснили ваш сон к добру. Теперь сядьте с нами как судья.

Усаживаются все четверо в ряд, оба судьи по краям.

Михоэль, подай мне посох.

Михоэль подает.

Михоэль! Возьми мой посох и ступай на кладбище и пойди по кладбищу к востоку. И когда дойдешь до середины, закрой глаза и с закрытыми глазами иди дальше и шарь посохом впереди себя. И на том месте, где посох задержится — остановись. И подойди к могиле, которая будет всего ближе к тебе, и ударь по ней посохом три раза и скажи такими словами: «Покойник праведный! Шлойме, сын великого Тартаковского цадика, раби Ицеле, послал меня просить тебя, чтобы ты, ведомыми тебе путями и способами, известил покойника Нисона бен Ривке, что суд праведный вызывает его на суд с Сендером бен Гени». Повторишь это три раза. Потом повернись лицом к западу и иди обратно. И не оборачивайся, не оглядывайся назад, какие крики, призывы и голоса ты бы ни слышал за собою. Иначе ты будешь в большой опасности. И ни на один миг не выпускай из рук моего посоха. Остерегайся и остерегайся! Ступай, и Господь тебя спасет, ибо посланцы по святому делу охраняются от бед.

Михоэль хочет взять посох.

Подожди, я сперва должен сделать отделяющий круг для покойника. (Подымается, подходит к левому углу и делает посохом слева направо большой круг и при этом что-то шепчет. Дает Михоэлю посох.)

Михоэль уходит.

Теперь пусть сделают ограду для покойника. Только следует остерегаться не ступить в круг, который я сделал.

52 Приносят простыню и привешивают ее за два края к потолку так, что спускаясь до пола, она закрывает весь левый угол.

Раби Шлоймеле. Позовите Сендера.

Входит Сендер.

Ты послал подводу за сватами и женихом?

Сендер. Послал.

Раби Шлоймеле. Их еще нет?

Сендер. Нет, но, должно быть, скоро прибудут. Я послал самых быстрых лошадей.

Раби Шлоймеле. Пошли гонца им навстречу, чтобы торопились.

Сендер. Пошлю.

Раби Шлоймеле (иным тоном). Раби Сендер, служка судейский известил тебя, что покойник Нисон бен Ривке вызывает тебя на суд?

Сендер. Да…

Раби Шлоймеле. Ты принимаешь наш суд?

Сендер (дрожащим голосом). Принимаю.

Пауза.

Раби Шлоймеле (судьям). Скоро среди нас появится бесплотный [беспокойный] дух из мира праведного и мы должны будем рассудить его тяжбу с человеком из мира призрачного. Такой суд свидетельствует, что, хотя Тора на земле, ее законы обязательны и для небес, и для бесплотных [беспокойных] духов. (Пауза.) Такой суд грозен и страшен — ибо за ним следят во всех высших Чертогах, и при малейшем отклонении от закона сами судьи могут быть вызваны к Верховному Судилищу. Мы должны быть стойки и непреклонны, ибо… ибо… (Обрывает речь, оглядывается.)

Все оглядываются. Наступает жуткая тишина. Раби Шлоймеле устремляет взор на полог. Все за ним.

1-й судья (тихим шепотом, со страхом). Кажется, он здесь…

2-й судья (тоже). Он, кажется, здесь…

Раби Шамшон. Он здесь…

Жуткая пауза.

Раби Шлоймеле. Покойник Нисон бен Ривке! Суд праведный повелевает тебе не выступать из круга, который для тебя обведен. (Пауза.) Покойник Нисон бен Ривке, суд праведный спрашивает тебя, что ты имеешь против Сендера бен Гени?

Слышны шепот, неясные слова. Все трепетно прислушиваются. Жуткая тишина.

1-й судья (шепотом). Он отвечает…

2-й судья (тоже). Он отвечает.

Раби Шамшон. Сендер бен Гени. Покойник Нисон бен Ривке рассказывает, что в молодости ты с ним учился в одном ешиботе и вы жили душа в душу. Когда вы оба женились, вы встретились на праздниках у старого Тартаковского цадика раби Ицеле и, чтобы сильнее закрепить свою дружбу [душу], дали друг другу 53 руку с клятвенным обещанием, что если у одного из вас родится сын, а у другого дочь — вы их будете считать женихом и невестой и потом ожените…

Сендер (дрожащим голосом). Это… было… Мы поклялись.

Раби Шамшон. Сендер бен Гени. Покойник Нисон бен Ривке говорит, что вскоре после этого его жена родила сына, а через год сам он умер. (Короткая пауза.) В мире праведном он узнал, что сын его наделен высокой душой и быстро подымается по ступеням совершенства. И радовалась, и веселилась душа его, и видел он, что, когда настало время жениться, сын его, сам не зная того, стал искать свою суженую. И ходил он из города в город, пока пришел в тот город, где жил Сендер. И вошел он в дом Сендера и сел у стола его. И устремилась душа юноши к нареченой его. Но Сендер был богат, а сын Нисона был нищ. И Сендер презрел его. И стал искать для дочери женихов с богатым приданым. И в душе сына Нисона зародилось отчаяние, и он стал искать новые пути. И душа Нисона печалилась и трепетала. И князь тьмы, увидав душевное смятение юноши, распростер перед ним силки и сети и изловил его. И сын Нисона ушел из мира живых раньше времени. И умер он страшной смертью, с хулою против Бога на устах. И душа его блуждала без пристанища, как отверженная, пока не превратилась в Дибука. (Пауза.) Нисон бен Ривке говорит, что он остался отрубленным от обоих миров, без потомства, без поминальщика. Свет его погас до скончания миров. И единственным виновником своего позора и вечной гибели своего рода он считает Сендера. И он молит суд праведный, чтобы Сендера судили по законам святой Торы за кровь его потомства до последнего поколения, которую Сендер пролил.

Слышны рыдания. Пауза.

Раби Шлоймеле (Сендеру). Что ты можешь ответить?

Сендер (тоном кающегося). Не могу раскрыть уст моих, и нет у меня слов, чтобы говорить. Я признаю свою великую вину и молю Нисона, чтобы он простил меня. Ибо не по жестокости сердечной и не по злой воле совершил я грех свой… После нашей встречи мы разъехались в разные стороны, в дальние края, и я ничего не слышал о моем друге, и не знал, где он, и не знал, что у него родился сын, и что сам он умер. И, видя, что он меня не разыскивает и не напоминает, я решил, что жена его не родила сына и наша клятва уничтожена.

Раби Шамшон. Почему ты не разыскивал Нисона?

Сендер. У меня была дочь — и я считал, что, если б у него был сын, он бы меня искал. Ибо сторона жениха должна делать первый шаг.

Раби Шлоймеле. Почему, когда сын Нисона пришел к тебе в дом и сел за твой стол, ты не спросил его, кто он и откуда?

Сендер. Не знаю, не помню… Но клянусь, что душа моя стремилась взять его в мужья для дочери… И когда мне предлагали самые выгодные партии — я нарочно ставил свои невыполнимые условия. Таким образом, три раза различные сваты уезжали ни с чем… Но родственники, друзья настаивали…

Пауза.

Раби Шамшон. Покойник Нисон бен Ривке говорит, что это неправда!.. Ты Уловил в сыне сходство с отцом и боялся спросить, кто был его отец. Ты гнался за червонцами, за сытым и долголетним столом для дочери — и по твоей жадности 54 дерево его жизни подрублено под корень и венец с головы его скатился в пропасть.

Сендер. Нисон, во имя нашей дружбы, прости меня!

Пауза. Жуткая тишина. Входит Михоэль и молча подает посох раби Шлоймеле.

Раби Шлоймеле (совещается с раввином и судьями. Берет посох). Мы, суд праведный, выслушали обе стороны и постановляем: так как неизвестно, были ли жены обоих тяжущихся беременны в тот час, когда было совершено клятвенное обещание, и так как по законам святой Торы всякая сделка считается недействительной, если предмет сделки еще не создан, то суд праведный не может признать, что выполнение клятвы было обязательно для Сендера. Но так как в небесах клятва была принята и в душу юноши было заложено чувство, что отроковица — его суженая, то Сендер должен искупить совершившееся несчастье. Поэтому мы повелеваем, чтобы он до конца жизни читал по Нисону и его сыну поминальную молитву, как по родным, и чтобы он роздал половину своего имения бедным за упокой души безвременно погибшего юноши. И суд праведный просит покойника Нисона бен Ривке простить Сендера полным прощением. И за это Господь прольет на него и сына его Свое великое милосердие. Аминь.

Судьи, раби Шамшон, Сендер. Аминь…

Раби Шлоймеле. Покойник праведный, ты слышал, что мы постановили? Принимаешь ли наше постановление?

Тишина. Еле слышны рыдания.

Покойник Нисон бен Ривке. Суд праведный закончен. Теперь ты должен вернуться туда, откуда пришел. В пути своем не задень ни одного живого существа. (Пауза.) Михоэль, подай воды.

Михоэль подносит кружку воды, таз, ставит на пол; все моют руки.

Снимите полог.

Снимают.

Михоэль, подай мне посох. (Проводит посохом круг по тому же месту, что раньше, но обратно, справа налево. Сендеру.) Сендер, ты слышал постановление суда праведного?

Сендер. Слышал.

Раби Шлоймеле. Ты его принимаешь?

Сендер. Принимаю.

Раби Шлоймеле. Сендер! Скоро истекает время, данное нами Дибуку. Как только он выйдет из тела дочери твоей, необходимо в тот же миг повести ее под венец. Что будет совершено, то будет совершено. Пусть к тому времени все будет приготовлено! Пусть дочь твою нарядят в подвенечное платье! Если жених еще не приехал, пошли нового гонца.

Сендер. Сделаю все, как велите.

Сендер выходит вместе с Михоэлем. Раби Шлоймеле снимает с себя облачение и филактерии и складывает.

Раби Шамшон (шепотом судьям). Вы заметили, что покойник не простил Сендера?

55 Судьи. Заметили.

Раби Шамшон. Вы заметили, что он не сказал, что подчиняется постановлению суда?

Судьи. Заметили.

Раби Шамшон. Вы заметили, что на слова цадика он не ответил «Аминь»?

Судьи. Заметили.

Раби Шамшон. Это очень дурное предзнаменование… Глядите, как раби Шлоймеле расстроен. У него руки дрожат.

Судьи. Да.

Раби Шамшон (шепотом). Мы свое дело сделали. Мы можем уйти…

Незаметно уходят.

Раби Шлоймеле (сильно поглощенный мыслями. Поднимает руку к небу). Создатель вселенной! Что должно свершиться — пусть свершится! Твоих постановлений я не хочу ломать. (Пауза.) Михоэль, вели ввести отроковицу.

Сендер и Фрада вводят Лию в подвенечном платье, сажают на диван.

Дибук [Дух]! Ты помнишь свое обещание?

Лия (Дибук) (бледным, замогильным голосом). По-мню.

Раби Шлоймеле. Ты его исполнишь?

Лия (Дибук) (также). Исполню…

Раби Шлоймеле (поднимает руки к небу. Молитвенно). Создатель! Господь прощения, жалости и милосердия. Мы прибегаем к Тебе с молитвой: воззри на муки и страдания отверженной души человеческой [отверженного духа] и поступи с нею милосерднее закона, не отринь от нее надежды на спасение, ибо пред Тобою открыто и Тебе ведомо, что согрешила она хулой против Твоего Святого Имени не по дерзости своей, а по неведению. Пусть пред Престолом Твоим предстанут ее добрые дела, заслуги ее предков и наши молитвы. И пусть все сие будет принято Тобою, как благоухающее воскурение. Господь Израиля! Отстрани в Своем великом милосердии от сей души человеческой [духа сего] всех дьяволов с их князем тьмы, очисть для него путь и дай ему в Твоих бесконечных мирах место покоя, тишины и отдохновения. Аминь!

Все. Аминь!

[Раби Шлоймеле. Дух! Повелеваю тебе выйти из отроковицы, вылететь через окно и в своем пути не задеть ни мужчину, ни женщину, ни живую тварь.]

Лия (Дибук) (с отчаянием). Скорее читайте поминальную молитву. Скорее. Час истекает!..

Раби Шлоймеле (читает). Да возвеличится, да освятится Его Великое Имя!

Лия (Дибук). Ай!

Разбивается стекло. Лия падает.

Раби Шлоймеле (поспешно). Ведите невесту к венцу!

Михоэль (вбегает). Только что вернулся гонец. Говорит, что у сватов сломалось колесо, и они идут пешком. Но их уже видно издали, они на пригорке. Скоро придут.

Раби Шлоймеле (очень расстроенный). Что должно совершиться — пусть совершится… С невестой останется старуха. А мы все пойдем встречать жениха.

Делает посохом круг вокруг Лии. Все выходят. Остаются Лия и Фрада. Долгая пауза.

56 Лия (открывает глаза). Кто здесь? Бабонька!.. Бабонька, мне тяжело!.. Помоги мне… убаюкай меня…

Фрада. Пусть тебе не будет тяжело, доченька моя. Тяжело пусть будет злому татарину, черному коту. А тебе на сердечке пусть будет легко-легко, как пушок, как снежиночка, как тихое дыханьице… Сладкие сны пусть тебе снятся, чистые думушки пусть реют вокруг тебя; святые ангелы пусть обвевают тебя своими крылышками.

Слышна музыка.

Лия (вздрагивает). Идут плясать вокруг святой могилки, увеселять мертвых жениха и невесту…

Фрада. Не дрожи, доченька, не бойся. Вокруг тебя стоит большая стража, сильная стража. Шестьдесят могучих богатырей стоят с обнаженными мечами, Святые патриархи охраняют тебя от дурной встречи. Святые праматери охраняют тебя от дурного глаза. Скоро поведут тебя, доченька, к венцу. Мать твоя, праведница, в золоте и серебре наряженная, из рая выходит, из рая выходит. Идут ей навстречу два ангела, два ангела — и за руки берут, и за руки берут. Один справа, другой слева. «Ханеле моя, Ханеле краса, что ты разрядилась так, в злате-серебре, в злате-серебре?» И отвечает им Ханеле: «Как не наряжаться мне — радость велика: доченьку родимую под венец ведут». И отвечает им Ханеле: «Как мне не кручиниться — велика печаль. Под венец родимую чужие поведут». Вот ведут красавицу Лееле к венцу. Тут же появляется сам пророк Илья. Поднимает высоко свой большой бокал. Мир благословляет он, праведных и злых… Голос его слышится… далеко вокруг… (Засыпает.)

Долгая пауза.

Лия (тяжело стонет. Открывает глаза). Кто здесь так тяжело стонет?

Хонон (появляется перед нею в саване). Я!

Лия (глядит на него). Кто ты? Я тебя не узнаю…

Хонон. Тебя отделили от меня непроницаемой оградой, заклятым кругом.

Лия. Твой голос мне так мил, как тихий плач скрипки в ночной тишине. Говори…

Хонон. Я весь истерзан…

Лия. Одежды твои белы и чисты.

Хонон. Земля меня не принимает.

Лия. Твое лицо и руки не покрыты ранами и язвами.

Хонон. Тело мое я убил раньше, чем дьяволы могли его коснуться. Но они терзают мою душу, обжигают ее своими взорами, обливают ядом, пронизывают безнадежным мраком.

Лия. Расскажи мне, кто ты.

Хонон. Я забыл. Я помню только тебя.

Лия. Но ведь ты был слит со мною.

Хонон. С тех пор, как во мне проснулась первая мысль, я ощутил в себе странную печаль и тоску. И в грезах беспокойного сна, и в грезах талмудического напева звучал для меня голос, звавший меня, как глас Господень отрока Самуила-пророка. И сердце мое, преисполненное трепетным восторгом, рвалось ввысь. И я убегал в лес, падал на землю, прижимался к ней и орошал слезами молитвы 57 и восторга. И в тихую полночь я вскакивал с моего ложа, кидался к кивоту, прижимал пылающую голову к Священным Свиткам, бил себя в грудь, плакал и каялся в грехах несодеянных. Я искал пути к Богу — и припал жадными устами к источнику Торы. Но я не нашел покоя — и ушел «справлять изгнание». И бродил я с места на место, пока не пришел в твой город, пока не вошел в дом отца твоего. И я увидал тебя.

Пауза.

Лия (с закрытыми глазами). Говори… Когда ты говоришь, я сквозь закрытые веки вижу яркое солнце. Когда ты умолкаешь, вокруг меня становится темно и страшно.

Хонон. Я тебя увидел — и вся душа моя потянулась к тебе с трепетом восторга и молитвы. И я понял, что это я тебя видел в своих грезах и что раньше, чем встретить тебя, все мои ощущения были уже проникнуты тобою. Тебя я чувствовал в лучах солнца, в пении птичек, в дуновении ветерка и в прозябании травки. И каждая мысль моя была молитвой тебе, каждое дыхание — славословием тебе, каждый взгляд очей моих — благодарственной жертвой тебе. И я понял, что знал тебя с первого часа моего рождения — ибо ты моя суженая от Бога.

Лия. Припоминаю: и я тосковала тихой и нежной тоской по ком-то… И моя душа тянулась жадно к какому-то яркому светочу… Припоминаю: и я проливала сладкие слезы и в грезах ночных нежно, как мать, кого-то ласкала… Это был ты?

Хонон. Я…

Лия. Припоминаю: у тебя были мягкие, точно заплаканные волосы. У тебя были длинные ресницы и грустные, тихие глаза… у тебя были нежные руки с тонкими, длинными пальцами. И голос твой был печальный и ласковый… Я дни и ночи думала только о тебе и не ощущала в этом греха — это ты, мой суженый от Бога… (Пауза.) Почему ты ушел от меня?

Хонон. Я ушел убивать плоть, чтобы очистить и возвысить душу, дабы она была достойна восприять тебя. Я видел, что силами земными я не могу обрести тебя — и пошел искать силы небесные, силы преисподние.

Лия. И ты ушел из мира живых. И солнце мое погасло… и душа моя завяла… И повели меня, невесту-вдову, с веселым пением к венцу с чужим. Затем ты вернулся… И пошла я с непокрытой головой к венцу с тобою. И в сердце моем зацвела мертвая жизнь и печальная радость.

Хонон. Теперь отняли у нас и эту печальную радость… Последнюю. (Плачет.)

Лия (нежно). Не плачь, не плачь… Вернись ко мне, мой жених, мой муж. Я буду тебя, мертвого, носить в своей груди. И в ночных снах мы будем убаюкивать наших нерожденных детей. (Плачет.) Я буду им шить рубашечки, буду им петь песенки:

Баю, деточки мои,
Не родившись, умерли.
Мать — могила для отца,
Овдовела без венца…

С улицы доносится музыка, обычный мотив, с каким ведут к венцу.

(Встрепенувшись.) Опять идут, чтобы вести меня к венцу с чужим… с чужим… Приди ко мне… Приди.

58 Хонон (рванувшись). Не могу переступить круг! Не могу!

Лия (подымается, протягивает к нему руки). Если ты не можешь прийти ко мне, я иду к тебе. Мой вечный жених… мой муж! (Кидается к нему. Падает мертвой.)

Хонон исчезает.

Голоса (за сценой). Дружки. Идите вести невесту к венцу.

Входит раби Шлоймеле с посохом. За ним мужчины, женщины.

Раби Шлоймеле (увидав мертвую Лию, останавливается, опускает голову). Опоздали… (Поднимает голову. Громко и торжественно.) Благословен Судия праведный! Борух Даян эмет!

Занавес.

ЭПИЛОГ

Та же декорация, что в Прологе. Старик и Дочь сидят в тех же позах. Дочь, подавшись вперед, глядит на Старика широко раскрытыми глазами, потрясенная только что выслушанным рассказом.

Старик (поднимает опущенную голову и медленно, торжественно произносит). Борух Даян эмет! Благословен Судия праведный.

Занавес медленно опускается.

Конец.

ГЛОССАРИЙ

Аарон (букв, «осиянный») — согласно Библии, брат и ближайший сподвижник Моисея. Принадлежал к колену Леви. Выступал «устами» («пророком») Моисея перед Израилем и фараоном, творил чудеса перед фараоном и вместе с Моисеем участвовал в ниспослании некоторых из десяти египетских казней.

Акива — видный палестинский учитель I – II вв.

Алмемор (также — бима; букв, «возвышенное место») — возвышение в синагоге, на котором стоит стол (или особого рода пюпитр) для чтения Торы. Отсюда обычно произносится проповедь раввина.

Аптрский раввин — Авраам Йошуа Хешель (1738 – 1825) — представитель известной раввинской семьи. Жил в Калбушере (Польша) и Опатосе (идиш: Апт). По невыясненным причинам был вынужден покинуть город, но обещал сделать название города своим именем. Уехал в Яссы, затем переселился в Меджибож (Подолия).

Ахойр, Ахер — мудрец, прослывший еретиком и отступником. Жил в эпоху таннаев второго и третьего поколения. Вошел в Пардес (Сад познания), причем проник гораздо далее, чем было положено, и стал разрушать «насаждения».

Баня погружения — древняя баня, которая в Каббале и особенно среди хасидов стала важной церемонией, имеющей особый смысл и считающаяся таинством.

Батлан (букв, «неработающий») — первоначально титул человека, который ради деятельности общины частично или полностью отказывался от работы или какого-либо 59 оплачиваемого занятия. В позднем идише термин «батлан» стал обозначать лентяя, человека, не желающего приложить усилия для обеспечения себе и своей семье условий существования.

Бен Азай, Бен Аззай — выдающийся законоучитель первой трети II в. Полное его имя — Симон бен Аззай, к которому иногда прибавляли титул рабби, однако Бен Аззай, несмотря на великую ученость, не мог пользоваться этим титулом, так как в продолжении всей жизни оставался на положении «ученика», «рассуждающего», имеющего право оспаривать мнение учителя. Легенда говорит о нем: «Он узрел тайны сада и умер».

Бен Зоймо, Бен Зома — законоучитель начала II в. Полное имя — Симон бен Зома. Подобно Бен Азаю, оставался на положении «ученика», имевшего право оспаривать мнение учителя. Он увидел, по преданию, тайны сада и был поражен после этого безумием.

Бешт — так сокращенно называли Баал Шем Това (Владеющий Благим Именем [Божьим]) (Исраэля бен Элиэзера; около 1700, Окуп? – 1760, Меджибож), основоположника и вдохновителя хасидизма в Восточной Европе, который, как писали тогда, «опустил небеса на землю». Получил известность как чудотворец и каббалист-целитель. Явил собой тип хасидского божественного простеца в коротком овчинном полушубке, какой носили крестьяне Прикарпатья, — он постоянно общается с простыми людьми и ценит их выше книжников, пляшет и пьет с ними в трактирах, шутит, юродствует.

Брама (польск.) — ворота городские, погостные.

Велвеле, ребе (полное имя Зеев Кицес; ? – 1789?) — сторонник аскетического хасидизма, сподвижник Бешта. Жил в Меджибоже.

Дибук (букв, «прилепление») — злой дух, который вселяется в человека, овладевает его душой, причиняет душевный недуг, говорит устами своей жертвы, но не сливается с ней, сохраняя самостоятельность.

Ешибот (также: иешива; букв, «сидение», «заседание») — высшее религиозное учебное заведение, предназначенное для изучения Устного Закона, главным образом Талмуда.

Запрос — мудрецами разработаны различные формы «запросов», начиная от словесной просьбы и заканчивая сложными ритуалами, основанными на знании системы связи и функционирования высших структур, а также «правил этикета» в общении с Богом.

Зуся Аннопольский, иногда Аннипольский (? – 1800) был особого типа проповедником. Практиковал мистическое скитальчество. В его лице вновь появился «юродивый», «дурачок Божий». Его фигуру можно интерпретировать как своеобразный восточноевропейский тип бадхана, шута, в основном встречавшегося на свадьбах, но в облике равви превратившегося в святого. В 1772 г. поселился в местечке Аннополь Киевской губернии. Жил в крайней бедности. Прославился притчами и афоризмами.

Илья, Илия — в ветхозаветных преданиях одаренный почти божественной властью чудотворец, пророк, вступающий в борьбу с жрецами и царями — покровителями культа Ваала. Библейский рассказ о вознесении Ильи на небо породил представления, что он не умер и должен вернуться на землю. Он выступает как предтеча и провозвестник мессии (машиаха), которого Бог посылает на землю перед Страшным су-Дом — он явится вместе с Моисеем, покажет народу семь чудес, приведет грешных 60 родителей к детям в рай, а в конце убьет Самаэля, часто отождествляемого с Сатаной.

Искра Божия — во время изначального творения, предшествовавшего сотворению нашего мира, божественная световая сущность взорвалась и ее «искры» ниспали в низшие миры, облачившись в «раковины» вещей и всех творений нашего мира.

Йом-Кипур (букв. «День прощения», также «Судный день») — в еврейской традиции самый важный из праздников, день поста, покаяния и отпущения грехов. Отмечается в десятый день месяца тишрей (2-я половина сентября – 1-я половина октября).

Каббала (букв, «получение», «предание») — эзотерическое еврейское учение с выраженными элементами мистики и магии. Возникло во II в. и представляло смесь идей гностицизма, пифагоризма и неоплатонизма. Главное сочинение Каббалы «Зогар» («Сияние»), приписываемое Симону бар Йохаю, выпущено в свет в конце XIII в. Наряду с Каббалой как учением существует понятие практической Каббалы, своего рода магии, цель которой — воздействие на высшие миры с помощью особых молитв, словесных и буквенных формул и сосредоточенного созерцания тайного смысла имен Бога.

Камеи — амулеты, призванные защитить от беды. Надпись на камее должна быть сделана человеком высоких душевных качеств — цадиком или каббалистом.

Кивот (также: орн койдеш; ивр. арон кодеш) — святой ковчег или ковчег завета. Самая священная принадлежность всякой синагоги или молитвенного дома. Святость ковчега объясняется тем, что в нем хранятся свитки Торы. Обычно помещается у стены, обращенной к Эрец-Исраэль, в Израиле — в сторону Иерусалима, а в Иерусалиме — к Храмовой горе. В большинстве синагог ковчег находится на возвышении, с площадки которого благословляют молящихся, а раввин произносит проповедь. Чаще всего ковчег находится за завесой, в память о той, которая отделяла Святое святых от других частей скинии и Храма. Вышитые золотыми, серебряными и шелковыми нитями по бархату или шелку, такие завесы стали одной из наиболее украшенных частей синагогального ковчега.

Книга Ангела Розиэля (Разиеля) — средневековая мистическая книга, описывающая способы вызывания ангелов.

Койган (также: кохен — букв, «жрец»; мн. число «коханим») — представитель священнического рода Ааронидов (потомков Аарона), члены которого в древности совершали службу в скинии, а затем и в Храме. Их функция благословлять молящихся сохранилась и до наших дней.

Левиты — представители колена Леви, за исключением жрецов. Из них набирались служители скинии, а позднее Храма (певчие, музыканты, стража и т. д.).

Лейви-Ицкок Бердичевер (?, Замостье – 1809, Бердичев) — один из вождей волынских хасидов. С конца 80-х гг. окончательно поселился в Бердичеве. Вел образ жизни цадика и часто объезжал местечки и деревни своего района. Любил пожить весело и обладал живой, чрезвычайно общительной натурой. Приезжая в сопровождении многочисленной свиты, он останавливался в доме одного из своих сторонников. После торжественной молитвы начиналось пиршество, на котором хасиды много и долго веселились. Так же, как Бешт, считал, что служить Богу можно не только молитвой, но и обыденной беседой.

Лия — Не-Бог — каббалистическая расшифровка имени Лия, исходящая из того, что «ли» на иврите означает «не», а «я» — первая буква непроизносимого имени Бога Яхве.

61 Маршалок, маршалик (также: бадхан) — увеселитель гостей на семейных торжествах, главным образом на свадьбах. Талмуд упоминает о профессиональных шутах, обязанностью которых было веселить подверженных меланхолии людей, а также забавлять и смешить жениха и невесту. В средневековой раввинской литературе говорится о еврейских странствующих певцах, так называемых бадханим и лейцаним (шуты). По-видимому, они традиционно участвовали в свадьбах, ханукальных и пуримских праздниках и играли у евреев ту же роль, что и трубадуры и менестрели в средневековой Западной Европе. Постепенно бадханы создали своеобразную народную поэзию на иврите и идиш.

Миньян (букв, «счет», «подсчет», «число») — кворум в десять взрослых мужчин, необходимый для совершения публичного богослужения и ряда религиозных церемоний.

Небесная колесница, Колесница Бога — это видение пророка Иезекиля трактуется как таинство божественного откровения и является одним из фундаментальных принципов Каббалы.

Отлучение (херем) — самое тяжелое наказание, которое могла наложить община на того, кто противился ее власти, и тем призвать ослушника к порядку. Члены общины воздерживались от каких-либо социальных или деловых контактов с отлученным, он не мог также получать кошерные продукты, вступить в брак, быть похороненным согласно традиции.

Посох и пояс — символы власти цадика.

Постановления — имеются в виду практические законы, сформулированные в «Шулхан Арухе» Иосефа Каро (XVI в.) и комментариях к нему.

Проводы Субботы — трапеза по завершению субботы. Эта трапеза понимается как прощание с Царицей Субботой, служит как бы «сопровождением» Субботы при ее уходе. Также носит название «трапеза царя Давида». Согласно легенде, Бог сказал царю Давиду, что он умрет в субботу. Поэтому по завершении каждой субботы Давид устраивал трапезу в честь того, что его жизнь еще продолжается.

Раввин — звание, присваиваемое по получении высшего еврейского религиозного образования, дающего право возглавлять конгрегацию или общину, преподавать в иешиве и быть членом религиозного суда.

Ребе (идиш; от ивр. «рабби», используется также «раби») — титул, обычно применяемый к раввину, учителю хедера или хасидскому цадику; также почетное звание ученого.

Розиэль, Разиэль, Разиил (букв, «тайны Бога») — ангел, впервые упоминаемый в славянской версии Книги Эноха. Впоследствии ангел магии, научивший людей астрологии, гаданию, использованию амулетов. В практической Каббале является провозвестником Каббалы.

Ружинский цадик (прозвище Исраэля бен Шолем Шахна Фридмана; 1797, Погребище Киевской губ. — 1850, Садигор, ныне часть г. Черновцы) — основатель Ружинско-Садигорской хасидской династии. По ложному обвинению был арестован. С 1838 по 1848 г. находился в тюрьмах, откуда бежал. Вел блестящий образ жизни, выезжал в роскошной карете, запряженной четверкой лошадей, держал множество слуг.

Самуил — в ветхозаветных преданиях великий пророк, последний из «судей израилевых».

Святое святых — храмовое помещение, где хранился ковчег завета, т. е. ларь, в котором в свою очередь хранились скрижали завета.

62 Святой Ари — под таким именем известен раби Исаак бен Соломон Ашкинази Лурия (1536, Иерусалим — 1572, Сафед), отец новейшей Каббалы. По преданию, стал ясновидящим и вел беседы с пророком Ильей, который посвятил его в тайны мира. Изложения святым Ари каббалистической системы были собраны его учениками. Самое известное, значительное из них — «Древо жизни».

Святой язык — древний иврит, язык, на котором написана Тора и другие священные еврейские книги.

Священные (святые) имена — все элементы священного языка, которые понимаются как живые сверхъестественные существа.

Сефирот (также: сфирот; букв, «числа») — термин, принятый в каббалистической литературе для обозначения божественных сущностей. В Каббале распространено представление о десяти сфирот, образующих иерархическую структуру и динамически связанных между собой. Названия сфирот таковы: «венец» (Бога), «мудрость», «разум», «любовь» (или «милосердие»), «сила», «красота», «вечность», «величие», «основа», «царство». Каждая из сфирот имеет и иные символы, указывающие на ее свойства и назначение. Попытки раскрыть тайны сущностей сфирот занимают важное место в каббалистической литературе.

Ситро Ахро, Ситро ахара (арам.; букв, «другая сторона») — в Каббале — термин, применяемый для обозначения метафизических темных сил, действующих в мире и влияющих на него. Пространство, представляющее собой отрицательное отражение Божественного мира.

«Справлять изгнание» — восходящая к Талмуду Вавилонскому мысль о том, что изгнание искупает грех. Связана с основополагающими представлениями об искупительном процессе, завершающемся в эсхатологической перспективе. В хасидской практике человек, уходящий в изгнание (обычно на три года), искупает свои личные и общинные прегрешения, тем самым приближаясь к Всевышнему и приближая приход мессии.

Суббота — еженедельный день отдыха у евреев, день, отмеченный святостью; начинается в пятницу вечером и встречается специальной трапезой и песнопениями. В этот день запрещена всякая работа, за исключением особых, оговоренных Талмудом случаев.

Талес (идиш) или таллит (ивр.) — еврейское молитвенное облачение, особым образом изготовленное прямоугольное покрывало из шерсти (или шелка) с черными или голубыми полосами вдоль коротких сторон и с кистями по углам.

Талмуд (букв, «учение») — собрание догматических религиозно-этических и правовых положений иудаизма, сложившихся с IV в. до н. э. по V в. н. э., ставшее основой жизни верующих евреев.

Талненский цадик, раби Давид (Довидл (идиш); 1808 – 1882) принадлежал хасидской династии, известной и как Тверские, и как Чернобыльские цадики. Поселился в местечке Тальное (Талне (идиш); Уманский уезд Киевской губ.), где жил в роскоши и содержал пышный двор, восседал на серебряном троне, на котором золотом было написано изречение из Талмуда: «Давид, царь Израилев, жив вечно». За такие проявления «царственности» русские власти неоднократно его арестовывали.

Текио… Шворим… Теруо… — комбинация коротких и протяжных звуков шофара, обязательный атрибут общинного покаяния и индивидуального раскаяния.

Тора (букв, «учение», «закон») — в еврейской традиции собирательное название свода законов, данных Богом евреям через Моисея; в узком смысле — Пятикнижие и его рукописный список (свиток Торы).

63 Третий чертог — Чертог красоты. Красота, точнее «великолепие, основанное на гармонии» (ивр. тифарет), идентифицируется в еврейской мистике с числом 3, поскольку восходит к проявлению свойств третьей из семи сфирот, составляющих структуру мира; три находятся во взаимосвязи с интеллектуальным, семь — с эмоциональным строем.

Тридцать шесть праведников — евреи, составляющие нравственную основу мира; согласно Талмуду, столько истинных праведников существует в каждом поколении; в большинстве своем они бедные ремесленники, водоносы и дровосеки, не выделяющиеся особыми познаниями в Торе, но творящие добрые дела и всегда готовые прийти на помощь бедным и угнетенным.

Филактерии (также: теофилин) — кожаные коробочки с отрывками из книг Исход и Второзаконие, которые накладываются совершеннолетними евреями на левую руку и на лоб во время утренней молитвы в будни.

Хамелюк, он же Кармалюк (Кармелюк) Устим Якимович (1787 – 1835) — вождь крестьянских бунтов в Подольской губернии на Правобережной Украине, нередко принимавших антисемитский характер. Украинский народ сложил о нем много песен, легенд и рассказов; его образ запечатлен в украинской литературе и живописи. В восточноевропейском еврейском сознании — безжалостный разбойник и злодей.

Хасидизм — религиозно-мистическое народное движение, основанное Исраэлем бен Элиэзером Баал Шем Товом во 2-й четверти XVIII в. среди еврейского населения Волыни, Подолии и Галиции. Начавшийся как оппозиционное движение против официального иудаизма, в частности раввината, хасидизм постепенно сблизился с ним. Молитва была исполнена мистической медитации, сопровождалась особыми телодвижениями, ликованием, радостными песнями и пляской. Хасиды обычно проводили много времени за тремя традиционными субботними трапезами и нередко поддерживали свое мистическое воодушевление крепкими напитками.

Храм — центр национальной и религиозной жизни народа, символ присутствия Бога среди евреев. Первый храм был построен царем Соломоном (965 – 930 до н. э.) на Восточном холме Иерусалима, там, где ныне стоит мечеть Омара. В 586 г. до н. э. разрушен вавилонским царем Навуходоносором II. Работы по восстановлению Иерусалимского храма завершились в 516 г. до н. э. Разрушение Иерусалима и Второго храма римлянами (70 г. н. э.) принесли тяжкие бедствия еврейскому народу. Согласно Иосифу Флавию, около миллиона евреев погибли только при защите Иерусалима, многих убили в других местах и десятки тысяч евреев были проданы в рабство. Разрушение Первого храма и последовавшее за ним Вавилонское пленение знаменуют начало еврейской диаспоры.

Цадик (букв, «праведник») — человек, отличающийся особенно сильными верой и набожностью, духовный вождь хасидской общины.

Шмельке Никельсбургский, также Никольсбургский (Шмуэль Горовиц; 1726 – 1778) — хасидский вождь. Создал хасидскую общину в Рычивуле (ныне Познанское воеводство, Польша), потом перебрался в Сеняву (ныне Жешувское воеводство, Польша), а оттуда в Никольсбург (Моравия, ныне г. Микулов, Чехия), где был председателем религиозного суда.

Шмуэль Каминкер (? – 1831) — один из последователей Бешта.

Шофар — рог, обычно бараний. В глубокой древности служил для созыва народа и для устрашения врага, позднее — для придания дополнительной торжественности особым событиям и богослужениям в праздники.

64 «ИГРА В ПЛАХУ».
Ранняя пьеса Юрия Олеши
Публикация и вступительный текст В. В. Гудковой

Весной 1920 г. в Одессе молодой поэт Юрий Олеша сочиняет одноактную пьесу «Игра в плаху» и тогда же ее ставит Театр революционной сатиры (Теревсат)²⁵. К сожалению, документальных материалов о постановке пока разыскать не удалось. Год спустя, 18 апреля 1921 г., автор читает «Игру в плаху» на очередном «Устном сборнике» одесского отделения Южного товарищества писателей²⁶. А в середине июля репертуарная комиссия Всеукраинского театрального комитета одобряет сочинение Олеши, квалифицируя его как «опыт пьесы героического репертуара для масс переходного периода»²⁷. Спустя еще три месяца, в октябре 1921 г., художественный сектор Главполитпросвета Украины утверждает праздничный репертуар харьковских театров. Среди авторов, рекомендованных для постановки, Маяковский, Верхарн и Олеша²⁸. И примерно в те же недели конца октября — начала ноября на улицах Харькова появляются афиши нового «Молодого театра», извещающие о первых премьерах, в том числе анонсирующие «Игру в плаху».

«В Харькове открывается “Молодой театр”, — сообщает в рубрике “Украина” журнал “Экран” (Вестник театра — искусства — кино — спорта). — В ближайший репертуар “Молодого театра” включены “Комедия воскресений” Тирсо де Молина, “Театр чудес” Шекспира^5*, “Игра в плаху” Юрия Олеши, “Красный кабачок” Ю. Беляева <…> “Роза и Крест” Ал. Блока, “Чудо св. Антония” Метерлинка»²⁹.

Как мы видим, планируется обширный репертуар, намечены серьезные планы. Во главе театра становится режиссер Р. А. Унгерн³⁰.

Местная газета уточняет направление нового дела: «“Молодой театр” объединяет вокруг себя группу молодых идейных работников театра и имеет целью создание яркого, согретого творческим огнем, созвучного стремлениям масс поистине театрального зрелища. <…> “Молодой театр” включает в свой репертуар все виды сценического действия, от бесшабашной буффонады до величавой трагедии. Все свои очередные постановки “Молодой театр” будет показывать во всех рабочих районах г. Харькова. В ближнем репертуаре Сервантес “Театр чудес”, Ю. Олеша “Игра в плаху”, А. Блок “Роза и Крест”»³¹.

Но уже через несколько номеров «Экран» (в рубрике «Провинция») уведомляет о провале начинания: «<…> функционирующий в помещении театра б. “Модерн” один-два раза в неделю “Молодой театр”, составленный из местных молодых сил, руководимых режиссером Р. А. Унгерном, за месяц своего существования дал лишь одну постановку (“Игра в плаху” Ю. Олеши и “Судьи” Выспяньского) и не привлек внимания публики. Теперь постановлено этот театр реформировать путем слияния его с труппой самодеятельных артистических сил под названием “Павильон муз”, возглавляемой актером Росцием³², музыкантом И. Дунаевским и художником Г. Цапок³³. В измененный репертуар “Молодого театра” включаются постановки “Павильона”: “Много шума из ничего” В. Шекспира, “Балаганчик” А. Блока и “Чудо св. Антония” М. Метерлинка. При театре предполагается также издавать журнал, посвященный вопросам искусства»³⁴.

65 Итак, первой пьесой Олеши, поставленной профессиональным режиссером, стала трагикомедия «Игра в плаху». Премьера в постановке Р. Унгерна прошла в «Молодом театре» 7 ноября 1921 г.³⁵.

Через несколько недель пьеса была приобретена Главполитпросветом, а весной 1922 г. она напечатана в харьковском журнале «Грядущий мир». Сообщение о рождении нового издания отыскалось на страницах «Художественной мысли»: «В начале мая выйдет лит[ературно]-худ[ожественный], полит[ический] и критический марксистский журнал “Грядущий мир” в объеме более 20 печатных листов. В № 1 помещено <…> Катаев — “Самострел”, Олеша — “Игра в плаху” (пьеса в 1 д.), стихи В. Нарбута, О. Мандельштама <…>»³⁶ Но подобное издание требовало и художественных сил, и материальных вложений. Пишущих же людей обстоятельства времени относили все дальше на север. Не лучше, по-видимому, обстояло дело и с финансами. Поэтому первый номер «Грядущего мира» оказался единственным.

Тем не менее этому раннему опыту будущего драматурга повезло больше, чем нескольким предыдущим его драматическим сочинениям: пьеса увидела свет рампы и была напечатана в «толстом» журнале.

Написанная, похоже, с оглядкой на драму Блока 1906 г. «Король на площади» (в ней просматривается множество параллелей, ощутима даже известная общность реалий с этой блоковской вещью), «Игра в плаху» лишена устойчивых мотивов символистских драм, их ирреальности, надмирности. В драме Блока величавый старец Король в финале оказывается каменным истуканом, призванным поддерживать гармоническое и правильное мироустройство. Блоковский Шут выступает как провокатор. Лишь красавица Дочь Зодчего стремится восстановить исчезнувшее равновесие, упорядоченность мира. Финал «Короля на площади» нескрываемо пессимистичен: затея оканчивается крахом, каменный истукан разбит, обман Зодчего раскрыт, что произойдет дальше с потрясенным и разочарованным народом, не ясно.

Напротив, в пьесе Олеши звучит мажорная сказочность народного площадного действа с комедиантами, здесь ощутима поэтика будущих «Трех толстяков», обещана победа безусловного добра над столь же безусловным злом. В ярмарочном балаганном представлении не оставлено места рефлексии и сомнению, «гумилятина» и «блоковщина» начинающего поэта преодолены революционным оптимизмом сотрудника «Окон ЮгРОСТа». Здесь нет места характерам и «психологии»: пьесу разыгрывают преображенные старинные маски. Актер Ганимед, представляющий казненного накануне военачальника Тита, это, бесспорно, Арлекин. Но кто же Пьеро? Очевидно, Король, доверчиво увлекшийся игрой. Но ведь Пьеро традиционно вызывает сочувствие у зрителей… Иными словами, вещь, которая стремится выдать себя за привычный агитационный лубок, не так проста, как кажется при первом ее прочтении.

По убедительному предположению И. Н. Арзамасцевой³⁷, название пьесы может быть связано с известными строчками Брюсова:

«Но славлю и день ослепительный,
(В тысячах дней неизбежный),
Когда среди крови, пожара и дыма,
Неумолимо
Толпа возвышает свой голос мятежный,
Властительный,
В безумии пьяных веселий
Все прошлое топчет во прахе,
Играет со смехом в кровавые плахи»³⁸.

66 Заголовок «Игра в плаху» явственно коррелирует с классическим средневековым жанром «Игра о…». Далее обращает на себя внимание авторское предупреждение о жанре: не «комедия», а «трагикомедия». Наконец, неоднозначен и сюжет вещи, как неоднозначно читаются и образы героев. Коварный Ганимед не столько возглавляет народ, сколько представительствует от его имени. Другими словами, он скорее двойник (преемник?) Короля, нежели его антагонист. Все это свидетельствует о том, что «агитационная» пьеса революционного времени имеет глубокие корни.

Мастерски задумана фабула: приглашенные ко двору короля-тирана актеры вовлекают его в действие спектакля. Объясняя необычность представления, формулируют настоящий манифест авангардистского театра:

«Ведь мы особенно всегда ведем игру:
Без грима, без огней, и нам не нужен зритель.
<…>
Без заданных ролей — задание любое.
Дается тема нам, и мы плетем сюжет.
Мы втягиваем всех в движенье нашей пьесы,
Случайных зрителей — кто хочет или нет —
И мы средь публики, без рампы, без завесы…
У нас играют все, для всех найдется роль…».

Площадь города, вознесенная над морем, превращается в сцену театра, приподнятую над уличным «партером», где размещен народ. Но сама структура выстраиваемого зрелища свидетельствует о пассивности человеческой массы, наблюдающей, а не участвующей в действии.

Финал «Игры в плаху», будто бы импровизационно разыгрываемой пьесы, оказывается подготовленным и срежиссированным Ганимедом. В олешинской «мышеловке» актеры заманивают Короля в ловушку: ему предлагают сыграть роль короля, захваченного в плен восставшим народом. Затем ловушка захлопывается, и его казнят. Несмотря на то, что Король повинен в смерти сотен людей и народного героя Тита, то есть вроде бы торжествует справедливость, перед нами кристально чистый пример того, как благородной целью оправдывают неправедные средства. Король, конечно, злодей, но гибнет без суда. На плахе льется не клюквенная, а настоящая живая кровь. И, возможно, самое главное: актер Ганимед не играет палача, а становится им. И оттого вряд ли плаха будет последней, как это обещают заговорщики-актеры.

Герои и предметы меняют суть: актер превращается в палача, барьер набережной — в эшафот. Лишь Король, играющий короля, да народ, перемежающий крики в защиту Короля с возгласами, восхваляющими казненного Тита, остаются теми же, что и были. Странна и тревожна заключительная сцена пьесы: людей не видно, а с барьера звучат призывы Ганимеда, обращенные к толпе:

«Входите во дворец. Спешите. Бейте стражу.
Казнен король. Казнен! Да здравствует народ…»

67 Чуть ранее тот же Ганимед призывал: «Кричите, издевайтесь!» «Бить стражу» и издеваться над поверженным врагом — такими видит новый властитель страны первые и естественные проявления торжества победы. Празднество же «освобожденного народа» не описано вовсе, хотя бы простейшей и вполне формальной ремаркой вроде «народ ликует». И написанная, казалось бы, с «верных» пролетарских позиций, пьеса оставляет впечатление не столько утверждения, сколько заданного вслух вопроса.

В олешинской трагикомедии явственно различимы элементы различных поэтик. Изысканно-«северянинское» имя второстепенной героини (Лильяна) и сам перечень персонажей: король, шут, палач, придворные — бесспорные рудименты юношеских подражательных красивостей. С другой стороны, центральное событие драмы — казнь Короля — Олеша помещает на подмостки импровизированного театра, уходя тем самым от реалистической «народной драмы». Кроме того, в «Игре в плаху» появляются штрихи будущего зрелого олешинского почерка, не укладывающиеся в рамки условно-лубочной фабулы. Легко узнаваемы в пьесе и отблески образа любимой Одессы, с ее распахивающимся глазу пространством синего моря и голубого неба, кораблями, запахами порта и «нищим, поедающим дынные корки», вовсе не обязательным персонажем представления. Упомянутый мельком, в авторской ремарке, которая открывает пьесу, он запоминается едва ли не отчетливее центральных ее героев.

«Игра в плаху» стала переломной для Олеши вещью. От триолетов и «поэзо-концертов» вчерашний гимназист, смотрящий снизу вверх на кумиров поэтической юности — Гумилева, Бальмонта, Северянина, Блока, — от легкомысленных миниатюр вроде «Сна кокетки» либо «Двора короля поэтов» идет к первой робкой попытке размышлений о современной и реальной проблематике. Парадоксальным образом именно интонация неуверенности, вопроса, сомнения становится самым многообещающим элементом этого раннего драматического сочинения Олеши.

Спустя три с лишним десятилетия, в конце 1950-х, старый, уже использованный сюжет еще раз всплывет в олешинских набросках и планах: «Повесть о диктаторе Карле Камероне, о казни инженера Твиста и о том, как заговорщики под видом игры отрубили диктатору голову» («Голова Карла Камерона»)³⁹.

Через 13 лет после первой публикации «Игра в плаху» еще раз появилась в печати. В сокращенном варианте ее, с рисунками художника М. Митурича, опубликовал журнал «Тридцать дней» (1934. № 5. С. 35 – 48). По всей вероятности, с Олешей «расплачивались» за речь, произнесенную им на съезде писателей. К тому же литературной общественности, резко и качественно обновившейся за десятилетие с начала 20-х до начала 30-х, невредно было и напомнить, кто же таков писатель Юрий Олеша.

Из-за несогласованности исследовательских усилий, разлома общего информационного пространства, готовя пьесу к публикации по архивным источникам, я не знала о ее появлении в «Книжном обозрении» (1987. № 1. 4 января. С. 1 – 6)⁴⁰. Автор краткого предисловия и публикатор В. Греков, минуя анализ неизвестного читателям текста Олеши, делал акцент на лояльности писателя советской власти: «Правильную оценку произведению [речь идет о “Трех толстяках”. — В. Г.] дал А. В. Луначарский, увидев именно в такой форме “апологетику всем сердцем приемлющей революцию артистической интеллигенции”». И на исходе 1980-х казалось, что репутация Олеши нуждается в защите. Сверка текстов показала, что в публикации В. Грекова помимо немалого количества стилистических расхождений сделаны и обширные произвольные (по всей видимости, связанные с объемом «Библиотечки» 68 «Книжного обозрения») купюры, к тому же никак не обозначенные публикатором, то есть был предложен дефектный вариант пьесы. Таким образом, задача возвращения читателю одного из первых драматических сочинений Олеши оставалась нерешенной.

«Игра в плаху» публикуется по машинописному экземпляру пьесы, хранящемуся в личном фонде писателя в РГАЛИ (Ф. 358. Оп. 1. Ед. хр. 10). Этот текст Олеша предлагал (под малоизвестным — в сравнении с будущим гудковским «Зубилом» — псевдонимом «Касьян Агапов») Госиздату летом 1923 г. Дело тогда ничем не кончилось, и машинопись была передана Олешей А. Крученых, хранителю его литературного архива.

Для настоящего издания пьеса сверена с первопубликацией в «Грядущем мире» и с сокращенной авторской републикацией в журнале «Тридцать дней». Публикация осуществлена с минимальным вмешательством в текст: в результате сопоставления трех упомянутых его вариантов, которые подготавливались для печати самим Олешей, восстановлены пропущенные фрагменты — реплики персонажей и ремарки; уточнена пунктуация.

Юрий Олеша
ИГРА В ПЛАХУ
Трагикомедия

Действующие лица

(в порядке появления):

 

Дама.

Кавалер.

Шут.

Тибурций — придворный.

Ганимед — главный актер.

Бартоломей — актер.

Эндрю — актер.

Король.

1-й сановник.

2-й сановник.

Министр двора.

Палач.

Эпоха здесь вымышленная, и будет ошибкой одевать актеров согласно романтическим наименованиям их. О внешнем виде характерных персонажей автор дает следующие указания.

Король — лысеющий, полный, в цветистом халате и туфлях. Ганимед — главный актер — в костюме Арлекина. Палач — в сюртуке, цилиндре и перчатках.

Общий колорит таков, как если бы событие пьесы развертывалось в большой столице страны, где монархия доживает последние дни, где наряду с великолепием — нищета, где этой нищеты боятся, как призраков, только ночью, где извращенность об руку с деспотизмом достигли гибельной высоты Ассирии и Карфагена.

69 Приступая к постановке этой пьесы, режиссер должен вспомнить Карфаген перед падением, утопические социальные города будущего, величественные, сияющие белизной углы, фронтоны грандиозных зданий, порты южных морей с разноцветными людьми, плодами, бочонками, парусами над радужной водой и, думая о той площади, где шумит действующая в пьесе толпа, вообразить древний рынок с воинственной аркой, у которой лежит в пыли нищий и поедает дынные корки.

Сцена представляет плоскую кровлю одного из флигелей королевского дворца.

Вдоль заднего плана — каменный барьер с цоколями и фигурными возвышениями. На первом плане, над рампой, слева и справа по две простые колонны.

Задний план — синева неба. Внизу за барьером, не видные зрителю, — площадь, набережная, вдали море и торговые корабли.

Лето. Яркий солнечный день к полудню.

ЯВЛЕНИЕ 1

Дама и Кавалер проходят вдоль барьера.

                    Дама.
Мы видели вчера: туда бежал народ,
С восхода торопясь, забывши о ночлеге,
Чтоб лучше рассмотреть, как повезут в телеге
Военачальника на смерть, на эшафот…
Там плаха — видите? И там его казнили —
Главой отрубленной размахивал палач…
Смотреть — глаза болят от ветра, солнца, пыли —
Ужасный день:
жара, проклятья, женский плач.

                    Кавалер.
О, бедная моя!

                    Дама.
Он казни был достоин!
Восстать — подумайте, противу короля!
Начальник войск страны, когда-то верный воин,
С прославленных знамен срывает вензеля
Его величества!

                    Кавалер.
Вы сердитесь, Лильяна.
Как счастлив наш король, коль защищает рьяно
Династию его и честь его знамен
Такая женщина! Мой друг, я в вас влюблен!

Уходят.

ЯВЛЕНИЕ 2

                    Шут (перебегая через сцену).
Хо! Будет весело! Хо, будет очень славно!
Король, готовится искусная игра!

(Исчезает.)

70 ЯВЛЕНИЕ 3

                    Тибурций (озабоченно).
Куда он убежал? Он служит неисправно,
Ведь я отдал приказ собраться всем с утра.
Мы нынче ждем у нас прославленных актеров,
Актеров с острова. Король наш — театрал,
И вот, наслушавшись немало разговоров
О славной их игре, — он их к себе призвал.
Мы ждем их от утра, от короля секретно,
Они прибудут к нам, и королю сюрприз.
Но что же не идут? Не поглядеть ли вниз?

(Смотрит через барьер.)

Торговки, нищие — актеров не заметно.

ЯВЛЕНИЕ 4

Входят Ганимед, Эндрю, Бартоломей.

                    Тибурций.
А. Вот они пришли. Привет вам, господа.

                    Ганимед (кланяясь).
Благодарим. Мы в срок?

                    Тибурций.
О, даже раньше срока.

                    Ганимед.
Боялись опоздать.

                    Бартоломей.
Нам ко двору далеко.

                    Ганимед.
Заставы на пути.

                    Эндрю.
Пройти не без труда.

                    Тибурций.
А вы мне нравитесь. У вас открыты лица
И ясные глаза.

                    Ганимед.
Мы любим веселиться.

                    Тибурций.
Вот это хорошо — у нас скучают тут.
Как вас зовут?

                    Эндрю.
Эндрю.

                    Бартоломей.
Бартоломей.

                    Ганимед.
И Ганимед.

                    Тибурций.
Прекрасно.
Его величество, я верю, будет рад.

                    Ганимед (который, усевшись на барьер и поглядев вниз, испугался).
Ах! Боже мой! Ай-ай!

                    Тибурций.
Что с вами?

                    71 Ганимед.
Ах, ужасно!
Как испугался я, случайно бросив взгляд
На площадь, — все туда… ффу. Я дрожу от страха.

                    Тибурций.
Что с вами, милый друг?

                    Ганимед.
Мне показалось… ах, как будто там вот плаха.

                    Тибурций.
Какие глупости, к чему такой испуг.
Да, плаха, ну так что ж? В столице беспорядки,
И мы решили быть решительны и кратки:
Без милости казнить.

                    Ганимед.
Казнить?

                    Бартоломей.
Казнить?

                    Тибурций.
Ну да, всех недовольных.

                    Ганимед.
Чем?

                    Тибурций.
Чем? Королевской властью.

                    Ганимед.
Такие разве есть?

                    Тибурций.
И много их, к несчастью.
О, как наивны вы.

                    Ганимед.
Мы в стороне всегда.

                    Тибурций.
На этой плахе там вчера по приговору
Верховного суда был предан смерти Тит.

                    Актеры (в один голос)
Военачальник Тит!..

                    Тибурций.
Разбойнику и вору
Народ плевал в лицо — великолепный вид.

                    Ганимед.
Военачальник Тит казнен на этой плахе.

                    Бартоломей.
Военачальник Тит…

                    Эндрю.
Военачальник Тит.

                    Тибурций.
Я видел голову и кровь в пыли и прахе.
Мятеж подавлен был и на корню убит.

                    Ганимед.
О, господи…

                    Эндрю.
Мятеж?

                    Тибурций.
Был заговор в таверне
Средь оружейников. Мы думали — пустяк,
А оказалось что? Развили красный флаг
И поднялись на нас, за власть рабов и черни,
Три тысячи солдат — шахтеры, моряки.
На знамени девиз: «И рудокопу солнце».
Король встревожился, но помогли червонцы
72 И преданные, верные стрелки.
Подумайте, ха-ха. Девиз: «Вся власть рабочим».

                    Ганимед.
Безосновательно.

                    Эндрю.
Ужасно.

                    Бартоломей.
И смешно.

                    Тибурций.
Над этим при дворе мы до сих пор хохочем,
Когда здоров король и славное вино.
Военачальник Тит нас посмешил отлично.
Ведь он хотел — ха-ха! — дворцовые луга
Дать детям бедняков.

                    Ганимед.
Ужасно.

                    Бартоломей.
Неприлично!

                    Тибурций.
Все ткани, золото, рубины, жемчуга
И все сокровища короны нашей древней
Раздать по мастерским, в приюты и деревни,
Создать республику, освободить народ.
Ну можно ли еще придумать безобразней?
Зато на площади — глядите: эшафот —
Вчера случилась казнь, и завтра будут казни.

                    Ганимед.
А для чего они?

                    Тибурций.
Чтобы пример подать…
Зараза расползлась — мы член больной отрубим,
Немного — сто голов. Ведь мы народ свой любим,
И быть жестокими нам, право, не подстать.

                    Ганимед.
А обойтись нельзя?

                    Тибурций.
Нет, надобно бороться…
Народ волнуется, и в парках городских
Швыряют бомбы.

                    Актеры.
Ах!

                    Тибурций.
Бросают яд в колодцы.
Всю ночь собрания в порту и в мастерских.

                    Ганимед.
Ах, боже мой.

                    Тибурций (презрительно).
Пустяк! Не знаем мы боязни.
Мы будем их казнить, уничтожать, как моль…

                    73 Ганимед.
А кто ж приговорен сегодня к новой казни?

ЯВЛЕНИЕ 5

                    Шут (перебегая через сцену).
Его величество король…

ЯВЛЕНИЕ 6

Те же, без шута, король и два сановника.

                    Король (входя).
Ах, только не сюда.

(Указывает рукой на барьер.)

Там площадь, люди, взоры.

Актеры падают ниц.

                    Тибурций.
Прошу вас, государь.

                    Король.
Что хочешь? Поскорей.

                    Тибурций.
Когда угодно вам, здесь с острова актеры.
Их трое…

Актеры поднимаются.

                    Ганимед.
Ганимед.

                    Эндрю.
Эндрю.

                    Бартоломей.
Бартоломей.

                    Король (весело).
А. Здравствуйте, друзья. Что ж, очень интересно…
Игре подобна власть: король играть привык.
О, я люблю театр, и это всем известно.
Я сам слегка актер.

                    1-й сановник (поднимая палец).
Как скромен.

                    2-й сановник (та же игра).
Как велик.

                    Король.
Вы, значит, с острова? О, мы о вас слыхали.

                    Ганимед (извиваясь).
Король, мы счастливы, и ваша похвала
Для нас особенно мила:
Ведь вы большой артист, не лучше всех едва ли.

                    74 Тибурций.
О, наш король артист.

                    1-й сановник.
Превыше всех похвал.

                    Король (резонерствуя).
Игра нам отдыхом, а труд для нас — игрою.
Не правда ли, друзья?

                    1-й сановник.
Как точно он сказал!

                    Король (впадая в сценический тон).
И в жизни, может быть, искусней мы порою,
Чем в лицедействии, — не правда ли, друзья?
Кто был актер в душе, тот в короли нарочно:
Когда бы не игра, то дурно б правил я.
Не правда ли, друзья?

                    1-й сановник.
Как истинно!

                    2-й сановник.
Как точно.

                    Король.
Итак, когда ж спектакль? Сегодня ввечеру.
Тибурций, слышите? Оповестить двору.
Побольше пригласить веселого народа.
Украсить пышно зал, как некогда, как встарь.

                    Ганимед.
Одну минуточку. Простите, государь.
К чему нам зрители? У нас не та метода.
Ведь мы особенно всегда ведем игру:
Без грима, без огней, и нам не нужен зритель.
Да, кроме этого, пришли мы ко двору
Играть лишь только вам — ведь вы один ценитель.

                    Король.
Прошу вас повторить… Без грима. Без огней?..
Не точно понял я.

                    Ганимед.
Мы так играем трое:
Я, Ганимед.

                    Эндрю.
Эндрю.

                    Бартоломей.
Бартоломей.

                    Ганимед.
Без заданных ролей — задание любое.
Дается тема нам, и мы плетем сюжет.
Мы втягиваем всех в движенье нашей пьесы,
Случайных зрителей — кто хочет или нет —
75 И мы средь публики, без рампы, без завесы…
У нас играют все, для всех найдется роль,
Воображайте лишь — не надевая маски.
И право, все равно, где клоун, где король:
Игра сама придет к эффектнейшей развязке.

                    Король (заинтересовавшись).
Весьма доволен я. Вы, господин актер,
Мне очень нравитесь.

                    Ганимед (сугубо почтительно).
О, что вы, разве стоит.
Играть пред вами — о, мечтал я с давних пор.
Но лишь один пустяк меня чуть беспокоит.

                    Король.
Прошу вас говорить.

                    Ганимед.
Игре препятствий нет.
Не правда ли?

                    Король.
О, да.

                    Ганимед.
Мое предупрежденье,
Что может быть в игре нарушен этикет.
Допустим, жест какой, улыбка, выраженье…

                    Король.
Конечно же.

                    Ганимед.
Ну вот, теперь свободен я.
А то мне думалось: не так взмахну рукой,
Не этак выражусь — и завтра же меня,
Как Тита, разлучат с несчастной головой…

                    Король (поморщившись недовольно).
А…

                    Тибурций (отшатываясь).
Что он!

                    Сановники (закрывая лицо руками).
Ффу!..

                    Тибурций (строго).
Вы, господин актер,
Позволили себе…

                    Ганимед (весело и звонко).
Но мне король позволил.
76 Уже играю я. Забыт король и двор,
Все перепуталось, у всех другие роли.

                    Тибурций.
Однако!

                    1-й сановник.
Дда…

                    2-й сановник.
Угмм…

                    Король.
Что испугало их?
Чего боитесь вы? Что здесь назвали Тита?
Я не боюсь имен, тем боле — неживых.
Прошу вас, господа, игра идет открыто.
Ну, господин актер, теперь я понял вас,
Идея чудная — начнемте же сейчас.
Но почему молчат другие два актера?

                    Ганимед.
О, добрый государь. Пусть срок для них придет.
Они пока молчат, как и молчит народ,
Который все-таки заговорит, и скоро.

В группе сановников и Тибурция переполох.

                    Тибурций.
Однако…

                    1-й сановник.
Черт возьми!..

                    2-й сановник.
Развязность выше мер.

                    Тибурций.
Ну, господин актер!

                    1-й сановник.
Уже второй пример.

                    Король.
Оставьте, господа. Ну, право, очень странно.
Чего боитесь вы? «Народ заговорит».
Не бойтесь: он молчит.

Отдаленный крик с площади: «Долой, долой тирана!»

                    Король (испуганно).
Кто это закричал?

(Придя в себя, начальственно.)

Узнайте, кто кричит.

                    Тибурций (перепуганно).
Кричали с площади.

Сенаторы жмутся к колоннам. Бартоломей, приникнув к барьеру, смотрит вниз на рынок.

                    77 Бартоломей.
Отсюда виден рынок.
Там бочки, и плоды, и листья из корзинок.
И множество людей идут вперед, назад…
Толпятся, смотрят вверх и кулаком грозят…

(Кричит вниз.)

Глупцы!
Они меня за короля приняли.

                    Тибурций.
Опять.

                    Бартоломей.
Игра…

                    Эндрю.
Игра…

                    Бартоломей.
Они и закричали.
Но скачут всадники: четыре, пять, шесть, семь.
Их шляпы с перьями, лицо чернее сажи.
Толпа — в проулочки, рассеялась совсем.

                    Король (внимательно слушает актера).
Ага, мятежники. Моей боятся стражи…
Но будем продолжать. Прошу вас, господа,
Не беспокоиться: ансамбль пусть будет строен.
Что в этом страшного? Кричат — и не беда:
Спокойней будьте все, когда король спокоен.
Ведь плаха там стоит.

                    Ганимед.
А в плахе весь секрет.

                    Тибурций.
О, плаха — главное.

                    Король.
И раз она на месте —
Для страха и тревог у нас причины нет.
Прошу вас всех сюда — мы поиграем вместе.
Итак… начнемте же. Я жду и весь горю.

                    Ганимед (восхищенно).
О, вы большой артист.

                    Эндрю и Бартоломей.
Артист.

                    Король (как бенефициант).
Благодарю.

                    78 Ганимед (льстиво, вкрадчиво).
Но я хочу узнать, что любите вы боле.
Какой репертуар для ваших нужен сил?

                    Король.
Как? Не слыхали вы? Трагические роли.
И мой репертуар:
Шекспир, Софокл, Эсхил.

                    Ганимед.
Прекрасно. Что же взять из жизни повседневной —
Из жизни нынешней, такое, что лежит
Всех боле к сердцу вам по страсти сильной, гневной?
Ага. Придумал я. Военачальник Тит.

                    Король, Тибурций и сановники (в один голос).
Военачальник Тит!

                    Ганимед.
Прекрасно.

                    Эндрю и Бартоломей.
Браво, браво!

                    Ганимед.
Ваше величество, ведь лучше роли нет.
Ну что вы скажете, великолепно, право!
Подумайте, какой трагический сюжет.
Мятеж, восстание, трибуна, диктатура,
Освобождаемый народ…

                    1-й сановник.
Хмм, преступление.

                    2-й сановник.
Хмм, просто авантюра!

                    Ганимед.
Воззвания, борьба и эшафот.

                    Король.
Дда, занимательно.

                    Ганимед.
Все тонко перевито.

                    Бартоломей.
Сценичность какова.

                    Эндрю.
Брут.

                    Ганимед.
Прометей.

                    Бартоломей.
Эдип.

                    Ганимед.
И жалко. Эта роль попала в руки Тита,
Ведь у него в руках весь матерьял погиб.

                    Король.
Да, роль испортил он. Куда сыграть солдату,
Солдату грубому такую роль! Увы,
Не справился он с ней, но и понес расплату
За скверную игру, лишившись головы.

                    Ганимед.
Вы полагаете, — ведь вы такой ценитель, —
Он скверно роль провел?

                    Король.
О, да. Печальный вид:
79 Он победить хотел — но не был победитель.

Крик с площади: «Да здравствует военачальник Тит!»

                    Тибурций.
Опять они кричат.

                    Ганимед.
И там игра ведется.

                    1-й сановник.
Игра с огнем!

                    Ганимед.
Пускай. «Играет целый мир».
Вы помните, король, — так говорил Шекспир.
Да, роль мятежника легко не удается.
Тит провалил ее, и был наградой свист, свист топора.

                    Тибурций.
Ха-ха!

                    Ганимед.
А вы сумели б, право, сыграть ее.

                    Король (кокетничая).
Да что.

                    Ганимед.
Ведь вы большой артист.

                    Тибурций.
Король — большой артист.

                    Эндрю.
О, браво, браво, браво.

                    Ганимед.
Попробуйте сыграть.

                    1-й сановник.
Он, видно, не в уме.

                    Король.
Ну что ж, попробую…

                    Бартоломей (подбегая близко к барьеру, кричит по направлению к площади).
Начало представленья!

ЯВЛЕНИЕ 7

Те же и Министр двора.

                    Король (недовольно).
Что нужно?

                    Министр.
Государь, народ идет к тюрьме,
И ваша гвардия потерпит пораженье.
Народ на площади — опасность для двора.

                    Король.
Я не боюсь, мой друг. Все это сплетни, бредни.
Вы нам мешаете — здесь началась игра.

                    Ганимед.
Играем первый акт.

                    Бартоломей.
И первый, и последний.

                    Министр.
Но, государь, — народ, но в зале весь совет!

                    Король (брюзжа).
Дела, народ, совет… От дел вы стали лысы.
80 А я — я не король: я принц, артист, поэт!
Вы посторонний здесь — уйдите за кулисы.

Министр уходит.

ЯВЛЕНИЕ 8

                    Король.
Итак, я приступаю.

                    Ганимед.
Простите.

                    Король.
Поскорей.

                    Ганимед.
Я передумал.

                    Король.
Что?

                    Ганимед.
Вам роль нужна трудней.
Что Тит для вас? Пустяк.
Обычный слепок Брута.
Другие мелочи — играть не все равно ль?
А я вам предложу игру иного рода:
Сыграйте короля. Сыграйте вашу роль —
Роль короля, что в плен попался вдруг народу.

                    Бартоломей.
Великолепно!

                    Эндрю.
Ах!

                    Тибурций.
О, что он говорит!

                    1-й сановник.
Он преступил закон.

                    2-й сановник.
Он обезглавлен будет.

                    Ганимед.
Допустим, победил военачальник Тит,
И вы попались в плен — теперь народ вас судит.

                    Король.
Ага. Я понял вас.
Вот эта роль по мне.

                    Ганимед (громко).
Так началась игра. Я разыграю Тита.

Он бежит через сцену, прыгает на барьер и кричит оттуда. Сановники и Тибурций в страхе отступают к колоннам. С этого момента шум толпы на площади внизу, у дворца, стихает.

Ура! Низвержен трон! Столица вся в огне.
С преступной головы корона ловко сбита.

(Аффектированно играет.)

Тащите же его за волоса сюда.

(Деловито.)

Играйте же, король.

                    81 Король (не освоившись с положением)
Ну что же, я играю.

                    Ганимед.
Народ, ты правишь сам теперь от края к краю,
Ты избран судией для страшного суда.
Тащите короля!

Эндрю и Бартоломей хватают короля и хотят его бросить к ногам Ганимеда Король, играя, упирается.

                    Король.
Рабы, не прикасайтесь!

                    Ганимед.
Я увидать хочу, как ужас по лицу
Как язва поползет… Идите ко дворцу.
Король у нас в плену Кричите, издевайтесь.

                    1-й сановник.
Куда бы спрятаться, а то потащат нас.

                    Король (входя в роль).
Народ — восставший раб! Или бессильна плетка,
Чтоб отхлестать тебя? Ты грязный вьючный мул.
Тащи свое ярмо безропотно и кротко.

                    Ганимед.
Ты ослеплен, ты пьян! Ты бредишь, ты уснул!
Смотри: поднялся мир. Смотри: из черной шахты
Поднялся рудокоп, идут со всех сторон
Заводы, фабрики… Построил сотни плах ты,
Ты сто голов отсек — их стало миллион.
Долой тирана.

                    Бартоломей.
Смерть!

                    Эндрю.
Смерть королю!

                    Ганимед.
Победа.
На трудовых плечах сидел ты сотни лет,
Но время пробило — теперь держи ответ
За память пращура, за грех отца и деда.

                    Король (жалобно).
О, бедный мой народ! Ты добр, наивен, чист.
Власть королевская — твой мир, порядок, слава,
Но ты обманут был.

                    Ганимед.
Король — большой артист.

                    Эндрю.
Прекрасная игра.

                    Бартоломей.
О, браво, браво, браво!

                    82 Король.
Не правда ль, хорошо?

                    Ганимед.
Превыше всех похвал.

                    Бартоломей.
Какой прекрасный тон.

                    Ганимед.
Но дальше продолжаем.

(Переходя снова на героический тон.)

Кузнец, шахтер, батрак отныне правят краем,
Все отдадут поля тому, кто их пахал,
Сады для отдыха тому, кто полуголый,
В поту, дыму, в огне работал день и ночь.
А богачей — в подвал, от света, солнца прочь
И белые дворцы мы перестроим в школы.

                    Король (гордо).
Кто это говорит: ты, живший словно крот,
Ты будешь управлять, ты, солнца не видавший
Власть богом мне дана, и он, ее мне давший,
Со смертию моей лишь он ее возьмет.

                    Ганимед.
Стань на колени Ну!

                    1-й сановник (у колонны)
О, господи, что будет!

                    2-й сановник.
Король увлекся.

Шум все громче.

                    1-й сановник.
Внизу шумит народ.

                    Тибурций.
Дда…

                    Ганимед.
Я — смерть Я — твой народ. В моем лице он судит
Тебя и власть твою. Я суд и эшафот.

                    Бартоломей (на барьере кричит вниз).
Король перед судом!

Крик с площади: «Да здравствует король!»

                    Тибурций.
Вы слышите?!

                    Король.
Кричат.

                    Ганимед.
Ведь это постановка,
И там актеры все: я все обставил ловко.
Играем мы — и там, внизу, идет игра,
Но скоро занавес, и нам кончать пора.
83 Мы знаем приговор. Возмездие.
Расплата.
Народный суд суров. Я говорю тебе:
За сотни тяжких лет, за смерть сестры и брата
От яда фабрики, в дыму, в земле, в борьбе
Ты отвечаешь.

                    Бартоломей и Эндрю.
Смерть.

                    Ганимед.
И бледные ткачи,
Что выткали тебе иссохшими руками
Литую мантию, атласные плащи
Красавицам твоим — сегодня судят с нами.
Вот видишь их, идут: и черный рудокоп,
Ослепший под землей, чтоб твой украсить лоб
Рубином редкостным, и негр, что стал собакой
Под палкой сторожа, чтоб вырастить плоды
Для брюха твоего… И знай, что их труды
Уравновесятся твоею головою.

                    Тибурций (уже готовый к бегству).
Однако.

                    Ганимед.
Так слушай же, молчи. Здесь наше торжество.
Народ свободным стал: трудиться, жить и править,
Судить и миловать. И слушай суд его —
Тирану плаха.

                    Бартоломей.
Смерть.

                    Эндрю.
Тирана обезглавить!

                    Король.
Что? Короля убить, преступные вожди?!

                    Ганимед.
Тащите же его. Ты побледнел от страха.
Ты видишь призраки. Ты мечешься.
Гляди:
Здесь суд свершится твой, здесь эшафот и плаха.

(Указывает на высокий цоколь барьера.)

                    Король.
Что ж, я иду на смерть. Не опущу лица,
Как против варваров шли предки в дни былые,
84 Я гибну с высоты, как Рим, как Византия —
В сияньи своего конца.

                    Ганимед (деловым тоном).
Одну минуточку. Для истинности вящей
Необходим палач. Палач — и настоящий.

                    Король.
Вы правы.

(Хлопает в ладоши.)

Эй, позвать немедля палача!

                    Ганимед.
Сейчас придет палач. Последний раз секира
На эту голову опустится сплеча,
И плаху мы сожжем: мы алчем только мира,
Мы крови не хотим, нам нужен смех, не плач.
С последней головой корона будет сбита.

ЯВЛЕНИЕ 9

Палач входит в черном наглухо закрытом сюртуке, перчатках, цилиндре, Стоит выжидательно.

                    Тибурций (бросается в ужасе за колонны при виде палача).
Ай-ай!

                    Сановники (бросаются за ним).
Бежим, бежим!

Исчезают.

ЯВЛЕНИЕ 10

Те же, без Тибурция и сановников.

                    Король (медленно).
Так это вот палач.
Эффектен… Это вы вчера казнили Тита?

                    Палач.
Исполнил ваш приказ.

                    Король.
А это трудно вам
Вот… головы рубить?

                    Палач.
Что ж, с вами пополам:
Я топором рублю, а вы — вы приговором.

                    Король.
А много ли голов срубили вы за год?

                    85 Палач.
Пятьсот — мятежникам, а там убийцам, ворам.
Всего голов семьсот.

                    Король.
Так, значит, я семьсот
Приговорил их к смерти?

                    Палач.
О нет. Поболее. Сверх тысячи, поверьте:
Тем скрыться удалось, пока пришла пора,
Да по пути на казнь толпа убила с двести,
А часть их умерла на самом лобном месте
От страха и тоски, не ждавши топора.

                    Король.
Однако мрачный счет.

                    Ганимед.
Но дальше продолжаем,
Не отвлекайтесь же. Короче разговор.

                    Король.
Да, да…

                    Ганимед (к палачу).
Все шутки мы играем.

(Торжественно, играя.)

Палач, готов ли ваш карающий топор?
Сегодня сам народ зовет вас к эшафоту.
Вот видите, король. Он на смерть осужден,
Вам нужно совершить почетную работу…
Пришел последний час… Народ, ты отомщен.

                    Король.
О, бедный мой народ! Ты ослеплен навеки —
В застенок пойман я. Кто мне закроет веки?
Я жертва, мученик.

                    Ганимед.
Последний час настал.
Клади же голову!

(К палачу.)

А вас прошу к работе.
Нет, нет. Прошу назад. Ведь вы профессьонал.
Вдруг увлечетесь вы, и вдруг вы отсечете
Святую голову на трапезу для птиц?
Отдайте мне топор.

(Выхватывает секиру из рук палача.)

Ведь мы играем в плаху.
86 Мы притворяемся, но держимся границ,
Я буду палачом, остановясь с размаху
В решительный момент.
Вершится страшный суд.
Меня народ избрал быть палачом тирана.
Что снилось искони, то совершится тут,
Над этой площадью и над толпою рьяной,
Что ждет главу твою.

                    Король (который положил голову на цоколь барьера, спиною к зрителям, поворачивает лицо).
О, господин актер!
Испытываю я мучительные чувства
Того, кто над собой уж увидал топор, —
Всю смертную тоску, — вот чудеса искусства.

                    Ганимед (вскочив с топором на барьер, над головою короля).
Эй, замолчи, тиран!

                    Король.
Я за народ умру.

                    Ганимед.
Ложись ровней — вот так.

(Заносит топор над головою короля.)

                    Бартоломей (кричит с барьера толпе).
Король на эшафоте!..

                    Король (естественным тоном).
А может быть, пора нам прекратить игру?
Не то, мой дорогой, вы далеко зайдете.

                    Ганимед.
Молчи, тиран!

Отрубает голову королю. Тело его, лежащее спиной к публике, в цветном халате, вздрагивает. Отсеченной головы не видно, но падение ее на площадь знаменуется криком толпы.

                    Бартоломей.
Вот так.

                    Палач.
Убит король, король!..

(Исчезает за колоннами.)

ЯВЛЕНИЕ 11

Те же, без Палача.

                    Эндрю.
Отлично сделано. Ты вел прекрасно роль.
Глупец — попался он в твою простую пряжу…

Все трое, держась за руки, стоят на барьере, полуоборотясь к зрителю, на фоне синеющего неба. Внизу ревет толпа.

                    87 Ганимед (кричит толпе).
Упала голова, как перезрелый плод.
Наденьте на копье, повесьте у ворот.
Входите во дворец. Спешите. Бейте стражу.
Казнен король. Казнен! Да здравствует народ…

Занавес.

Н. Н. Евреинов
ЛЮБОВЬ ПОД МИКРОСКОПОМ
Публикация и вступительный текст В. В. Иванова

Работу над пьесой «Любовь под микроскопом» Николай Евреинов завершал в конце июля 1931 г., о чем сообщал Ю. Л. Ракитину: «<…>написал только что (еще не переписано) новую пьесу “Бог под микроскопом” комедию в 3-х действиях и 6-ти картинах. Очень занятная вещь. Если бы Вы заинтересовались, прислал бы Вам ее на предмет художественной постановки Вами перевода на сербский язык и распространения»⁴¹.

Жизнь давно научила Евреинова, что ориентация на русскую публику и русский театр для профессионального драматурга в эмиграции, существующего на «тантьемы» (поспектакльную плату), бесперспективна. Потому он сразу ставит перед Ракитиным вопрос о переводе на сербский. В новой пьесе Евреинов играл эпатажными ходами, но и благоразумно остерегался заходить слишком далеко. Эпатаж должен быть кассовым, привлекать зрителей, а не отталкивать. Наибольшие опасения вызывало название пьесы. Само словосочетание «Бог под микроскопом» могло оказаться неприемлемым в странах с традиционно сильными институтами церковной власти, и драматург искал подходящую замену. В письме Ракитину от 9 сентября 1931 г. он перебирал названия: «Пьесу “Бог под микроскопом” (“По ту сторону любви”, она же “Операция профессора Фора”) пришлю вскоре <…>»

Некоторые решения приходили к Евреинову в процессе перепечатки. Так, в машинописном тексте название выглядит как «Бог под микроскопом», а затем уже рукой слово «Бог» исправлено на «Любовь». Вплоть до последней картины священнослужитель обозначен автором как «кюре», но в середине шестой картины в машинописи вместо него вводится «аббат», а затем автор возвращается к четвертой картине и части шестой, где вычеркивает слово «кюре» и вписывает вместо него «аббат». Беспокоился автор и по поводу сцены аборта: «<…> если, по-Вашему, сцена с абортом рискованна, — у меня имеется вариант; и вообще публика любой страны может иметь свои вкусы, которые не предвидеть издали, но легко учесть на месте! А я рассчитываю, что Вы должным образом сценически проредактируете пьесу»⁴².

Среди многочисленных представителей интересов Евреинова в разных странах на появление пьесы живо откликнулся лишь польский переводчик Евгений Сверчевский: 88 «Сердечно благодарю Вас за слова ободрения, что я взялся за перевод “Бога под микроскопом”. Пьеса мне очень нравится, и я думаю, что она должна в Польше пользоваться большим успехом»⁴³. О результатах своих хлопот по продвижению пьесы Сверчевский сообщает 10 апреля 1932 г.: «Я пишу Вам только теперь, так как ждал первой репетиции: она именно вчера состоялась (д. IV). Ставить как режиссер будет Вашу пьесу директор Национального и Нового театров, знаменитый польский артист и режиссер Людвиг Сольский⁴⁴. Ввиду того, что это 80-летний старичок, хотя феноменальной и громадной энергии (в настоящий момент он ставит пьесу Муссолини “100 дней” и играет “Дон Карлоса” Шиллера (уже 50 раз подряд), которого тоже ставил как режиссер) — я, как Ваш не только переводчик, но и представитель и заместитель Ваших художественных прав, уведомил Сольского, что буду присутствовать на репетициях и в случае сомнений буду давать указания от имени автора, будучи с Вами в постоянном письменном контакте. Сольский принял это к сведению, а актеры очень обрадовались.

Главную роль проф. Фора играть будет одна из знаменитостей польской сцены: Брыдзинский⁴⁵ артист очень тонкий, играющий заглавные роли в современном репертуаре: в Пиранделло, Шоу, Андрееве (“Тот, кто получает пощечины”), “Гамлете” и т. д.

Управление театров обратилось ко мне с просьбой, чтобы Ганну и Станислава сделать русскими: они будут называться Анна и Димитр Майтно, кроме того, чтобы кюре был православным священником, ибо фигуру католического ксендза, состоящего в довольно двусмысленных отношениях с г-жой Норман, приняли бы здешние “сферы” как… провокацию католической церкви и костела, которые пользуются в Польше громадным влиянием. Так [как] Вы уполномочили меня для всяких “adaptations”, которые найду нужным и необходимым, зная вкусы польской публики, — я согласился, как и на заглавие пьесы “Любовь под микроскопом”»⁴⁶. Через два дня после премьеры уполномоченный толкователь «тайн» пьесы подводил итоги проделанной работы: «Слава Богу! После продолжительных репетиций (с 6 апреля по 21 мая, то есть приблизительно после 40 репетиций) “Любовь под микроскопом” была торжественно поставлена в 1-й раз 21 мая, — пишу только сегодня, так как ожидал появление большинства рецензий в ежедневной прессе. На два дня перед премьерой театр был закрыт, чего никогда не бывает, исключительно по поводу вечерних генеральных репетиций, которые кончались в 4, а даже (последняя) в 6 часов утра! Почти на всех репетициях я бывал ежедневно 2 – 3 часа, так как я пришел к заключению, что должен контролировать работу наилучшего польского режиссера Людвига Сольского <…>. Так как я хотел, чтобы пьеса была поставлена в “Вашем духе”, я 2 раза требовал перенесения репетиции со сцены снова к аналитической работе за столом: эти анализы выяснили все сомнения, и Ваши пояснительные письма окончательно раскрыли все “тайны” пьесы.

В окончательном результате я нашел, что пьеса готова к постановке и — 21-го в субботу состоялась премьера. В последний момент на последней генеральной репетиции сделали гримировку священнику — как православному, а одели его так же, — но я запротестовал очень энергично, цитировал Ваши аргументы из письма и поставил вопрос даже резко: что я готов даже нотариально запретить ставить пьесу, если это будет православный священник: это было в 2 часа ночи, нервы разрушились, но все уладилось и компромисс победил: священника одели в платье пастора довольно неопределенного вероисповедания…

<…> Пьеса шла великолепно: с нервом, в очень хорошем темпе и произвела большое впечатление, особенно — разумеется — ее V картина. Поставлена она очень 89 хорошо, декоративно великолепно (наилучший польский декоратор проф. Академии Художеств Фрич⁴⁷).

Брыдзинский с большой драматической силой, но и с оттенком иронии и гротеска играл проф. Фора; г-жа Громницкая⁴⁸ была сексуально соблазнительна, несмотря на напускную мужественность. Очень хорошо, с большой драматической экспрессией играла танцовщицу г-жа Лубенская^н, все другие роли сыграны великолепно, немного шаблонно играл г. Соха⁴⁹ скульптора Димитра. Общие сцены смонтированы замечательно Сольским.

Из рецензий, которые — согласно Вашему желанию — я при сем прилагаю, подчеркивают все единодушно работу maestro сцены, Евреинова, хотя философская и идеологическая концепция пьесы вызывает сомнения, будто бы она немного отжила. Во всяком случае, все уверены — и критики, и люди театра, и я лично, — что пьеса будет пользоваться большим успехом, судя по горячим аплодисментам на премьере»⁵⁰.

Правда, существовала и другая точка зрения на постановку Людвига Сольского. Станислава Высоцкая, известная актриса и режиссер, сама ставившая пьесы Евреинова и игравшая в них, задумав свою постановку «Любви под микроскопом», писала: «В Варшаве этот спектакль был ужасен — Сольский сделал из пьесы драму, а из ксендза хотел сначала сделать попа — а потом пастора»⁵¹.

Замыслу Юрия Ракитина, продвигавшего «Любовь под микроскопом» на сцене белградского Национального театра, не суждено было сбыться. Вероятно, оставался еще памятен ракитинский спектакль «Самое Главное» (1923), оказавшийся слишком экстравагантным для сербской сцены. Тем не менее режиссер с группой русских любителей сыграл евреиновскую новинку, премьера которой состоялась 17 декабря 1933 г. в Белграде: «Пишу Вам с легкой совестью выполненного большого долга. Я поставил Вашу пьесу “Любовь под микроскопом” с большим художественным успехом. Отнесся я к Вашему произведению с огромной любовью и уважением. Редко какая пьеса мне так нравится, как Ваша “Любовь”, несмотря на то, что она чисто французская и русского в ней только Ваша сексуальность (евреиновская). <…> Пьеса глубоко возвышенная, моральная и религиозная. Торжество духа над плотью. Бог есть любовь — что может быть прекраснее и вечнее этого, и как оригинально эта старая истина истолкована Вами. <…> Горжусь, что я Ваш современник, коллега и друг. Горжусь, что мне выпала честь показать эту пьесу перед русской публикой и на русском языке»⁵².

Парижская пьеса Николая Евреинова (1931) парадоксально вписывается в московский контекст. Ее можно рассматривать как ироническую реплику на те варианты темы, что были разыграны в феерической комедии В. В. Маяковского «Клоп» (1928) и лирической комедии «Заговор чувств» Ю. К. Олеши (1928), созданной на основе его романа «Зависть» (1927). Если в советских пьесах утопия рационализации человека, последовательное сведение великих чувств к физиологическим потребностям могла вызвать только бессильный и смешной бунт «старых чувств», «пережитков», то в пьесе Евреинова комична оказывается сама утопия и ее апологет профессор Фор. Надо сказать, что в этом отношении пьеса имеет не только историко-филологический смысл.

 

Пьеса публикуется по режиссерскому экземпляру Ю. Л. Ракитина, хранящемуся в Театральном музее края Воеводина (Нови Сад) с любезного разрешений г-на Кристофера Коллинза (США), которому принадлежат авторские права на неопубликованные произведения Н. Н. Евреинова.

90 Н. Н. Евреинов
ЛЮБОВЬ ПОД МИКРОСКОПОМ
Комедия в 3-х действиях и 6-ти картинах

Действующие лица:

 

Профессор Роберт Фор — директор хирургической клиники.

Г-жа Норман.

Ольга Норман — ее племянница.

Сюзанна Плакэт |

Жак Смит            | ассистенты.

Альфред Барбье  |

Станислав Малыш — художник-скульптор.

Ганна — его сестра, танцовщица.

Аббат.

Жоржета — проститутка.

Валико Беридзе — кавказец.

Мадлен — служанка.

ПЕРВАЯ КАРТИНА

Кабинет профессора Фора, обставленный согласно последним требованиям современности. У авансцены, направо, кушетка и кресла, налево — письменный стол с телефоном, кнопкой электрического звонка, «врачебным дневником» и пр. В глубине две двери: направо — в лабораторию и налево, в срезанном углу комнаты, — в переднюю. Средняя дверь, широкая, с матовыми стеклами, ведет в небольшую операционную залу амбулаторного характера, где виден хирургический стол, стеклянный шкаф с «инструментарием» и пр.

При поднятии занавеса видно в полураскрытую среднюю дверь, как в операционной Ольга Норман и Жак Смит заканчивают бинтование головы пожилого пациента, видимо, из рабочих. Около них профессор Фор деловито вытирает руки полотенцем, в то время как Сюзанна Плакэт спрашивает у него что-то вполголоса.

Весь перечисленный персонал в элегантных халатах и колпаках.

Сюзанна, получив, видимо, инструкцию, выходит из операционной, закрывает за собой дверь, быстро подходит к письменному столу, делает на нем отметку во «врачебном дневнике» и нажимает кнопку звонка.

Мадлен (старая служанка с апатичным лицом и не слишком поворотливая, появляется на звонок из двери слева и, прикрыв ее за собой, устало спрашивает). Впускать следующего?

Сюзанна (молоденькая, маленькая, шустрая, с тонкими язвительными губами). Да. Много их там еще?

Мадлен. Есть еще кое-кто. Опять прием затянется?

Сюзанна (разводя руками). Что ж делать, коль профессор Фор не знает усталости.

Слева, из-за спины Мадлен, входит Альфред Барбье, неказистый малый со старообразным, истасканным лицом неудавшегося Мефистофеля, одетый в поношенную пиджачную пару, с портфелем под мышкой.

А… коллега Альфред!

Рукопожатие.

Пришли нам на смену?

Мадлен, прикрыв дверь за Альфредом, остается стоять в выжидательной позе.

91 Альфред. Ничего подобного! — сегодня не моя очередь. Я забежал по поводу корректуры: профессор просил до сдачи его статьи в печать проверить одну формулу в лаборатории. Что у вас такой утомленный вид?

Сюзанна. Ну, знаете ли, когда приходится разрываться на части — и здесь, и в клинике, то…

Альфред (перебивая). Да-с, с отъездом коллеги Берже не скоро все станет на рельсы.

Сюзанна. А тут еще сестре милосердия понадобилось к дантисту, — надо ее заменять.

Альфред. Незавидно! (Взяв ее под локоток.) Послушайте, — там мои «протеже» дожидаются… Знаете, эта танцовщица, что я сюда направил, в которую стреляли из ревности. Она в приемной изнывает с братом! — примите вне очереди!

Сюзанна. Вы же знаете, что профессор этого не выносит.

Альфред. Ну, как хотите! только она опять там до истерики досидится.

Сюзанна (вздыхает, колеблясь). Господи Боже мой!.. Как ее звать-то?

Альфред (громко, чтоб и служанка слышала). Ганна Малько… Ее брат известный художник.

Сюзанна (повернувшись к Мадлен). Просите!

Мадлен. Слушаюсь. (Уходит.)

Альфред. Ну, я пойду, а то опоздаю. (Направляется направо, в лабораторию. Обернувшись, вдруг.) Ольга Норман здесь? (Кивает в сторону операционной.)

Сюзанна. Да.

Альфред. Ну, как ей здесь работается? Пришлась «ко двору»? (Подмигивает.) Сам одобряет?

Сюзанна (пожимает плечами). Как будто… Что это она вас так интересует?

Альфред. Занятный тип.

Сюзанна. А что в ней особенного?

Альфред. Вы не мужчина, — вам не понять. (Уходит направо.)

Слева появляется Мадлен и, широко раскрыв дверь, пропускает в кабинет Ганну Малько, опирающуюся одной рукой на руку Станислава Малько, ее брата, а другой — на костыль.

Сюзанна (кивая головой вошедшим). Присядьте сюда покамест. (Показывает на кушетку.)

Мадлен уходит.

Профессор сейчас к вашим услугам. (Справляясь во «врачебном дневнике».) Огнестрельная рана? не правда ли? У вас что на сегодня назначено? Перевязка?

Ганна (красивая белокурая девушка со славянским обликом лица. Очень экспансивна, нервна, обаятельно-женственна, похожая в своей манере держать себя на взрослого капризного ребенка). Да… (Усаживаясь с братом на кушетку.) И швы хотели снять сегодня…

Сюзанна. Отлично. Это вам и здесь можно сделать… чтоб не задерживать, пока там приберут. (Показывает на операционную.) Подождите немного… и снимите, что сверх повязки. (Уходит в операционную, прикрыв за собой дверь).

Ганна при помощи брата обнажает больную ногу в месте раненья — чуть повыше колена.

Станислав (рослый, родственно-похожий на свою младшую сестру, но куда степеннее в манере держать себя, с русой бородкой и копной вьющихся волос, щегольски, но с известной художественной 92 небрежностью одетый, говорит с Ганной вполголоса, тоном, каким говорят с больными детьми). Ну и очередь у этого эскулапа! — заболеть можно от одного ожидания!

Ганна. Это у всех знаменитостей! — ничего не поделаешь!

Станислав. Ну, какая он «знаменитость»! — пока несчастье не заставит, о такой «знаменитости» и не слышно.

Ганна. Он даже ученый, сказывают… читает лекции, пишет в журналах…

Станислав. Кто? этот профессор Фор? (Кивает в сторону операционной.)

Ганна. Да, мне фельдшерица говорила.

Станислав. Ну, для фельдшерицы он, конечно, «ученый».

Ганна. Он тебе не по душе?

Станислав. Гм… он из другого мира. А тебе?

Ганна. Правда, он такой «чужой», когда с ним говоришь! — обращается не как с артисткой, а как с большим щенком… но… с большим участием, надо отдать справедливость.

Станислав. «Участие» — это их профессия.

Ганна. Это Альфред надоумил тебя к нему… когда меня ранили?

Станислав. Да, а потом я знаю еще другую его ассистентку… забыла?

Ганна. Ах да, — эта Ольга… как ее? Ольга Норман?

Станислав. Нуда… я иногда провожал ее сюда… она так превозносила своего нового патрона… я и вспомнил его адрес, когда тот болван чуть не убил тебя.

Ганна неожиданно всхлипывает.

Что с тобой? Опять? Ну, чего ты!

Ганна (плача). Неужели его засудят! Ведь он из любви, из любви ко мне выстрелил! Он не мог перенести, что я готова изменить ему… Что вы хотите от кавказца?! — они не понимают шуток и при этом еще бешеный нрав… Я сама виновата. (Слезливо сморкается.)

Станислав. Успокойся — оправдают, наверно. Теперь всех оправдывают. Он же был невменяемым тогда… Когда я вырвал у него револьвер, у него даже пена вскипела на губах.

Ганна (полусмеясь, полуплача). Господи, как в сказке!.. Пена на губах!.. Где еще видана такая ревность!.. такая безмерная любовь! (Вытирает глаза и сморкается.)

Дверь из операционной открывается настежь. Сюзанна провожает пациента с забинтованной головой налево, в переднюю, где задерживается, шепчась о чем-то с Мадлен. Следом за Сюзанной выходит из операционной Ольга Норман. Это миловидная девушка с темными, почти по-мужски подстриженными волосами, красивым «энергичным» ртом, с сосредоточенным выражением холодно блестящих глаз, преисполненная деловитости и услужливости, соединенной с чувством собственного достоинства.

Ольга Норман (здороваясь со Станиславом и Ганной). Здравствуйте… Ну, как дела?.. выздоравливаем?.. а не жжет уж больше?.. заживает?.. А нервы как?

Ганна вновь всхлипывает.

Ну, ну, не плачьте. — Профессор этого не любит… Берите пример с брата — видите, какой он спокойный. (Разбинтовывает ногу Ганны.) Опасность миновала, а могло ведь и печально кончиться — пуля пролетела у самой кости… Как он вообще других не ранил в этом… где вы танцевали!

93 Станислав. «Славянском кабачке».

Ольга. Ведь был кругом народ! — удивительно!

Ганна чуть стонет вздрогнув. Ольга ее успокаивает.

Сейчас мы снимем швы — и наступит облегчение… (Станиславу.) А вам бы лучше обождать в приемной: профессор Фор не допускает посторонних даже при перевязках.

Сюзанна возвращается из передней в операционную, где занимается приготовлением стола и всего необходимого для очередной операции.

Станислав (Ольге). Я хотел только еще раз поблагодарить вашего профессора за «участие» и… и расплатиться за труд.

Ольга (очень любезно выпроваживая его в переднюю). Я ему передам…

Станислав (улыбаясь). Какая вы официальная здесь… не то, что Альфред.

Ольга (со смешком). Служба требует.

Станислав. Узнать нельзя вас в этом халате и… (Не договаривает, делая неопределенный жест.)

Ольга. Ну, уж и «узнать нельзя»!

Смеются. Он ей говорит что-то на ухо и уходит налево.

(Ему вслед.) Я вас позову, когда кончится.

Возвращается к Ганне как раз в то время, когда к ней подходит профессор Фор в сопровождении Жака Смита, у которого в руках бинты, вата, инструменты и пр.

Профессор Фор (лет сорока с лишком, с бритым, аскетическим лицом, в роговых очках, в общем весьма благообразный, сразу же импонирующий своим «ученым видом»; говорит деликатным, но крайне авторитетным тоном, без лишних жестов. Подходя к Ганне). Ну что?.. Как себя чувствуете? (Осматривает рану.) Рубцуется как нельзя лучше. (Оборачивается к Смиту и Ольге.) Можно снять швы. Приступите!

Смит, рыжеватый юноша с загадочным лицом, выполняет, при помощи Ольги, требуемое профессором.

Ганна. Профессор, а когда заживет, я смогу опять танцевать?

Профессор Фор (недоуменно). Танцевать? (Смиту.) Осторожнее, не срежьте всего узелка. (Ей.) Вы так любите танцы?

Ганна (экзальтированно). Я?.. и вы спрашиваете?

Ольга (услужливо, обернувшись к профессору Фору). Она же профессиональная танцовщица, профессор!.. Вся история с ней как раз и разыгралась в кабаре, где она выступала.

Ганна (с легким пафосом истерички). Люблю ли я танцы!.. Танец — это сама жизнь!.. это высшее выражение того, что мы собой представляем! Что значила бы я без своего искусства? Разве не пляской пленила я своего Валико? — если бы я не выразила в ней всю свою страсть, Валико, быть может, и не узнал бы меня. Но он понял сразу все, все, в чем я призналась ему в пляске и…

Профессор Фор (договаривая). …выстрелил в вас.

Ганна (вспыхнув). Потому что обезумел от любви.

Смит заканчивает снятие швов.

94 Профессор Фор (стаскивает спущенный совсем чулок с нее и осматривает ногу). Натруженности нет? Закупорка не угрожает?

Ольга (неуверенно). Небольшое расширение вен как будто…

Профессор Фор. Это нормально при данном ранении… Смажьте йодом погуще и наложите облегченную повязку.

Ганна (сморкаясь). А шрам будет виден?

Профессор Фор. Ну кто же его в таком месте увидит!

Ганна. Как кто? — все!

Ольга (профессору Фору). Она танцует с обнаженными ногами.

Профессор Фор. Ах вот как? (Улыбаясь.) Что ж, это труднее или легче?

Сюзанна, прислушавшаяся к разговору, заканчивает к этому времени работу в операционной и подходит к группе, образовавшейся около Ганны.

Ганна (отвечая нехотя, снисходительно на вопрос профессора Фора). Выразительнее… Ноги могут все передать, все эмоции, весь порыв нашей страсти. Там, где не хватает слов, люди пляшут.

Профессор Фор. Гм… не могу сказать про себя то же самое.

Одобрительные смешки среди ассистентов.

Ганна (с легким презрением). Вы из другого мира! оттого и смеетесь!

Профессор Фор (ассистентам.) И напрасно смеетесь. «Non est ridere sed intelligere»^6*. Ведь это прямо поразительно, какое только фантастичное содержание не вкладывают люди в самые обыкновенные вещи!.. Для нас, например, эта нога… (берет ее за щиколотку и слегка поднимает, демонстрируя, как на лекции) группа мышц, связанная сухожилиями и нервами! А для других, — вы слыхали, — чуть ни Цицерон по красноречию!.. Ноги тех, кого церковь называет святыми, представляются верующим «благоуханными лилиями». Я сам слыхал это от одной истерички. А эротоманы наделяют женские ноги такими чарами порой, что идут ради них даже на преступление… Не странно ли — вы не задумывались? — такое настойчивое извращение понятий в глазах анатома, отдающего себе ясный [отчет] в том, что он видит или щупает! (Опускает ногу и вытирает руки платком.)

Ганна (задорно, после паузы). Вы, значит, отвергаете поэтов?

Профессор Фор. Гм… смотря каких поэтов!

Ольга идет в переднюю, вынув на ходу записную книжку, заглядывает в переднюю, справляется о чем-то у Мадлен и делает отметку в книжке.

Ганна (капризно). Когда поэты воспевают ноги танцовщиц, они имеют в виду вовсе не какие-то «мышцы на костях», а нечто совсем другое.

Профессор Фор. Вот именно «совсем другое»! я об этом и говорю.

Сюзанна (ей, не без ехидства). Что же именно они имеют в виду?

Ганна (с усмешкой). Гм… то, что не-поэтам, как вы, господа, совсем, по-видимому, недоступно и никак не объяснишь.

Все снисходительно смеются.

Ольга (подходя к Сюзанне, кивает головой в сторону операционной). Что? готово?

Сюзанна. Да. (Профессору.) Можно ввести следующего?

95 Профессор Фор. Прошу.

Сюзанна уходит налево.

(К Ольге, бросив взгляд на ее записную книжку.) Что это за «случай»?

Ольга. Карбункул на ягодице.

Профессор Фор. Гм… Смерьте температуру, приготовьте больного и дайте аппарат Bierd’а.

Ольга. Слушаю. (Повертывается, направляясь к двери. Профессор ее задерживает.)

Профессор Фор. Э-э… вас не слишком утомляет замещать коллегу Бержэ, пока она в отъезде?

Слева входит в сопровождении Сюзанны и Мадлен пациент типично буржуазного вида, который, поклонившись профессору, проходит в операционную^7*. Наложение повязки на ногу Ганны подходит в это время к концу.

Ольга. О, не беспокойтесь, профессор. Я очень рада лишней практике. (Уходит в операционную.)

Сюзанна. В чем трудно ее заместить, я думаю, так это в должности личного секретаря. Профессор так привык к г-же Бержэ!

Профессор Фор (Ганне, которая снова начинает плакать). Ну, чего вы хнычете? Другая радовалась бы, что избегла смерти.

Ганна (перебивая, с плачем). К чему мне жизнь, раз его разлучили со мной! (С неожиданным подъемом.) Профессор! милый! хороший! У вас такое имя, связи, знакомства! — спасите его, умоляю! вырвите его из рук правосудия, которое слепо в подобных случаях!

Профессор Фор. Слепо? Почему вы так думаете?

Ганна. Потому что судьи знают все законы, кроме законов любви.

Профессор Фор. Я вас не понимаю, милая! — как вы можете просить за негодяя, который чуть не укокошил вас?!.

Ассистенты закалывают повязку и помогают Ганне обуть ногу.

Сюзанна (профессору, с иронией). Этого требовал «закон любви», должно быть!

Ганна (горячо). Он не виноват. Я в тот вечер нарочно злила его, как дура, кокетничая с одним идиотом… вела себя, как последняя тварь, и он был вправе со мной расправиться… Да!.. да!.. потому что он любил меня по-настоящему. Я поняла это только теперь, когда он в меня выстрелил.

Профессор Фор. Хорошенькие ж доказательства любви вам требуются! — нечего сказать!

Ганна. Да знаете ли вы, что я была готова на самоубийство от сомнений в любви его!.. А вот он выстрелил в меня и этим воскресил. Что? смешно? дико? невероятно? А между тем это правда! Но вам, я вижу, не понять этой правды со всей вашей латынью! — вы из другого мира!

Профессор Фор (к другим, с комичным вздохом). Ну что же, приходится нас пожалеть! вот и все!

Мадлен вводит больного рабочего с забинтованной головой.

96 Ганна (встает, поддерживаемая Смитом, в то время как Сюзанна идет налево и знаком вызывает из приемной Станислава). Что вас жалеть! — вы на свободе, бесстрастные, уравновешенные, ни в чем не сомневающиеся! в то время как другой, из-за ревнивых сомнений и любовной досады, что я ему причинила, сидит в тюрьме и томится!

Входят Станислав и Сюзанна.

Профессор Фор (шутливо). Скажите прямо, что нам нечего и мечтать рядом с этим убийцей завоевать вашу симпатию. Верно? (Здоровается со Станиславом.)

Ганна (с нарастающим азартом). Он не хуже вас! нисколько! Вам нечего уж так гордиться в сравнении с ним своей культурностью и образованностью!.. (Почти издеваясь.) Конечно, такие, как вы, неспособны на убийство! — разве что во время операции, хладнокровно, по-ученому, с соблюдением всех правил хирургии и гражданских законов!

Станислав (бросается вперед). Ганна, замолчи! Не обращайте на нее внимания, профессор! — у нее вдребезги разбиты нервы.

Профессор Фор. О, не беспокойтесь. Мы привыкли к подобным эксцессам и вполне их понимаем! — стать мишенью «вольного стрелка», как это с ней случилось, всегда недешево обходится нервной системе.

Ганна (овладев собой). Простите меня, профессор. Я не хотела вас обидеть… я хотела только сказать… его надо освободить из тюрьмы!.. это я всему виной!.. Помогите справедливости!.. я умру без него! умру!.. (Плачет.)

Справа входит Альфред с кипой корректурных бланков под мышкой.

Профессор Фор (протягивая руку Альфреду). Здравствуйте, коллега!.. вы еще здесь? ну что? проверили?

Альфред. Все в порядке. Бегу сдать в типографию. Ну, профессор, и статью ж вы написали! (Восторженно.) Я ничего более позитивного не читал в своей жизни! — шедевр!

Профессор Фор (улыбаясь, польщенный). Да что вы! (Смотря на часы.) Боюсь, что опоздаете в типографию: — сейчас двенадцать. Оставайтесь-ка лучше позавтракать! Я вам, кстати, прочту из моей новой статьи. Хотите? Я ведь очень ценю ваше мнение! серьезно! у вас такой трезвый, критический ум.

Альфред. Польщен! Но, право…

Профессор Фор (хлопая его по плечу). Не возражайте! обождите меня немного! Я скоро кончу прием.

Станислав (подходит к профессору и кланяется). До свиданья, профессор! (Отводя его в сторону.) Я хотел еще раз поблагодарить вас за сестру и… оплатить ваш труд и хлопоты. (Опускает руку в карман, чтоб извлечь бумажник.)

Профессор Фор. Пустяки! (Останавливает его жест.) Бросьте! это было в порядке «скорой помощи». И к тому же Альфред — ваш приятель… я всегда рад оказать услугу моим ассистентам.

Станислав. Но… вы ставите меня в затруднительное положение.

Профессор Фор. Чепуха! не стоит говорить об этом.

Станислав. Я, право… В таком случае, разрешите мне поднести вам на память хоть какой-нибудь из моих этюдов!

Профессор Фор (в легком смущении). Я не коллекционер.

97 Станислав. Нет, но все же… если бы вы оказали честь посещеньем моей студии, вы, быть может, выбрали бы что-нибудь по вкусу.

Профессор Фор. Польщен приглашением, но у меня так мало времени днем…

Станислав. Можно вечером!

Профессор Фор (в крайнем затруднении). Гм… ваше творчество меня интересует, конечно… я читал о вас где-то, но…

Станислав (поворачиваясь к другим). Я был бы также счастлив предложить у себя бокал вина и всем вашим коллегам, проявившим такое участие к моей бедной Ганне. (Альфреду.) Дружище Альфред, поддержите мое предложение.

Ганна (восторженно хлопая в ладоши). Да!.. да!.. и надо отпраздновать мое выздоровление в тесной компании.

Профессор Фор (поправляя с подчеркиванием). И ваше спасение. Но в этом вы обязаны своему брату! мы тут ни при чем.

Ганна. И вам!.. и вашей науке!

Профессор Фор (смеется, за ним все остальные). Ах, значит, и мы все-таки на что-нибудь годимся?.. Рад слышать от вас такое признание!

Ганна (смеясь). А если так и если не хотите обидеть бедных артистов, соберитесь вечерком все к брату, и мы повеселимся!.. я сыграю вам на рояле, брат — на граммофоне… Мне так хочется увидеть вас в другой обстановке.

Профессор Фор. Узнать, что мы за люди?

Ганна (шутливо). Вот именно!

Профессор Фор (переглянувшись с коллегами). Ну что ж… приглашение столь неожиданно, что, будучи застигнуты врасплох, мы… не находим слов для отказа.

Станислав (протягивая руку профессору). Когда позволите вас ждать?

Профессор Фор. Мы сговоримся по телефону. (Показывая на Ганну.) Дайте ей сперва поправиться немножко.

Станислав. Слушаю. Но все же разрешите, господа, ждать вас в самом ближайшем будущем! (Рукопожатия со всеми.)

Станислав берет под руку сестру, она свой костыль, и оба направляются к выходу.

Профессор Фор (ей вслед, провожая обоих до двери). Никуда не выходите, пока не заживет! И вообще ведите себя осторожнее, чтобы как-нибудь… того…

Ганна (договаривает, смеясь). …опять не подстрелили?

Профессор Фор. Вот, вот! — вы угадали!

Все смеются.

Альфред (когда те ушли). Занятные типы, не правда ли?

Профессор Фор (слегка пожимая плечами). Артисты… особое мировоззрение! — эмотивность, порывы, неуравновешенность. (Снимает очки и протирает их.)

Сюзанна. Она все время как на сцене!

Профессор Фор. Истеричка! — все истерички позируют. А вы обратили внимание, как во время таких припадков сразу обнажается сущность человека?

Альфред. Настоящая дикарка!

Профессор Фор. Да, но… с наслоением некоторых черт средневековья: оправдывает убийство, но вместе с тем сантиментальна! хочет сама пострадать ради ближнего, являя рабские инстинкты, но вместе с тем бунтарка, не признает властей, 98 хорохорится. (Надевает очки и продолжает профессорским тоном.) Поистине, в наше время можно с такой же легкостью путешествовать из страны в страну, как из одного века в другой. Нас окружают часто люди, одетые по-современному, но на поверку ничего общего не имеющие с современностью. При случайных встречах я всегда задаюсь вопросом, какого данный человек духовного склада: XX века, XIX или, как, например, духовенство — XVIII, а то и более ранних веков. Чего же больше! — возьмите население этого дома, где мы находимся: как нарочно, что ни этаж, то другое мировоззрение, другой век, можно сказать! В третьем этаже, где я живу (улыбается), вы встречаете, смею думать, типичного представителя XX века.

Альфред (любезно вставляя). Даже XXI!

Профессор Фор. Мерси. Во втором этаже, где меблированные комнаты, царит, я знаю, типично буржуазный, XIX век, а в первом проживает аббат, опоздавший родиться, по крайней мере, на два века.

Альфред (задумчиво, качая головой). Так что, спускаясь от себя по лестнице, вы как бы спускаетесь вглубь веков?

Все смеются.

Сюзанна. А кто в четвертом, наверху?

Профессор Фор. Пока никого.

Ольга (выходит из операционной, возбужденно-радостная, можно даже сказать одухотворенная). Больной готов к операции.

Профессор Фор (к другим). Идемте, коллеги! (Ольге.) Интересный экземпляр?

Ольга (почти восторженно). Изумительный: ну вылитая форма осинового гнезда! просто загляденье!

Профессор Фор. Температура?

Ольга. 37,6.

Смит проходит в операционную. Профессор кладет руку на плечо Альфреда, как бы давая понять, что «дудки — он его не выпустит».

Сюзанна (Ольге). Сильно страдал, пока ты его обмывала?

Ольга. Правду сказать — не заметила! — до того увлеклась работой, что… (Спохватившись.) Да! чтоб не забыть! (Подбегает к столу и что-то быстро записывает во «врачебном дневнике».)

Сюзанна уходит вслед за Смитом в операционную.

Профессор Фор (Альфреду). Через полчаса к вашим услугам. Позаймитесь пока в лаборатории! — дело всегда найдется.

Спроваживает дружески Альфреда и подходит к Ольге, занятой у стола.

Вы меня так выручаете, что… хочу еще вам поручить работу.

Ольга. Пожалуйста! Какую?

Профессор Фор. Секретарскую.

Ольга. Госпожи Бержэ?

Профессор Фор. Да.

Ольга. С наслаждением!

99 Профессор Фор. Надеюсь, гонорар ее вас удовлетворит! — вы как-то обмолвились, что принуждены еще помогать вашей тетке…

Ольга. О, я уже вышла из «финансового затруднения».

Профессор Фор. Да? каким образом?

Ольга (весело). Позирую одному скульптору.

Профессор Фор. Вот как!.. Уж не этому ли, как его… что приходил сегодня с этой истеричкой-танцовщицей?

Ольга. Вы угадали.

Профессор Фор (не зная, что сказать). Гм… он, кажется, славный малый.

Ольга. О, очень талантливый! Вот вы увидите его произведенья.

Профессор Фор. В самом деле? А где же вы с ним познакомились?

Ольга. Случайно… у общих знакомых.

Профессор Фор (после паузы). Голой позируете?

Ольга. Конечно!

Профессор Фор. Гм… Смотрите не простудитесь! я… не люблю, когда манкируют на службе.

Проходит в операционную. Ольга следом за ним.

Занавес.

ВТОРАЯ КАРТИНА

До поднятия занавеса, — выполняя переход от первой картины ко второй, — звучит сладостно-чувственный напев «Love again», исполняемый на граммофоне с усилителем.

Студия художника-скульптора. Дверь направо — на переднем плане, и налево — на заднем. Посредине огромное венецианское окно, занимающее почти всю стену, за стеклами которого, внизу, горят огни вечернего Парижа. На втором плане сцены видны две изваянные фигуры девушки, — в которых нетрудно узнать Ольгу Норман, — освещенные верхним и боковым электрическим светом. Столы, стулья, табуреты, мольберт, постаменты и кронштейны с кусками скульптуры, несколько гипсовых масок на стенах, картины, манекен на шарнирах и прочие атрибуты художественной мастерской.

Ольга только что кончила позировать и одевается перед стенным зеркалом, в то время как Станислав Малько закутывает одну из статуй Ольги в покрывало и закалывает ее булавками.

Граммофон новейшей конструкции, стоящий недалеко от левой двери, продолжает, только еще громче, волнующую «Love again».

Ольга. У вас здесь довольно-таки холодно сегодня… (Делает гимнастические движения.)

Станислав. Зато музыка какая знойная! так жаром и пышет от этой страстной темы. Не согревает разве?

Ольга. Я предпочла бы хорошую фуфайку.

Станислав (возвращаясь к неприкрытому изваянью Ольги, поправляет стеком некоторые детали). Острите, как всегда?

Ольга. Нет, — я боюсь простудиться. Что это за мелодия, кстати?

Станислав. Это мелодия «роковая»: Ганна влюбилась под нее в своего Валико, а я, слушая ее, однажды размечтался о вас и с тех пор, как начну о вас думать, — хочу слышать эту мелодию, а как заслышу ее…

Ольга (договаривая). …так начнете думать обо мне. (С усмешкой.) Верно?

100 Станислав. Вам смешно это?

Ольга. Нисколько, так как это психологический «закон ассоциаций».

Станислав (с грустной иронией). «Закон ассоциаций»!.. вы все так просто разрешаете! Неужели вам эта мелодия ничего не говорит? Неужели вообще для вас так мало значит музыка?

Ольга. Кто вам это сказал? Музыкой даже лечат теперь при некоторых психических заболеваниях. Как же она может мало значить для врача!

Станислав. Да, но вас-то лично она волнует? возбуждает? нравится вам?

Ольга. Если это приятное раздражение слуха, — разумеется. Я такой же человек, как и все.

Станислав (бросив работу). Вовсе нет! То есть вы, конечно, «как все», но задались целью быть «далеко не как все».

Ольга. Я?!

Станислав. Ах, для вас это новость?.. Но берегитесь, дорогая! никто не может безнаказанно насиловать природу.

Ольга. Я и не собираюсь. Наоборот: — хочу всячески считаться с природой, но в ее реальном виде, а не…

Станислав. …в идеальном?

Ольга (поправляя). …идеалистическом! это не одно и то же. То есть я не хочу смотреть на природу под каким-то искусственным колпаком, засиженным мухами. Брр… (Вздрагивает.)

Станислав (с горькой иронией). Вам это так претит?

Ольга. Нет, мне просто холодно. (Прохаживается, чтобы согреться.)

Станислав (остановив граммофон). Хотите коньяку?

Ольга. Это паллиатив. Вы бы лучше переменили студию. Над квартирой профессора Фора как раз пустует одна мастерская, — там так тепло во всех этажах.

Станислав (смотря на часы). Надо об этом подумать. А что ж ваш профессор Фор и вся «ученая братия»? не надуют? я жду их.

Ольга (пожимая плечами). Раз люди обещали…

Станислав. Тогда я приготовлю выпивку! уж время. (Направляется налево, к двери.)

Ольга. А ваша сестра?

Станислав. Ганна уж здесь: давно приехала. (Показывает налево, на смежную комнату.) Мастерит там сандвичи и пирожные. Я дам знать ей, что сеанс окончен. (Убегает налево.)

Лишь только он скрылся, Ольга быстро подходит к закутанной статуе, откалывает покрывало и с любопытством заглядывает под него. Не проходит и полминуты, как Станислав возвращается с большим подносом, уставленным винами, ликерами, рюмками и бокалами. Застигнув Ольгу как бы с поличным, он вскрикивает и застывает на месте.

Ольга!.. что вы делаете? кто вам позволил? (Ставит поднос на стол и подбегает к полураскрытой статуе.) Оставьте сейчас же! отойдите!

Ольга. Я хотела только… взглянуть на себя! — ведь это тоже я? но…

Станислав (запахивая покрывалом статую). Вот! доверяйся вам после этого!

Ольга. Вы мне не доверяете и я плачу вам тем же! — мало ли какую карикатуру вы там лепите с меня. Отчего вы скрываете ее так упорно?.. Если она простое 101 повторенье этой (показывая на раскрытую статую), то к чему делать тайну!.. если же нет, то… (Наливает себе коньяку и пьет.)

Станислав (перебивая). И до всего-то вам надо докопаться, все исследовать, узнать, проверить… Бросьте хоть на миг ваши лабораторные привычки! — забудьте свою клинику и вообще свою ученость, ну хотя бы тогда, когда за вами ухаживают.

Ольга. Что вы хотите этим сказать? — чтобы я стала на уровень мещанки, принимающей за чистую монету всякий вздор, что ей нашептывает возбужденный самец? Вы этого хотите?.. Но если я знаю, — как физиолог знаю, — что все это лишь уловка, к которой прибегает природа, чтобы понудить самку к деторожденью, зачем же мне поддаваться обману!

Станислав (со вздохом). Мда… знаете ли, как бы я ни любил вас, а никогда не смог бы стать ни вашим мужем, ни любовником. Жить с женщиной, которая все время за тобой наблюдает, изучает тебя словно лягушку, расчленяет каждый порыв, рационализирует, контролирует себя, другого и обоих вместе в самые бесконтрольные минуты! — с ума можно сойти от такой пытки.

Ольга (смеясь). Вас никто к подобной пытке и не приглашает.

Станислав. Увы!

Ольга. Увы?

Ганна (входит, опираясь на палочку, в кокетливом «восточном хитоне». У нее веселый вид слегка охмелевшего человека). А-а! здравствуйте, доктор! А где же другие? (Брату.) Кончила сандвичи! — неси сюда! И фрукты тоже! (Присаживается на стол.)

Ольга. Как ваша нога?

Ганна. Совсем заживает.

Станислав (ей). Я перенесу туда граммофон!.. может, захотят танцевать потом! а?

Ганна. Ладно.

Станислав уходит налево, унося граммофон.

Но шрам, конечно, останется… и заметный.

Ольга. Он сгладится со временем.

Ганна. Не утешайте — пусть! мне дорога эта память о его любовном порыве. (Смеясь.) Ведь это же не каждый день в вас палят из револьвера от избытка любви, не правда ли?

Ольга. К счастью!

Ганна (поднимает край хитона и показывает Ольге ярко-розовый шрам на ноге). О, как он будет целовать этот шрам, мой Валико, когда его увидит! Вы знаете, адвокат сказал, что есть полная надежда на его оправдание. Надо только, чтоб эксперты признали, что он был невменяем тогда. Я получила от него письмо…

Ольга. От адвоката?

Ганна (с чувством). От Валико из тюрьмы! (Наливает себе вина и жадно пьет.) О, как он раскаивается теперь! как любит! как страдает!.. Вы знаете, у него маленькие усики, вот такие, совсем крохотные. И детские глаза. Совсем детские. А когда он в черкеске танцует, сморщив брови, и кинжалом так делает… (Показывает угрожающий жест.) О! вы бы все отдали, чтоб он улыбнулся вам. Это настоящий горец! дикий, как весь его Кавказ… (Вдруг заглянув в глаза Ольги.) Отчего вы такая грустная?

102 Ольга. Я?.. что вы…

Ганна. Да, да! У вас грустные глаза и, наверное, пусто на сердце. Я всех вижу насквозь… Выпьемте! (Наливает два бокала и чокается.) За перемену к лучшему!

Пьют.

Станислав (вошедший при последних словах с блюдом сандвичей и корзиной фруктов). Ганна, не пей так много! (Ольге, ставя на столе принесенное им.) Запретите ей, доктор! она прямо сопьется.

Ганна (передразнивая). Не пей, не пей… Что ты хочешь, чтобы я подохла с тоски?.. Освободи моего Валико, тогда перестану. А пока… (Ольге.) Когда я выпью, я вижу его, словно он тут… так ясно, ясно, совсем отчетливо… Маленькие, крошечные усики и детские глаза, ну совсем детские. (Всхлипывает.)

Станислав (ей). Пойди переоденься! Нечего нюни разводить! Ты ведь привезла с собой платье? не ленись же! скорее!

Ганна (сморкаясь, слезливо). Не кричи. (Ольге, слезая со стола.) Я привезла платье, в котором он влюбился в меня. Вот вы увидите! — ничего особенного, но… но он влюбился, увидев меня в этом платье…

Станислав. Иди, иди! Сейчас гости придут, а ты…

Ганна. Иду. (Ольге.) Вот вы увидите. (Уходит налево.)

Ольга (искренне). Она очаровательна. Почему вы предпочли с меня лепить, а не с нее?

Станислав. С родной сестры?!. Вы прямо циник.

Ольга. Почему?

Станислав. Как «почему»?.. смотреть часами на наготу своей сестры…

Ольга. А что же тут ужасного? Меня можно видеть голой, а сестру возбраняется. Где это сказано? В завещании вашей бабушки?

Станислав. Гм… Есть древние веленья, Ольга, с которыми нельзя не считаться.

Ольга. И это говорит художник, которого считают революционером в искусстве?

Станислав. Можно быть революционером и все же не мириться с бомбардировкой Реймского собора. А многое из наших древних чувств по своей ценности и красоте не меньше значат, чем Реймский собор.

Ольга. У вас страсть к софизмам.

Станислав. А у вас — к цинизму.

Ольга. Клевета!

Станислав. Нисколько!

Ольга. В чем же у меня цинизм, по-вашему?

Станислав. Во всем.

Ольга. Ну, например?

Станислав. Вы помните ваше определенье поцелуя?

Ольга. Ну?..

Станислав. Это незабываемо… Поцелуй, сказали вы, не что иное, как взаимное раздраженье эрогенной зоны, находящейся в полости рта.

Ольга. Ну что ж, это верно!

Станислав. И только?..

Слева, из соседней комнаты, вновь раздается «Love again» на граммофоне.

103 Ольга (после короткой паузы). А вы бы как определили?

Станислав. Я не сумею это выразить словами, но… (Неожиданно обнимает ее и запечатлевает на ее губах длительный поцелуй.)

Ольга (освободившись от его объятий, с напускной иронией). Что за темперамент!.. вы меня даже испугали!

Станислав (учащенно дыша). И это все, что вы можете возразить?

Ольга. Гм… вы чудак! И потом, вообще так не спорят… (Вытирает платком губы и помадит их.) Если у меня рука, скажем, чешется и я, расчесывая ее, получу удовольствие, — неужели я должна еще что-то видеть за этим, кроме простой физиологии?

Справа раздается звонок. «Love again» на граммофоне умолкает.

Станислав (оправляя быстро галстух и волосы). Мда… вас трудно полюбить с такими-то взглядами. (Устремляется в переднюю, направо.)

Ольга (задерживая его, со жгучим интересом). Но все же возможно?.. а?.. возможно?..

Станислав (после короткой паузы, пересиливая себя). Вы сами это знаете. (Вырывается и убегает в переднюю.)

Ольга достает пудреницу и, торопясь, пудрится. Из передней раздаются голоса Альфреда Барбье и Станислава.

Альфред (входя). А я думал, что опоздал… (Здороваясь с Ольгой.) Здравствуйте, дорогая! Как дела? Слыхали новость? Сюзанна получила предложение!..

Ольга. В новую клинику?

Альфред. Нет! — предложение руки и сердца.

Ольга. Да?.. от Жака Смита, конечно?

Альфред. Ну разумеется! Только пока это — «секрет на весь свет». (Завидев скульптуру, изображающую Ольгу.) А-а… вот и ваш двойник!.. (Подходит к скульптуре и осматривает ее.) Здорово подвинулось… Почти закончено? А? (Пауза созерцания.) Отлично… Теперь гораздо лучше, когда вы опустили плечи. Я вижу, мое указанье пошло впрок! верно?.. И у коленных чашек теперь лучше рельеф.

Станислав. А грудь?.. вы находили в отношении подмышек…

Альфред. Теперь хорошо. (Обходя вокруг статуи.) Молодчина! Вы прямо заново рождаете Ольгу. И это выражение лица!

Станислав (со вздохом). О, если б я мог это сделать!

Альфред. Что?

Станислав. «Заново родить» ее, как вы выражаетесь.

Альфред (поглядывая на Ольгу прищуренными глазами). Вы бы здорово ее переделали? а? сознайтесь!

Станислав. Не в смысле внешнем, конечно.

Альфред. Я понимаю.

Станислав. А в смысле… как бы это выразиться… тепла, которое животворит все линии.

Альфред. Ну что ж! вам остается только провести центральное отопление. (Хохочет.)

Ольга. Где?

104 Станислав (выразительно). В «статуе», от которой веет холодом.

Альфред. Ловко сказано.

Ольга. Я на свой счет не принимаю.

Альфред. Напрасно! (Любуясь спиной статуи.) Шикарное телосложение, черт побери!.. никогда не думал, Ольга, что у вас такой симпатичный зад.

Ольга. Бросьте, Альфред, ваши шуточки! — у Станислава мания во всем замечать пошлость.

Альфред. Я нисколько не шучу. (Станиславу.) А когда выставка?

Станислав. Через полторы недели.

Ганна (входит в эксцентричном платье, с огромным декольте, сильно накрашенная, в диковинном ожерелье и броских браслетах). Здравствуйте!.. (Здоровается с Альфредом.) Как я вам нравлюсь в этом наряде?

Звонок в передней. Станислав убегает открывать дверь.

Альфред. Обворожительны! (Целует ее руку.)

Ганна. Это его вкус.

Альфред. Вашего брата?

Ганна. Моего Валико! Валико Беридзе!

Альфред. А как ваша ножка?

Ганна. Почему меня спрашивают о ноге, когда я ранена в сердце?

Альфред. В сердце? Ах да! и все же на ножку можно взглянуть? уже зажило?

Ганна. Нельзя! В этом платье это… неприлично…

Альфред. Доктора не мужчины! — им все разрешается.

Ганна. Да-а! держи карман шире!

Входят Сюзанна Плакэт и Жак Смит, за ними Станислав. Общие приветствия и рукопожатия.

Здравствуйте, господа! Очень рада вас видеть в другой обстановке… Здоровье мое превосходной остается выпить разве что за ваше!.. Станислав, налей всем!..

Станислав исполняет ее просьбу.

Сюзанна (весело). Как? сразу же? дайте осмотреться.

Ганна. Успеете! а вино не терпит проволочки. (Поднимая свой бокал.) Ваше здоровье!

Все пьют.

До конца! — так полагается.

Сюзанна (пьет). Ух, как крепко! Это что? мадера? (К Смиту, который отошел с бокалом к статуе и любуется ею, склонив голову набок.) Жак!.. куда вы?.. Ишь, как нагота его притягивает! А еще врач!.. мало ему еще в клинике телес обнаженных! (Подходя к статуе) Ба!.. Да это наша Ольга!.. То-то он так загляделся.

Станислав (к ней). Ваше мнение?

Сюзанна. Я в искусстве не того-с. По-моему, прекрасно! — сразу можно узнать, хоть никогда не думала, что Ольга так чудесно сложена.

Ольга (смеясь). Почему «не думали»?

Сюзанна (спохватившись). Я не то хотела сказать. Не придирайся!

Общий смех.

105 Альфред (Ольге). Да, дорогая, вы много теряете в платье.

Ганна (угощая вином и фруктами). Все теряют. Одна я лишь выиграла в этом платье.

Альфред (чокаясь с ней). Оно так вам идет!

Ганна. Валико это тоже находит. (Пьет.)

Сюзанна (все еще осматривая статую). Какие чресла широкие! тебе бы, Ольга, рожать да рожать!

Станислав (Сюзанне). Никаких погрешностей не находите? (Вынимает записную книжку.)

Сюзанна. Гм… пожалуй, ключицы слишком спрятаны… Ольга ведь не настолько полна, чтобы…

Станислав (записывая). Я понимаю — мало рельефа, надо выдвинуть…

Сюзанна. Подчеркнуть… А вы, я вижу, не капризный? — считаетесь со всеми замечаниями?

Станислав. Обязательно! раз они искренни.

Альфред. «Глас народа — глас Божий».

Ольга (про Станислава). Он без конца поправляет. Даже у консьержки здешней спрашивал мнение! а она толста, как боров.

Альфред. И что же она сказала?

Ольга. Ну конечно — что ляжки худощавы и грудей «кот наплакал».

Смех.

Станислав (Смиту). А вы что скажете?

Сюзанна (заслоняя Смита). Мы что? — а вот как профессор Фор взглянул бы на эту анатомию! от него ничто не скроется.

Ганна. Что же он так запаздывает?

Смит пожимает плечами, набирает воздуху и, показывая на живот статуи, разевает рот.

Сюзанна (не давая ему сказать). Я знаю, что ты скажешь: пупок слишком высок? Ты прав — надо ниже!

Станислав (Смиту). Вы думаете?

Смит словно хочет ответить «пожалуй», но ограничивается молчанием.

Ольга. Он не любит праздной болтовни, предоставляя это удовольствие Сюзанне. К тому же он католик и боится выдать себя, как это раз уже случилось.

Станислав (Смиту). Вы верующий?

Сюзанна. Ну так что ж из этого? а Дарвин? а Паскаль? а Мендель? а Павлов? Мало ли какие случаи бывают!

Ольга (ей в тон). … «и жук пищит и корова летает», говорят школьники.

В это время Альфред передразнивает Смита, собирающегося что-то сказать, склонив голову на бок, но вместо ответа на вопрос Станислава пожимающего в нерешительности плечами и разводящего руками. Все смеются пародии, Сюзанна больше всех.

Сюзанна. Ах, господа, если бы вы видели, как Альфред изображает нашего профессора Фора, вы бы просто обалдели со смеху! (Альфреду, мимически стушевывающемуся при обращении Сюзанны.) Альфред, милый, ну изобразите, пожалуйста! (К другим.) Мы вчера с Жаком чуть с ума не сошли: ну вылитый профессор Фор!

106 Станислав и Ганна. Просим! просим! (Станислав наливает всем вина и угощает.)

Ольга. Господа, неудобно — все-таки это наш патрон! Ну, что подумает о нас хозяин дома?!

Сюзанна. Почему «неудобно»? это же дружеская пародия! Валяйте, Альфред! не стесняйтесь.

Ганна. Начинайте, мы не осудим!

Альфред (берет у Смита его роговые очки, похожие на очки профессора Фора, и надевает их). Разрешите «вольную импровизацию»?

Все (кроме Ольги). Что хотите! Просим!

Альфред (занимает место в центре полукруга, образуемого сидящими слушателями, поправляет очки характерным жестом профессора Фора и откашливается). О чем вы тут беседовали, господа? наверное, о политике или о женщинах? У умственно отсталых людей нет лучшей темы, чтобы показать на ней свое убожество. Спорят, горячатся, потеют, а в результате — шиш с маслом. Между тем с научной точки зрения все решается чрезвычайно просто и скоро. (Протирает очки, имитируя профессора Фора.) Когда политики кричат мне с азартом: «коммунисты, анархисты, социалисты!..», я им спокойно отвечаю: «катарральные субъекты, дегенераты, неврастеники» (Надевает очки.) Вылечите их как следует, оперируйте, если нужно, изолируйте заразных и никаких революций не будет! Понятно?.. И то же самое можно сказать о женщинах. Никаких женщин не существует с анатомической точки зрения. Существуют лишь мужчины, но с другими половыми признаками. Вы скажете: это анекдот? Да?.. Ну что ж, и к анекдотам надо относиться научно. Недавно я слышал чрезвычайно остроумный анекдот. Все смеялись до упаду. Один я молчал, желая сперва взвесить, действительно ли смешон анекдот с точки зрения логики, быта и игры слов. И только когда я в этом убедился, я позволил себе рассмеяться, — правда, с огромным опозданием, но зато с полным правом.

Смешки, сопровождавшие эту пародия, переходят в дружный хохот, под который все аплодируют Альфреду. Он шутовски раскланивается и возвращает очки Смиту.

Ольга (совладав со своим смехом). Ну как не стыдно издеваться так над бедным профессором!

Слышен энергичный двойной звонок.

Это он!

Все стихают.

Станислав (бежит в переднюю, бросая Ольгу). Вы так изучили его манеру звонить?

Все в ожидании профессора немного «подтягиваются». Ольга и Ганна наполняют бокалы вином, один из них Ганна ставит на подносик и берет последний в руки, приготовляясь к встрече «почетного гостя». Все встают и полушутя выстраиваются в одну линию. Из передней невнятно слышен обмен приветствиями профессора со Станиславом. Профессор входит, сопровождаемый Станиславом, при всеобщем молчании.

Профессор Фор (здороваясь с Ганной и остальными). Здравствуйте!.. добрый вечер!.. Опоздал из-за обеда… по случаю съезда гистологов. (К Ганне.) Ну как?.. танцуем уже?

107 Ганна. Не раньше, чем освободят Валико. (Подносит бокал вина.) Прошу вас!

Профессор Фор (улыбаясь). Как? с места в карьер?!. Я вижу, здесь не теряют даром времени. (Поднимает бокал. Ганне.) Ваше здоровье! его вам не хватает ни в телесном, ни в душевном отношениях. (Пьет.)

Станислав. За здоровье профессора Фора!

Все. Урра!.. (Пьют.)

Профессор Фор. Благодарю вас! — это очень кстати выпить за мое здоровье, так как обед гистологов прошел под лозунгом полного самоотравленья алкоголем.

Общий смех.

(Озираясь кругом, спрашивает Станислава.) Это все ваши произведения?

Станислав. Гм… большей частью.

Профессор Фор (подойдя к статуе Ольги). А-а!.. знакомое лицо!.. очень знакомое… не тело, а лицо… я уточняю.

Станислав. Ваше мнение?

Профессор Фор (осматривая скульптуру). Видите ли, я подхожу к искусству с научной точки зрения… (Снимает очки, протирает их и говорит лекционным тоном, весьма похожим на пародию Альфреда, что возбуждает мало-помалу сдержанные смешки окружающих.) Произведение искусства изображает или внешний мир, окружающий художника, или его внутренний мир… Поскольку эта скульптура изображает в целом госпожу Ольгу Норман, я, признаться, не могу судить объективно, так как, к сожалению, не видел модель обнаженной…

Ганна (придирчиво-насмешливо). «К сожалению»?

Профессор Фор. То есть, я хочу сказать, что до сих пор я не имел случая…

Ганна (так же). Ах, только «до сих пор»?.. пока?..

Все смеются.

Профессор Фор (ей, с натянутой улыбкой). Вы придираетесь. Я хотел попросту сказать, что так как я не имел удовольствия видеть госпожу Норман голой, то…

Ганна. Ах, все же «удовольствия»?

Взрыв общего смеха.

Станислав (Ганне). Да дай же сказать! и не пей так много! Профессор, запретите ей!

Профессор Фор. Словом, мне трудно судить об изображении того, чего я не видел в натуре. Что же касается внутреннего мира художника, отразившегося в Данном произведении, то… это дело интимное, и я избавлю автора от анализа его чувств, выдающих свои «тайны» в некоторых линиях этой статуи.

Станислав. Но почему же? пожалуйста! не стесняйтесь!

Альфред и Сюзанна. Это так интересно… просим!

Профессор Фор. Нет, нет, это слишком деликатный вопрос… С анатомической же точки зрения — это все приблизительно верно, кроме os cocigeum^8*, которая чересчур выдается. (Показывает на крестец у статуи, делая жест вниз.)

Станислав старательно записывает поправку профессора.

108 Ганна. Вот что значит ученость! а я и не подозревала, что у нас еще какая-то os cocigeum имеется. И подумать только, что я могла умереть, не имея об этом… ни малейшего понятия.

Снисходительный смех среди присутствующих.

Профессор Фор (повернувшись к фантастическому пейзажу, висящему на стене). А это что за картина?

Станислав. Это — попытка написать… музыкальный пейзаж, под впечатлением одного ноктюрна, который разучивала Ганна…

Сюзанна (Ганне). Ах да, ведь вы играете?.. Вы обещали поиграть нам! помните?

Альфред (озираясь). Но где же рояль?

Ольга. В той комнате.

Станислав (Ганне). Пойди! — это идея! (Другим.) Она играет с большим чувством.

Ганна встает.

А я здесь займу профессора картинками, что отобрал ему на выбор. (Достает с этажерки папку с этюдами.)

Профессор Фор. О, вы слишком любезны.

Ганна (уходя налево в сопровождении Сюзанны, Ольги и Смита, оборачивается в сторону профессора Фора). А вы как насчет музыки? переносите ее? а то, может быть…

Профессор Фор (улыбаясь). Переношу, и очень стойко, — не беспокойтесь!

Ганна (просто, по-детски). Только я все грустное буду играть.

Альфред. Почему?

Ганна (печально). Валико в тюрьме… вы забыли.

Уходит с другими налево. На сцене остаются лишь профессор Фор, Альфред Барбье и Станислав Малько. Последний раскрывает на столе принесенную папку с этюдами и показывает их профессору Фору.

Профессор Фор (вслед ушедшей Ганне). Ей надо серьезно подлечить свои нервы.

Станислав. Уж я ей сколько раз твердил! Не знаю, что и делать, до того ее жалко.

Профессор Фор. Надо добиться, во-первых, чтобы она вполне осознала источник своих страданий, — осознала бы призрачность того, что называется «любовью».

Станислав. Я вас не совсем понимаю.

Профессор Фор. Я хочу сказать: мало знать в теории, что любовь — лишь надстройка нашего воображения на сексуальной базе, нужно еще, чтобы эта истина вошла в плоть и кровь человека.

Станислав. То есть какая «истина», простите?

Профессор Фор. А вот та, что любовь — предрассудок, истощающий нашу психику.

Станислав. Предрассудок, вы думаете?

Профессор Фор. А то что же!.. Разложите любовь на составные части и увидите, что это только смесь полового влеченья с инстинктом размножения и того чувства самосохранения, которое называется «симпатией».

Станислав. И все?

Профессор Фор. Все!

109 Станислав. Но откуда же берутся такие «предрассудки»?

Профессор Фор. Как откуда!.. Говоря фигурально, предрассудок — это то, что нарастает у человечества, как мозоль, в ходе исторического развития, которая болит, когда на нее наступают, и от которой надо отделаться.

Слева негромко раздается музыка рояля, полная грустной мечтательности и нервных всхлипов. Профессор Фор и Альфред Барбье прислушиваются к музыке и в то же время рассматривают содержимое папки, поданной им Станиславом. Один из этюдов надолго останавливает их внимание.

Станислав (пройдясь по комнате). А вот у меня был приятель с застарелой мозолью. На войне ему ампутировали ногу. Так вообразите: как только дождливая погода — болит мозоль на отрезанной ноге, да и только! Что вы на это скажете?

Профессор Фор (нехотя поучая). Источник боли не на периферии тела, а в мозгу, — в голове. (Показывает на голову.)

Станислав. Так что лучше всего голову отрубить в таком случае?

Натянуто смеются.

Профессор Фор (показывая на этюд, привлекший его внимание). Что это изображает, простите?

Альфред (рассматривая этюд). Ученый муж над микроскопом… Вдали туманный образ какого-то духа…

Профессор Фор. Что он рассматривает под микроскопом?

Альфред. Гм… Какой-то узор на плаще этого духа… (Станиславу.) Верно?

Станислав. Это этюд к картине «Бог под микроскопом».

Профессор Фор. Гм… богатая фантазия!

Альфред (Станиславу). Символ?

Станислав. Если хотите — символ тщетных стараний. Мы как-то беседовали с Ольгой Норман о… любви.

Профессор Фор (живо). О любви? Вот как? Это любопытно! И что ж она сказала?

Станислав. То же, что и вы: что это, мол, пережиток, предрассудок, иллюзия…

Профессор Фор (довольный). Ну еще бы! Другого мнения я и не ожидал от нее. И что же?

Станислав. Ну вот мы и поспорили…

Профессор Фор. Я понимаю: этот этюд наведен дискуссией о любви?

К этому моменту игра Ганны на рояле смолкает.

Станислав. Говорят — «Бог — это любовь». И правильно! — как Бога, так и любовь или чувствуешь, видишь духовным оком, и тогда микроскоп излишен! или же нет, и тогда никакой микроскоп их не откроет.

Профессор Фор. Я не понимаю… какая тут связь?

Станислав. А та, что в обоих случаях все зависит от угла зрения и особого чувства. Без должного подхода ни Бога, ни любви не узнаешь. (Подойдя к изваянью Ольги.) Вон муха, скажем, ползает по этой скульптуре. Уж кажется, чего лучше: по 40 000 призм в каждом мушином глазу. А разве ей вдомек, кто под этой формой скрывается. — Мухе ничего не заметно, кроме неровностей глины.

В соседней комнате взрыв смеха.

110 Профессор Фор (снисходительно смеясь вместе с Альфредом). Оригинальный взгляд!

Ганна (показавшись в дверях, повеселевшая). Станислав, пойди сюда!

Станислав. Сейчас. (Профессору.) Вот выберите, прошу, что вам нравится.

Профессор Фор. Благодарю вас!

Альфред (Станиславу). Так что мухи напрасно прикасаются к произведениям искусства? Это ваша мысль?

Станислав (смеясь). Совершенно напрасно! — они могут лишь загадить то, что вам дорого. (Уходит налево, вслед за Ганной.)

Профессор Фор (дав волю накопившемуся чувству, обращается к Альфреду, наливающему обоим вина). А?! какова самоуверенность!.. (Кивая головой в сторону ушедшего Станислава.) И воображает, что прав!.. поучает нас с вами, иронизирует: «Бог под микроскопом»! «Ха-ха-ха» — как смешно! Непременно возьму у него эту картинку!.. хотя бы для профессора Кальвет! — у него отличная коллекция рисунков сумасшедших. (Пьет.)

Альфред (тоном, напоминающим его недавнюю пародию на профессора Фора). Что вы хотите! — артисты! — особое мировоззрение! эмотивность, порывы, неуравновешенность! Спорят, горячатся, потеют, а в результате…

Профессор Фор (договаривая). …шиш с маслом!

Альфред. Вот именно. (Пьет и вновь наливает обоим.)

Профессор Фор (поворачивая так и этак картон, о котором шла речь). «Бог под микроскопом»… Он думает, что это очень остроумно!

Альфред. Наверное — ведь художники воображают, что только им открыт мир, а нам, грешным, ничего без микроскопа не видно.

Профессор Фор (с иронией). «Им открыт мир» — этим слепым кротам, которые ничего, кроме игры красок и светотени, не видят.

Раздается музыка граммофона — какой-то разудалый негритянский джаз. Альфред снова наливает обоим вина.

(Останавливает его.) Нет, нет! — я уж и так пьян… да еще эта музыка! Не одурманивайте меня больше! Вредно.

Альфред. Это вино некрепкое.

Профессор Фор. Дело не только в нем… А в этом доме вообще задались целью одурманивать людей чем попало! — и вином, и музыкой, и мистикой, и пластикой и уж не знаю чем! Не хватает только «жриц любви» в довершении дурмана.

Слева появляется Ганна.

Ну, так и есть — теперь «полный комплект».

Альфред (ей, галантно). А мы только что о вас говорили.

Ганна (подходя к ним). Идите танцевать!.. Профессор, вы танцуете?

Профессор Фор. Нет! Я предпочитаю другую гимнастику и… по утрам преимущественно.

Сюзанна (вбегая). Альфред! идите танцевать…

В дверях появляется, обнявшись, пара: Станислав и Ольга.

Станислав (кричит задорно). Присоединяйтесь, господа.

Скрываются танцуя. Сюзанна уводит Альфреда налево.

111 Ганна (подсаживается к столу, за которым профессор Фор и, налив вина обоим, жадно пьет). Слушайте! — я от вас не отстану, пока вы мне не обещаете… (Вынимает из-за корсажа записку.) Вот слушайте, что сказал адвокат. (Читает.) Гм… «все зависит от экспертизы»… Да, вот… «экспертами назначены: д-р Брюн, Рене де Шартр и профессор Кальвет»…

Профессор Фор (пьет). Кальвет… Мы только что о нем говорили.

Ганна. Да.

Смиту, который показался в дверях, с намерением присоединиться к их обществу.

Закройте, пожалуйста, дверь, — у нас тут секреты.

Смит уходит, закрывая за собой дверь, отчего музыка в соседней комнате значительно заглушается.

Вы должны объяснить им, что мой Валико действовал в полном безумии и что это я довела его до исступления.

Профессор Фор (с жестом, словно он отстраняет от себя неприемлемое предложение). Никогда я не позволю себе воздействовать на совесть эксперта. И вообще вы обратились не по адресу: — я сторонник изоляции преступного элемента.

Ганна (горячась). Но мой Валико не преступник.

Профессор Фор. Вот суд и разберет это при помощи экспертов.

Ганна (со слезами). И вас не трогает моя любовь к нему… нет?

Профессор Фор. Только не плачьте, пожалуйста, — я этого не выношу.

Ганна. Если бы вы знали, что такое любовь, вы бы никогда…

Профессор Фор (перебивая). Поверьте, что в этом вопросе я скорее могу просветить вас, нежели вы меня.

Ганна. Что же она такое?

Профессор Фор. Любовь? (Осушает залпом бокал.) Одна из половых иллюзий.

Ганна (подсаживаясь к нему вплотную). Но неужели вы сами никогда в жизни…

Профессор Фор (перебивая). О, не принимайте меня за аскета! — я не насилую природы! нет, нет! Но я привык разумно вести свое сексуальное хозяйство; без выстрелов, знаете ли, без скандалов, без излишней сентиментальности — безопасно для себя и для общества.

Ганна (иронично соглашаясь). Научно, одним словом.

Профессор Фор. Вот именно… Чистоплотность ума — прежде всего… Надо сознательно относиться к обману наших чувств… Мне кажется, к примеру, что эта комната качается… Приписать это землетрясению? Нет, просто я выпил лишнее… У вас красивые глаза… Но пред моим сознанием не только часть глазного яблока, видимая между век, а все оно, словно крутое яйцо с красными жилками и студенистыми нервами…

Ганна. Какая гадость!

Профессор Фор. Да, да! Я представляю вас себе, ну, как освежеванной…

Ганна. Зачем?

Профессор Фор. Привычка анатома. Вот я беру вашу руку за кисть. Другой невесть что почувствует. А я — только ваш пульс, связки, мускулы и восемь косточек запястья: os triquetrum, hamatum, scaphoideum, pisiforme^9*.

112 Ганна (перебивая). Какой ужас! (Смотрит на него с нескрываемым изумлением.)

Профессор Фор (увлекаясь). Или, например, я беру вас за талию… (Обхватывает ее стан.) Ваше тело излучает приятный аромат… хотя это скорее от волос. (Принюхивается.) Но я же знаю, что под моей рукой не «эфемерный стан», воспетый поэтами, а нечто очень матерьяльное, начиная с ребер, печени… (Пощупывает.) Она у вас как будто увеличена… и кончая…

Ганна (вырвавшись из его объятий). Да! это потому, что я не Ольга… Иначе вы бы говорили не о потрохах, а о том, что поважнее этого.

Профессор Фор. Ольга… Какая Ольга?..

Ганна. Ольга Норман.

Профессор Фор. А при чем тут она?

Ганна. А при том, что вы в нее влюблены.

Профессор Фор (после короткой паузы изумления). Я?.. влюблен? в Ольгу Норман? вы бредите! (Хохочет.)

Ганна. Да! — влюблены! я это сразу заметила по одному вашему взгляду.

Берется за бокал вина. Он, оборвав свой смех, останавливает ее руку, она смотрит на него вопросительно.

Профессор Фор (после паузы, с наигранным самообладанием). Слушайте… У вас расстроенное воображение… больные нервы… Не пейте больше! Слышите?.. Это вредно! (Берясь за свой бокал, говорит почти машинально.) Ваше здоровье. (Медленно, словно в раздумье, выпивает не отрываясь свой бокал до дна.)

Занавес.

ТРЕТЬЯ КАРТИНА

Снова у профессора Фора, — в его кабинете. День клонится к сумеркам. Дверь в операционную закрыта. На столе микроскоп с рабочей лампой, кипа книг и корректурных гранок. Ольга Норман и профессор Фор сидят за сверкой корректур: перед ней гранки, перед ним рукопись.

Ольга (быстро читает). «… Там, где нервная система построена так — запятая — что организм может отображать какую-либо связь явлений — запятая — то есть создавать ряд представлений о явлениях — запятая…».

Профессор Фор. Не «ряд», а «цепь»!

Ольга (поправляя пером). «Цепь»… «Там могут быть отображены и постоянные — запятая — то есть логичные связи явлений — точка с запятой».

Профессор Фор. Точка, — так будет яснее.

Ольга (поправляя). Точка… «Логичность связи мышления порождается логичностью связи предмета мышления». Точка. Тире.

Профессор Фор. Не надо тире!

Ольга (зачеркивает). «Эта связь, при травме черепа с поражением кортикальных центров — запятая — разрушается — запятая — ведя к диссоциации зрительных ощущений с тем — запятая — что они собой знаменуют…».

Профессор Фор (прерывая). А в «Анналы» вы отослали отчет?

Ольга. Еще вчера. Там не было правки.

113 Профессор Фор. Хорошо. Эта корректура тоже спешная.

Ольга. Я знаю.

Профессор Фор. Продолжайте!

Ольга (читает). «Известно — запятая — что для образования логичных связей мышления… не нужно другого психофизиологического аппарата, кроме…».

Слева входит Мадлен и останавливается в дверях.

Профессор Фор (к Мадлен). В чем дело?

Мадлен. Там пришла эта самая… ваша завсегдашняя… (Мнется.)

Профессор Фор. Сейчас не время приема!

Мадлен. …которая по пятницам к вам ходит.

Профессор Фор (слегка смутившись). Ах да!.. сегодня пятница.

Мадлен (Ольге). И потом к вам, барышня, тетя на минуточку… ключи какие-то затерялись…

Ольга (вставая). Тетя?

Профессор Фор (к Мадлен, суетливо). Так попросите ее сюда!..

Ольга. Я сама выйду к ней! — разрешите?

Профессор Фор. Да нет же! пусть войдет! чего ей там сидеть с больными. (К Мадлен.) Просите!

Мадлен уходит.

Ольга. Мы вчера перебрались сюда с тетей…

Профессор Фор. Куда?

Ольга. Вниз, — под вами.

Профессор Фор. В меблированные комнаты?

Г-жа Норман (симпатичная, робкая старушка, входит, приглашаемая к тому Мадлен). Простите, ради Бога… я на минуточку… Ольга, милая! Куда ты дела ключи от сундука… (Профессору Фору.) Ее книжки только что прибыли, а как же я распакую, если…

Ольга (сконфуженно, профессору Фору). Позвольте вас познакомить! Моя тетя… Профессор Роберт Фор.

Г-жа Норман (пожимая руку профессору Фору). Очень, очень приятно! А мы теперь ваши соседи… Ольга так хотела быть поближе к вам, то есть к месту службы… а у меня тут как раз в первом этаже аббат знакомый обитает.

Профессор Фор. Очень рад вас приветствовать! (Ольге.) Пожалуйста, не стесняйтесь… если нужно ваше присутствие…

Г-жа Норман. Простите за беспокойство, но я, право, не хотела…

Ольга (ей). Ключи в сумочке.

Г-жа Норман. Нет их там…

Ольга. Ну, как нет?

Г-жа Норман. И куда поставить книжки?

Ольга. Разрешите, профессор, я спущусь на минуту!

Профессор Фор. Сделайте одолжение! — я всегда вхожу в положение.

Звонок телефона.

Г-жа Норман. До свидания! (Рукопожатие.) Столько хлопот! Уж вы простите, пожалуйста!

114 Ольга (ему). Я сейчас вернусь!

Повторный звонок телефона.

Профессор Фор. Не стесняйтесь, прошу вас!

Обе Норман уходят.

(Берет трубку телефона.) Алло… Да, это я… Снова лихорадит?.. это не опасно.

Мадлен снова появляется в дверях в выжидательной позе.

Не могу, — занят. Обратитесь к моему ассистенту! (Делает знак Мадлен, после которого она вводит Жоржету.) «Литтр 165-18»… Да, да — Альфред Барбье… Всего хорошего! (Вешает трубку.)

Жоржета (смазливая, молоденькая проститутка из простонародья, одета с нарочитой простотой, немножко «под подростка», говорит с вульгарностью, присущей ее профессии. Входит с заранее протянутой рукой для рукопожатия и еще в дверях приветствует профессора Фора). Здравствуй, миленький!.. как поживаешь?.. как дела? а скажи-ка, много ли накромсал человечьего мяса за эту неделю? занят по горло, конечно? и, как всегда, торопишься? знаю, знаю! не задержу, голубчик! (Снимает манто и быстро раздевается далее в явном намерении совсем разоблачиться.)

Профессор Фор (в легком затруднении). А я сегодня как раз не тороплюсь… то есть я хочу сказать — мне вообще сегодня некогда! я забыл предупредить.

Жоржета (приостановившись). То есть как это «некогда»? сегодня ж пятница! или ты решил переменить день?

Профессор Фор. Я вас уведомлю, когда…

Жоржета. Вот те раз!.. Что ж, ты не «проголодался» разве за неделю? в чем дело? болен?

Профессор Фор. Будьте любезны одеться! — могут войти: дверь не заперта.

Жоржета. Что ж с того! — у докторов все раздеваются. На то они доктора.

Профессор Фор (любезно, настойчиво). Оденьтесь, пожалуйста, потому что… это напрасно: я сегодня занят.

Жоржета (нехотя одеваясь). Я ж потеряла время!

Профессор Фор. Я заплачу вам. (Роется в бумажнике, откуда вынимает две пачки банкнот — поменьше и побольше.)

Жоржета. Другую нашел, что ли? Так бы и говорил!

Профессор Фор. Повторяю: я вас вызову, если нужно будет. (Передает ей пачку банкнот, что поменьше, оставив другую на столе.)

Жоржета (пересчитывая с разочарованным видом). А может, и… не «нужно будет»? Говори уж сразу! Надоела? Да? Больше года еженедельно ходила, и вдруг… Вон какая хорошенькая вышла отсюда, когда я входила. (Оглядываясь кругом.) И где твоя прежняя секретарша-рожа? а? сплавил? заменил? (Вздыхая.) Всем приходит черед… (Надевая манто.) Ну, прощай… ничего не поделаешь, а только жалко как-то… привыкла я к этим самым «журфиксам», да и к тебе приноровилась… (Протягивает ему руку.) Скучать буду по пятницам.

Профессор Фор. Скучать?

Жоржета. А что же ты думаешь: и к собаке привыкаешь, а не то что к человеку. Ну, этого не объяснишь так, коли сам не понимаешь.

Профессор Фор (с кривой улыбкой). Но… разве я вам так уж… нравился?

115 Жоржета. «Так уж» не скажу, а что ты мужчина в соку и клиент аккуратный, об этом спорить не приходится.

Профессор Фор (заинтересованный). Ну, а… Присядьте на минуту!

Она садится.

А вообще, так сказать, могу в некотором смысле действительно нравиться?

Жоржета. Взаправду? ты хочешь сказать?

Профессор Фор. Вот именно! и не только таким, как вы, а… вообще женщинам, ну, скажем, — девушкам из приличной семьи?

Жоржета. Наивным дурочкам?

Профессор Фор. Ну, не только дурочкам, а… Ваш взгляд профессионалки для меня необязателен, — вы сами понимаете, — но все же довольно интересен с психологической точки зрения.

Жоржета (подумав). Видишь ли, чтоб взаправду нравиться женщине, надо с ней о пустяках болтать и вообще кавалером быть, а ты…

Профессор Фор. А я?

Жоржета. Гм… Ты не обидься, пожалуйста, но… что-то ты не больно на кавалера похож.

Профессор Фор. Да?.. ты находишь?

Жоржета. Нет в тебе этого самого… кавалерственного.

Профессор Фор. А на кого же я похож?

Жоржета. А на самого себя! Доктор? — ну, доктор и есть! и очки докторские, и опять же сурьезность.

Профессор Фор (натянуто улыбаясь). Так что же мне плясать, что ли, и песни горланить, чтобы женщинам нравиться?

Жоржета. Зачем? — не в этом дело.

Профессор Фор (слегка нервничая). Так в чем же? в чем?

Жоржета. Ну, этого не объяснишь так, коли сам не понимаешь.

Профессор Фор. Я понимаю, но мне хотелось бы знать ваше мнение, вашу, так сказать, формулировку.

Жоржета. Насчет «формулировки», мне это трудно, а вот насчет «мнения», так это дело вкуса. По-моему, женщине надо, чтоб от мужчины грубость перла, табачищем воняло, вином бы разило и вообще охальностью угрожало. А от тебя…

Профессор Фор. А от меня что? Это интересно!

Жоржета. А от тебя, разве что… мылом попахивает… Этого мало!

Профессор Фор. Гм… Оригинальный взгляд!

Звонок в передней. Профессор Фор настораживается, смотрит на часы и встает. Слышно, как в парадной хлопает дверь.

… Очень оригинальный! Так что ж мне делать, чтоб понравиться?

Сверху раздается «Love again», исполняемый на граммофоне с громкоговорителем.

Жоржета (встав вслед за профессором и натягивая перчатки). А я почем знаю? Видно, ты уродился таким!

Профессор Фор. Каким? (Прислушивается к «Love again», подняв голову.)

Жоржета (почти смеясь). А вот — в очках и с мыльным душком.

116 Мадлен (приоткрыв дверь). Барышня вернулась! Можно войти?

Профессор Фор (суетливо). Да, да! пожалуйста!

Мадлен скрывается.

(Жоржете, протягивая руку.) Не сердитесь, но…

Жоржета (снисходительно улыбаясь). Ухожу! — не волнуйся!

Рукопожатие. Она улыбается улыбкой всепонимающего божества и, задумчиво мурлыча «Love again», покидает комнату. Недалеко от двери Жоржета наталкивается на входящую Ольгу Норман. Обе девушки с секунду оглядывают друг друга, после чего Жоржета скрывается, а Ольга подходит к столу.

Профессор Фор (участливо). Ну как? все устроилось?

Ольга (усаживаясь за работу в намерении продолжать корректурную считку). Да, конечно! — тетя из всего делает «историю»…

Пауза. «Love again» наверху смолкает.

Профессор Фор. Вы довольны вашими комнатами?

Ольга. Вполне. А тетя — особенно! она так любит буржуазную атмосферу, а в этих меблированных комнатах…

Профессор Фор (с легким сарказмом). О, ей там будет вольно дышаться. (Берет пачку банкнот, оставшуюся на столе, и передает ее Ольге.) У вас, верно, с переездом были лишние расходы?

Ольга. О, пустяки!..

Профессор Фор. …так вот вперед ваше жалованье!

Ольга (беря деньги). Спасибо! но, право…

Профессор Фор. Через неделю как раз срок: исполнится два месяца, что вы секретарствуете.

Ольга (с улыбкой). Три.

Профессор Фор. Да неужели? — вот время летит! (К Мадлен, появившейся в дверях.) В чем дело?

Мадлен (нудным голосом). Так что электротехник кончил в коридоре починку.

Профессор Фор. Наконец-то!

Мадлен. Можно ему теперь вашу лампу к микроскопу поправить? (Показывает на стол.)

Профессор Фор. Сейчас не время! Скажите — я занят. Завтра утром, когда я в клинике!

Мадлен. Слушаюсь. (Поворачивается уходить.)

Профессор Фор. А куда вы поставили цветы, что я купил сегодня?

Мадлен. Как куда? — в воду!

Профессор Фор. Я спрашиваю, где они? — принесите сюда!

Мадлен. Слушаю-сь. (Уходит.)

Звонок телефона.

Ольга (по телефону). Алло! кто говорит? (Пауза. Закрыв приемник рукой.) Профессор Кальвет!

Профессор Фор утвердительно кивает головой.

Сейчас! — я передаю трубку.

117 Профессор Фор (по телефону). Здравствуйте, дорогой коллега!.. Что?.. Нет, к сожалению, на собрание не попаду: занят. О чем вы хотели спросить?.. Ах да, как же, я лечил ее… Нет, ничего подобного! — она скорее симпатичная… Я знаю, что вы назначены экспертом. Довела до невменяемости? Вам виднее, конечно, но, по-моему, это хулиганская несдержанность. Мало ли что «кавказский темперамент»!

Мадлен в это время приносит вазу с ирисами редко встречаемой разновидности, ставит на стол и удаляется.

Да, об этом писали газеты, но… Ну какой же она «изверг»! вы бы видели, как она плачет — совсем ребенок… Безусловно… И на такое существо поднять руку!.. Скоро будет страшно выходить на улицу… (Смеется.) Я тоже завел себе револьвер… теперь столько сумасшедших среди пациентов. Конечно — последствие войны… (Смеется.) А у меня рисуночек для вас припасен… в вашу коллекцию… Сюжет? — «Бог под микроскопом». (Хохочет.) Вот, вот! Непременно передам при случае… До скорого! (Вешает трубку.)

Ольга (почти восторженно, прикасаясь к ирисам). Что за цветы! Какая красота!

Профессор Фор. Вам нравятся? Они очень занятны с ботанической точки зрения. Я никогда не встречал у ирисов подобных разветвлений. (Показывает.)

Ольга. А окраска какая дивная!

Профессор Фор. Субтропикальная. Я купил их из научного интереса.

Ольга. Замечательные экземпляры! (Нюхает цветы и обращается к корректурным листам.) Продолжать?

Профессор Фор. Прошу!

Ольга откашливается.

Впрочем, сначала я хотела обсудить с вами один вопрос… немного щекотливого характера, правда, но…

Ольга. Я вся — внимание!

Профессор Фор (сняв очки). Видите ли, мне нужна от вас одна услуга несколько деликатного и, я сказал бы, даже исключительного характера.

Ольга. Пожалуйста! располагайте мною как знаете!

Профессор Фор. Помимо прочего, здесь требуется соблюдение некой тайны, так сказать, врачебной тайны… А так как в ваши обязанности секретаря и так входит соблюдение секретов, то получается в некотором роде сугубая тайна.

Ольга. Можете на меня положиться!

Профессор Фор. О, я достаточно узнал вас за это время, чтобы вполне вам Довериться. (К Мадлен, появившейся в дверях.) Что еще?

Мадлен (тем же унылым тоном). Электротехник говорит, что завтра утром он прийти не может, потому что у них в мастерской…

Профессор Фор (перебивая). Ну, пусть приходит послезавтра! — мне микроскоп не к спеху.

Мадлен. Слушаюсь. (Уходит.)

Профессор Фор (Ольге). Само собой разумеется, что эта ваша специальная услуга будет и специально оплачена.

Ольга (сконфуженная и обрадованная в то же время). Я и так довольна своим жалованьем.

118 Профессор Фор. Не протестуйте! ведь вы не знаете, какой услуги я от вас потребую. (Испытующе смотрит на Ольгу.) Что? Испугались?

Ольга. Заранее уверена, что ничего бесчестного вы от меня не потребуете, значит…

Профессор Фор. «Бесчестного» — нет, разумеется, но… здесь нужна известная решимость и, так сказать, самоотверженность…

Ольга. Я преисполнена таким благоговением перед мучениками науки, что если бы мне удалось, хоть в чем-нибудь, сравняться с ними, я была бы просто счастлива.

Профессор Фор. В таком случае разрешите мне задать вам несколько вопросов! (К Мадлен, появившейся в дверях.) Ну, что еще?

Мадлен. Электротехник говорит, что послезавтра он только после обеда освободится, потому как у них в мастерской…

Профессор Фор. Ладно! согласен! Хотя скажите, что мне это время не слишком удобно.

Мадлен. Слушаюсь. (Уходит.)

Профессор Фор (Ольге). Итак, первый вопрос! — Убеждены ли вы вполне, что я человек, чуждый каких бы то ни было сентиментальностей?

Ольга. Ну разумеется! (Улыбаясь.) О вас даже создалась легенда, как об «идеально бесчувственном человеке».

Профессор Фор (смеется). Вот как? и вы верите этой легенде?

Ольга. Гм… конечно, все легенды преувеличивают…

Профессор Фор (поддакивая). На то они и легенды…

Ольга. Ясно!

Профессор Фор. Но я далек от… «чудовища», надеюсь?

Ольга. О, кто об этом говорит!

Профессор Фор (с полупоклоном, смеясь). Ну, хотя на этом спасибо! Второй вопрос: известно ль вам, что с развитием прогресса, особенно за последние сто пятьдесят лет всевозможных открытий, интеллект человека значительно обогнал его чувство? Наше чувство явно отстает от разума и отстает до смешного! Своим разумом человек живет, скажем, в XX веке, а чувством влачится чуть не в средневековье. Вы думали когда-нибудь об этом?

Ольга. Вы же излагаете эту мысль в предпоследнем номере «Медицинского вестника»!

Профессор Фор. Верно, — я и забыл! И что же вы скажете по этому поводу?

Ольга. Абсолютно разделяю ваш взгляд. Психический анахронизм, — как вы назвали этот разлад между разумом и чувством, — без сомнения, одна из причин наших нервных недомоганий.

Профессор Фор (с увлечением). И даже, может быть, одна из главных причин. Дикарь здоров в сравнении с нами, так как не знает этого разлада! но мы… возьмем меня, например! — как я могу быть здоров, когда разум мне внушает, что любовь, например, это самообман на сексуальной подкладке, а чувство стремится к этому самообману как к конечному счастью! (К Мадлен, вновь появившейся в дверях.) Опять вы? Ну что вам еще нужно?

Мадлен. Так что электротехник говорит, что ежели вам неудобно послезавтра, то он, пожалуй, и завтра может прийти в это время, а только…

119 Профессор Фор (рассердись, ударяет кулаком по столу). А ну вас к черту с вашим электротехником!.. Десятый раз врываетесь сюда из-за какой-то ерунды. Вы же видите, что люди заняты!.. Где у вас такт? Что мне только и дела, что думать о вашем электротехнике!

Мадлен (опешив). Так вы же сами торопили насчет микроскопа… чтобы, значит, лампу…

Профессор Фор (почти кричит). Всему свое время! Нельзя мешать людям работать! Уходите сейчас же и не смейте меня беспокоить!

Мадлен. Хорошо, а только электротехник говорит…

Профессор Фор. К черту электротехника! Я сам условлюсь с ним по телефону.

Мадлен (обиженным тоном). Ну так бы и сказали раньше. (Уходит.)

Профессор Фор (запирает за ней дверь и взволнованно прохаживается по комнате). Видали вы такую дуру? А? Сумела-таки досадить, черт ее побери! Терпеть не могу выходить из равновесия! а эта дурища способна низвести меня до какого-то дикаря, деспота, пробудить во мне просто зверя!

Ольга. Успокойтесь! — стоит ли волноваться из-за этого!

Профессор Фор. Вот именно не стоит! (Отдышавшись на паузе.) Можно выходить из равновесия, когда взамен получаешь что-либо приятное, какую-нибудь светлую эмоцию, радостный экстаз, умиление! А так из-за ничего кому охота даром тратить энергию! (Садится, вытирает лоб платком и старается улыбнуться.) Что?.. не ожидали у меня такого темперамента? Вы меня ведь первый раз видите в таком состоянии! Правда?.. А вы уж полагали, наверно, что и вовсе «бесчувственный чурбан»? Да? Сознайтесь!

Ольга (в затруднении). Нет, но… вы такой исключительный человек, что…

Профессор Фор. …что не способен ни на какое проявление чувств? А вот и ошибаетесь! Я был однажды влюблен, да еще как! как безумец! как совершенный идиот! утопиться хотел от любви!

Ольга. Вы?!.

Профессор Фор. Да, я! в нашем деревенском пруду — у нас в имении! Мне было тогда восемнадцать лет, а ей шестнадцать! — дочь нашей прачки, очаровательное существо! вылитая простушка из пасторали!

Ольга. И что же?

Профессор Фор (смеясь). Как видите — не утопился! Я был в юности рационалистом. Строгий анализ легко изобличил отсталое чувство, и оно уступило разуму «поле сражения».

Ольга (полулукаво). Навсегда?

Профессор Фор. Это зависит от разума.

Ольга. А если чувство умерло, закоченело в тисках разума?

Профессор Фор. Это только так говорится! а пригрей его только — и вы увидите, какая в нем живучесть!

Ольга. Вы так уверены?

Профессор Фор. Я это чувствую.

Ольга. Что вы чувствуете?

Профессор Фор. Чувствую, что в нас живет совсем особое существо, отличное от нас, архаичное, несуразное, со своими собственными требованиями, — истинный носитель наших отсталых чувств!

120 Ольга (посмотрев на часы). Простите, сейчас без пяти семь?

Профессор Фор (смотря на часы). Без семи семь… (Откашливается.) И вот мне пришло в голову сделать при вашей помощи одну операцию…

Ольга. Ах, для меня такое счастье быть вашей ассистенткой.

Профессор Фор. …операцию, так сказать, психологического свойства… бескровную на этот раз.

Ольга (удивленно). Бескровную?

Профессор Фор. Надо надеяться!.. — операцию по извлечению этого архаичного существа из его недр! вы понимаете?

Ольга. Это что же… акушерская операция?

Профессор Фор. Вроде! но гораздо деликатнее: здесь мало извлечь это несуразное существо на «свет Божий», — надо еще найти возможность удовлетворить его требования.

Ольга. А как же этого достигнуть?

Профессор Фор. Созданием для него искусственной среды.

Ольга (недоуменно). Какой же именно?

Профессор Фор. В которой можно было бы хотя бы иллюзорно дать удовлетворение его отсталым чувствам!

Ольга. Я не совсем понимаю…

Профессор Фор. Видите ли, для первого раза я, ради эксперимента, решил сам себя оперировать…

Ольга. То есть?

Профессор Фор. То есть извлечь на волю живущего во мне носителя отсталых чувств и дать ему искусственные средства к жизни.

Ольга (после паузы). Зачем вам это нужно, профессор?

Профессор Фор. Для здоровья.

Ольга. Ах да!

Профессор Фор. Я таким образом предупрежу болезненный разлад между разумом моим и чувством.

Ольга (не уверенная, шутит он или нет). И я должна вам в этом помочь? но чем?

Профессор Фор. Как чем? — а кто же воплотит идеал, которым мог бы жить этот отсталый субъект, которого мы извлечем наружу? кто удовлетворит его атавистические чувства? чувство любви, например?

Ольга. Любви?!. (Разражается веселым смехом.) Это шутка?.. а я думала… (Заметив вдруг перед собой серьезное и даже словно огорченное лицо профессора Фора, сконфуженно замолкает.)

Профессор Фор (вразумительно). Это не шутка… Шутить в серьезных вопросах… на это может быть способно мое архаичное «я», но не профессор Роберт Фор, который стоит перед вами в сознании строгой научности сделанного вам предложения.

Ольга. Простите, я не хотела вас обидеть, но…

Профессор Фор (снисходительно). Я знаю: «от великого до смешного — один шаг»…

Ольга. …но мне пришло в голову, что вам, быть может, вульгарно выражаясь, просто нужна… женщина.

121 Профессор Фор (отмахиваясь рукой). О! этого добра сколько угодно!.. Но грубая женщина не поймет моего атавистического идеала, а светская — вообразит, того гляди, что это я сам в нее влюблен, а не то отсталое существо, которому я хочу даровать жизнь и свободу.

Ольга. Я… понимаю теперь! но все же… я не усваиваю своей роли в этой, как вы выражаетесь, операции.

Профессор Фор. Роль очень простая!

Ольга. Роль вашего «идеала».

Профессор Фор. Не моего лично, а, вернее, моего предка, таящегося во мне! — роль, скажем, той простушки с отзывчивым сердцем, чей образ владеет моим атавистическим воображением!

Ольга (с улыбкой). Да, но я не артистка!

Профессор Фор. И не нужно! — здесь важна психологическая чуткость, а не актерство! нужна образованная женщина, могущая понять меня, а не какая-нибудь глупая актриска, которой я мог бы показаться… просто смешным.

Ольга (извиняясь). О, я ведь засмеялась от того, что…

Профессор Фор (перебивая). Не будем говорить об этом!

Ольга. Я не хотела вас обидеть! Напротив — я очень польщена вашим доверием, но все же не понимаю… выходит на поверку, что я должна быть чем-то вроде вашей партнерши в какой-то любовной интриге, правда, не с вами лично, а с вашим отдаленным предком, как вы его назвали, но все же… это не такая уж разница!

Профессор Фор (горячо). Колоссальная! (Убедительным тоном, почти что обывательским.) Слушайте! ведь мы же с вами не дураки! — мы отлично знаем, что никакой такой «любви» не существует! что это пережиток старины, который для нас лично не имеет никакого значения! который абсолютно не властен над нами и ничем не угрожает! что это такой же предрассудок, как «душа», «Бог», «загробное существование»!.. Но в нас еще не изжита потребность в удовлетворении этих предрассудков! Мы не боимся войти в темную комнату, но нам… немного неприятно, как бы жутко. Мы отвергаем любовь как романтическую чепуху, но нас влечет порою к этой чепухе, словно в ней скрыт какой-то смысл нашей жизни. Вот вы, например, воспитанная барышня, которая требует от мужчины вежливого обращения! а между тем в глубине души вы хотите, быть может, чтоб от мужчины веяло грубостью, табачищем воняло, вином бы разило и вообще охальностью угрожало!

Ольга (с искренним протестом). Ничего подобного! Терпеть не могу хамов! уж если говорить о моем «идеале», то мне куда милее образ рыцаря, принца или нежного пажа, о каких я мечтала в детстве, начитавшись сказок!

Профессор Фор (радостно). Серьезно?.. Вы это искренне? Ну так мы как нельзя лучше подходим друг к другу!

Ольга (удивленная). «Подходим друг к другу»?..

Профессор Фор. Ну да! — как партнеры, по вашему удачному выражению, как партнеры в той психологической операции, которую вы назвали «любовной интригой» с моим отделенным предком.

Ольга (смущенно). Уж я не знаю, право… (Смотрит торопливо на часы.) Все это так неожиданно и, боюсь, сложно для меня…

122 Профессор Фор (живо реагируя на ее озабоченность). Вы торопитесь куда-нибудь?

Ольга. Я боюсь — магазины закроют… А я хотела бы на новоселье купить тете цветы…

Профессор Фор (смотря на часы). Успеете… Хотя… (Вдруг.) Слушайте! я хочу вас тоже поздравить с новосельем! Пойдем-ка по-товарищески закусить в уютный ресторанчик! — я знаю один недалеко: очень приличные отдельные кабинеты… Надо выпить за ваше здоровье!

Ольга (изумленная). Но, право… Вы меня сегодня решили… совсем сбить с толку!

Профессор Фор. Да или нет?

Ольга. Но я обещала тете…

Профессор Фор. Тете скажите по телефону, что задержала экстренная операция… А я вам за обедом сообщу все данные о Теобальде!

Ольга. Кто это Теобальд?

Профессор Фор. Ах да! — вы ведь первый раз слышите, как я зову себя мысленно, то есть не себя, а то сентиментальное существо во мне, что просится наружу!

Ольга. Теобальд?.. как это средневеково!

Профессор Фор. Не правда ли, романтичнее, чем Роберт — мое имя!

Ольга (улыбаясь). Это рыцарь?

Профессор Фор. Вроде…

Ольга. А ее как зовут, его пассию? ту «простушку», о которой вы говорили?

Профессор Фор. Николет… У нее задумчивые глаза… Немного робка… Любит ходить босиком… Незабываема, отражаясь в воде, когда полощет белье…

Ольга (смеясь). Ну вот видите, как это сложно!

Профессор Фор. Нисколько! Итак, принимаете мое предложение?

Ольга. Дайте мне хоть два дня подумать!

Профессор Фор. Нет, я говорю про обед!

Ольга хохочет.

Идем или нет? Ведь вам лишь к вечеру надо домой?

Ольга. А когда ж я успею цветы купить?

Профессор Фор (вынимая букет из вазы и стряхивая влагу со стеблей). Вот вам цветы, — успокойтесь!

Ольга (принимая цветы). Ну, право, вы сегодня на себя не похожи!

Профессор Фор (смеясь). Это подкуп!

Ольга. Вот как?

Профессор Фор. …со стороны Теобальда! Да! Впрочем, и с моей тоже! От нас обоих.

Во время его последних слов сверху вновь слышится томительно-чувственный напев «Love again». Профессор прислушивается с удивлением, Ольга — с веселой улыбкой, подняв голову к потолку.

Откуда эта музыка?.. кто там поселился наверху, интересно бы знать?

Ольга. А это Станислав Малько… художник! Он уже пять дней как сюда переехал!

Профессор Фор. Вот как?

Ольга. Он все искал ателье потеплее. Его было такое холодное. Ну я и направила его сюда.

123 Профессор Фор. Так, так… (Шутливо.) Теперь я понимаю, к какому «месту службы» вы хотели быть ближе! Вот она, современная молодежь! — верь ей после этого! (Убирает со стола, запирает ящики и дверь в операционную.)

Ольга (непринужденно). Ошибаетесь! — я больше не позирую ему! моя статуя уже на выставке! — на днях было открытие. Огромный успех!

Профессор Фор (смеясь). Так что теперь вас за входную плату все могут видеть «в чем мать родила»?

Ольга. Не меня, а мой образ!

Профессор Фор. Да, верно: ваш образ! Простите за ошибку!.. Итак, едем, чтоб не терять времени? мое предложение принято?

Ольга. В отношении ресторана — да. Только не надолго: тетя будет беспокоиться. А что касается «психологической операции», то…

Профессор Фор. Вот мы об этом и потолкуем кстати… (Пропускает ее вперед, направляясь к двери налево. На секунду задерживается, вскинув глаза кверху, откуда слышится «Love again».) Гм… однако!.. (Уходит.)

Занавес.

ЧЕТВЕРТАЯ КАРТИНА

До поднятия занавеса, — выполняя переход от третьей картины к четвертой, — продолжает звучать diminuendo напев «Love again», на котором закончилась предыдущая картина. Типично буржуазная комнатка — уютная, чистенькая, банально убранная, с исстари установленным размещением мебели, характерным для средней руки меблированных комнат. Шкафчик с книгами, на нем бюст Пастера. Около него на стене — изображенье Мадонны. Дверь налево, ведущая в смежную комнату, и посередине, ведущая в коридор. Вечер. Мягкое, из-под абажуров электрическое освещение.

Слева выходят почтенный, благообразный аббат и г-жа Норман, несущая на подносике кофейник с чашечками и небольшую бутылку шартреза с рюмками. Аббат усаживается в кресло, около столика, г-жа Норман — на диван, около него, и, поставив принесенное на столик, хозяйничает.

Г-жа Норман. Боюсь, что вы остались голодны!

Аббат (принимаясь за кофе, в то время как она наливает ему рюмку шартреза). Не скромничайте свыше меры! — обед был прекрасный и делает честь кулинарным способностям…

Г-жа Норман. Вы чересчур добры… я так тронута, что вы пожаловали к нам на новоселье и благословили трапезу…

Аббат (договаривая). …что решили закормить меня до кондрашки? (Смеется.) Нехорошо, г-жа Норман!.. Истинно, — с такой соседкой, как вы, если и умрешь, то не с голоду. (Отхлебнув кофе.) Ну как вы себя чувствуете на новом пепелище? (Принимая рюмочку ликера.) Благодарю! Шартрез?

Г-жа Норман. Ваш любимый, настоящий монастырский, старинной выделки. Я ведь знаю, что вы светских ликеров не жалуете…

Аббат (пригубив ликер). Ну да разве их можно пить! Сравните этот шартрез с поддельным! Уж, кажется, по всем правилам химии ректифицирован, научным образом настоян и разлит в такие же бутылки… а не то! отсутствует какая-то благодать во вкусе! истинно божественная благодать! (Смакует ликер.)

Г-жа Норман. Я уж давно хотела перебраться сюда… поближе к вам…

124 Аббат. Помните, как я не раз вам советовал? — Правда, здесь живет, пожалуй, слишком вольнодумная публика, в этих меблированных комнатах, но… не надо придавать этому вольнодумству чрезмерного значения! — наносное в большинстве случаев.

Г-жа Норман. Мне очень нравится здесь! — уютно, спокойно, а главное — вы внизу, так сказать, — фундамент веры нашей… И как странно все устраивается на свете: Ольга моя думает, что мы переехали сюда из-за профессора Фора, ее шефа, чтобы быть поближе к нему, а я-то знаю, что из-за вас, потому что давно уж мечтала… Так мы и живем, каждая при своем убеждении… (Посмеивается.)

Аббат. Жаль, жаль, что ваша племянница не соблаговолила откушать с нами! я давно ее не видел. А сегодня у вас как раз новоселье, и я думал…

Г-жа Норман. Мы ведь не празднуем! так, если кто узнал случайно, ну заходят знакомые… А у Ольги спешная работа… вы ведь знаете, что за каторжная жизнь у врачей! — уж я так отговаривала ее от медицинской карьеры! вызывают порой среди ночи, а потом оказывается — больной просто скушал лишнего и обошлись домашними средствами.

Аббат (посмеиваясь, гладит живот). Да, чревоугодие — опасная вещь, но не смертельная, благословение Богу!

Г-жа Норман (спохватившись). Простите, ради Создателя! ведь я без намека!

Аббат. Шучу!

Г-жа Норман. А Ольга вдобавок служит секретарем у этого — слыхали, быть может, — профессора Фора?

Аббат. И даже лично знаком. Встречались в здешнем квартале у изголовья умирающих. И еще помнится, ходил я к нему (показывает наверх) с невралгией плеча. Он сам страдает этим недугом. Вот уж поистине «врачу, исцелись сам»! Помог, помню, но не надолго. Ладанка святой Агнессы, что вы мне дали вскоре, оказалась куда целительней. Вот бы ему сие средство! — да он, конечно, неверующий. (Огорченно смеется.)

Г-жа Норман (вздыхая). Ох, что за век наступил — одно отчаяние.

Аббат. Отчаиваться нечего! Знаю я этих ученых! — сколько их в предсмертный час обращались к милосердию Бога! Наносное все это, повторяю… Человек наяву атеист, а во сне сплошь и рядом набожный мальчик, который замаливает ночью грехи, совершенные днем.

Г-жа Норман (оживляясь). Я об этом тоже слыхала.

Аббат. Оно и понятно: во сне излишнее умствование не сбивает с толку человека, — вот он и возвращается на предуказанный путь.

Г-жа Норман. Дивны дела твои, Господи!

Аббат (прихлебывая кофе). А за племянницей своей все же следите! — опасный возраст, сами знаете! и я обязан напоминать вам об этом, как духовник ее покойной матери. Помните ее завещание?

Г-жа Норман. Уж сколько раз я сдерживала Ольгу одним напоминанием об этом завещании, где столько материнской заботы о ней!

Аббат (договаривая). …и о спасении души единственного детища. Ольга знает, конечно, что подлинник завещания я свято храню (указывая на нижний этаж) в своем несгораемом шкафу?

125 Г-жа Норман. Знает… Но надо бы вновь показать ей при случае. Боюсь — приспело время!..

Аббат (многозначительно). Вот как?

Г-жа Норман, опустив глаза, делает неопределенный жест — «мол, мало ли что может случиться».

Вообще, я надеюсь, вы теперь чаще будете меня навещать!

Г-жа Норман. Вы так заняты…

Аббат. Бывает и досуг… Бывает… (С добродушной плутовской улыбкой.) Я вам тогда постучу в потолок своим посохом… Я всегда так делаю, когда жильцы расшалятся чересчур… Тук, тук, тук… мол, «пастырский посох» призывает к тишине И порядку. (Смеется.)

В дверь, ведущую в коридор, кто-то деликатно, но громко стучит: тук, тук, тук.

Г-жа Норман (подходя к двери). Кто там? войдите!

Входит Ганна Малько с огромной связкой красных роз и художественным журналом под мышкой. Она уже без палочки, не хромает, очень нарядно одета, по-обычному экспансивна, но кажется сравнительно спокойнее.

Ганна. Это я — Ганна Малько! Г-жа Норман дома?

Г-жа Норман. Вы хотите видеть Ольгу? Она скоро придет. Присядьте, пожалуйста!

Ганна (поклонившись учтиво аббату). Я за ней заехала… По порученью брата. Он получил Первую премию за свою скульптуру. Вот журнал со снимками. (Садится одновременно с г-жой Норман и кладет журнал на столик, раскрыв его на иллюстрированной странице.) Сегодня как раз его чествуют. Он сам не может прийти… поблагодарить модель и заодно поздравить с новосельем… Так вот… вместо него я и… эти розы! Куда их можно поставить?

Г-жа Норман (слегка обеспокоенная, как бы секрет модели не был раскрыт перед аббатом). Да вот… Подождите, я вам принесу вазу из столовой!.. надо ее только выпростать. (Уходит налево.)

Аббат (заглянувши в журнал, где воспроизведены два скульптурных произведения, изображающих нагую женщину, полускинувшую плащ). Ай, какая бесстыдница!.. (Доставая очки и надевая их.) С кого же это лепил художник? а? вы обмолвились насчет модели… И почему в двух видах?.. Господи, какой соблазн!

Ганна. Не узнаете?.. вы не знакомы с Ольгой Норман?

Аббат. Батюшки мои! да это и впрямь ее личико… ай, срам какой!..

Г-жа Норман (с вазой в руках). Вот ваза!.. Надо теперь воды и развязать цветы. (Хочет забрать розы.) Давайте, я на кухне их сейчас под кран!

Ганна (резво). Поручите мне!.. Чего вам беспокоиться. Где тут на кухню? Обожаю возиться с цветами.

Г-жа Норман. Но право же…

Ганна (забирая вазу). Пустяки! Куда пройти? налево?

Г-жа Норман. На… направо! Вам служанка поможет.

Ганна. Я сама! (Уходит.)

Г-жа Норман (всматриваясь в иллюстрации журнала, развернутого перед аббатом). Что это?..

126 Оба секунды две-три смотрят на «бесстыдницу», изображенную в журнале, потом, оторвав от нее взгляд, медленно поворачивают головы и проникают друг другу не то в глаза, не то в душу. Г-жа Норман не выдерживает укоризны, заключенной во взоре аббата, и тихо опускает голову, в то время как аббат поднимает ее, как бы возвышая перед ней свой пастырский авторитет.

Аббат (после паузы, указуя перстом ввысь). Бог взыщет с вас за это!..

Г-жа Норман. Но право же…

Аббат. Не уследили!

Г-жа Норман. Я говорила ей…

Аббат. Она не «вавилонская блудница», чтобы так обнажаться. Она из порядочной семьи! из очень религиозной семьи! — вы это забыли.

Г-жа Норман. Уверяю вас — нет! Но мне казалось, что ежели Адам и Ева в раю…

Аббат (перебивая). Мы не в раю, к несчастью, а на грешной земле.

Г-жа Норман. Но… разве не сказал Господь про лилии, что «и Соломон во славе своей не одевался так, как всякая из них»?

Аббат. Лилии тут ни при чем… Вы должны принять меры.

Г-жа Норман. Я готова, но…

Аббат. Она на опасном пути!

Г-жа Норман. …она уже взрослая, — вот беда!

Аббат. Все дети перед Богом.

Г-жа Норман. И это было ради заработка… я была больна, нужны были деньги…

Звонок.

Аббат. Это не резон профанировать тело! тело есть сосуд души.

Г-жа Норман. Уверяю вас, что Ольга…

Аббат. Не уверяйте! — это крайнее вольнодумство!

Ганна (внося вазу с розами и ставя ее на стол). Вот и готово… Скоро, не правда ли?

Входят Сюзанна и Смит, неся в руках подарки «на новоселье»: она — торт, он — флакон духов. Общие поклоны.

Сюзанна. Здравствуйте, госпожа Норман! (Здоровается.) А где же Ольга? Мы зашли на минутку: его мама ждет нас (показывает на Смита) по случаю ровно месяца, что мы женаты.

Ганна. Поздравляю! от всей души. Я тоже тороплюсь…

Сюзанна. Замуж?

Ганна (смеясь). На чествование брата.

Сюзанна. Ах вот что! (Г-же Норман.) Когда же вернется ваша племянница?

Г-жа Норман. Жду с минуты на минуту.

Аббат (взглянув на часы). И мне пора! — засиделся. (Протягивая руку г-же Норман.) Мы еще с вами побеседуем. Заходите и… не медлите с этим! (Кланяется остальным и выходит в сопровождении г-жи Норман.)

Сюзанна (схватив журнал). Что это за журнал?.. Ба!.. Ольга!.. и в двух видах! В чем дело? — я не была на выставке…

Ганна. А вот прочтите! (Указывает текст в журнале.)

Сюзанна (читает). «Существует легенда об одном художнике, который написал две картины на один и тот же сюжет. В первой картине он следовал всем указаниям друзей и критиков, во второй — он положился только на свое вдохновение. 127 Когда толпа увидела эту вторую картину, она пришла в восторг и наградила лаврами художника. При виде же другой, которую тот выставил рядом без подписи, все издевались — кто создал такое безобразие».

С кислой миной пожимает плечами, глядя вопросительно на Смита. Ганна, смеясь, выхватывает у нее журнал и с выражением читает.

Ганна. «Ваятель Станислав Малько хотел проверить эту легенду и ему удалось подтвердить ее сокровенную правду. Его скульптура, изображающая ту же девушку и в той же позе под названием “Красота обнаженная”, представлена на выставке как подлинный шедевр и как чистейшая банальность. Нужно ли говорить, что в создании шедевра, за который присуждена первая премия, ему никто не помогал, тогда как при создании банальности — все, кто хотел, начиная с авторитетных ученых и кончая консьержкой художника».

Г-жа Норман (вернувшись при чтении последних строк). О чем это вы читаете?

Сюзанна (не без язвительности). О том, что называется «успех скандала».

Ганна (ей с достоинством). Простите, мой брат выше этого! Да и со мной скандал тогда произошел случайно. Напрасно думаете, что это у нас «на роду написано»!

Сюзанна. Я не хотела никого обидеть. Уж если кому и обижаться, так это нам, которых за добрые советы художник выставил в довольно глупом виде.

Входит Ольга с букетом ирисов, которые она преподносит г-же Норман, и здоровается с гостями.

А!.. Ольга!.. Наконец-то! А то мы скоро должны удирать. Вот наши подарки на новоселье!

Ольга (принимая подарки от Сюзанны и Смита). Тронута… простите, что так опоздала, но… (Кладет подарки на стол.) А это от кого цветы?

Ганна. От брата. Я заехала за вами. Он ждет вас на вечер, где будут чествовать не только его, но и модель, вдохновившую художника. (Показывает журнал.) Читали?

Ольга. Я об этом знала еще вчера вечером… Поблагодарите его и скажите, что… что мне неловко делить лавры, принадлежащие ему целиком.

Ганна. Он будет так огорчен!

Г-жа Норман (устраивая в вазе цветы, принесенные Ольгой). Ей неудобно, знаете ли, она ведь не профессиональная натурщица.

Ольга. К тому же я так устала и, кроме того (с плохо скрытым волнением), профессор Фор обещал пожаловать на новоселье.

Сюзанна (удивленная). Он бывает у вас?

Ольга. Нет, это в первый раз.

Сюзанна (игриво и выразительно). …в первый раз, что он «спустится сверху вниз — во второй этаж»?

Кругом смех.

Я помню хорошо, как он характеризовал этажи этого дома.

Слышен двойной звонок.

Ольга. Это, верно, он!.. (К тетке.) Тетя! ты угостишь нас потом пуншем? а? И тортом? вот этим, например! (Передает тетке торт, принесенный Сюзанной.)

128 Г-жа Норман. Ну конечно! на то и новоселье сегодня.

Входит профессор Фор. Наступает тишина, как и во второй картине при его появлении у художника. Профессор Фор со всеми, начиная с хозяйки и продолжая Ольгой, корректно здоровается.

(Ему.) Очень, очень рада вас видеть… Садитесь, пожалуйста!

Все понемногу рассаживаются около столика. Одна Ганна садится поодаль.

Ольга вам столь многим обязана… и я вам так благодарна за нее — она не нахвалится вашим добрым к ней отношением…

Профессор Фор (протирая очки). Я всегда ценил труд и прилежанье, а также серьезное отношение к чему бы то ни было. Так как этих качеств нельзя отрицать за вашей племянницей, я вполне воздаю ей должное.

Г-жа Норман. Ну правда — я так счастлива за Ольгу!

Сюзанна (профессору Фору). Ваша секретарша стала теперь настоящей знаменитостью! Вы видели? (Показывает ему журнал.) Увековечена в скульптуре, украшает собой журналы…

Профессор Фор углубляется в ознакомление с иллюстрациями и сопровождающим их текстом.

Ганна (Сюзанне). Не путайте произведение художника с его моделью! Ольга Норман здесь не названа! и… не «скомпрометирована» с буржуазной точки зрения.

Сюзанна. Успокойтесь, дорогая! Я ни в чем его не обвиняю.

Ганна (насмешливо). «Не обвиняете»? ну слава Богу! А я-то думала, не провинился ль он своим талантом иль своей оригинальностью!

Профессор Фор (просмотрев журнал). Я все-таки не понимаю, к чему понадобилась эта «проверка легенды»? Что он, в сущности, хотел доказать?

Ганна. А то, что подлинное произведение искусства — такая же тайна, как деторождение.

Г-жа Норман. Но при чем тут «деторождение», простите?

Ганна. При том, что художественное произведение рождается, подобно ребенку, от любви артиста к его модели.

Г-жа Норман (поджав губы). Вот как?

Ганна. Конечно! — это и составляет тайну творчества, о которой сотня мудрецов меньше знает, чем один какой-нибудь простец — Рафаэль… Рембрандт… Энгр.

Сюзанна. Но разве вы полагаете…

Профессор Фор (перебивая). Дайте ей договорить!

Ганна. Скульптура моего брата — лишнее тому доказательство! лишнее предостережение тем, кто готов самого Бога запихать под микроскоп, как букашку, вместо того чтобы отдаться живому ощущению любви, то есть того же Бога!

Сюзанна. Простите, но ваше сравнение тайны любви и творчества — не более как «поэтическое сравнение»!

Ганна. Почему?

Сюзанна. Потому что произведение искусства создается путем воображения, а дети — простите — совсем другим путем.

Легкий смех среди слушателей.

129 Ганна (встает взволнованная). Вовсе нет! Вот я недавно перечла любовную переписку родителей и убедилась, что папа с мамой были совсем другие люди, чем те, каких мы знали с братом. Они совсем иначе представляли себе друг друга! Просто невероятно, какими только качествами не наделяли они друг друга в любовном экстазе!

Сюзанна. Ну и что же?

Ганна. А то, что их любовная связь держалась на одном воображении, на чистейшей иллюзии, в какую они окутывали друг друга. И вот от этого творческого акта, а вовсе не физического и рождаемся мы все, подобно тому как рождаются художественные произведения.

Г-жа Норман (после короткой паузы). Это вы верно насчет Бога… Мы об этом много спорим с Ольгой, и я даже обещала ей, что…

Ольга (перебивая). Ты обещала сделать пунш! забыла?

Г-жа Норман (встает). Иду! иду! — я потом доскажу! (Направляется к двери налево.) В этом Ольга права, то есть насчет пунша! а вот относительно Бога…

Сюзанна (подходя к Смиту). К сожалению, нам пора уже… Его мама ждет нас. Всего, всего хорошего!

Г-жа Норман (растерянно). Но как же так? я хотела…

Ганна (подходя к ней). И мне пора! Уже время! (Взглянув на часы.) Я так заболталась. (Прощается со всеми вслед за Сюзанной и Смитом. Ольге.) Итак, вы не едете?

Ольга (прощаясь). Не могу, дорогая! Извинитесь перед братом!

Уходит с теткой в коридор, провожая Сюзанну и Смита.

Ганна (задерживая рукопожатие профессора Фора). Вы не забыли моей просьбы? Скоро суд, и судьба Валико зависит целиком от экспертов.

Профессор Фор. Повторяю еще раз: я не потатчик убийцам, да еще путем воздействия на совесть экспертов!

Ганна (печально, со вздохом). Бедный Валико!

Профессор Фор. Думайте лучше о себе! Как ваши нервы? Вы, кажется, значительно спокойнее теперь. Мои лекарства помогли?

Ганна (грустно). Да, но… не против любви, разумеется. Ни вам, ни мне не найти этого средства!

Профессор Фор. Я?.. Ах да, я понимаю ваши слова!

Ганна. Вы убедились в их правоте?

Профессор Фор (посмеявшись). Вы путаете симпатию с любовью.

Ганна. Я путаю? а не вы?

Профессор Фор. Конечно, вы! Если бы вы вправду были ясновидящей, вы бы заметили, что если уж любит кто кого, так это Ольга вашего брата.

Ганна (качая задумчиво головой). Ольга никого не любит и не способна полюбить. Она слишком верная ваша последовательниц! и даже, может быть, «plus royaliste que le roi»^10*.

Профессор Фор (с чувством человека, которому наступили на «любимую мозоль», но который не хочет подать виду, что это случилось). «Никого»? вы уверены? «не способна»???

Ганна. Уверена! И если вы ждете от нее взаимности, — напрасно! Вам придется горько поплатиться!

130 Профессор Фор. За что?

Ганна. За внедрение в нее своих бесчеловечных взглядов. Впрочем… (со смехом) вы врач, и вам страданья не страшны — вы сумеете избавиться. Прощайте! (Убегает.)

Профессор Фор с презрительной улыбкой отходит от двери, делает несколько шагов, как бы в намерении пройтись по комнате, замечает розы на столе, подходит, нюхает, что-то соображает, садится, неприязненным движением схватывает журнал и, слегка кусая губы, жадно всматривается в изображение Ольги.

Ольга (входя). Тетя нам сейчас приготовит пунш! (Показывает на комнату налево) и угостит отличным тортом…

Профессор Фор. Но…

Ольга (взяв одну из красных роз и втыкая ее в петлицу профессора). Вы ничего почти не ели за обедом!

Профессор Фор (слегка смущенный цветочным украшением своего пиджака). Я не люблю…

Ольга (улыбаясь). Это для шутки!.. Вы же допускаете шутки?..

Профессор Фор. Нет, я хотел сказать, что не люблю перегружаться за обедом.

Ольга. Ах вот что?.. Ну что ж, вы правы! Но обед был так вкусен, что трудно было удержаться в границах…

Профессор Фор (снимая очки и пряча их в карман). Вы не проскучали? я вас не слишком утомил своими рассуждениями и… вообще?

Ольга (смущенная). Ну что вы говорите! Разве вы не чувствуете, с каким огромным интересом я отношусь к вашему (оглянувшись на дверь) «эксперименту»?

Профессор Фор. Серьезно? Я очень рад, если нашел в вашем лице…

Ольга (делает знак, приложив палец к губам и вызвав тем его молчание, идет к двери налево, прислушивается и прикрывает дверь поплотнее). Тетя моя допотопных взглядов!

Профессор Фор (встает в нерешительности). Быть может, лучше открыть дверь в таком случае?

Ольга. Нет, ничего… Она там возится по хозяйству! — не беспокойтесь!

Профессор Фор. Я боюсь быть в ложном положении…

Ольга. Ну что вы… (Улыбаясь.) Я ж дала вам слово хранить тайну!

Профессор Фор. Я безусловно верю вам, но…

Ольга (почти перебивая, с явным налетом кокетства). А он очень мил, этот ваш Теобальд!

Профессор Фор (польщенный). Вы находите?

Ольга. …такой нежный, непосредственный, такой застенчивый… Я прямо обворожена!.. И где это вы держали его под спудом до сих пор — непонятно!

Профессор Фор (смеясь). А он не слишком приторен в своей сентиментальности?

Ольга. Ну что вы!.. это так ему идет и так естественно!

Профессор Фор. Могу вас заверить, что и Николет ему безмерно понравилась! Правда, он нашел ее немножко молчаливой, но зато такой прекрасной, словно перед ним была не пастушка, а покинутая принцесса.

Ольга (обнадеживая). Николет еще мало знает Теобальда и потому стесняется. Дайте время! — она еще так развернется, что ого!.. (Смеется.)

Профессор Фор (тоже смеясь). Вы обещаете… за нее?

131 Ольга. Вполне!

Профессор Фор. Хочу вам верить!

Ольга. Николет ведь в первый раз встретила Теобальда! Она думала раньше, что такой нежный паж существует лишь в сказке.

Профессор Фор. О, вы слишком снисходительны!

Ольга. Вы хотите сказать: Николет снисходительна?

Профессор Фор (спохватившись). Ну да, конечно!.. Впрочем, и вы сами… достойны всяких похвал за ваш такт и, я бы даже сказал, за… драматический талант, который, каюсь, я никак не предполагал в вас: — вы такая замкнутая в повседневности!

Ольга (вздыхая). Этого требует наша повседневность!

Профессор Фор. И этот скульптор, знаете ли (жест в сторону раскрытого художественного журнала), вам отнюдь не польстил! — вы сложены как раз для такой роли!

Ольга (с ехидным кокетством). А эта os coccigeum, что вы нашли чересчур выдающейся в статуе, не портит «ансамбля»?

Профессор Фор (смеясь). Ничуточки! Это ошибка скульптора! — я в этом теперь убедился.

Ольга. Так что в общем вы меня одобряете?

Профессор Фор. Чего же больше: — Теобальд в вас влюбился и без ума от вас!

Ольга. Я польщена! (Спохватываясь.) То есть Николет польщена! — она ведь так ничтожна в сравнении с таким «рыцарем», и вдруг он — у ее ног! Это кружит голову.

Профессор Фор. В самом деле? (Несколько другим тоном.) Но, кроме шуток, — не правда ли, как это удобно? — это взаимоотношение «партнера» и «партнерши»? Без всякого самообмана, без ненужных и мучительных переживаний, любовных сомнений и прочей ерунды…

Ольга (продолжая). Без изводящей канители постепенного ухаживания, потери времени на всякие свидания, «охи», «ахи», слезы ревности…

Профессор Фор. Вообще, по ту сторону предрассудка, называемого «любовью»!

Ольга. Вот именно — по ту сторону любви, минуя не только буржуазные понятия, но и буржуазные чувства!

Профессор Фор. А главное — сознательное отношение к совершаемому: мы знаем, что это такое, мы отдаем себе отчет, что это «нарочно», что это только изживание отсталых чувств! Честно, практично, приятно!

Ольга. В конце концов, ведь то же самое проделывает большинство, когда подыгрывается друг к другу, вкладывая свой идеал в другого и воплощая чужой!

Профессор Фор. Ну разумеется! только это делается бессознательно, в беспросветном чаду страсти, с колоссальной потерей энергии, то есть по дилетантски до последней степени!

Ольга. А отсюда, понятно: муки ревности, тревога, неврастения, бессонница…

Профессор Фор. У большинства разум и воля во власти отсталого чувства! а у нас наоборот.

Ольга (ему в тон). Чувство в полном подчинении разуму и воле!

Профессор Фор (пожимая ей руки). Ах, я так рад, что вы сразу же поняли, чего я хотел! а то я боялся…

132 Ольга (не отпуская его рук). Неужели я казалась такой… тупицей?

Профессор Фор. Нет, но… мы так подвластны, несмотря ни на что, предрассудкам…

Ольга (живо). Только не я!

Профессор Фор. Я прямо счастлив это слышать! (Нагибается в явном намерении поцеловать ей руку, но тотчас же одумывается.)

Ольга (после короткой паузы, тихо-тихо, чуть вызывающе). А он очень вкусно целуется, ваш Теобальд!

Профессор Фор. Вы находите?

Ольга (совсем лицо к лицу). Очень вкусно!

После заметного колебания, едва заметно дрожа, он сливается с ней в поцелуе. Дверь слева бесшумно приотворяется и на пороге показывается г-жа Норман с подносом, на котором бокалы дымящегося пунша и нарезанный торт. При виде поцелуя она в испуге открывает рот и медленно пятится назад, скрываясь за дверью.

Занавес.

ПЯТАЯ КАРТИНА

В кабинете профессора Фора. Вечер. У кушетки направо горит яркая, лунно-голубая лампа под темным, немного фантастичным абажуром. На кушетке, забравшись на нее с ногами, сидит Ольга в простеньком, сравнительно коротком платьице; у нее отросли немного волосы и вьются локонами, как у подростка; ноги ее обнажены, и она их стыдливо поджимает под себя и слегка ежится, кутаясь в кружевную шаль, словно ей зябко. На пушистом ковре у ее ног сидит профессор Фор. Он без очков, в рубашке с открытым воротом и в великолепной пижаме, напоминающей узором и всем видом не то средневековый «сюпервест», не то скромный кафтан эпохи Возрождения. В его руках книга в дорогом старинном переплете. Голубое освещение лампы выхватывает из всей комнаты только этот уголок, оставляя прочее в полумгле.

Профессор Фор (читает проникновенным голосом).

«Все сильное во мне склоняется послушно
Пред слабостью твоей; движеньем глаз одним
Ты мной повелевать способна равнодушно.
О, презирай меня! Я понял все! любим
Тобою только тот, кто видит, что бесстрастен.
А я? Я ослеплен и должен быть несчастен»^11*. (Отбрасывает книгу.)

Ольга. Я не хочу, чтоб вы были несчастны, Теобальд! И мне ли, слабому созданью, такой жалкой перед вашей мудростью, влиять на ваше благоденствие!

Профессор Фор. Ты слишком скромна, моя девочка! ты все еще не веришь, как много значишь для меня! Но ты должна тому поверить. На что мне мудрость, если ты не любишь меня, ненаглядная, если мне холодно от своего одиночества!

Ольга. Я люблю вас, Теобальд! — вы так милы ко мне…

Профессор Фор. Нет, ты не можешь любить меня, как я бы хотел, Николет! (Лаская руками ее ноги.) Твое маленькое сердце холоднее твоих ног! О, если бы я 133 мог согреть его так же, как грею твои ножки! Нет, нет, не противься! — я, грея их сам, согреваю свое бедное сердце! О, как ты дорога мне, моя девочка, мое сокровище, радость моя удивительная! (Страстно припадает губами к ее ногам.)

Раздается телефонный звонок. Ольга делает движение к столу в намеренье подойти к телефону.

Нет, нет, не тревожьтесь! (Подходит к телефону и снимает трубку.) Кто говорит?.. Да, это я… Повысилась температура? А клистир ставили?.. Я же сказал вам… При аппендиците… Не перебивайте врача, когда он дает указания!.. Скопление газов? ну вот вам и причина! Когда я его оперировал… Помню!.. Клистир!.. Не беспокойтесь напрасно и меня не беспокойте даром! Завтра заеду. (Вешает трубку и возвращается к Ольге.)

Ольга (после паузы). Почему вы думаете, Теобальд, что я неспособна любить вас, как бы вы хотели?

Профессор Фор. Мои годы тому помехой, Николет! мои годы, которые куда дольше считать, чем твои!

Ольга. О, не на много дольше! к чему преувеличивать. Я правду говорю вам.

Профессор Фор. Правду? Конечно, правда, что «у страха глаза велики»! Но… что говорит поэт по этому поводу? (Поднимает книгу, раскрывает ее на заложенной странице и проникновенно читает.)

«Когда клянется мне возлюбленная в том,
Что все в ней истина, — я верю ей, хоть знаю,
Что это ложь: пускай сочтет меня юнцом
За то, что я притворств ее не понимаю.
Увы, напрасно я себе воображаю,
Что обманул ее, — мой возраст ей знаком.
Но солгала она, и стал я простаком.
Так правду гоним мы. Но для чего скрываю
Я то, что постарел, она же — ложь свою?
Любовь! Всего милей ей вид доверья нежный!
А старости в любви подсчет годов прилежный
Не нравится — и вот я лгу. На ложь мою
Она мне так же лжет, и с чувством безрассудным
Мы ложью льстим своим порокам обоюдным»^12*.

Ольга. О, сколько горечи в этих стихах! Кто написал их, скажите?

Профессор Фор. Это сонет Шекспира, который умер недавно.

Ольга (слегка выходя из роли). Недавно?!

Профессор Фор (убедительно). Совсем недавно! Да и что за сроки нашей жизни в сравнении с вечностью. И если правду говорить, он и не умер вовсе. — Шекспир бессмертен!.. А я… я вот умру, и ты меня забудешь, как и любовь мою.

Ольга. К чему такие мрачные мысли?

Профессор Фор. О, если бы только знать, что ты меня тогда пожалеешь! Знать, что весною моя милая девочка придет на могилу нежного друга, принесет пучок фиалок. Омочит их слезою, — хотя б одной только слезинкой, — и бросит их, как дань его любви!

134 Ольга. Да вы поэт, Теобальд! и еще печальней Шекспира.

Профессор Фор. С тобою трудно не быть поэтом! Ты вдохновляешь, как никто! О, приласкай меня, как ты ласкала в первый раз… три месяца тому назад!..

Ольга. …когда мы с вами встретились?

Профессор Фор (прижимаясь к ней страстно). Да! Приласкай скорей!

Ольга (задумчиво гладя его волосы). Как быстротечно время!..

Они сливаются в поцелуе, как ненасытные любовники… Вновь раздается звонок телефона.

Профессор Фор (с досадой подходя к столу). Ну как нарочно!.. Дьяволы!.. (Взяв трубку телефона.) Что?.. Ошибка!.. (Вешает трубку и возвращается к Ольге.)

Ольга. Давайте лучше я буду подходить к телефону! «Нет дома и кончен бал». Они вас так замучают!

Профессор Фор (присаживаясь к ней). У меня один при смерти! Воспаление брюшины. Я сказал, чтоб позвонили в случае чего…

Ольга. Я тотчас же узнаю. Они ведь скажут!

Профессор Фор (нежно обнимая ее). Какой ужас — вторженье одного мира в другой! У меня все нервы напряжены до такой степени, что…

Ольга (гладя его волосы). Потому что вы не жалеете себя… Нельзя так переутомляться, профессор!

Профессор Фор. «Профессор»?!

Ольга (поправляясь). Теобальд!.. мой рыцарь, расточающий себя на благо ближних! Мой верный паж… (Лаская его.) Не волнуйтесь!.. вот так… Вам хорошо со мной?

Профессор Фор (с глубоким вздохом). Хорошо… Когда меня жалеешь ты — мне хорошо… А самому себя жалеть не стоит… в том мало утешенья…

Ольга. Успокоились?.. Вам так удобно?..

Профессор Фор. Да… Как я люблю тебя!.. Больше жизни! больше всего на свете! (Страстно обнимает и целует ее.) Еще!.. еще, еще!

Звонок телефона.

Ольга (соскакивает с кушетки, достает из-под нее туфли и, быстро надев их, подходит к телефону). Алло! Кто говорит?.. Профессора нет дома… Ах это вы, Станислав?

Профессор встает и, стиснув зубы, сжимает кулаки.

Не могу, голубчик, занята!.. Все еще болит рука? Да у вас же прорвался нарыв… Опять нехорошо?.. съехал бинт?.. (Обернувшись на профессора.) Я, право… у меня в лаборатории кипит эмульсия… надо следить: может взорваться… Да, но он скоро вернется!.. Нет, право же… (Пожимает плечами.) Ну хорошо, только не надолго! (Вешает трубку.)

Профессор Фор (нервно, с плохо сдержанной злобой). Зачем сказали, что меня нет дома?.. а?.. Для него я всегда дома! Слышите? — всегда дома! (С злобной улыбкой.) Он такой очаровательный собеседник!.. Надо было узнать сперва, кто говорит!

Ольга. Я не знала, что…

Профессор Фор. Ах, вы «не знали»… вас надобно всему учить… все предусматривать с вами! Так потрудитесь надеть чулки поскорее! не то вы забудете, а я не желаю быть смешным в его глазах!

Ольга достает чулки из-под кушетки и надевает их.

135 Довольно уж того, что с тех пор, как вы его сюда вселили (показывает наверх), я не вижу больше покоя! — то его дурацкий граммофон, то звонки по телефону, то он сам грозит пожаловать!.. (Гасит голубую лампу и зажигает обыкновенные лампочки, от чего комната сразу принимает свой обычный «деловой» вид.) Вы можете с ним видеться сколько угодно, но, уверяю вас, что эта квартира совсем не подходящее для этого место!

Звонок в передней.

Запомните, что я сказал!

Уходит направо, хлопая дверью, на что как эхо раздается хлопанье двери слева и голос Станислава.

Ольга (идет к двери налево и отпирает ее ключом). Кто там?.. Ах это вы? — войдите!

Станислав (входя в художнической блузе, с забинтованной левой рукой). Здравствуйте!

Ольга. Здравствуйте! В чем дело?

Станислав (осматривает ее, задержав ее руку в своей). Что за наряд на вас?

Ольга (освобождая руку). Рабочий… для лаборатории.

Станислав. Вы меня совсем забыли!

Ольга. Немыслимо! — о вас так трубят газеты и к тому же ваш граммофон… Кстати (разбинтовывая его руку), вы бы его слегка утихомирили! — эта «песня любви» начинает приедаться, да и профессор жалуется на беспокойство!

Станислав. Вот как?.. И вам, конечно, жаль бедного профессора?

Ольга. Разумеется!

Станислав. А меня?

Ольга (с кривой улыбкой). Тоже. Но в другом смысле… Нет, правда, профессор так завален работой и так нуждается в отдыхе…

Станислав. Я вижу, он совсем пленил ваше сердце!

Ольга. «Пленил» — громко сказано! Но он вполне достойный человек и… с ним так просто себя чувствуешь!

Станислав. Не так, как со мной?

Ольга. Гм… видите ли, он называет вещи своими именами, и потому с ним знаешь, чего он хочет.

Станислав. Чего же?

Ольга (мягко). Вы пришли для допроса?

Станислав. Боже избави! — меня привела к вам больная рука.

Ольга (осматривая руку). Она уже заживает!

Станислав (испуганно). Заживает?!

Ольга. Ну да! Чего вы всполошились?

Станислав (скорбно). Я предчувствовал, что вы мне это скоро скажете… Ну что же, вам виднее!

Ольга (перебивая). Только не растравите ссадину случайно!

Станислав. Вы же знаете, что я нарочно этот делал!.. чтобы иметь предлог…

Ольга. Я этого не знала.

Станислав. Какой же вы врач после этого!

Ольга (улыбаясь). Плохой, должно быть, — не стоит ко мне обращаться. (Забинтовывает руку.)

Станислав. Есть ссадины, которые могут быть заврачеваны только вами…

136 Ольга (почти издеваясь). Я догадываюсь: ссадины на сердце, не так ли?

Станислав. Вы прямо… дьявол!

Ольга. Которого вы приняли за ангела? да? Как вам не надоест эта высокопарная жвачка.

Станислав (вырвав неожиданно бинтуемую руку). Подождите! Скажите наконец мне прямо, что за роль я играл во всей этой истории?!

Ольга. В какой такой «истории»?

Станислав. Ведь я не маленький и все прекрасно вижу.

Ольга. Что же вы видите?

Станислав. Зачем вы захотели, чтобы я переехал сюда (показывает наверх), если…

Ольга. Если что?

Станислав. Если вам все больше и больше недосуг меня видеть? В чем дело? Я был вам нужен только как приманка для другого? да? как острастка для него: смотри, мол, не ты, так он, — торопись?!

Ольга (хочет закончить бинтование руки, но он не дается). Однако! вы не стесняетесь в выражениях.

Станислав. Но раз вы любите, чтобы вещи называли своими именами…

Ольга. Чего вы от меня хотите?

Станислав. Я вам не нравлюсь больше?

Ольга. Вы же сами сказали, что никогда бы на мне не женились!

Станислав. А вам так дороги буржуазные цепи?

Ольга. Я этого не говорю, но…

Станислав. Так в чем же дело? (Подойдя к ней вплотную, вкрадчивым голосом.) Почему вы изменились ко мне?

Ольга (оглянувшись на дверь направо, заново перебинтовывает ему руку). Просто я увидела, что мы не пара! — вы опоздали родиться на свет и потому…

Станислав (перебивая). Опоздал родиться?

Ольга. По крайней мере, для меня — на полстолетия! Я в этом убедилась после первых же наших бесед…

Станислав. Так зачем же вы продолжали посещать меня?

Ольга. Зачем?.. А чтоб изучить вас! — На самом деле, — что вы думаете? — не только я была вашей моделью, но и вы моей!

Станислав (дернувшись). В каком смысле?

Ольга. Спокойней!.. А в том смысле, что хотелось для будущей семейной жизни получше узнать мужскую психологию! — на практике, так сказать, на живой модели, вот как автомобиль изучают сперва на модели!

Станислав. И что же?

Ольга. Вы оказались чудеснейшей моделью! и к тому же в столь выгодных условиях: мужчина наедине с голой женщиной, идеализирующий свое чувственное отношение к ней! — чего же лучше! Все, что вы говорили и как держались, послужило ценной наукой для той, кто хотела без интимной близости узнать поближе мужчину! узнать до конца эту самомнящую психологическую машину!

Станислав (недоуменно). Значит, это было не для заработка, что вы мне позировали?

Ольга (почти смеясь). Не я вам только позировала, а и вы мне! Да еще как! — любо-дорого было смотреть.

137 Станислав (горячо). И вы ни разу не были охвачены любовным порывом? — позвольте вам не поверить: — я не слепой, слава Богу!

Ольга. Видите ли, в то время как вы воображали мою любовь к вам, я ее анализировала: разлагала на части, обследовала, взвешивала и, наконец, убедилась, что это было только сексуальным капризом с моей стороны.

Станислав. Что-о?!. Прямо не верится ушам! Подумать только, что та, кого я принял за свой идеал, сама сует мне оружие против себя!

Ольга. Какое оружие?

Станислав. Гм… какое! — да ваш проклятый микроскоп, — вот какое! чтоб я увидел воочию, каков мой идеал!

Ольга (с усмешкой). Пусть так!

Станислав. Но я им не воспользуюсь! — успокойтесь! Что мне отдельные краски и линии, когда мне важно произведение в целом!.. Я так и знал, что вы анализом убили свое чувство! положили, так сказать, свою любовь под микроскоп, и получилась такая же бессмыслица, как «Бог под микроскопом»!

Ольга (закрепляя бинт). И вовсе это не бессмыслица! Дух исследования и скепсиса — в природе человека. Будь я учеником Христа, я поступила бы, как Фома Неверный, а он, живя в наше время, конечно бы, благословил микроскоп!

Станислав (с досадой). Мы не понимаем друг друга!

Ольга. Я же говорю, что мы разные люди… (Смотрит на часы.) Ого! как время бежит!

Станислав. Ухожу! Спасибо! (Жмет руку.)

Ольга. Надеюсь, мы расстанемся друзьями?

Станислав (с горькой усмешкой, направляясь к выходной двери). Мы никогда не расстанемся с вами!

Ольга (обеспокоенно). Никогда?

Станислав (у самой двери). С вашим идеалом, хочу я сказать! с тою, кого я запечатлел в своей скульптуре!

Ольга (успокаиваясь). А, это другое дело!

Станислав. Даже после смерти.

Ольга. И после смерти?

Станислав. Я завещаю, чтоб ваше изваяние, в котором живет лучшее, что в вас имеется, было неразлучно со мной, навсегда охраняя мой могильный покой.

Ольга. Надгробный памятник, другими словами? хорошенькую роль вы мне предназначили!

Станислав. Другой, очевидно, вам не дано играть в моей судьбе!.. До свиданья! (Уходит.)

Звонок телефона.

Ольга (взяв трубку). Алло!.. Что?.. Ошибка!.. ошибка, повторяю! (Вешает трубку.)

Профессор Фор (входит справа, в очках, в обычном пиджаке, с повседневным галстуком на шее. Говорит сдержанно, почти официальным тоном, но голос ему как будто изменяет). Доктор Антуан не звонил?

Ольга. Нет.

Профессор Фор. А профессор Кальвет? Я их пригласил на свой доклад завтра! Ответа не было?

138 Ольга. Нет. (Зажигает голубую лампу и гасит остальные.) Будем продолжать, Теобальд?

Профессор Фор (гасит голубую лампу и зажигает остальные и говорит с расстановкой, цедя слова сквозь зубы.) Никакого Теобальда здесь нет! Вы ошиблись!

Ольга. Что случилось? Почему этот тон?

Профессор Фор (пройдясь молчаливо по комнате). Мне, признаться, надоела вся эта история! И если вы не понимаете, что это действует на мои нервы, — удивляюсь вашей нечуткости.

Ольга. О чем вы говорите?

Профессор Фор. Гм… о чем!.. Вы хорошо понимаете, что это не ревность! не правда ли? Я далек от первобытных страстей. Тем более, что ревность предполагает любовь, а наши с вами отношения чужды подобных предрассудков. Но это меня раздражает и отравляет покой…

Ольга. То есть, что именно?

Профессор Фор. Вы сами это знаете!.. Мне абсолютно безразлично, ухаживает этот тип за вами или нет! Нравится он вам или нет! Вас он прельщает? и прекрасно! давай Бог счастья! — какое мне до этого дело! Я не ваш муж, не любовник в обычном смысле этого слова и… о ревности не может быть и речи! Но… мне неприятны эти вторжения в мою частную жизнь, эти заигрывания на моих глазах и свиданья за моей спиной. Это не ревность, вы хорошо понимаете, а просто нежелание, чтобы этот болван смеялся мне в глаза при встречах! Я не хочу быть, наконец, смешным в глазах прислуги. А то на что это похоже!.. Он явно играет на моем самолюбии, а вы потакаете ему, словно это в порядке вещей. Повторяю — это не ревность, — смешно говорить о подобном чувстве, — а просто ограждение своего достоинства.

Сверху вновь раздается страстная песня «Love again». Профессор вздрагивает словно ужаленный, сжимает кулаки и злобно скашивает глаза в сторону Ольги, которая при звуках «Love again» растерянно улыбается.

Ну нет!.. это уж слишком!.. всему есть границы! даже наглости этого господина!!!. Он напрасно со мной шутит! — я положу предел этим любовным серенадам, обращающим мой дом в какой-то кабак! Если ему угодно через громкоговоритель извещать на весь мир о своей любви, то мне совсем неугодно, чтоб нарушали мой покой! — вы это слышите?!

Ольга (подойдя к телефону). Я скажу ему, что… это вам мешает.

Профессор Фор (почти вырвав у нее телефонную трубку и вешая ее на место). Кто вас просит об этом?! — я сам себя сумею защитить! — нечего меня впутывать в ваши отношения! Или вам угодно выставить меня в жалком виде? да? или вы не наговорились с ним достаточно? надо еще занимать телефон, который, быть может, нужен сейчас для скорой помощи, для тяжелобольных, для умирающих?!

Ольга. Вы напрасно кричите на меня, потому что…

Профессор Фор. Я не кричу! и будьте любезны мне не делать замечаний! если я принужден возвысить голос, то только потому, что эта музыка готова заглушить меня… И вообще не выводите меня из терпения!

Ольга. Я?!., это я виновата, что…

Профессор Фор (перебивая). Да, вы! потому что это вы поселили его поближе к себе! из-за вас он «завел эту музыку»! из-за вас меня лишают покоя и издеваются 139 надо мной! (Словно сорвавшись с места, бросается к столу и роется в ящиках.) Но я сумею за себя постоять! будьте уверены, сударыня! Если этот неуч прибегает к насилию, то на насилие я отвечу тем же! «Simila similibus curantur»^13* Да, да, клин клином вышибают! и я вылечу этого молодчика от его эротической мании, вылечу, будьте спокойны! Ага! (Находит в ящике револьвер.) Вот он!.. (Как безумный, быстро прицеливается в то место на потолке, откуда, ему кажется, льется любовная песня, и стреляет. Звуки граммофона почти мгновенно прекращаются.)

Ольга (в ужасе хватаясь за голову). Что с вами? вы больны?!

С потолка сыплется штукатурка. Профессор Фор, словно обессиленный, бросается на кушетку и тяжело дышит. Револьвер выпадает из его рук. Он держится за сердце с видом глубокого страдания. Ольга, придя в себя, подбирает револьвер и бросает его в ящик стола. В двери слева появляется голова испуганной служанки. Раздается звонок телефона.

Ольга (вполне овладев собой, снимает трубку и спокойно спрашивает). Алло! Кто говорит?.. Ах, это вы, Станислав? Ничего особенного! — банка лопнула в лаборатории… да, да, от кипячения! Заслушалась вашей музыкой и недоглядела… Вот, вот! (Оглянувшись в сторону профессора Фора.) А банка кипятилась, кипятилась и лопнула… Нет, меня не ранило! — на этот раз все сошло благополучно, — Бог миловал!.. Спасибо! До свиданья! (Вешает трубку.)

Успокоенная служанка скрывается за дверью.

Профессор Фор (словно очнувшись). Так дальше продолжаться не может!.. Этак можно и с ума сойти! потерять облик человеческий!.. дойти до состояния дикаря! зверя!.. Я не хочу терять к себе уважение. Я всю жизнь избегал патетических эксцессов!.. Это не в моем характере… Я не тренирован… Мне уж под пятьдесят. Это мне чуждо!.. непривычно!.. противно!.. Надо положить предел этой ерунде!.. и как можно скорее!..

Ольга (после паузы). Простите, — какой «ерунде»?

Профессор Фор. Нашим отношениям. (Встает, снимает очки, протирает глаза, протирает стекла очков.) Вот уж не думал… Какой-то кошмар!.. словно я попал в топкую трясину, которая меня затягивает и одурманивает испареньями мозг… словно я сплю, вижу какой-то нелепый, смешной сон… унизительный сон и… не могу проснуться! (Энергично надевает очки.) Но я проснусь, будьте уверены! очнусь в лучшем виде! Я уже просыпаюсь и стряхиваю с себя наваждение. Да, да, — чем скорее, тем лучше!.. Мы должны расстаться. Другого выхода нет.

Ольга (грустно, но без лишнего волнения). Должны расстаться?

Профессор Фор. Да! Потому что есть такая пословица: «коготок увяз — всей птичке пропасть». Очень верная пословица! предостерегающая! Мы слишком увлеклись, вызывая образы, какие были близки нашим предкам. Мы раздразнили их! мы разбудили этих безрассудных предков, дремавших на дне нашей души, и вот они уже готовы подчинить нас себе! Но мы не будем малодушны и опомнимся вовремя! Так лучше для нас обоих! потому что это ни к чему путному не ведет и привести не может… Да, было много приятного, захватывающего в нашей «психологической операции», но… она чересчур дорого стоит! — не по карману моим нервам.

140 Ольга (глухо). Вы говорите, что это «ни к чему путному не ведет»?

Профессор Фор. И привести не может.

Ольга. Вы ошибаетесь! Кой к чему «это» уже привело. Вы забыли о возможности появления третьего «партнера».

Профессор Фор (сухо). Третий партнер не предусмотрен в нашем договоре, и вообще мне нет дела до вашего Станислава.

Ольга. Речь идет не о нем.

Профессор Фор. Ах, у вас еще есть про запас?

Ольга. Бросьте этот тон! — он унижает не только меня, но и вас.

Профессор Фор. К делу! Что вы хотели мне сказать?

Ольга (помолчав с грустным видом, пробует улыбнуться). Гм… выражаясь языком Библии, у меня «взыграл младенец во чреве».

Профессор Фор (пораженный). Что?! Как же вы допустили?.. вы… вы… вы же не деревенщина, не маленькая, вы же врач!

Ольга (садится на диван с поникшей головой). Все это так, но что же делать! (В ее голосе звучат слезы и полная искренность.) … В минуту слабости мне показалось… что я люблю вас немного… что такая радость иметь ребенка… своего ребенка, маленького, смешного, беспомощного… ребенка от каких-то сказочных Теобальда и Николет, который и знать не знает, что мы их выдумали, что мы лишь изживали какие-то отсталые чувства… (Тихо плачет, уткнувшись в спинку дивана.)

Профессор Фор (застигнутый врасплох, но справляясь с чувством растерянности). Я вас покорнейше прошу не плакать в моем присутствии! Слышите? Я этого не выношу. Слезы ничего не доказывают… Это распущенность!..

Ольга (сквозь слезы). А стрелять в потолок не распущенность?!

Профессор Фор. Я себя не оправдываю. Это был рефлекс, в котором человек не волен.

Ольга. Я тоже человек! — вы должны это помнить. Да, я тоже человек!

Профессор Фор (расхаживая нервно по комнате). Что вы хотите этим сказать? Я знаю, что вы «тоже человек»! Но что из этого следует?

Ольга (овладевая собой). А то, что раз я человек, то ничто человеческое мне не чуждо, а в том числе и инстинкт материнства. Поняли? Или вы станете отрицать «материнский инстинкт»? Сами же пробудили его во мне, так чего вы спрашиваете!

Профессор Фор (в затруднении). Видите ли… если б люди вообще следовали слепо своим инстинктам, то они давно б уж перегрызли горло друг другу. На то человеку и дан разум, чтобы бороться со своими инстинктами и примитивными чувствами.

Ольга (встает в досаде). Ах, бросьте ваши теории! и вообще не будем пустословить.

Профессор Фор. То есть как это «бросьте ваши теории»! — вы думаете, о чем вы говорите?

Ольга (горячо). Да! потому что можно бороться со стариной, но из этого не следует, что надо разрушить Реймский собор. А многие из наших древних чувств по своей ценности и красоте не меньше значат, чем Реймский собор!

Профессор Фор (глубоко пораженный). Откуда у вас эти мысли? с каких пор вы стали так думать?

141 Ольга. Не все ли вам равно! И вообще, о чем тут рассуждать, если мы расстанемся!.. Я хотела только спросить: что мне делать с ребенком? Я не хочу вас компрометировать, но вместе с тем и не намерена бросать тень на другого, нисколько в том не повинного! а главное — мне вовсе не улыбается положение девушки, брошенной с ребенком на руках. Вы сами понимаете, что это далеко не интересное положение в обществе, где все еще царствуют отсталые взгляды.

Профессор Фор (почти кричит). Так что же, мне жениться на вас, что ли, прикажете!!! да? жениться на вас? этого вы добивались?

Ольга (холодно, с достоинством, почти с презрением). Мне этого не нужно! моя любовь к вам была минутной слабостью. А вот нужно ли это вашему ребенку, имея в виду его будущее, — это другой вопрос.

Профессор Фор. Это не мой ребенок! Надо сперва доказать, что это вас не «свыше осенило». (Показывает на потолок, случайно на то место, откуда вновь посыпалась штукатурка.)

Ольга. Я… не унижусь до подобных доказательств! Да и вы сами знаете, что они излишни. Но… не желая откликнуться, как отец своего ребенка, вы, может быть, откликнитесь на мою просьбу, как хирург?

Профессор Фор (насторожившись). О чем вы говорите?

Ольга. Мне надо избавиться от ребенка! — дело ясное.

Профессор Фор. Это ваше дело!

Ольга. И вот я прошу вас о последнем одолжении: убейте его!

Профессор Фор. «Убейте»?!. Потрудитесь выбирать выраженья! — так с хирургом не разговаривают, — для этого имеются научные термины и вы, как врач, должны бы их знать!

Ольга (с грустной иронией). Увы! к вам обращается сейчас не врач, а мать своего ребенка, от которого она, вопреки своей воле, принуждена избавиться!

Профессор Фор (расхаживая сердито по комнате). Гм… «убейте»!.. Я не убийца, сударыня!

Ольга (качая головой, задумчиво смотрит в пространство). Когда приходит час, — каждому дано Судьбой по-своему убивать: кавказскому горцу — револьверной пулей, хирургу — ланцетом. Не дайте только маху, как этот Валико! Впрочем, я вас знаю: у вас рука не дрогнет!

Профессор Фор. Бросьте ваш сарказм! — я не в таком настроении. Вы хотите, чтоб я вас оперировал? да?

Ольга. Ну ясно! Я бы обратилась к другому, но… вряд ли найду лучшего хирурга! — а ведь ребенку четвертый месяц! с этим не рискуют! К тому же я не хочу, чтоб об этом узнали в нашем врачебном мире, — и так довольно сплетен.

Профессор Фор (решительно). Хорошо, я согласен!.. Тем более, что это не мой ребенок. Да если б и мой, — меня на этом не подцепить! не на простачка напали — будьте уверены!

Ольга. На что вы намекаете?

Профессор Фор. Так, — ни на что. А кто же будет ассистентом?

Ольга (со слабой улыбкой). К сожалению, на этот раз я не могу быть при исполнении служебных обязанностей. Но я надеюсь, что если простая акушерка справляется в таких случаях без посторонней помощи, то вряд ли это вас так затруднит! А все приготовления я сделаю сама.

142 Профессор Фор. Ладно! — мы это обсудим потом! (Идет к телефону с намерением позвонить.)

Ольга. Я попросила бы вас не медлить! так как ни часу лишнего не хочу оставаться в вашем «гостеприимном доме»! Да и вообще откладывать такую операцию — значит подвергать себя лишнему риску.

Профессор Фор (раздраженно). Что же вы хотите? — чтоб я сейчас вас оперировал, что ли?

Ольга. Да хоть сейчас! — благо у вас свободное время!

Профессор Фор (смотрит на часы). Меня ежеминутно могут вызвать к этому… умирающему.

Ольга. Поспеете и к нему! и к умирающему, и к зарождающемуся!

Профессор Фор (задетый). Это острота?

Ольга (с усмешкой). Случайная.

Профессор Фор. И смешная, по-вашему?

Ольга. Гм… для кого как!

Профессор Фор. Вы хотите сказать, что я лишен чувства юмора?

Ольга (нетерпеливо). Ничего я не хочу сказать, кроме того, что мне некогда и что это единственная награда, какую я прошу от вас за принесенную жертву. Поэтому сделайте для меня исключение и оперируйте меня «вне очереди»!

Профессор Фор (уязвленный). Ах, это была «жертва» с вашей стороны?.. Вот как!.. Я был вам так противен? да? вам нужно было превозмогать свое отвращение ко мне как к мужчине? Это вы хотите сказать?

Ольга. Все слова сказаны. Очередь за делом. Исполните ваш долг! или я обращусь к другому, и тогда пеняйте на себя, если наши отношения раскроются и бросят тень на вашу репутацию!

Профессор Фор. Вы мне грозите разоблачением тайны?

Ольга. Нет, но… всем известно, что я находилась при вас почти неотлучно… Тетя моя видела случайно, как мы целовались, и вообще трудно закрыть рот общественной молве.

Профессор Фор. Плевать мне на «молву»!.. Подумаешь!.. Я всегда был выше ее — запомните это!

Ольга. Ваше дело! но… если я умру, например, у вас под ножом, — вам трудно будет устоять против этой молвы! — смею вас уверить… (Заглянув в дверь операционной.) Итак, согласны обойтись без ассистента?

Он молчит.

В таком случае я иду прокипятить инструменты и сама приготовиться! (Уходит в операционную, зажигает в ней свет и слегка прикрывает за собой дверь.)

Профессор Фор (стоит секунды две стиснув зубы, потом встряхивает головой, подходит к телефону и снимает трубку). Дантон 207-04… Да, 04… Алло!.. Это профессор Кальвет?.. Здравствуйте, коллега! это я, профессор Фор! Вы получили приглашение на мой завтрашний доклад?.. Нет, ответа не было! — я бы так хотел… Не можете быть! вот досадно!.. Что? Вас могут задержать в суде? Да, ведь вы эксперт на этом процессе! Черт возьми, этот Валико все время на моем пути! — прямо какой-то фатум!.. Что?.. Да она совсем поправилась!.. пустячное раненье… Мне кажется, бедняга хотел лишь попугать ее! иначе б он, конечно, убил ее наповал! в двух шагах-то! — кавказцы очень меткие стрелки… Что?.. Да, она сама сознается, 143 что довела его до невменяемости… Конечно, если человек невменяем… Еще бы… чисто женская черта! Им нравится выводить мужчину из себя, чтобы торжествовать над его разумом, хладнокровием, выдержанностью! Я знаю такие случаи, что… (Смотрит на потолок, откуда моментами все еще сыплется штукатурка.) Разумеется… И чем больше я думаю о психологии женщин, тем больше я оправдываю эксцессы мужчин… Я не хочу навязывать своего мнения, но уж если говорить о «жертве», то скорее этот кавказец — жертва, нежели она!.. (Деланно смеется.) О, я убежденный холостяк… Свяжись только с женщиной — и прощай покой!.. Всегда так… ей непременно хочется завладеть психикой мужчины, поработить ее, сделать себе подвластной. Не дай Бог обнаружить перед ней свою слабую сторону, какой-нибудь «пунктик», психический изъян! — она тотчас же ухватится за ваше слабое место, станет играть на нем и потянет вас ко дну… Что?.. «Почему я так горячусь»?.. Разве я горячусь?.. что вы! — просто меня этот вопрос интересует с научной точки зрения… Очень жаль, что не будете на докладе! — я на вас рассчитывал… Ах, понравилась картинка?.. годится для вашей коллекции?.. (Издевательским тоном.) «Бог под микроскопом»… Да… и таких художников премируют! они кружат головы женщинам, пресса их превозносит… Вот именно!.. Еще раз сожалею. До свидания! (Подходит к столу и что-то записывает.)

Ольга (появляется в дверях в больничном балахоне, надеваемом на оперируемых). Все готово!..

Профессор Фор (пристально взглянув на нее, судорожно подавляет вздох). Иду!..

Ольга скрывается в операционной. Профессор Фор подходит к двери налево, запирает ее на ключ и гасит все лампы в кабинете, отчего гораздо ярче засвечиваются матовые стекла широких дверей, ведущих в операционную. Профессор Фор задерживается на секунду у этих дверей, как бы соображая что-то, потом нервно проводит рукой по волосам, встряхивается, твердым шагом входит в операционную и прикрывает за собой дверь. На матовых стеклах мелькает раза два его искаженная тень. Слышны твердая поступь его шагов и вскоре легкий лязг перебираемых инструментов. В кабинете раздается телефонный звонок, — один, другой, третий, не счесть сколько, и замолкает. Через несколько времени дверь операционной открывается и профессор Фор, как силуэт на ее светящемся фоне, появляется в своем докторском халате и колпаке, еле сдерживая волнение. Он проходит неуверенной походкой к кушетке и грузно на нее опускается. Пауза.

Ольга (входит, зажигает свет в кабинете и делает два шага в сторону профессора Фора). В чем дело?.. что с вами?..

Профессор Фор (прерывисто дыша). Я не могу так!.. мои нервы… у меня дрожат руки… (Пауза.) Не могу!

Сверху доносятся чувственные звуки «Love again».

Занавес.

ШЕСТАЯ КАРТИНА

До поднятия занавеса, — выполняя переход от пятой картины к шестой, — продолжает звучать диминуэндо напев «Love again», на котором закончилась предыдущая картина. Снова в меблированных комнатах, где живут Ольга Норман с теткой. Вечер. Уютное, из-под абажура электрическое освещение. Слева доносится говор, слышно, как несколько человек, отодвигая стулья, встают из-за стола. Входят Ольга и Альфред, чувствуется, что они только что сытно пообедали и немало выпили.

144 Ольга (одетая в неброское, но очень элегантное вечернее платье, указывает Альфреду место у стола направо). Садитесь! Кофе мы здесь будем пить. (Обернувшись к двери налево.) Господа! ну что же вы? Идите сюда! (Хочет уйти.)

Альфред (удерживая ее за руку). Ну и разодолжили, дорогая!.. Такая новость, такой сюрприз, что… (Разводит руками.) И целый месяц держать это в секрете! Какая выдержка! но к чему?

Ольга. Это был «пробный брак»! вроде японского. Мы не знали, насколько это прочно… экспериментировали.

Альфред. Но теперь?

Ольга. Сегодня мы были в мэрии…

Альфред. Ах, вот по случаю чего сегодня пир горой!

Ольга. И теперь «все в порядке».

Альфред. Замечательно, то есть уму непостижимо!

Ольга. «Есть многое на свете, друг Горацио…». Вы любите Шекспира? (В сторону двери налево.) Господа, ну что же? пожалуйте сюда!

Альфред. А как же Станислав? Я, признаться, думал… Он знает об этом?

Ольга. Знает и… примирился.

Альфред. Другого ничего ему не оставалось.

Ольга. Он придет скоро.

Альфред. У вас «званый вечер»?

Слева входят аббат, профессор Фор и г-жа Норман, несущая подносе чашками кофе и бутылками ликеров с рюмками.

Ольга. Я сегодня объединяю здесь представителей всех четырех этажей этого дома.

Альфред. Да… но, позвольте, — а я из какого этажа?

Ольга (смеясь). Не из какого! — вам суждено болтаться между всеми этажами!

Альфред (разводя руками). Благодарю покорно.

К ним подходит профессор Фор и усаживается за кофе с Альфредом. Налево же, за столиком, усаживаются аббат и г-жа Норман.

Профессор Фор. О чем вы тут беседовали? Ольга наливает им шартрез и переходит с ним к столику налево, чтоб угостить аббата.

Альфред. Да вот… все удивляюсь вам… такая перемена!..

Профессор Фор (прихлебывая кофе). Говорите прямо, что считаете мой поступок безумием!

Альфред. «Безумием»? — это сильно сказано!

Слышен телефонный звонок.

Г-жа Норман (привставая). Телефон!

Ольга (усаживая ее). Это меня, наверное. (Уходит в среднюю дверь.)

Г-жа Норман (улыбаясь). Сколько поздравлений сегодня! И откуда все вдруг узнали?

Профессор Фор. Я вот сейчас беседовал с аббатом… Кстати — он вовсе не так глуп, как я предполагал…

Альфред. С аббатом?.. о чем?

145 Профессор Фор. О призрачности наших знаний… Наивно смотрит на вещи, конечно, но… Он далеко не «безумец», о нет! (Пьет ликер.)

Аббат (прихлебывая кофе в компании г-жи Норман, ведет с ней интимную беседу, параллельную беседе профессора с Альфредом). А он, в общем, славный малый, этот атеист!

Г-жа Норман. Профессор Фор?

Аббат. Да. Мы с ним только что вновь побеседовали.

Г-жа Норман (боязливо, слегка наклоняясь к аббату). И вы думаете, есть надежда на его «обращение»?

Аббат. Конечно, в нем есть много наносного, так сказать, поверхностного, «от лукавого», но… будем верить, что Бог не без милости…

Профессор Фор (продолжая беседу с Альфредом). В нем, конечно, много архаичного, в этом аббате, допотопного, так сказать, отжитого, но… я не назвал бы это «безумием»! — это просто другой подход к вещам! вот и все!

Аббат (продолжая беседу с г-жой Норман в несколько конспиративном духе). Во всяком случае, если он действительно любит вашу племянницу…

Г-жа Норман (горячо). До безумия любит!

Профессор Фор (поучая Альфреда). Каждый человек имеет право на безумие… Весь вопрос: относится ли человек сознательно к своему безумию или нет.

Г-жа Норман (повторяя после длительного вздоха). … до безумия любит. А Ольге так бесконечно дорога память ее матери…

Аббат. …воля которой ясно выражена в чисто христианском завещании. (Отпив рюмку шартреза, говорит ей что-то на ухо, на что она часто кивает утвердительно головой.)

Профессор Фор (продолжает сразу же после реплики аббата, просмаковав не торопясь шартрез во время их предшествовавшей беседы). Вот я пью этот шартрез. Мне это вредно: у меня и печень, и невралгия плеча, и вообще это безумие с моей стороны. Но мне это нравится. Имею я право на некоторое безумие или нет?

Альфред. Конечно, но все же…

Профессор Фор (перебивая). Важно, чтоб я сознавал, что это безумие. Другой пьет и не сознает, что он делает. А я сознаю. Вы понимаете разницу?

Альфред. Понимать-то я понимаю, но все-таки…

Профессор Фор. Я знаю, — вы скажете: брак — это социальный пережиток, а любовь — предрассудок. Вы правы! но мы живем в мире пережитков и предрассудков. Дайте сюда вашу руку! (Жмет руку Альфреда.) Что значит это рукопожатие? — когда-то дикари, мирно встречаясь, поднимали руку, желая показать, что она не вооружена, и ощупывали ее, чтобы вполне убедиться. Но на кой черт мы это проделываем? дикий пережиток? Верно! А попробуй-ка не подать вам руки — обидитесь!

Альфред. Конечно, «с волками жить — по-волчьи выть», но тем не менее…

Профессор Фор (договаривает, перебивая). …надо бороться со стариной? Верно! но из этого не следует, что надо разрушать Реймский собор. А многие из наших древних чувств по своей ценности и красоте не меньше его значат. (Угощает ликером и пьет сам.)

Г-жа Норман (закончив шептаться с аббатом, добродушно смеется). Я нарочно хотела испытать его… Говорит: не верю я в ладанку! — предрассудок! А у самого плечо так ноет, что беда. Я говорю: ну сделайте это для меня! — не отвергайте благодати святой Агнессы, наденьте ладанку — ну что вам стоит!

146 Профессор Фор (прислушиваясь к словам г-жи Норман, говорит Альфреду). Все зависит от точки зрения. Вот, например, я против невралгии ношу ладанку… Смешно? Конечно, ладанка — чистейшее суеверие! А вот самовнушение — научно доказанный факт. И если ладанка мне помогает, то только потому, что стимулирует самовнушение. Ясно?

Альфред (еле сдерживаясь). Ну знаете, профессор, дойти до того, чтоб надеть на себя какую-то ладанку, вы меня простите…

Профессор Фор. Успокойтесь, — я просто не хотел обидеть старушку. Ну чего ее огорчать! А с меня от того не убудет. Мне это ничего не стоит, раз я свободен от суеверий и не могу в них погрузиться. Я это так и сказал господину аббату при нашем посещении его с Ольгой.

Альфред. Вы были у него?.. Там? внизу?

Профессор Фор. Да, а что?.. Меня Ольга просила об этом. Кстати, бедный аббат прихворнул, и мой визит был далеко не лишним.

Альфред. Гм… Быстро же вы стали спускаться, профессор, «вглубь веков». Просто диву даешься!

Ольга (входя, в веселом возбуждении). Звонил Станислав сверху! — к нему пришла сестра. Спрашивал: можно ли и ей нас поздравить? — она хочет в нашу честь сплясать «танец Гименея»… Завтра выпускают ее возлюбленного из тюрьмы, и она с ума сходит от радости.

Альфред. Да? А все-таки его засадили, этого Валико?

Профессор Фор. Ну, всего на один месяц «за нарушение тишины и спокойствия».

Ольга. Станислав боится, как бы его не освободили уже сегодня вечером!

Альфред. Чего же он опасается?

Ольга. Как чего? Этот Валико может сразу же ринуться к ней и, не застав, броситься на поиски. А вы знаете ее нервы!

Слышен звонок.

Тетя! а шампанское? ты его заморозила?

Г-жа Норман (встает). Сейчас принесу.

Аббат (вставая). Ну, мне уже пора! — час поздний!

Г-жа Норман. Как? уже покидаете?

Аббат. Да, и с легким сердцем, так как долг мой выполнен, а остальное в руках Божьих. Прощайте.

Кланяется всем и уходит в сопровождении г-жи Норман и профессора.

Альфред (Ольге, отводя ее направо). Ну знаете ли, и изворачивается человек! просто диву даешься! — Для всего оправдание находит!

Ольга (сдвинув брови). О ком вы? Кто это «изворачивается»?

Альфред. Да профессор Фор! Я думал сначала, он шутит.

Ольга (тоном дружеского замечания). Слушайте, мой милый! Профессор Фор — мой муж. А моему мужу не пристало «изворачиваться» пред кем бы то ни было. Если же вы не понимаете широты его взглядов, — тем хуже для вас!

Входят Сюзанна и Смит в сопровождении профессора. Общие приветствия.

147 Сюзанна (здороваясь с Ольгой). В чем дело? По какому случаю у вас сегодня прием? (Оглядывает Ольгу.)

Слышен звонок.

И это платье… Какая прелесть!.. (Альфреду.) Что за причина? — у вас у всех загадочные лица. Объясните же, в чем дело!

Альфред. Пусть уж лучше объяснит сама мадам Фор. (Кланяется в сторону Ольги.)

Сюзанна. Мадам Фор?.. (Вскрикивает.) Серьезно?.. (Бросается целовать Ольгу.) Поздравляю! вот сюрприз, так сюрприз!.. (Смиту, кланяющемуся Ольге и целующему у нее руку.) Наш пример оказался заразительным?

Профессор Фор. К счастью, это не опасная «зараза»…

Входят Станислав и Ганна. Он в смокинге, она в эффектном плаще, из-под которого видна греческая туника. Станислав держит в руках граммофон в футляре и громкоговоритель; Ганна — охапку розовых роз.

Ольга. А!.. вот и они!.. Добро пожаловать!..

Общий гул приветствий.

Ганна (горячо). Поздравляю от всей души. (Целует Ольгу, передает ей цветы и жмет руку профессору Фору.) Ну что, профессор? верите теперь в мой дар ясновидения?

Профессор Фор (смеясь). Я теперь во все верю и ничему уж не удивляюсь.

Слева появляется г-жа Норман с подносом, на котором две бутылки шампанского и налитые бокалы.

Альфред. А! шампанское! — вот это похвально!

Г-жа Норман. Надо же поздравить молодых, как следует.

Альфред. Правильно. И против этой старой традиции никто не возразит. (Беря поднос из рук г-жи Норман.) Позвольте, я всех обнесу. (Обносит всех, начиная с «молодых».)

Станислав (поставив граммофон и громкоговоритель направо в углу). Требуются тосты и речи в таком случае!.. (Берет бокал после всех.)

Сюзанна. Кто берет слово?

Станислав. Я.

Ольга. Просим.

Альфред. Господа, внимание. (Ставит поднос с бутылками на стол направо.)

Станислав (откашлявшись). Господа, не будем банальны в речах! Я говорю вам как счастливый отец детища, зачатого в любовном порыве к прекрасной Ольге Норман и похожего на нее идеально, как только ребенок может быть похож на свою мать. Кратки сроки наших любовных порывов, длинны сроки плодов нашей любви. Мы живем по-настоящему лишь в своих произведениях! и дай вам Бог, дорогой профессор (поднимает бокал, обращаясь в сторону профессора), чтобы и ваш плод любви к г-же Фор вышел столь же удачным произведением, как мое!.. Пусть вам в этом уж никто не пытается помочь! — от всей души желаю! (Пьет при одобрительном смехе и говоре окружающих.)

Ольга. Браво, Станислав! Очень смело сказано! Оригинально, откровенно!

Альфред. …и хвастливо!

Смешки.

148 Ольга (не обращая внимания, Станиславу). Вы стали «называть вещи своими именами».

Станислав (смеясь). У вас научился.

Все пьют. Смит поперхивается и сильно закашливается.

Альфред (подскочив к Смиту). Коллега Смит откашливается перед речью.

Тот, весь красный, отрицательно мотает головой, продолжая кашлять.

Просим слова!.. Господа, внимание!

Сюзанна. Оставьте его в покое!

Все. Нет, нет! — просим слова!.. Смит, говорите речь! мы давно вас не слышали!

Смит (тоном человека, припертого к стенке). Да о чем говорить-то? Говорить не о чем. Все идет своим чередом, и чему быть, того не миновать. А вообще праздные разговоры ни к чему, потому что на словах выходит одно, а на деле другое! и я в спорах из-за этого никогда не участвую! даже сам с собой избегаю спорить! потому что если веришь, что дважды два пять, то никто тебе не докажет, что дважды два четыре. Все знают, что война — бедствие! а приходит час, и все воюют. Мы смеемся над предрассудками. Но кто из вас освободился от них совершенно?.. Болтовня и только, потому против жизни не пойдешь и разговаривать тут нечего. По крайней мере, я предпочитаю молчать. А если за здоровье молодых надо выпить, так это я с удовольствием. Ваше здоровье! (Пьет при всеобщем смехе и аплодисментах.)

Ганна (выступая вперед). А я, если позволите, не скажу свою речь, а спляшу ее — в честь бога Гименея!

Станислав (устремляясь к граммофону). Подождите! надо музыку сперва наладить и освободить место! Альфред, помогите мне! (К другим). А вы, господа, раздвиньте мебель!

Все быстро откликаются на его призыв и отодвигают мебель к стенам.

Ганна. Музыка!..

Все отходят к стенам по обе стороны средней двери. Граммофон исполняет «Love again». Ганна плавными движениями, исполненными нежной страсти, начинает свой танец. В этот момент в средних дверях появляется Валико Беридзе… Он в белой черкеске, с кинжалом у пояса, юный, красивый, обаятельный, как в сказке.

(Вскрикивает.) Валико!!! Валико!.. мой Валико!..

Они стремительно бросаются друг к друг в объятия. Ганна истерически плачет и смеется, зацеловывая своего возлюбленного. Он спускается, словно с повинной, к ее ногам и ищет шрам от выстрела.

(В блаженстве лепечет.) Зажило, зажило, мой Валико!! не терзайся напрасно!.. (Притягивает его к себе.) Я жива, здорова, и ты на свободе!!! О, счастье мое, счастье несказанное!

Снова объятия и поцелуи, ненасытные, нескончаемые. Все стоят, словно завороженные этой бурной сценой любовного восторга. Станислав остановил граммофон.

149 Профессор Фор (подойдя осторожно к обнявшимся Валико и Ганне, надевает очки и наблюдает их, как естествоиспытатель каких-нибудь козявок. С почти мистическим изумлением обращается тихо к другим). Смотрите… они словно не видят нас и не слышат… Весь мир сомкнулся в них одних… Какая страшная Сила владеет ими сейчас!.. Не будем мешать им!.. удалимся!.. Пригасите свет!.. Выпьемте молча за эту необыкновенную Силу, которая еще так мало исследована наукой и которая зовется Любовью… Уйдемте!.. не будем мешать им…

Все на цыпочках, гуськом переходят в столовую.

Станислав (к другим, пригасив свет). Уйдемте!.. не будем мешать им!

Ольга (удаляясь в последней паре с профессором, негромко обращаясь к другим). Да здравствуют Теобальд и Николет!

Все (полушепотом). Кто это?.. О ком вы говорите?

Ольга. Это тайна… Это наша тайна… (Бросается на шею своего Теобальда и замирает в его объятиях.)

Сюзанна. Уйдемте… не будем мешать им… Оставим их одних…

Граммофон сам собой начинает играть «Love again».

Занавес.

150 II

«ДОРОГОЙ ДРУГ И КОЛЛЕГА ПО СЛАДОСТЯМ ТЕАТРАЛЬНОГО УПРАВЛЕНИЯ…»
Переписка В. А. Теляковского и А. И. Южина
1917 – 1924
Публикация и вступительный текст М. Г. Светаевой, примечания М. Г. Светаевой и Н. Э. Звенигородской

Публикуемые письма В. А. Теляковского (1860 – 1924) и А. И. Южина (1857 – 1927) составляют часть их почти двадцатипятилетней переписки, которая началась в 1901 г. и на протяжении шестнадцати лет оставалась по преимуществу деловой перепиской начальника и подчиненного.

Они встретились в 1898 г., когда Теляковский стал управляющим Московской конторой Императорских театров. Пытаясь реформировать московскую драматическую сцену, он сделал ставку на корифеев труппы, но после первого же совещания с ведущими артистами заметил: «Дельнее всех говорил самый младший — А. И. Южин»⁵³. В дальнейшем во всех своих начинаниях по переустройству работы Малого театра Теляковский опирался на Южина, ценя его энергию, обстоятельность, преданность театру и видя в нем несомненного лидера труппы⁵⁴. В 1909 г. по инициативе Теляковского Южин занял пост управляющего труппой, фактически возглавив театр.

Их отношения не были простыми — Южин нередко сетовал на «непонимание» Теляковского⁵⁵; Теляковский считал Южина излишне консервативным, подозревал его в «грузинской хитрости»⁵⁶. Но судьбу Малого театра они решали вместе.

С весны 1917 г. их отношения лишились прежнего служебного содержания, но переписка не прекратилась, наполнившись новым смыслом. Время и события изменили жизнь каждого из них — одного больше, другого меньше. Южин остался во главе Малого театра, самоотверженно приняв на себя тяжкое бремя его сохранения в сложнейший послереволюционный период. Теляковский оказался не у дел.

1 марта 1917 г. он вместе с сыном Всеволодом⁵⁷ был арестован и препровожден в канцелярию Государственной думы. Однако там арест назвали «недоразумением» и отпустили домой, велев продолжать работу⁵⁸. Теляковский не терпел хаоса. Через два дня он записал в дневнике: «Так дальше дело идти не может. Наше Министерство [Министерство двора и уделов, в ведении которого находились Императорские театры. — М. С.] совсем растерялось <…> но у меня 2000 человек, которые на меня смотрят и ко мне обращаются как к начальнику — а касса Министерства, говорят, запечатана»⁵⁹. По его просьбе в дирекцию театров был назначен комиссаром член Думы Н. Н. Львов, который уполномочил директора временно оставаться на своем посту. Теляковский остался, но объявил всем петербургским труппам о скором уходе.

Занимаясь на протяжении двух месяцев текущими делами театров, которые открылись 12 марта (в основном, добыванием денег для выплаты жалованья служащим), он отказывался официально участвовать в многочисленных совещаниях о будущем устройстве государственных театров, однако пребывал в курсе всего происходящего и прежде всего поисков их нового руководителя, то есть его, Теляковского, преемника. Лишь в конце апреля, после категорического отказа Вл. И. Немировича-Данченко 151 и князя С. М. Волконского, на должность главного уполномоченного Временного правительства по петроградским государственным театрам был назначен Ф. Д. Батюшков⁶⁰.

По новому положению, театральная дирекция и обе конторы, петербургская и московская, упразднялись. Хотя Теляковский и подчеркивал, что не намерен оставаться на службе, но не преминул заметить: «… пока из дирекции вышибаются он и я [речь идет о заведующем репертуаром Александринского театра Н. А. Котляревском. — М. С.]. При новых порядках всем найдутся места, но мы не укладываемся ни в один из новых футляров»⁶¹.

28 апреля 1917 г. Теляковский подписал прошение об отставке. В дневнике отметил: «Ухожу с ясным представлением, что потрудился много для театра, и если что не выходило, то не из-за недостатка желания, а вследствие особенно трудных условий работы, находясь между Двором, печатью и публикой, с одной стороны — чиновниками и артистами, с другой. Дальнейшее течение театральной жизни укажет, в чем я ошибался и что нужно для успеха дела театров»⁶². А через несколько дней продолжил свои, не лишенные горечи рассуждения: «<…> теперь всякий, который похвалит мою деятельность в театрах, будет считаться ретроградом и мне только окажет медвежью услугу, такое уж теперь свободное время. Надо переждать и иметь терпение. Будущее театров покажет, насколько был прав я и насколько правы хулители. Дело театральное может идти лишь, когда будут исключительно заниматься искусством, а не раболепствовать перед кем бы то ни было. Безразлично, будет это толпа, народ, царедворцы, пролетариат, иностранцы, печать. Все это губительно одинаково, и об этом не может быть двух мнений»⁶³.

Для бывшего директора, привыкшего, как он любил повторять, целый день «кипеть в котле», настала новая жизнь: «В сентябре переехал на новую квартиру, распродав все лишнее, и теперь живу, мало кого видя, тихо и мирно. Теперь надо заботиться лишь о том, чтобы достать еду, поддержать организм. Много терпения, поменьше опрометчивых суждений и заключений, ибо совершается великая трагедия». Г. Н. Федотова⁶⁴, к которой обращены данные строки, и А. И. Южин становятся главными адресатами и корреспондентами Теляковского.

Вниманию читателей представляется этот новый этап переписки Теляковского и Южина, на страницах которой возникает их жизнь и их заботы — у каждого свои.

У Южина — это прежде всего сохранение Малого театра: с одной стороны, обеспечение минимально достойных материальных условий существования труппы и служащих, с другой — отчаянная борьба за независимость театра до последней возможности в условиях ужесточающейся централизации и нарастающего государственного подчинения. Все это на фоне ухудшающегося здоровья и необходимости содержать большую семью.

У Теляковского свои заботы и трудности, по большей части бытовые, в разрешении которых он вынужден порой прибегать к помощи Южина. Все они так или иначе связаны с новыми обстоятельствами жизни: это судьба его конфискованных дневников, хлопоты о пенсии.

А еще — литературная деятельность, начавшаяся исподволь, незаметно, но получившая стремительное развитие. В писательском труде Теляковский обрел для себя новый смысл в полностью, казалось бы, рухнувшей жизни.

Красной нитью через все письма проходит то, что объединяет их столь разные теперь жизни, что вызывает самые сокровенные мысли, выливающиеся на страницы. Это — театр. Не только Малый театр, связывающий их общими воспоминаниями, 152 постоянно всплывающими в памяти, но судьба русского театра вообще, его прошлое, настоящее, будущее, о котором они размышляют с все нарастающей горечью.

Особый интерес переписки — в движении времени, в тех изменениях, что оно несет с собой. Это явственно ощутимо во всем: и в приметах быта, уклада жизни, и в отчетливо проступающей смене общего настроения — от полного надежд бодрого тона 1917 года к разочарованным, безнадежно-пессимистическим интонациям последних писем года 1924-го.

Письма открывают в обоих корреспондентах новые качества их личностей — мужественно-мудрое, философское отношение к жизни у Теляковского; благородство преданного, неотступного служения делу у Южина.

 

Все письма печатаются впервые, по автографам. Письма Теляковского находятся в РГАЛИ (Ф. 878. Оп. 1. Ед. хр. 1983), письма Южина — в ГЦТМ им. А. А. Бахрушина (Ф. 280, № 886 – 888, 890 – 892, 894, 896, 898 – 903, 908 – 911, 1138), кроме писем № 15, 18, 20, 22 и 41, хранящихся в СПб ГМТиМИ (гик 12672/4 – 8, ору 12305 – 12309).

При публикации сохраняется авторская орфография, в некоторых случаях проставляются недостающие знаки препинания — в большей степени это касается писем Теляковского. Даты приводятся в авторском написании. Письма печатаются с некоторыми купюрами в местах либо незначительных для обсуждаемой корреспондентами темы, либо содержащих повторения уже сказанного.

1

14 июля 1917 г.

Петроград

Многоуважаемый Князь Александр Иванович,

Вы правы были, что не рассчитывали на быстроту почты. Только сегодня получил Ваше письмо от 4 июля. Сердечно благодарю за память и поздравление⁶⁵. В день, когда Вы писали, здесь черт знает что творилось⁶⁶. Я ездил на несколько дней в Ярославль по делам завода и там узнал о том, как здесь пользуются свободой. Пришлось спешно выехать обратно. Теперь довольно спокойно, но неустойчиво.

Недавно купил себе квартиру на Каменноостровском проспекте, д. № 73 и около середины августа думаю наконец переезжать. Дом окружен зеленью и очень удобный. Так отвергаю всякие предложения службы. Хочу год отдохнуть — после 40 лет непрерывной службы⁶⁷. Часть обстановки продал, ибо в новую квартиру из 9 комнат⁶⁸ все не войдет.

Еще раз искренне благодарю за поздравление и прошу принять искренний привет от моей жены. Всего хорошего.

С совершенным уважением и преданностью.

В. Теляковский

153 2

5 июля 1918 г.

Москва

Высокоуважаемый Владимир Аркадьевич,

Позвольте мне от всей души пожелать Вам возможного в наши дни счастья и спокойствия, здоровья и бодрых сил, в которых мы теперь нуждаемся больше, чем когда-нибудь. Не поднимается перо принести Вам теперь поздравления с днем Вашего Ангела, но хочется, как прежде, выразить Вам к этому дню всю мою горячую и неизменную преданность, все мое высокое уважение.

Малый театр провел тяжелый год и по всяким внешним, да и по внутренним, волнениям⁶⁹, и по нелепому характеру ведения художественной стороны О. А. Правдиным⁷⁰, восстановившим против себя всю труппу настолько, что он не прошел в Управляющие на будущий сезон. В течение этого года выработано и принято властью, в лице Комиссаров Просвещения и Имуществ Республики, новое «Временное Положение»⁷¹, по которому Малый театр всецело управляется выборным органом (Советом и выделяемым из его состава Правлением — из трех членов — по хозяйственной, по административно-финансовой и по художественной части, — которое является исполнительною властью). Все вопросы бюджета, организации труппы, приглашения и увольнения, репертуара — словом, все управление делом принадлежит Совету «безо всякого вмешательства каких бы то ни было посторонних органов». По статье 3 Временного Положения Малый театр объявлен вполне свободным от каких бы то ни было «политических или партийных течений».

Я не считаю возможным для успеха дела такое многочисленное управление им и наотрез отказался от какой-либо должности в Правлении, приняв только временно должность Председателя Совета. От нее я не мог отказаться по двум причинам: во 1-х, я единственный был избран в Совет единогласно, а во 2-х — этой весною решался вопрос службы для многих лиц труппы и бывшей Конторы, и оставлять их на произвол судьбы я не мог. Теперь, насколько возможно, это дело кончено, хотя и не вполне благополучно (не удалось отстоять Жихареву⁷², которой Правдин не дал сыграть ни одной новой роли, сняв все старые, и еще кое-кого из труппы), но оставлен весь состав Канцелярии Уполномоченного по Малому театру <…> По условию с властью прежний порядок по Малому театру сохраняется до августа. С того же времени упраздняется введением нового Временного Положения и моя должность Уполномоченного, вместе с которою я, вероятно, сложу и должность Председателя Совета <…>

Ужасно хотелось бы Вас видеть, высокоуважаемый Владимир Аркадьевич. С нашей последней встречи в сентябре, на Вашей лестнице, я в Петрограде не был. Посылаю это письмо заблаговременно и прошу Вас принять еще раз мою безграничную, глубокую преданность и высокое уважение.

А. Южин-Сумбатов

154 3⁷³

14/27 июля 1918 г.

Многоуважаемый Александр Иванович,

Сердечное Вам спасибо за память и поздравление. Не знаю, верно ли, что пишу Вам по московскому адресу. Очень благодарен за сведения, которые Вы мне сообщили, я кое-что слышал. Относительно О. А. Правдина оправдались мои предположения⁷⁴. Получил вчера письмо от Гликерии Николаевны⁷⁵. Надеюсь Вас увидеть, когда будете в Петрограде. Я никуда не выезжаю, да и теперь это довольно сложно. Думаю, немало у Вас было дел и забот.

Искренне уважающий и преданный

В. Теляковский

4⁷⁶

4 января 1919 г.

Многоуважаемый Владимир Аркадьевич,

Примите мои горячие, сердечные пожелания всего лучшего, а главное — бодрости, сил и здоровья. Не откажите передать мой душевный привет Гурли Логиновне вместе с искренним поздравлением с наступающим Праздником.

Малый театр, автономный по своему Временному Положению, работает хорошо <…> Поставили пока в этом сезоне «Посадника» графа А. К. Толстого, мольеровский спектакль «Скупой» и «Проделки Скапена» и «Старик» Горького⁷⁷. Из 110 бывших спектаклей эти три новые постановки заняли около 30, а 80 — сплошь старые постановки последних лет Дирекции, за которые меня так все ругали. А. В. Луначарский⁷⁸ вынес от представления «Посадника» очень сильное впечатление. Он мне показался человеком в области театра чутким и не узким. Нас мало трогают, мы отвечаем строгою отчетностью в денежных делах и полною художественной аполитичностью, но широко идем и нашими силами и репертуаром навстречу районным спектаклям⁷⁹. Малиновская⁸⁰, здешняя заведующая Государственными театрами, ведает всецело Большой театр и ни разу не посетила Совета Малого, но много помогает артистам в их делах по уплотнению, воинской повинности, вообще — человек отзывчивый. Особенною ее симпатией пользуются Немирович и Станиславский. Меня, как автора «автономии», лично она не выносит.

Еще раз, высокоуважаемый Владимир Аркадьевич, примите мое сердечное уважение и неизменную преданность.

А. Южин-Сумбатов

5

2/15 января 1919 г.

Многоуважаемый Александр Иванович,

Сегодня получил Ваше любезное письмо и прошу принять мое и жены моей поздравление и благодарность за память и внимание.

155 Очень рад был узнать, что дело у Вас идет удовлетворительно и что Вы смогли уберечь состав администрации на прежней их службе. Данные, которые Вы сообщаете о Театре, очень меня интересуют, так как о них я ни из газет, ни из расспросов не мог себе составить ясной картины.

Только что кончил писать Гликерии Николаевне, от которой вчера получил письмо⁸¹. Жалуется на голод и холод. Давно не имел новостей о С. Т. Обухове⁸², жду от него письмо. Он, кажется, прошел через много затруднений и неприятностей.

У нас по-прежнему и голодно и холодно. У меня в квартире около 8°, а ночью бывает и 5°. Цены на продукты, о которых Вы пишете, похожи на наши, но в прибавлении к ним 10 – 20 %.

Вообще зима тяжелая. И если так будет продолжаться, болезни возрастут в сильной степени. Особенно много народа страдает опухолью ног — это и у меня появилось, несмотря на крепкий организм. Все это последствия жидкой непитательной и водянистой пищи.

Из артистического мира я довольно часто видаю Шаляпина, который принимает большое участие в деле оперы Мариинского театра. Кое-какие сведения имею от сына Всеволода, который работает в декоративной мастерской.

Пожелав Вам всего хорошего, еще раз благодарю за письмо и надеюсь, что Вы не будете меня забывать.

Искренне преданный и уважающий Вас

В. Теляковский

6⁸³

[16 апреля 1919 г.]

Высокоуважаемый Владимир Аркадьевич,

Христос Воскресе! — Когда-то я в «Измене»⁸⁴ кончил 1-й акт словами — «двадцатая Пасха такая» и ответом на них — «последняя Пасха такая». Дай Господь, чтобы этот ответ оправдался, хотя эта Пасха и не 20-я, а 3-я, посланная России за грехи наши и в испытание за них. Всею душою желаю Вам и Вашей семье светлой радости, которая заставила бы забыть всю тяжесть пережитого. Все мы, и правые, и средние, и левые, и просвещенные, и не просвещенные, и богатые (некогда), и бедные — все равно виноваты в ужасе и разгроме нашей матери-России, и все тяжко платимся за это. Верится, что Бог простит и сжалится.

Малый театр переживает опять новую реорганизацию. Вы, конечно, знаете о новом декрете для всех Государственных, бывших Императорских, театров⁸⁵, учреждающем Директории для их управления, причем для драматических театров 3 Директора назначаются, 2 избираются, для оперно-балетных — 3 избираются и 5 назначаются. Итого для Большого и Малого, Мариинского и Александринского выходит 26 Директоров!! Малому театру удалось добиться, благодаря Луначарскому, подтверждения своей автономии, аполитичности и самоуправления и — на этом основании — избрания всех 5-ти Директоров. В этом смысле утверждено «Основное Положение» уже бессрочно. Председателем Дирекции (так для Малого театра названа по моему настоянию резолюцией Луначарского Директория) избран я, остальными Директорами — Садовский⁸⁶ (по режиссерской части), Головин⁸⁷ (по постановочной), Платон⁸⁸ (по административно-финансовой) 156 и Остужев⁸⁹ (по хозяйственной). Председатель избирается основным составом театра, то есть труппою, и всем вспомогательным, от Канцелярии до дворников. Три первых Директора — труппою, последний — вспомогательным составом. Мне волей-неволей и из последних сил пришлось согласиться взять председательство, ответственное за все дело, так как я обоими составами был избран 185 голосами из 187 голосующих. Но цифры сметы — астрономические числа. И я прямо с ужасом гляжу на бюджет, но изменить его — нет возможности. Наши артистические оклады расположены по 7 группам: 3000, 3600, 4200, 4800, 5400, 5700 и 6000 в месяц!!! Но менее невозможно, так как рабочие получают при карточках 1-й категории до 2-х и 3-х тысяч в месяц. Все, что можно было сделать, это установить соответствие окладов последнего к наивысшему как 1 : 2. Поэтому Ермолова⁹⁰ получает 6 тысяч, а Алексеева⁹¹ — 3 тысячи. Правда, Малый театр дает сплошные аншлаги, без перерыва <…>

Работать приходится день и ночь. А тут еще сплошное заболевание тифом. Последние случаи — Яковлев⁹² (поправляется), заболела Е. К. Лешковская⁹³ очень опасно, как и Лёвшина⁹⁴…

Примите мои горячие пожелания и сердечный привет, высокоуважаемый Владимир Аркадьевич, и не откажите передать мое глубочайшее уважение Гурли Логиновне.

Неизменно и глубоко Вам преданный

А. Южин

7

14 мая 1919 г.

Каменноостровский проспект д. 73/75 кв. 34

Многоуважаемый Александр Иванович,

На днях получил наконец Ваше любезное письмо, которому было суждено долго странствовать⁹⁵ <…> Все, что вы мне о театре пишете, меня очень интересует. Опять новая реорганизация. Их еще, вероятно, много будет, и эти перемены, конечно, столь же интересны, как всякое брожение, но существенно остается ведь все одно — хорошее исполнение хороших пьес, то есть вкусные и содержательные блюда. Организация же кухни — учет посуды, помещение и т. п. — все равно, как делается, лишь бы не мешало главному.

Очень рад, что коренником Вы правите. Пристяжки за оглобли не везут и потому мало изменяют направление, а это для будущего очень важно, чтобы не начинать опять все налаживать вновь.

Получил на праздниках очень милое письмо от Гликерии Николаевны. Письмо, которым могу гордиться, такую высокую и незаслуженную оценку она делает моим письмам⁹⁶. Но всякий человек охотно верит, когда его хвалят, и я в этом грешен. Как-никак, а приятно, особенно когда это делает такая выдающаяся и умная артистка, как Гликерия Николаевна.

Прошу меня не забывать. Всегда рад получить от Вас весточку.

Искренне преданный

В. Теляковский

157 8

Москва, Б. Палашовский, 5

20 июля 1919 г.

Высокоуважаемый Владимир Аркадьевич,

С самым искренним и глубоким чувством, крепнущим с течением времени все сильнее и сильнее, прошу Вас принять мои горячие поздравления и пожелания всякого возможного счастья, силы, бодрости и веры в высший закон смены черных и светлых дней. «Ненастный день минует, как и ясный», — говорит Шекспир, и надежда на минование голода и холода, на установление таких экономических условий, при которых не приходилось бы всю душевную энергию тратить на добывание хлеба насущного, — единственная опора в дни гражданской войны. Вряд ли удастся до осени мне побывать в Петрограде и повидаться с Вами — а так бы хотелось. Так много прожито за 21 год совместной работы под Вашим руководством в дорогом нам обоим театре, так искренно и неизменно мое высокое уважение и горячая симпатия к Вашей крупной и светлой работе и к Вашей неутомимой энергии в деле ведения наших театров в самые трудные и сложные их эпохи, что я буквально ни одной меры не принимаю по вопросам Малого театра, не справляясь со своими воспоминаниями о Вас, не проверяя каждого своего решения внутренним вопросом — как бы поступил в том или ином случае Владимир Аркадьевич, как бы он разрешил тот или иной конфликт?

А их чрезвычайно много в той переходной стадии, которая осложняет вопросы искусства целой грудой отношений, ничего общего не имеющих с его сущностью. И — как, кажется, происходит во всех областях — труднее всего приходится от тех, кто по здравому смыслу должен был бы всемерно, в личных же интересах, блюсти строй дела. Трения внутри театра, дурные закулисные страсти маскируются и драпируются громкими лозунгами, с которыми в действительности нет ничего общего у тех, кто ими прикрывается и кто первый их сбросит при малейшей перемене ветра. А ветер меняется ежеминутно. Одна позиция, которую пока удалось отстоять, — это внутренняя независимость театра в области управления материальной, репертуарной, артистической и художественной сторонами дела. Теперь готовится Луначарским декрет⁹⁷, постольку гарантирующий эту свободу, поскольку вообще можно что-нибудь гарантировать при существующих условиях. Если он пройдет, то уже только… мы сами можем испортить его последствия. И этого я боюсь больше всего: тогда это непоправимо, и мы покатимся с ледяной горы. Особенно я боюсь за театры вообще. Малый все же устойчивее и надежнее, но Большой внушает серьезную тревогу. Немирович, назначенный председателем Дирекции Большого театра (там не полное выборное начало, как у нас), решительно отказывается.

Вот пока все новости летнего затишья. Что даст сезон? И вообще? Думаю — что-то даст кроме мороза и голода. И даст путем внутреннего перелома. Только этим, а не всяким насильственным порядком может что-либо уцелеть. Приношу мой душевный привет и поздравление глубоко уважаемой Гурли Логиновне и прошу принять мое высокое уважение и неизменную преданность.

А. Южин-Сумбатов

 

158 P. S. Я писал Вам о кончине Алексея Стаховича. Не могу отделаться от этого кошмарного воспоминания и от мучительной мысли о том, что переживет Миша, когда узнает, если уже не узнал⁹⁸. Сергей Михайлович Волконский⁹⁹, Ваш предшественник, принимает близкое участие в драматических курсах Малого театра, читает там постоянные лекции и член Директории Большого театра. Он перенес брюшной тиф, теперь совсем поправился. Голодно у нас, как и у Вас, но, кажется, дешевле: хлеб всего (мы купили последний раз) 2200 рублей пуд. Ужас.

9

31 июля 1919 г.

Многоуважаемый Александр Иванович,

Не удивляйтесь, что пишу Вам на подобном бланке¹⁰⁰, но случайно по делу зашел в отдел и, воспользовавшись свободной минутой, Вам начал писать. Письмо Ваше и память о 15 июля меня несказанно тронуло и доставило мне большое удовольствие, особенно после прочтения грустного письма Гликерии Николаевны¹⁰¹, которая тоже меня не забывает и на этот раз особенно жалуется на судьбу, старость, слабость; не дождется смерти и пишет, что все люди так изменились, что ни о чем, кроме пищи, не могут разговаривать.

Ваше внимание ко мне меня трогает не как личное только отношение — это не важно, что Александр Иванович расположен к Владимиру Аркадьевичу, и обратно. Важно, чтобы люди в трудные минуты жизни не [нрзб.] одних практических отношений — по службе, общим делам и т. п., а чтобы отношения были бы и духовные, основанные на тех переживаниях, которые должны оставить неизгладимые следы в духовной жизни человека, какие бы времена и испытания ни посылались в дальнейшей жизни. Вот с этой стороны Ваше отношение ко мне как человеку, с которым Вы много делили радости и горя по Театру, меня успокаивает в дальнейшей судьбе вообще русских людей. В Вашем письме я вижу, кроме того, оптимизм, столь теперь редкий и столь близкий моему сердцу, ибо я не религиозный, но очень верующий человек и убежден, что все испытания, которые нам посылаются, посылаются не случайно и не зря — так быть должно. И нет места отчаянию, надо переносить — работать и вникать в плоды, которые, несомненно, принесет это испытание. Угадать и разгадать этот промысел трудно, надо много наблюдательности и спокойствия, но я стараюсь себе уяснить кое-что, особенно когда теперь зачитываюсь вновь моим любимым, помимо искусства, предметом — историею. В настоящее время я вновь с 1-й страницы перечитываю всего Шлоссера¹⁰². Ну, довольно философии. Вы бодры, и я бодр и других подбадриваю. Останемся же таковыми. Работы впереди много во всех областях.

В скором времени думаю по делам быть в Москве. Непременно к Вам заеду, а если заговоримся и приютите, проведу и ночь, ибо в один день не возвратиться. Хотел бы и Гликерию Николаевну повидать. Жена моя просит Вас поблагодарить за память и поздравление. Все, что сообщаете, крайне интересует меня и как психология артистического мира. Всего хорошего.

Искренне преданный и вниманием Вашим тронутый

В. Теляковский

 

Думаю быть в Москве [во] вторник или среду 6-го.

159 10
Из письма Южина

31 декабря 1919 г.

<…> Снега у нас такие, каких я не запомню. В театре холод постоянный, 7 – 8° считается счастьем. Сейчас у меня была Мария Николаевна Ермолова. Боясь меня не застать дома, она заготовила мне записку, в которой пишет: «Умоляю, отложите мой юбилей на май, до тепла. Невозможно играть, когда все внутри дрожит, нет ни чувств, ни сил, ни голоса — все заморожено. Да еще играть в свой праздник»¹⁰³.

Все мы измучены, действительно — играть в леднике, при голоде — прямо не знаю, как ухитряемся. Любопытнее всего, что частные театры везде теплее наших: они заготовили дрова по таким ценам, которые для нас невозможны, не пропустит никакой Контроль, а бывший Комитет Имуществ Республики, который должен был отапливать и Кремль, упразднен. И мы теперь бьемся, как никто <…>

11

10 января 1920 г.

Дорогой Александр Иванович,

Бываю я иногда в настроении писать сентиментальные письма — теперь, получив Ваше милое письмо, в это настроение впал. Вы не можете себе представить, какое мне делает удовольствие общение с Вами и Вашей семьей, для которой я совсем посторонний человек, но которая отнеслась ко мне исключительно сердечно. Такое отношение я ценил всегда, а теперь в особенности. Я теперь все больше и больше убеждаюсь, насколько я был прав, относясь к Вам с особым доверием в прежнее время. Каждый мой приезд¹⁰⁴ я выношу чувство особого нравственного удовлетворения и благодарности за эти милые проявления симпатии всей Вашей семьи. В настоящее время очень важна такая взаимная поддержка друг друга.

Пишу я плохо, а дома совсем не могу писать, ибо от холода сводит руки. Пишу со службы <…>

Давно собираюсь в Москву, но когда попаду, сам не знаю. От холода и голода заболела жена, и я теперь боюсь отлучиться. Напишу Вам при случае еще, ибо теперь веду переговоры через Ф. И. Шаляпина с Горьким о моих записках. Не решу дела не посоветовавшись с Вами.

Спешу окончить письмо, поблагодарив Вас за поздравление и передав мое всем Вашим наилучшее пожелание.

Жена тронута Вашим вниманием и просит Вас поздравить и благодарит за память.

Искренне преданный

В. Теляковский

160 12

17 июня 1920 г.

Дорогой Александр Иванович,

Уезжая последний раз из Москвы, я обещал Вам напомнить относительно справки у Якова Максимовича Гоца¹⁰⁵ по поводу того, каким образом и когда могу я рассчитывать на взлом сейфа в Лионском банке № 471, в котором лежат мои записки о Театре и ключ от которого утерян. Сейф на имя К. А. Коровина, и я имею от него доверенность¹⁰⁶. В бюро по сейфам я подавал три раза прошение. Последнее передал Я. М. Гоцу 21 апреля сего года, когда был в Москве¹⁰⁷. Будьте любезны попросить Вашего племянника узнать у Гоца, когда можно будет рассчитывать получить эти записки при взломе и что надо еще сделать, чтобы с вопросом этим покончить. Не надо ли еще к кому-нибудь обращаться. Мой адрес я Гоцу оставил, но вот прошло два месяца, и все я ничего не знаю. Взламывать, конечно, надо в моем присутствии. Извиняюсь за причиняемое беспокойство и прошу передать всем Вашим мой искренний привет. Надеюсь, у Вас все благополучно.

Искренне преданный

В. Теляковский

13

26/VI/20

Высокоуважаемый Владимир Аркадьевич,

Три дня назад получил Ваше письмо от 17/VI и немедленно стал наводить справки по делу Вашего сейфа с Вашими записками о театре. Мой двоюродный брат месяц тому назад уехал с женою в Тифлис, и я непосредственно обратился к секретарю комиссара Народного банка Елене Максимовне Ллойдиной, очень милой и обаятельной женщине, которая мне сообщила, что, во-первых, Гоц уже месяца 1 ¹/₂ – 2 как арестован в связи с сейфами, а во-вторых, обещала узнать, к кому надо обращаться по этому делу теперь.

Мне кажется, Вам следовало бы приехать и разобрать здесь вопрос о вскрытии сейфа. Вчера она известила меня, что теперь этим делом руководит Коллегия и что ей обещали без уведомления Вас сейфа не вскрывать. Буду продолжат через нее следить за делом. Теперь же тороплюсь [только] успокоить Вас о его судьбе.

Шлю Вам сердечный привет и очень жду Вашего приезда. Душевно преданный Вам и высоко уважающий

А. Сумбатов-Южин

14

9 июля 1920 г.

Дорогой Александр Иванович,

Большое Вам спасибо за Ваше письмо, которое получил на прошлой неделе, особенно за фразу письма — «ей (то есть Ллойдиной) обещали без уведомления 161 Вас (то есть меня) сейфа не вскрывать». Это главное, чего я боюсь, чтобы не открыли да не выбросили бы всю мою 20-летнюю работу, как не нужный никому хлам.

Постараюсь приехать сам в Москву, но точно сказать когда не могу. Ведь я занят серьезным делом и близким мне как по сердцу, так и специальности моей — я организую по поручению Николаевской железной дороги^14* сапожную мастерскую, в которой будут чинить старые сапоги. Вот куда идет время и энергия человека, занимавшегося почти всю жизнь около искусства. Я не жалуюсь, и мне с моими взглядами и характером гораздо больше смешно, чем грустно. Я подробно изучаю новые названия и вместо софитов, рампы, артистов, декораций, авторов и музыкантов знакомлюсь с подметками, набойками, юфтью, шагренем, [нрзб.], сапожниками и т. п. Теперь стараются отыскать специалистов, чтобы заставить их работать по своей специальности, — вот и до меня дошел черед. Но, конечно, все это пустяки. Что меня беспокоит, это что время идет быстро, годами я уже не так молод, а то действительно полезное, что я мог бы дать Театру и людям, им интересующимся, — обработать и приготовить при жизни материал, собранный за 20 лет, — этим я заняться не могу по совершенно пустяшным причинам (говорю о моих записках). Говорил я несколько раз с Федором Ивановичем¹⁰⁸. Он горячо всему сначала сочувствует, хотел говорить и с Алексеем Максимовичем Горьким и с Марией Федоровной¹⁰⁹, но как большой художник и занятый своим делом — забывает. А время все идет, да и многое начинает забываться. Когда теперь прислушиваешься да приглядываешься ко всему, что делается в виде опыта в Театре, невольно кажется, что глупо повторять те же ошибки, которые делались раньше и которые 20 лет я старался изменить. Ведь наше горе, что мы так мало изучаем прошедшее и так самоуверенно диктуем будущее из области либо собственной фантазии, либо просто пробуя, не пройдет ли такой № или другой. Все же ничего абсолютно не создается, и возвращаемся мы далеко назад, чтобы потом все опять перестраивать. Вот материал, мною собранный, и не только здесь, но и на заграничных сценах, мог бы много помочь администраторам Театра, а потому не с эгоистичной целью хочется в этом направлении поработать, а для пользы вообще всех и театральных деятелей больше, чем лично моей. На это можно, конечно, сказать: «Да что же, в сущности, Владимир Аркадьевич хочет?» Очень просто: чтобы ему дали возможность работать над своим собственным материалом на пользу Театра русского, не дав ему в то же время возможности за этой работой умереть с голоду. А то будет глупо работу не кончить, да еще расход на похороны понадобится. Мне кажется, что в этом направлении можно бы было что-нибудь сделать. На театры столько расходуется, что расход на мое дело не может обременить Р. С. Ф. Р. Надо только знать, с кем же в конце концов поговорить и от кого это зависит. Может быть, не увидите ли Вы случайно в Москве Федора Ивановича — не посоветуетесь ли с ним, ведь его моя работа должна интересовать, ибо почти вся его деятельность, как и Ваша, близко связана с моими записками. Повторяю, что ничего не прошу, но хочу оберечь себя от могущих быть потом упреков — отчего я сам не старался труд свой привести в порядок, без чего ему менее половины цены, а пропадет, так и вся работа сведется на 0.

162 Много читаю последнее время басни Крылова и «Дон Кихот» Сервантеса. Хорошо оба они знали людей, и многому у них можно научиться в области людского ума или, вернее, глупости.

Всего хорошего, искренний и сердечный привет супруге Вашей и всем Вашим. Извиняюсь за причиняемое Вам беспокойство и очень благодарю за обещание следить за моим делом.

Искренне преданный

В. Теляковский

15¹¹⁰

16 июля 1920 г.

Высокоуважаемый Владимир Аркадьевич,

Я получил Ваше большое письмо от 9 июля и спешу Вам ответить, а так как это письмо поспеет ко дню Вашего Ангела, то и принести Вам все те пожелания и поздравления, искренность и глубина которых все-таки не искупают их фантастичности. Но надеюсь, что Ваш твердый дух и исключительная моральная сила помогут Вам перенести все, что судьба так немилосердно и незаслуженно посылает на долю людей, которые много и плодотворно служили русской культуре. Действительно, как говорит Диккенс, судьба прибавляет к незаслуженной обиде и горькую насмешку, ставя Вас во главе сапожной мастерской, в то время когда духовные сапожники становятся во главе театров!! [Нрзб.]

Думаю, что сейчас несвоевременно поднимать вопрос о сейфе с Вашими театральными записями. Пока Е. М. Ллойдина ничего мне не сообщила. Третьего дня я виделся с ней, и она говорит, что Гоца скоро освободят. Сейфами теперь не занимаются. Мне кажется, что было бы очень хорошо, если бы Вы лично переговорили о работе над Вашими записями с А. В. Луначарским. Это можно будет устроить, когда Вы приедете в Москву. Я убежден, что в деле, о котором Вы мне пишете, т. е. о том, чтобы Вам была предоставлена возможность обработать Ваш материал, спокойно и целиком отдавшись этой работе, Вы найдете в нем активную и деятельную поддержку — и сильную в этой области. А с Федором Ивановичем хоть не говори. Он все рад был бы сделать, но он очень расхватан.

Примите от меня, жены и сестры и всего моего клана самые горячие чувства высокого уважения и самые сердечные пожелания всего лучшего. Не откажите передать Гурли Логиновне мое душевное уважение.

Неизменно Вам преданный

А. Сумбатов-Южин

16

25 июля 1920 г.

Дорогой Александр Иванович,

Вчера получил я Ваше любезное письмо от 16 июля, за которое спешу Вас поблагодарить, равно и за память и поздравление с 15 июля.

163 Собираюсь в Москву, но совершенно не знаю, когда удастся попасть. Может быть, еще и лучше будет выждать.

Много это время читаю, когда не занят сапогами. И все больше убеждаюсь, как мало общего у России с остальной Европой. История ее требует другой мысли, другой формулы, чем мысли и формулы Запада, и как говорит Пушкин: «Провидение не алгебра, ум человеческий не пророк, а угадчик». Он видит общий ход вещей и может выводить глубокие предположения, но невозможно предвидеть ему случая¹¹¹. Так и мы с Вами сапожного дела не предвидели и много еще не предвидим.

У нас ничего особенно нового не происходит. Цены на жизнь растут, и Москва, кажется, не отстает от Петрограда. Прошу Вас передать мой искренний привет Марии Николаевне и всем Вашим. Жена моя благодарит Вас за память и поздравление.

Искренне преданный

В. Теляковский

17

16 сентября 1920 г.

Многоуважаемый Александр Иванович,

Недели две тому назад я начал писать воспоминания о театре с 1898 – 1917 г. План обдумал таким образом. Сначала введение или предисловие, в которое войдет назначение, знакомство с деятелями и начальниками с их характеристикой, а также оценка разных мероприятий, введенных Дирекцией до моего назначения <…> словом, то, о чем надо раз сказать, чтобы не повторять потом в каждом отдельном случае. Потом возникновение дневника с 13 октября 1898 г. — с этого времени уже руководство дневником¹¹².

Способ изложения в виде легкого рассказа, удобно читаемого и совсем не похожего на все так называемые истории театров, в которых перечисляются все постановки, артисты, приказы и т. п. Прочитав все, что у меня было по истории театров, я нашел их ужасно скучными и официальными, интересными лишь для специалистов. Мой же труд хотелось бы сделать интересным для всякого и не театрала, для специалистов — отдельный том в виде приложения и ссылок на источники, опять-таки не столь подробных, ибо многое есть в Ежегоднике¹¹³.

Читал Шаляпину, ему очень понравилось, находит интересным и легко слушается. Конечно, пишу не без юмору, когда в прошедшем многое драматичное кажется смешным, но характерным. Могу работать до 1903 года, ибо эти источники у меня, остальное в Москве.

Федор Иванович говорил, что беседовал с Вами, Вы советовали подождать привозить другие книги. Надо только не забыть определить удобное время.

Читал я и посторонним — впечатление получилось благоприятное, и слушают с большим вниманием и интересом. Ужасно сожалею, что Вы далеко и не могу Вам прочесть. Боюсь объема, ибо по подсчету должно выйти 3 – 4 тысячи страниц. Хотя сократить всегда можно.

164 Давно не имел от Вас и Ваших известий, также и от Гликерии Николаевны.

Как Вам кажется план — одобряете ли? Если будет время, черкните словечко.

Искренний и сердечный поклон Марии Николаевне и всем Вашим.

Искренне преданный

В. Теляковский

18

5 октября 1920 г.

Москва Б. Палашовский, 5

Высокоуважаемый Владимир Аркадьевич,

Я только 3 октября вернулся из Нижнего, куда я ездил играть на три недели, и застал здесь Ваше письмо. В этом причина замедления моего ответа, за которое прошу меня простить. Я очень обрадован тем, что Вы принялись за Ваши мемуары: помимо их огромного значения для истории театра, в них, мне кажется, громадное освежающее и укрепляющее силы значение и для Вас самих. Работа над анализом всего того, чем Вам так долго пришлось руководить, должна принести Вам лично отдых и жизненный интерес, какого не может дать никакая повседневная работа. Большое счастье — целиком уйти в иной мир из того, который нас захватил в свои железные лапы.

Я просил Шаляпина передать Вам мое мнение о том, что Ваш приезд теперь за дневниками вряд ли удобен. Мне кажется, что теперь скоро можно будет это сделать, но подождать не мешает. Сейчас слишком сильно общее напряженное состояние, не удобное для всяких личных хлопот. По приезде из Нижнего я узнал от той же Е. М. Ллойдиной, что положение ящика все то же, значит, экстренной необходимости спешить нет.

С Малым театром положение ужасное. Оно настолько меня волнует, что едва справляюсь с собою и насильно заставляю себя продолжать его управление. Во-первых, начат этот необходимый, неизбежный ремонт¹¹⁴, без которого уже играть в нем оказалось невозможным еще прошлую весну, вместо начала мая в половине июля, и когда он кончится — я не знаю: теперь уже говорят о 1 января. Да и к тому времени вряд ли этот злосчастный ремонт будет закончен. Я бьюсь как рыба об лед — и не нахожу никакого выхода. Дошел до Совета Народных Комиссаров, получил всякие предписания, подтверждения и пр. — но ни балок, ни рабочих. К счастью, я настоял на том, чтобы директор Малого театра не имел никакого касательства к бюджету перестройки, расходованию кредитов, отпущенных на ремонт и т. д., во избежание неминуемых обвинений в хищениях: всем этим заведует Оском (Особый Комитет Государственных сооружений), а Дирекция только указывает, какие работы и в каком направлении их производить. Да она и бессильна была бы ускорить дело.

Во-вторых, это вынужденное безделье театра деморализует и труппу, а эта деморализация в связи с распылением [нрзб.] между всякими профсоюзами, Моно, Тео¹¹⁵ и пр., не считая местных комитетов, разнообразных комиссий, тарифных организаций и пр., в корне ее обессиливает. Голова идет кругом. Хочу невыразимо свалить с себя этот труд — и не смею на это решиться.

165 Будьте здоровы, сильны и тверды, глубокоуважаемый Владимир Аркадьевич. Вся моя семья шлет Вам самый сердечный привет, а я целую ручки Гурли Логиновне и прошу верить в мое неизменное великое уважение и глубокую преданность

А. Сумбатов-Южин

19

21 декабря 1920 г.

Многоуважаемый Александр Иванович,

Пишу Вам очередное письмо, чтобы напомнить о моих записках. С Вашими многосложными занятиями мне все кажется, что можно и забыть временно о моем деле. Важно только время от времени справляться, все ли остается по-прежнему, и не пропустить момент, когда необходимость заставит их вынуть, чтобы они не затерялись. Федор Иванович думает в январе быть в Москве и тоже наведаться, в каком положении дело. Я сам, как Вы мне говорили, ничего предпринимать не буду, ибо мне они не скоро еще понадобятся.

Продолжаю свою работу ежедневно и теперь на днях кончаю лишь второй том, т. е. два первые сезона в Москве 1898 – 1899 и 1899 – 1900, кончая Волковскими торжествами; и между прочим написал Вашу речь, читанную на Торжественном собрании, о Волге¹¹⁶.

Работа выходит интересная, и я совершенно в нее погрузился. Явилось у меня даже какое-то сознание, что это мой долг — записки эти привести в порядок и тем завершить круг театральной работы, которую волею судеб мне пришлось вести в течение двадцати лет. Закончив работу эту, я буду сознавать, что принес известную пользу Театру не только управлением и направлением его, но и описанием, как все это делалось и как и кто делу этому помогал или мешал. Кто-нибудь со временем извлечет из этого и пользу для Театра вообще. Подчас критика бывает строгая, но стараюсь различно относиться к людям, творящим дело (артистам и художникам), которым, конечно, свойственно и заблуждаться, и ошибаться в своем деле, и людям, стоящим около этого дела, т. е. чиновникам, администраторам, которые должны не столько свое дело делать, сколько облегчать работу главным театральным деятелям. Чем дальше пишу, тем более прихожу к заключению, что я работал в особо благоприятных условиях. Мне высшее начальство мало мешало делать дело, и если что не удавалось, большая часть вины лежит на мне и на моей неопытности. В извинение могу лишь привести то обстоятельство, что работал много — в этом отдаешь себе отчет именно теперь, когда подневно прочитываешь дневник. Занят был я целый день — с утра и до поздней ночи. Работы по семи труппам¹¹⁷, действительно, было много, и за всем уследить было трудно. Кроме того, приходилось много читать и самому учиться одновременно. Дело это настоль сложно, что, пробыв и сорок лет на моем месте, многое приходилось бы еще изучать.

Как здоровье и состояние духа всех Ваших? Прошу передать мой самый искренний и сердечный привет Марии Николаевне и всем Вашим. Давно не имел сведений от Гликерии Николаевны, хочу ей на днях написать. Жаль, что не 166 удастся самому попасть в Москву, много бы поговорили теперь с Вами о прошлом, да и настоящее интересно — все учимся.

Искренний привет. Жму Вашу руку. Преданный

В. Теляковский

20¹¹⁸

5 января 1921

Высокоуважаемый Владимир Аркадьевич,

Я должен был задержать ответ на Ваше письмо, полученное мною 30/XII, именно потому, что как раз в это время меня известила Е. М. Ллойдина, что все сейфы вскрыты и что никаких предупреждений владельцам сейфов не делали. Как раз это время она была в отъезде и раньше сообщить мне не могла. Я немедленно, бросив все дела, стал добиваться везде, где мог, что сталось с Вашими записками, вынутыми из Коровинского сейфа. После 2-х дней всевозможных мытарств мне удалось наконец сегодня утром их найти в Сохранной Казне в Настасьинском переулке благодаря содействию Елены Максимовны Ллойдиной и главное — Управляющего Сохранной Казной Евгения Евгеньевича Левицкого. Благодаря ему они в полном порядке, всего 41 книга, со всеми даже не вклеенными вырезками: я их лично сейчас видел и пересчитывал. Немедленно из Сохранной Казны я поехал к Наркомфину Сергею Егоровичу Чуцкаеву, секретарем у которого служит Елена Максимовна Ллойдина, и обратился к нему с просьбою выдать мне эти книги для пересылки Вам. Без его разрешения, конечно, Е. Е. Левицкий этого сделать не мог. Чуцкаев отнесся к этой просьбе очень сочувственно и сказал мне, что выдаст это разрешение, если на это будет согласие Наркома по просвещению Анатолия Васильевича Луначарского. Я от него же телефонировал Луначарскому, но его уже не было дома, и до поздней ночи его домой не ждут. В Комиссариате его тоже нет. До завтра придется отложить это дело, а завтра — Сочельник, и все присутственные места закрываются до понедельника 10 января. Луначарского я увижу, конечно, завтра же и надеюсь, что на мою просьбу отказа не встречу. Таким образом, в понедельник 10 января, я надеюсь и на то, что все книги будут уже у меня.

Только сегодня я вздохнул свободно после двух дней невероятной тревоги. Не знаю, как и благодарить Ллойдину за ее помощь и своевременное извещение. Как раз перед Новым годом я недели полторы был сильно болен, но перед этим я звонил к ней около половины декабря, когда она была в отъезде. Последний раз я с ней сносился около первых чисел декабря, и тогда все обстояло благополучно. Мне не удалось точно узнать, когда произошло это вскрытие — да кажется, это и вообще сделалось внезапно, в силу какого-то особого распоряжения обо всех еще не открытых сейфах. Но все хорошо, что хорошо кончается. Когда я пересчитывал и перелистывал Ваши записки, я испытывал такое чувство, какое испытывал бы при пересмотре найденных своих собственных.

Вот теперь есть одна опасность, которой надо избежать во что бы ни стало! Существует, как мне сказали Чуцкаев и Левицкий, декрет Совнаркома¹¹⁹, по которому все рукописи, вынутые из сейфов, подлежат к сдаче в Народный Комиссариат 167 по просвещению, т. е. — в распоряжение Луначарского. Я не сомневаюсь, что Луначарский не откажет в выдаче Ваших записок мне на руки, но около него группируются разные мародеры по театру, которые могут, если дело получит огласку, отговорить его от передачи их в Ваше распоряжение и захотят сами использовать их материал. Поэтому необходимо во что бы то ни стало придать делу как можно меньше огласки и провести его быстрее. К счастью, здесь Шаляпин, с которым пока я виделся мельком, в нашей бывшей конторе, 31 декабря, но говорил с ним, еще не имея извещения о выемке записок, о необходимости их вынуть и перевезти к Вам. Если завтра, в Сочельник, Луначарский затруднится мне выдать это разрешение, я немедленно снесусь с Шаляпиным, и мы вдвоем сделаем, надеюсь, то, что может не удаться мне одному. 8-го, в субботу, мы с ним участвуем в одном и том же концерте. Это будет на второй день Рождества. После этого концерта я с ним и переговорю, так как мы оба приглашены вместе ужинать к устроителю концерта. Там же, предполагаю, будет и Луначарский.

В сущности, от вскрытия сейфа положение, по-моему, изменилось к лучшему: книги находятся в ведении Левицкого, с которым мы знакомы 39 лет, человека, любящего театр и знающего Вас. Отношение его к делу очень сочувственное. Таково же отношение и Чуцкаева благодаря Ллойдиной. В кладовых Сохранной Казны нет опасности — по крайней мере, меньше опасности в пожарном отношении, чем где-либо. Теперь вся задача — поскорее получить записки и передать в Ваши руки. Это, я думаю, лучше всего сделать через Федора Ивановича, который в половине января, кажется, возвращается в Пбг.

Невероятная трудность сношения с Петербургом заставляет меня думать, что это письмо Вы получите не раньше 8 – 10-го. Если у Вас будет возможность, соединитесь со мной по телефону (мой телефон — 93-08) или в понедельник, 10-го, между 6-ю и 8-ю часами, или во вторник, 11-го, между 9-ю и 11-ю часами утра. Я Вам сообщу все, что к тому времени будет сделано. Может быть, хотя навряд, понадобится даже Ваш приезд сюда. Но, повторяю, вряд ли. Все, что можно, я сделаю. Главное — записки целы.

Примите и не откажите передать глубокоуважаемой Гурли Логиновне мои сердечные поздравления с наступающими Праздниками и горячие пожелания провести будущий год легче и благополучнее прошлого. Жена и все мои шлют Вам приветы и благодарность за память.

Душевно и неизменно Вам преданный

А. Южин

21

15 января 1921 г.

Дорогой Александр Иванович,

Большое и сердечное Вам спасибо за Ваше обстоятельное и подробное письмо, которое меня так успокоило. Получил я его только вчера, а потому, конечно, не мог в условленное Вами время переговорить по телефону. Да я думаю, это и не важно. Главное, что записки целы и сохранны и находятся в ведении человека, 168 отдающего себе отчет, какой это долгий труд и результат двадцатилетней неустанной работы. Что бы ни было, важно, что они избегли пока огня или мусорной ямы. Мне же теперь, после того как я шесть месяцев пишу воспоминания, они стали еще дороже и интереснее, ибо, повторяю, это не просто Театр, а история жизни почти четверти века. Я очень привязался к новой работе и с ужасом все думал, а что, как первые тома разберу, и остальное придется писать на память без ссылок на документы и без точного обозначения времени и места действия. Это уже совсем другая работа и гораздо менее ценная. Рад очень, что вверил эту заботу именно Вам, без Вашего бы содействия ничего не вышло бы. Вы видите, что, несмотря на мои три письменных заявления, я ни одного не получил ответа. Да и кого это может интересовать, это не золото, не серебро и не камни. Мне при настоящих условиях очень трудно приезжать в Москву, надо как-нибудь обойтись без моего присутствия. Я бы мог, если это понадобится, выслать доверенность Коровина с правом мне передоверить, но и это я боюсь делать по почте, ибо письма, говорят, зачастую затереваются. Я думаю, конечно, самое лучшее, если Шаляпин их привезет <…> я думаю, что Федор это постарается сделать, ибо это и в его интересах — о нем много написано того, что он и сам забыл и не записал. Что касается Вашего участия, то еще раз благодарю, но этим еще не ограничиваюсь, ибо все же надеюсь этот труд постепенно с Вами прочесть и исправить. Я в деле издания вообще мало сведущий, и мне важны многие указания человека, в этом деле опытного. Тем более, что все это не к спеху. Ранее двух лет, а может быть, и более, я с этим трудом не слажу. Теперь за отсутствием трамваев приходится ходить в город пешком ежедневно, так что времени для работы остается не много, да и на 62 году не так уже много физических сил. Моральных хватает, я по-прежнему духом бодр, но тело уже не прежнее. А как интересно писать, как я по вечерам все забываю и отдаюсь прошлому, как воскресает понемногу все пережитое и перечувствованное. Сколько было искренней веры в необходимость именно так работать, как я работал. Впрочем, результаты налицо, лучше ведь еще не сделали другие, да и сделают ли?

Вы знаете, кто выходит по воспоминаниям и документам очень трогателен — это Князь С. М. Волконский. Я даже собираюсь ему написать, что сам не знал, как я его полюбил за его прямоту, искренность и полнейшее отсутствие зависти, за искреннее сочувствие моим горям и удачам, необыкновенное безграничное доверие, тонкость понимания того, что я переживал, когда он мне (его подчиненному и заместителю) и моей жене первый раз показывал квартиру¹²⁰. Это был экзамен, который он блестяще выдержал. Теперь все это еще яснее обрисовалось при перечтении всей нашей с ним переписки. Это не чета Ивану Александровичу Всеволожскому¹²¹, старавшемуся топить его, своего племянника, им же рекомендованного, за то, что он осмеливался свое суждение иметь. Я думаю, что и Князь Сергей Михайлович совсем не подозревает, сколько я о нем передумал, как я его ценил и как я его теперь за прошлое полюбил. Скажу даже больше, это самая яркая встреча во всей моей жизни благородного начальника-товарища. В нем оправдались мои ожидания и вера в людей. Не правда ли, и Вы удивитесь всему, что я пишу, тем более, что лично Князю Сергею Михайловичу я ничего подобного не говорил, — да я и не экспансивный человек. У меня все складывалось в архив, не было времени разобраться. А теперь, как рядом факты стали 169 на бумаге, — я сам поражен. Очень бы хотел все это ему не только сказать, но и указать со счетом в руках на его благородство и наивный, совершенно не чиновничий взгляд на службу и совместную работу. Взгляд, который мне всегда был особенно дорог и который вполне я только в нем встретил за всю свою жизнь. Когда Вы познакомитесь с моими записками, Вы почувствуете то же самое. Волконского не поняли — этому мешал его дилетантизм, в котором он не отдавал себе ясного отчета сам. Но в этом, с другой стороны, было много милого и наивного. Это его ахиллесова пята, но кто же какой-нибудь пяты не имеет. Ну, разболтался. Если встретите Князя Сергея Михайловича, сердечно ему поклонитесь. Он все-таки раз должен узнать, как я его люблю и ценю <…>

В. Теляковский

22

20 января 1921 г.

Высокоуважаемый Владимир Аркадьевич!

До сего дня я не получил ответа на мое заказное письмо Вам от 5 января, и Вы мне не телефонировали ни 10-го, ни 11-го, чтобы узнать дальнейшую судьбу рукописей. Из этого я заключаю, что или мое письмо (расписка за № 519) Вами вовремя не получено, или Вы не добились телефона.

Восьмого, в субботу, я виделся с Ф. И. Шаляпиным на концерте, и 9-го, в воскресенье, мы съехались в Большом театре, где был А. В. Луначарский. Как я и ожидал, моя просьба выдать мне Ваши рукописи не встретила с его стороны препятствий: в понедельник, 11-го, я был у него и он выдал мне бумагу, по которой Наркомпрос (Народный комиссариат по просвещению) поручает мне получить эти рукописи, а кроме того — написал мне записку, по которой я имею право передать их Вам «для обработки на предмет издания наиболее интересных частей». Эта приписка гарантирует не только меня, но главным образом спокойствие Вашей работы: Вы всегда можете опереться на это разрешение при всяких возможных случайностях.

По получении этой главной бумаги начались мои мытарства по Комиссариату финансов, в ведении которого состоит бывшая Ссудная Казна, в ней самой, в Рабоче-Крестьянской инспекции, виза коей необходима на всякой бумаге о выдаче, хоть бы и с разрешения двух Комиссаров, как это было в данном случае, и т. д. Утомлять Вас всеми перипетиями этих трепок я не стану, но должен сказать, что как на зло дело задержалось и тем, кроме обычной волокиты из инстанции в инстанцию, что как раз 5 января сменился Комиссар Чуцкаев новым — Альским¹²².

Как бы то ни было, сегодня, в четверг 20 января, мы с Машей, нашей горничной, привезли на салазках мешок, наполненный 40 Вашими тетрадями. Признаюсь Вам, я только сейчас вздохнул полной грудью и пишу это письмо, поглядывая на драгоценный мешок, лежащий за книжным шкапом в моей спальне. (Кстати, Е. Е. Левицкий сообщил мне, что книг не 41, а 40; 5-го при беглом подсчете он ошибся на 1. Не имея от Вас точных указаний, сколько их было, я проверить этого не мог. Но он показал мне и препроводительную накладную из сейфовой Комиссии, где указано число — 40).

170 Теперь последний вопрос — как Вам их переправить? Во вторник, 18-го, я ужинал у Шаляпина и спрашивал его, не возьмется ли он доставить Вам этот деревянный ящик, в который я их упакую? Он согласился, но мне необходимо Ваше указание — хотите ли Вы иметь их у себя этим путем или приедете за ними сами? Во всяком случае, я очень бы просил Вас возможно скорее их взять от меня, так как я панически боюсь пожара и всяких случайностей. Но до Вашего письма об этом я ничего решать не могу. Федор Иванович уезжает 28-го (кажется). Надо всеми силами постараться дать мне знать до 27-го, как мне поступить.

Тороплюсь отправить это письмо, сердечно Вас поздравляю с благополучным исходом и прошу принять от меня и жены сердечный привет.

Высокоуважающий Вас и неизменно Вам преданный

А. Южин

23¹²³

30 января 1921 г.

Петроград

Дорогой Александр Иванович,

Не знаю, как Вас благодарить за все то, что Вы постарались сделать, чтобы получить мои книги. Очень извиняюсь за все те хлопоты, которые Вам доставил этой опекой моих интересов. Хотя мне не так совестно, ибо дело это касается не одного меня <…> Первое письмо Ваше с надеждой на получение получил столь поздно, что не мог успеть говорить с Вами по телефону. Да по правде сказать, и не очень хотелось. Оставаться предпочитал перед запечатанным письмом, боясь его вскрытия — а вдруг неудача? Лучше подождать, когда само откроется. Знаете это чувство? Вот, получив второе, я и успокоился. Второе письмо, из которого я узнал, что пилигренаж с салазками окончился, и Маша вместо лошадки подкатила с грузом к подъезду, и книги внесены в памятную мне по прошлому году спальню, я вздохнул свободно. Побежал сейчас же на телеграф (вчера, 29 января, я получил второе письмо от 20 января), чтобы Вам сообщить, что письмо получил и прошу передать книги Федору для доставки мне и сердечно благодарю. Оказалось, что у нас на Каменноостровском телеграф не действует — надо идти на Главный, а это верст 6 от меня. Но я вспомнил, что в моем заказном Вам письме от 18 января¹²⁴, которое Вы, вероятно, теперь уже получили, я писал, что хорошо бы было, если Шаляпин возьмется мне эти книги доставить, так что мое решение Вам уже известно <…>

[В. Теляковский]

24

5 мая 1921 г.

Дорогой Александр Иванович,

Давно собирался Вам писать, но, будучи уверен, что Вы по случаю наступивших праздников будете мне писать и, может быть, будут специально затронуты вопросы, Вас в настоящую минуту интересующие, я дождался Вашего письма, которое только сегодня до меня дошло <…>

171 Очень рад был узнать из Вашего письма, что у вас все благополучно и что Малый театр опять открыт, и открыт с подобающим ему репертуаром¹²⁵. Все эти подробности и детали мне теперь особенно интересны, когда я уже целый год живу прошлым и перебираю в памяти и на бумаге все причины и следствия театральной деятельности конца XIX и начала XX столетия. Сколько имел я опыта вникать записывая в причины: как постепенно незначительное явление или факт порождал целую нить последствий, и как, в сущности, все имело причину, и как все ясно и понятно, когда факты подобраны в порядке и поставлены в последовательности. На днях я окончил московский период, то есть 1898 – 1901 года, и перешел на сезон 1901/02 года¹²⁶, когда запись касается и Москвы, и Петербурга в более широком масштабе и с более отдаленной точки от театров и более близкой к высшему, не только Российскому, но и мировому Театру. Ибо, в сущности, вся трагикомедия высшая есть тот же Театр — с теми же артистами, режиссерами, управляющими и директором. И в мировой истории есть свой репертуар со всеми его достоинствами и недостатками. Та же борьба, то же удовлетворение часто своего собственного самолюбия, то же желание играть не пьесу, не ансамбль, а свою собственную роль, и та же боязнь более талантливого дублера. Те же громкие фразы об общей пользе и общем деле <…>

В. Теляковский

25

11/24 июля 1921

Москва

От всей души, горячо, горячо поздравляю Вас, высокоуважаемый Владимир Аркадьевич, с днем Вашего Ангела. Дорого бы дал сделать это лично, хоть часок посидеть с Вами и послушать Ваших воспоминаний, о которых на днях мне Шаляпин говорил, что они полны живого интереса. И была у меня надежда побывать в Пбг., но теперь и думать об этом нечего: приходится без отдыха играть или участвовать в этих бессмысленных концертах изо дня в день, а все остальное время убивать на данаидину работу — лить в бездонную бочку ни к чему не ведущего управления Малым театром целые ушаты последних остатков сил и энергии, чтобы бочка совсем не рассохлась. Но и это мне уже невтерпеж, несмотря на мою природную настойчивость. Не могу Вам выразить, до чего я устал, а в то же время все увеличивающаяся семья из близких людей не дает права подумать не только о временном отдыхе, но и пожелать вечного…

Эти грустные строки написались сами собой, и я прошу Вас простить меня за то, что, я, может быть, омрачаю ими день Вашего Ангела.

Вы поймете, почему я называю мою работу работою Данаид. И в нормальное время трудно согласовать интересы театра с интересиками его разнообразных работников, — Вы это знаете лучше меня. А теперь, когда исчезла почти всякая возможность поднять энергию обессиленных и изголодавшихся, да к тому же — неуравновешенных и неустойчивых людей, работа эта не ведет ни к чему. На все попытки установить какой бы то ни было деловой и строгий строй закулисной жизни встречаешь в лучшем случае пассивное и лишенное какого-либо горения отношение к делу. Да и невозможно его требовать: растерялись и ушли 172 только в селедку и черный паек и более сильные и устойчивые организмы, чем театральные. О грядущей зиме страшно подумать… И вот эти тяжелые мысли, от которых почти сна нет без усыпительных средств, еще уцелевших в прежней домашней аптечке, волей-неволей надо скрывать под маской не только спокойствия, но подчас веселости, которой в душе нет и следа. Да, в такие годы легче всего тому, кто имеет возможность и право уйти в свою раковину.

Искренне поздравляю глубокочтимую Гурли Логиновну и еще раз от всего сердца желаю Вам, искренне любимый Владимир Аркадьевич, сохранить ту твердость духа и мужество, без которых в наше время не прожить.

Неизменно Вам преданный

А. Сумбатов-Южин

26

16/29 июля 1921 г.

Дорогой Александр Иванович,

Сердечно благодарю за память и поздравление и прошу принять благодарность Гурли Логиновны. Очень был рад получить от Вас письмо, но недоволен Вашим настроением. Я еще понимаю, что Гликерия Николаевна пишет в минорном тоне¹²⁷ — ее мучает и изводит физический недуг. Болезнь вещь скучная и непоэтичная, к тому же вас все время изводит. Вы, кажется, здоровы, и за это одно надо благодарить Бога. Все остальное в нас и от нас зависит, и падать духом не следует. Я, напротив, чем дальше, тем более чувствую себя бодрым. С селедками и фасолью я уже давно примирился, ибо ел и баланду, и зеленый лист капусты, да в общем не все ли равно — качество перерабатываемой нами пищи оценит все тот же огород. Все это только через нас проходит и уходит, и все это постольку необходимо, поскольку нужно поддерживать огонь в нашем газогенераторе, необходимом для поддержания жизни, без которой бы наш дух и духовная сущность не могли бы существовать — это ведь главное. А при нынешних условиях жизни, по-моему, дух и духовная жизнь стали даже сильнее, независимее и крепче. Тело загнали вконец, и ему отведен маленький угол. Я, может быть, не совсем ясно выражаюсь, но я это отлично и ясно чувствую. Мне даже подчас бывает не только грустно, но просто смешно, и со свойственным мне юмором я могу смеяться до слез, когда узнаю о новых и новых потугах доказать, что дважды два пять. Это и раньше старались доказывать — это и теперь стараются <…>

Нельзя отрицать в нынешних деятелях ум и знание русского человека. Он только тогда понимает, когда его бьют в переносицу. Но прежде конфетничали и чего-то стеснялись, а теперь пробуют и делают откровенно. Надо все это переносить, потому что это заслужили. И поверьте, не унывайте — перемелется, мука будет. И может быть, еще никто такой пользы не принес России, как большевики. Ряд опытов не пройдет без пользы, это несомненно. Это тяжело, но назидательно, а то уж очень много накопилось последнее время теорий — без применения на практике. А теория заманчива и много обещает, и одним рассуждением ее не опровергнешь. Как ребенку трудно объяснить качества огня, пока не сунет руку. А мы были детьми и с огнем играли — а теперь, как обожглись, пищим <…>

В. Теляковский

173 27

21 января 1922 г.

Многоуважаемый Александр Иванович,

Очень был обрадован сегодня получить от Вас длинное интересное письмо, напомнившее мне прежние доклады о состоянии Малого театра. Е. Турчанинова была настоль любезна, что сама занесла Ваше письмо¹²⁸ и этим доставила мне удовольствие вспомнить времена моего пребывания в Москве и ее игры в Новом театре. Сколько было тогда надежд, волнений, разных проб, созидания и веры в расцвет Театра. Правда, не все удавалось, делались ошибки и промахи, но каждый новый год давал новые надежды, и казалось, все идет вперед. Каждый знал, зачем он работает, и каждый ждал перемен к лучшему. Теперь картина изменилась. Все больше сообщают о переменах к худшему, о потерях среди артистов, о падении интереса к настоящему Театру и о поисках восстановить не настоящую театральную деятельность, а нечто рядом — мало имеющее общего с искусством. Вам честь и слава, что Вы еще хватаетесь за обломки и стараетесь удержать Театр, а в особенности репертуар на поверхности <…>

Предстоит еще трудное время нам всем переживать, но на многое открываются глаза, и кто знает, может быть, все эти страдания принесут всем нам большую пользу и не скоро забываемый опыт. Лично про себя скажу, что духом не падаю, а умеренная пища и пренебрежение к потребностям тела дали возможность много думать, разбирать и анализировать современное состояние.

Я по-прежнему погружен в свою работу. Проработав с вами со всеми около 20 лет добросовестно и внимательно, наскоро все записав и отметив, я теперь, перебирая весь накопившийся материал и сортируя его, прихожу к самым неожиданным выводам, настоль интересным, что так и тянет все это издать и поделиться с другими, кому близки интересы искусства вообще и Театра в особенности.

Двадцать лет я неустанно следил не только за жизнью Театра, но за жизнью даже отдельных членов театральной семьи. Как все это видоизменялось, подвергаясь известным законам детства, отрочества, зрелого возраста и старости. Как из маленького артиста делался большой, как на него действовал успех моральный, художественный и материальный. Как сам я понемногу менялся в своих собственных воззрениях. Как многое, что я писал от себя, — оценивая то или другое событие, — как это теперь иногда кажется странным, будто это не я писал. Все это вместе представляет особый интерес, когда прошло известное время, и результаты получались часто не те, которые ожидались. Если бы я мог до вступления на службу в Театр прочесть что-нибудь подобное тому, что теперь пишу, я бы много сберег время для более продуктивной работы. Мне пришлось многому учиться только на практике и на примерах. Правда, эта наука вышла прочнее, но зато много на это потратил времени и на настоящее дело осталось мало.

Ужасно жаль, что Вы так от меня далеки. Мне бы необходимо было — до того, как приготовить окончательно мой труд к изданию, — посоветоваться с человеком преданным и любящим Театр. Пока я разобрал 9 томов из 50. Написал 1600 страниц. Работать придется еще года 3 – 4. А потом еще все пересмотреть.

174 Вы пишете про громадные цены в Москве — у нас не лучше. Дрова дошли до 1 ¹/₂ миллиона сажень. Хлеб — 12 000 рублей, картофель — 160 тысяч пуд. Крупы — 30 – 40 тысяч. Масло 120 тысяч рублей фунт. Молоко 16 – 18 тысяч бутылка. Из нашего нового содержания ничего не выходит.

Вы мне ничего не написали про своих — где они работают, открыли ли лавку или магазин. Как Ваши материальные дела.

Жена очень тронута Вашим вниманием и благодарит за поздравление. Прошу Вас передать Вашей супруге и всем Вашим мой сердечный привет. Поздравляю всех с Новым годом.

Искренне преданный и сердечно любящий

В. Теляковский

28

9 апреля 1922 г.

Дорогой Александр Иванович,

Благодарю Вас за память и поздравление, которое сегодня получил¹²⁹. Должен начать и кончить письмо одинаковой фразой: как все это, вместе взятое, надоело! Прямо мочи нет — это одно, что бродит все время в голове. Все можно терпеть и все можно переносить, когда хотя в каком-нибудь направлении виден просвет — но именно этого-то и не видать. Полная бездарность, топтание на месте, хвастовство, ложь и совершенно обратные результаты задуманного, ибо жизнь всегда имела и будет иметь непреложные законы, которые можно временно обходить, но не изменить. Грустнее всего постепенное, но постоянное оседание всякой культуры, добытой трудами целых поколений.

Конечно, острый период быстро миновал, но рассасывание может продолжаться бесконечное количество времени, ибо перепутаны все отношения и некоторые исключения принимаются за правила, а правила за исключения, и когда все это должным образом разберется, совершенно неизвестно, ибо завязались тугие узлы. Кроме того, меня ужасно угнетает постоянная забота о самых скучных хозяйственных нуждах: дрова, керосин, хлеб, картофель и т. п. отнимает у вас столько физических сил, что мышление притупляется и в конце концов не живешь, а прозябаешь изо дня в день, и когда, наконец, думаешь, что все устроил и заготовил, вам приходят сказать, что для стирки мыла нет. Все это невыразимо скучно и обидно. Тем не менее я бодрюсь и очень рад, что никуда не уехал. Почти все уехавшие находятся не в лучшем положении. Ехать куда-нибудь отдыхать или жить — совсем большая разница. Как ни плохо дома, все же вы у себя, среди своих, и убеждение, что вы все переносите вместе, дает некоторое удовлетворение и еще больше его даст, когда начнется какое-нибудь улучшение.

Моя история подвигается, хоть довольно медленно, ибо условия работы очень затруднительны. За день устаешь от службы, а вечером плохое освещение, а теперь вот уже около 3-х недель совсем нет электричества.

Еще раз благодарю Вас за письмо и прошу принять благодарность и привет моей жены. Очень бы хотелось Вас повидать и потолковать, а также познакомить Вас с написанным. Но, по-видимому, всякое сообщение и передвижение будет все труднее и труднее.

175 Поздравляю с наступающими праздниками Вас и всю Вашу семью и желаю всего лучшего. Искренне преданный

В. Теляковский

29

4 сентября 1922 г.

Высокоуважаемый Владимир Аркадьевич,

Я не уезжал в июле, но пролежал больным почти месяц, с начала июля до конца его, вернее, до половины августа. И Вам, и А. Ф. Кони¹³⁰ — двум лицам, с которыми я только и переписываюсь за эти годы, — я задолжал письмами до бессовестности и, право, мучился этим очень.

Началось у меня энфлюэнцей, а потом оказалось и сильное ослабление сердца и мучающий меня давно трахеит <…>

Словом, я едва теперь, после 2-х месяцев йода и фетина, не считая прочих гадостей, в состоянии буду выступить 2 раза в начале сезона, в связи с исполнившимися 40 годами моей службы Малому театру, и беру полугодовой отпуск. Работать в сезоне я уже не в силах, все равно свалюсь к ноябрю или декабрю. С июля я уже не выступаю нигде, а ввиду того, что жить на что-нибудь надо, это не особенно удобно.

Теперь введены 35 — и далее — 40, 50-летние бенефисы. Ущерба театру от этого нет, так как бенефициант оплачивает полный сбор или берет театр в день нормального отдыха, в понедельник. Так сделаю и я. 12 сентября я буду участвовать в день открытия Малого театра в «Горе от ума», день в день через 40 лет после того, как выступил там же в 1882 году 30 августа старого стиля в Чацком. Затем в ближайший понедельник 18 сентября состоится в Большом театре мой бенефис — поставлю 3 акта «Отелло»¹³¹ (1-й, 3-й и 5-й), благо все главные исполнители налицо и не надо делать новой обстановки.

Затем я на 6 недель, около конца сентября, уеду в Кисловодск, оттуда — в Тифлис до января. В январе, если хватит денег, думаю на январь и февраль съездить за границу: я получил очень выгодное предложение, относящееся к переводу и постановке «Измены» и «Цепей»¹³² в Америке и Лондоне. Но без личного приезда ничего не выйдет. Пока для меня главное — поправиться. Для этого надо здесь вполне обеспечить мою большую семью, а на Кавказе — иметь возможность прожить независимо до отъезда за границу. То, что я там заработаю, — уйдет на заграничную поездку.

Отсюда мне очень трудно вырваться, но я надеюсь, что до марта, когда я думаю вернуться, без меня с делом справятся. И репертуар, и материальные планы я подготовил. Вот причина, почему я приношу Вам очень запоздалые, но такие же сердечные и горячие пожелания и поздравления с 15 июля — днем Вашего Ангела. Меня грызла все эти два месяца мысль о том, что полная прострация, в которой я находился, да еще масса таких неотложных дел, без которых нельзя обойтись, хоть умирай, — мешала мне писать Вам и Анатолию Федоровичу.

Простите меня и верьте, что если хоть и 41-й, но все же активный сезон я вынужден покинуть, да еще на время расстаться с семьей, — значит мне, действительно, круто пришлось <…>

А. Сумбатов-Южин

176 30

[18 сентября 1922 г.]

Дорогой Александр Иванович,

Очень благодарю Вас за подробное письмо и поздравление, полученное мною вчера. Неполучение от Вас долго писем меня стало беспокоить. Очень рад был наконец узнать, что все относительно благополучно. Очень хорошо делаете, что едете наконец отдохнуть. Все терпимо, пока [есть] здоровье, и ничего не надо, когда его нет. Да, кроме того, и убиваться-то не имеет большого смысла. Все ведь пока сводится к немного лучше или немного хуже — настоящей театральной здоровой жизни нет и быть не может при настоящих условиях. <…> Завидую Вам, что едете за границу, и надеюсь, что напишете мне с Кавказа или Европы. Интересно будет повидать Вас зимой по возвращении.

На днях Ваш юбилей. Когда говорят о юбилее, я все не могу забыть Чехова. Но что делать, без этого не обойдешься, кроме того, «дитя не плачет, мать молока не даст». А Вам теперь, по-видимому, молоко-то нужно, и дай Бог, чтоб его было много и пожирнее. Я Вам написал полуофициальное юбилейное письмо и приложил отдельно, ибо, может быть, юбилейное письмо будут читать. Очень прошу Вас передать его церемониймейстеру, который будет заниматься порядком чествования, а потому и заключаю его в отдельный конверт <…>

 

18 сентября 1922 г.

Глубокоуважаемый Александр Иванович,

Искренне приветствуя Вас в день празднования сороколетнего служения Вашего на сцене Малого театра, служения, из которого почти половина протекла совместно с временем моего управления Академическими театрами, считаю долгом Вас не только поздравить, но и засвидетельствовать, что нет среди артистов всех трупп Академических театров ни одного артиста, который мог бы, хотя отчасти, сравниться с Вами по тому громадному и постоянному участию, которое Вы проявляли к жизни Малого театра. Вы работали не только как артист, но Вы были и администратором, и режиссером, и управляющим труппой, и членом Репертуарного совета, и членом Театрально-литературного комитета, и драматическим автором, и, наконец, председателем Дирекции московского Малого театра¹³³. Не было вопроса, касающегося Малого театра, к разрешению которого Вы бы не привлекались, и не было часу дня и даже ночи, когда бы Вас не вызывали, чтобы просить принять участие в сложном театральном деле Вашего родного театра. Мое личное к Вам доверие и уважение основаны были не на личной симпатии, а на основании 20 лет совместной работы. За это время нашей совместной службы я мог Вас ценить как выдающегося артиста и сотрудника. После окончания совместной с Вами службы — и как человека, отличительными чертами которого всегда были: благородство, прямота, такт и желание всякому сделать добро. Все мною написанное не есть только приветствие, высказываемое по случаю юбилея, а просто сущая правда, много раз мною высказанная и прежде. Сегодня ее только повторяю.

Искренне и глубоко Вас уважающий бывший сослуживец

В. Теляковский

177 31

18/III/23

Москва

Высокоуважаемый Владимир Аркадьевич,

После моего письма к Вам в октябре прошлого года¹³⁴ я уехал из Москвы, лечился до декабря в Кисловодске, так как у меня очень ослабело сердце, провел два месяца в Тифлисе и собрался за границу до конца моего полугодового отпуска, но был экстренно вызван в Москву по делам Малого театра за два месяца до окончания отпускного срока. Здесь я застал большой кавардак, теперь несколько и временно уладившийся, и смутные слухи о понесенной Вами тяжкой утрате¹³⁵. Первые известия о ней я получил еще месяц тому назад, но не решался писать Вам, так как несколько раз подобные слухи о других лицах оказывались ложными. Только вчера, встретив кн. Гагарину¹³⁶ вместе с Добужинским¹³⁷, я, к большому горю, получил подтверждение этой тяжкой вести.

Не могу выразить, как мне тяжело и больно за Вас и как глубоко я принимаю к сердцу все, что Вы пережили. Поверьте, что мое соболезнование, мое горе за Вас — не одна обычная, шаблонная фраза. Я знал Вашу душевную близость, Вашу прочную внутреннюю связь с покойной Гурлей Логиновной и всем сердцем чувствую, какая глубокая рана нанесена этой утратой Вашей жизни и Вашим привязанностям. Единственным утешением для меня служит то, что Вы — верующий человек и что для Вас не все кончается с телом. Искренне молюсь, чтобы эта вера подкрепила Вас и дала Вам силы на труд, который Вам должен теперь быть еще ближе и дороже, чем раньше.

Простите меня, если я этим письмом разбередил наболевшую рану. Но я не могу удержаться от потребности высказать то, что я испытал при этой вести <…>

А. Сумбатов

32

15 апреля 1923 г.

Дорогой Александр Иванович,

Извиняюсь, что так долго не отвечал на Ваше милое письмо. Сейчас только что написал Гликерии Николаевне и, пользуясь случаем, пишу Вам, прося ее передать Вам это письмо при оказии.

Поздравляю Вас, супругу Вашу и всех Ваших, которые помнят приезжавшего в Москву финансового инспектора, столь часто одно время надоедавшего своими посещениями. С особым удовольствием вспоминаю большой стол — салат, пшенку и радушных, милых хозяев. Как уже все это кажется далеким, когда радовались фунту черного хлеба. А теперь и белый в рот не идет, потому что мало надежды на будущее. И я теперь одинок, чего ждать и для чего. Мое будущее не на этом свете — «не все коту масленица». Очень я был уж счастьем избалован.

До Вас, может быть, доходили слухи, что меня к Государственным театрам привлекали — зовет Экскузович¹³⁸ в Академические, только это между нами. Я согласился осмотреть пока Государственные и в течение 2-х месяцев, не принимая 178 никакого административного места, консультировал¹³⁹. Но ничего из этого не выходит и, по-моему, не выйдет, что я и заявил. Как дело идет, его лучше пока и не трогать, а то совсем развалится. Занимаются всем, что около Театра, но не Театром, а около оказалось больше, чем сам Театр. Это многоэтажная вавилонская башня, построенная с совершенно не театральными требованиями. Все пропитано политикой, а это так скучно в искусстве.

Я написал длинное письмо Гликерии Николаевне, в котором излагаю мое личное мнение о Театре вообще. Увидя все опять после 5 лет, заскучал по Ромео и Джульетте. Нет и не может быть нового театра — могут быть только новые формы. Театр стар, как жизнь, его бутафорией не надуешь. Он хотя и седой, но всегда юн, а без Ромео и Джульетты в конце концов скучен. Я считался новатором и декадентом, но это все только по части формы справедливо. Суть театра настоящего новой быть не может, как не может быть и новой жизни на этом свете. Это только кажется, что люди переменились. Они только переодеваются, но все продолжают любить, ненавидеть, ревновать, [нрзб.] и т. д.

На днях меня просили написать несколько строк про Мейерхольда¹⁴⁰ — напечатано это в № 14 журнала, издающегося при Государственных театрах. Может быть, не попался ли Вам этот №? Я, конечно, написал о Мейерхольде только как режиссере и очень поверхностно, ибо статья маленькая и все писать нельзя.

Усиленно работаю над своими воспоминаниями. Веду переговоры со многими, но, вероятно, ни с кем не решусь связаться, — надо раньше кончить все, потом оглядеться. Многое критически и с любовью написанное может показаться современникам обидным и не в том свете, как я бы хотел, а без правды полцены моим воспоминаниям. Я хочу, чтобы моя работа кому-нибудь на пользу пошла, ибо там тысячи примеров и результатов.

Еще раз благодарю за внимание и память. Очень жалею, что Вас не вижу — много бы рассказал.

Искренне Вам преданный

В. Теляковский

33
Из письма Теляковского

8 мая 1923 г.

<…> Неизменно мил ко мне здесь был все время М. Дарский¹⁴¹ и, кто Вы думаете еще — поверьте, не угадаете? В. Мейерхольд, посмевший громогласно в Александринском театре на своем чествовании 22 апреля¹⁴² после обращенных к нему приветствий, в том числе и от Союза работников искусств (исключившего меня в феврале месяце из Союза как бывшего сановника, занимавшего большой пост директора театров), сказать, что русский Театр и он лично именно мне многим обязан — что и просит Головина¹⁴³ мне передать за моим отсутствием. Головин сидел в ложе как автор декораций «Маскарада», который в это время шел, и к нему он обратился. На это последовал гром аплодисментов, и все сожалели, что меня не было в театре и нельзя было устроить особую овацию, к чему все стремились. Но я не был в театре и был очень рад — так лучше. Мое исключение из Союза и именно в то время, когда стали печатать о привлечении меня к работе в Государственных театрах, считаю за высшую награду, посланную 179 мне свыше. Упиваюсь этим угнетением, ибо оно яснее всего доказывает, что со мной надо считаться, [нрзб.] меня при прежнем режиме ругали за революционность в искусстве, теперь боятся как ретрограда. Прямо забавно и показательно. А я все тот же и теперь. И Театр для меня — история любви Ромео и Джульетты, все остальное — временные формы, недолговечные и всегда меняющиеся. Но политику в Театре ненавижу всеми фибрами души <…>

Я вот теперь работаю над воспоминаниями, роюсь в этом сложном лабиринте событий и примеров, ибо цель моя не историю театров написать, а связь их с жизнью. Театр как отражение людских слабостей и жизни людей, не только артистов. Ибо эти последние не инструменты, а живые люди — в каждом из них есть и часть публики, не всегда они на сцене и не всегда говорят умные речи выдающихся авторов <…>

Я думаю, что мои рассуждения, заключения, может быть, и мало окажутся полезными, ибо могут быть ошибочны, но факты, которые я привожу — громадный и, я думаю, небывалый материал для будущего историка не только театров, но и народа. Факты останутся, как нечто когда-то случившееся, и мудрый историк из них много почерпнет объяснений событий. Ибо именно моя эпоха записей особенно интересна — вопросы некоторые поставлены жизнью ребром. Что-нибудь рано или поздно, но произойти должно. Частная жизнь каждого из нас окажется более важной или общая, в которой мы только номера, пешки. Это выяснится.

Написал Вам длинное письмо и, хотя Вы писать не любите, но буду ждать Вашего ответа, хотя и не сейчас. Я Вам послал письмо через Гликерию Николаевну, не знаю, получили ли Вы его? Я ей писал с оказией, она через кого-то посылала мне письмо. Сообщите, получили ли Вы его.

Лично я теперь хлопочу быть зачисленным в инвалиды труда¹⁴⁴. Служить довольно. Я уже 46 лет служу и чувствую, что, если буду служить, не кончу своих мемуаров. А это, как я Вам писал, считаю наиболее важным. В театре теперь работать мне не время. Я познакомился с теперешней организацией — это все, что хотите, но не театры. Старые театры плохи, совсем нет изюминки, а новые, работающие отдельно от своих родителей, предлагают все не готовый обед, а приглашают на кухню смотреть, как пытаются что-то приготовить. Но повара из рук вон плохи, и рецепты блюд потеряны. Работать новый театр может только при старом, и если «Маскарад» в Александринском театре продолжает кормить кассу, то оттого, что Мейерхольд и Головин работали в старом театре <…>

Из-за границы я получил за 5 лет одну посылку от многочисленных там моих артистов, и знаете, от кого — балерины Балашовой¹⁴⁵. Вы, наверное, подумали о Шаляпине¹⁴⁶, так нет, и это понятно — я для Балашовой никогда ничего не сделал. Ну, довольно <…>

34

5 июня 1923 г.

Москва

Высокоуважаемый Владимир Аркадьевич,

Недели 2 тому назад получил через зятя моего брата Ваше дорогое и интересное письмо — и, несмотря на горячее желание немедленно на него ответить, до сих пор не мог взяться за перо. Получение Вашего письма совпало с такой адской 180 работой по Малому театру, которую я Вам вкратце сейчас опишу, и из этого описания Вы увидите, что помешало мне до сего дня побеседовать с Вами.

Я еще в мартовском письме намекнул Вам, что я был экстренно вызван за 2 месяца до окончания моего отпуска сюда в Москву по делам театра. Моим отсутствием в течение 314 месяцев воспользовались для того, чтобы ввести в дирекцию Малого театра некоего молодого человека, тов. Скороходова, буквально ничего не смыслящего в театре, но взявшего на себя роль его реформатора¹⁴⁷. Реформы заключались в том, что, благодаря его демагогическим приемам прежде всего, почти в корне была подорвана вся внутренняя дисциплина театра, которую удалось удержать — правда, с большим трудом — до текущего сезона, то есть целые пять лет, восстановлены друг против друга артистический и рабочий составы, отдельные группы и даже отдельные лица каждого из них, вызваны наружу всякие счеты, кто сколько получает, сколько работает и т. д. Надо сказать по правде, что и оставшиеся без меня четыре директора отдельных частей не сумели объединиться в своей работе: вернувшись в феврале, я застал всего одну новую постановку за весь сезон («Снегурочку») и прошедшую только в 20-х числах марта вторую — «Недоросль»¹⁴⁸. Застал и большую запутанность в остальных частях — во всей администрации, в заведовании имуществом и в его учете, во всех взаимоотношениях и самой Дирекции, и ее подсобных органов. Каждый из директоров на правах полного самовластия ведал своей частью и тормозил работу других. Словом, то коллегиальное управление, которое было установлено с 1917 года и во всей своей чистоте удержалось до 23-го года только в одном Малом театре в силу его «Положений» 18-го и 19-го гг., оказалось теперь, во-первых — идущим в разрез с нынешними взглядами власти, а во-вторых — и в самом деле непрочным, чуть только оно хотя бы временно не объединялось возглавляющим 5-членную Дирекцию Председателем. Заместитель мой (Ваш любимец Платон) более половины времени моей отлучки проболел воспалением легких, а когда поправился приблизительно к декабрю, то, очевидно, не справился с самолюбиями и честолюбиями своих товарищей. Словом, встретила меня картина печальная. И вне Малого театра, во всех учреждениях, к которым он причислен в разных степенях зависимости, ясно обозначился новый курс, по которому идут теперь все гостресты и прочие производственные предприятия, — курс самоокупаемости и курс подчинения деятельности каждого не только директивам, но и лицам, устанавливаемым и назначаемым сверху. Благодаря тому, что с театрами нельзя все же так обращаться, как с фабрикой или даже школой, благодаря тому, что во главе Наркомпроса стоит Луначарский, человек и понимающий значение театра, и любящий его, и действительно много сделавший для его сохранения, наконец, благодаря действительно невозможному поведению т. Скороходова, — мне удалось довольно скоро, в две-три недели, добиться, во-первых — его немедленного устранения, во-вторых — подтверждения «Основного Положения» до конца истекшего сезона, а значит, и полномочий Дирекции¹⁴⁹. Но одновременно с этим была образована Комиссия при Малом театре для пересмотра начал, на которых могла бы идти его дальнейшая работа, начиная с будущего сезона, на принципе единоличного управления и уже не выборного, а назначенного, как во всех театрах, да и везде. К концу марта эта Комиссия выработала общий порядок для всех Государственных Академических театров, по 181 которому каждый театр управляется единоличным Директором. Затем образована еще Комиссия о пересмотре уже не внутреннего устройства каждого театра, а всего органа Наркомпроса, ведающего всеми Государственными Академическими театрами¹⁵⁰. Эта Комиссия, запутавшись в самых разнообразных течениях и — попросту говоря — интригах, отложила решение этой задачи до возвращения Луначарского из Сибири, откуда его ждут к 10 июня. Еще перед его отъездом, около 15 мая, закончился сезон Малого театра. Начиная с моего приезда в феврале Луначарский настаивал на том, чтобы я взял на себя эту должность Директора Малого театра. Тогда я наотрез отказался ее принять до окончания сезона. При повторном, уже категорическом предложении перед концом сезона, около 10 – 12 мая, я отклонил его так же решительно, мотивируя свой отказ не только большим утомлением и нездоровьем, но главным образом тем, что, возлагая на директора театра всю ответственность за дело и предоставляя ему в теории решающую власть, на деле ему не дают никаких средств осуществить ни ту ни другую: ни денег, ни достаточного для задач театра имущества, ни свободы от профессионального союза, имеющего право вмешательства во всю [нрзб.] и нормировку труда, ни, наконец, точно определенного бюджета. Да еще, кроме того, первым делом нового директора было бы сокращение всего состава театра более чем на 30 %, причем не только увольняемые, но и те, кто остаются на будущий сезон, получают жалованье до 15 июня, а затем оно прекращается до 15 августа на 2 месяца для всей труппы и для 150 – 200 человек, не оставляемых на летнее время, на которое остается около 100 всего для текущей службы и для охраны имущества. Дебютировать в роли такого Директора значит губить и себя и дело. Понятно, что я не мог взять этого на себя. Тогда Луначарский образовал опять Комиссию, которая с 16 мая заседает ежедневно и в которой я опять-таки не мог взять на себя председательство, но вынужден был принять персональное назначение непременным членом. Задачи этой Комиссии — уяснить все материально-финансовые стороны дела Малого театра, составить твердые штаты, сократить состав, выработать сметы… изыскать средства для ведения дела. И вот третью неделю ежедневно по 5 – 6 часов кроме работы подкомиссий идут заседания. Пришлось все бросить, кроме этой работы. И чем дальше она идет, тем яснее я вижу, что браться за дело при этих условиях немыслимо. Теперь работа близится к концу, и по ее окончании, с возвращением Луначарского, я отвечу, вероятно, полным отказом от должности. Кроме всего того, что я Вам написал, есть еще два мотива, по которым мне претит всякое управление: первый — это то, что два моих любимых дела, актера и драматурга, страдают от пятнадцатилетнего почти в разных должностях заведования делом Малого театра, что оно мне просто опротивело, берет все силы, нервы, время — и не дает никакого удовлетворения, потому что, как Вы пишете, Ромео и Джульетта задавлены всем чуждым искусству элементом театральной жизни. И сам-то театр последней четверти века не дает мне духовного удовлетворения: я не верю в него. И, кажется, я прав. Посмотрите, Владимир Аркадьевич, много ли уцелело от шумих, гремевших на весь мир в качестве «великих достижений», «новых путей», «озарений» и т. д.? А актер — пропал. Автор — пропал. Смысл театра — свелся к служебной роли рупора, в который трубят во всю глотку то, что нужно или выгодно кому бы то ни было, кто взял этот рупор. Со времени появления Качалова я не знаю ни одного действительно 182 крупного сценического явления, считая даже таких, как очень для меня сомнительный Чехов¹⁵¹. Художественный театр свелся к очень изящно культивируемой оперетте, а за границу везет показывать свои пьесы и постановки времен до японской войны. Думаю, что если бы Вы увидели «Землю дыбом» или «Рогоносец» Мейерхольда¹⁵², Вы убедились бы, к чему пришел благодаря внутренней раздвоенности и многим другим сторонам своей художественной природы этот — несомненно талантливый человек. Театр так называемый старый бессилен выдвинуть новые индивидуальности актера, так как драматургия замерла, если не умерла, отрешилась от жизни и реальной и фантастической, от мечты и от быта, — и тем несомненно богатым молодым силам, которые могли бы стать актерами, не на чем вырасти во весь свой рост. А те, кто через каждое слово твердят о «традициях» и о своей «любви к театру», прежде всего забывают о том, что единственная прочная традиция того же старого Малого театра требовала «творчества, оригинальности и вечного движения вперед», а не повторения задов Щепкиных и Шумских, что крупные актеры всегда самостоятельны и никогда не подражательны.

Второй мотив — нет честных и убежденных помощников. Честных не в смысле воровства: такие есть, в Малом театре не воруют. Но между подлинной честностью и честностью компромиссной — глубокая пропасть. Как в администрации я не вижу помощников, так в важном деле режиссуры не вижу режиссеров. Я наметил шесть превосходных пьес (три классического и три нового, но ценного репертуара, переводные две из них и одна — переделка). Нет денег как следует их обставить и режиссеров — как следует поставить.

Что я при этих условиях могу сделать?

Еще одно, чтобы кончить с этими мотивами. Ведь я живу своим заработком. Конечно, этот заработок слагается из ничтожного для Москвы жалованья (в истекшем году я получал как Председатель Дирекции на золото¹⁵³, по октябрьскому курсу 50 миллионов за золотой, около 150 рублей в месяц, а теперь, при цене золотого в 1 миллиард — 20 рублей) и из приработка, примерно в 6 – 7 раз превышающего жалованье: мне за отдельное выступление платят вдвое против месячного заработка в Малом театре. Семью мою Вы знаете, и она еще увеличилась. Если я возьму директорство, никакие приработки для меня уже невозможны: все время уйдет на управление. Правда, мне предлагают госмаксимум, но не могу же я как директор получать 15 – 20 миллиардов в месяц (по Большому театру Кубацкий, Лосский¹⁵⁴ и другие получают 35, 40 миллиардов), когда главному артисту я могу платить едва 4 ¹/₂. Чем же мне жить?

Осложняет дело то, что вся труппа, от Ермоловой до выходного, подали мне трогательное заявление с требованием, чтобы я взял дело¹⁵⁵. Весь вспомогательный состав в иной форме обратился с тем же. Но одно дело — просить, совсем другое — помогать делу. Актеры — милые, но жестокие дети. Все это Вы знаете лучше меня. Как разрешится этот вопрос — я боюсь и думать. Здравый смысл говорит мне то, что я Вам пишу. Как повернется дело в связи с требованиями сохранения Малого театра хотя бы как-нибудь, боюсь теперь и думать.

Вот просидел за письмом к Вам всю ночь, высокоуважаемый, поистине глубоко любимый Владимир Аркадьевич. Ответил ли я Вам на Ваше дорогое письмо с целым рядом глубоко затронутых вопросов? Конечно, нет. Заговорил Вас своими 183 болячками и сомнениями. С каким бы наслаждением послушал Ваши воспоминания! По-моему, это драгоценная работа для разумного будущего. Только рано еще Вам уходить в прошлое, когда настоящее русского театра требует таких людей, как Вы, на деловых постах и, конечно, не второстепенных. Об этом до следующего раза или, может быть, до личного свидания. Гликерия Николаевна, у которой я был на Пасхе, без перемен: так же жива, умна и не ослабла. А вот М. Н. Ермолова, кажется, совсем сошла со сцены: она не играла ни разу и боится сцены. Примите мой самый сердечный и горячий привет и высокое уважение.

Преданный Вам

А. Южин-Сумбатов

35¹⁵⁶

7 июня 1923 г.

Глубокоуважаемый Александр Иванович,

Сегодня получил Ваше милое и интересное во всех отношениях письмо. Если, с одной стороны, это не есть прямой ответ на «много глубоких вопросов, мною затронутых» в моем к Вам письме, как Вы сами пишете, то, с другой стороны, Ваше письмо есть ответ на мой главный вопрос: что был, есть и должен быть Театр. Его жизнь с известным открывающимся горизонтом вперед — немного выше жизни. Если слишком высок, не поймут, слишком назад — перестанут интересоваться, скучно. Все, что Вы мне пишете про Малый театр и все перипетии страстей, глупости и слепоты, разве это история Малого театра — это просто настоящая история России <…> Вы пишете про Малый театр, а я вижу современную Россию, вижу так, как ее видел 20 лет, когда с театром имел дело и все думал: «Что есть театр?» И об этом теперь пишу — лишь по фактам, «не мудрствуя лукаво». И выходит: Театр — жизнь, жизнь — Театр. И без жизни нет театра, и без театра давно уже не было [бы] жизни. Более 2000 лет он ее сторожит, из нее черпает, а она в свою очередь из него берет, ибо в нем есть запас несколько больший — он забегает вперед, он предчувствует.

Мы с Вами, как Вы знаете, во многом не сходились. Я Вам — Комиссаржевского¹⁵⁷, а Вы мне — Платона. Я Вам — Мейерхольда или Броневского¹⁵⁸, а Вы мне всё — милейшего Платона. Я Вам — Рощину¹⁵⁹, а Вы мне — Саничку¹⁶⁰. Я Вам — Жихареву, а Вы — опять милейшую Саничку и т. д. Но когда ножом стали резать по сердцу театра, мы будем кричать одинаково от боли, ибо режут не «un théâtre», a «le théâtre»¹⁶¹, а в этом мы уже совсем сойдемся; частные наши домашние распри прекратим, ибо у нас один общий враг, который уже бьет не по веткам, не по листьям, меняющимся каждую весну, а бьет по стволу и корням, и нам больно, да и мы видим опасность. Все эти Станиславские, Мейерхольды, мейнингенцы, Немировичи — это листья, ветки, они способны менять контуры дерева: густоту, цвет, они прут в сторону, более или менее далеко, ибо стволы и корни прочны; соков заготовлено тысячелетиями много — отчего не принарядиться к весне и не поразить, на один сезон, новыми причудами, новой необыкновенной тенью от вечно восходящего, освещающего и согревающего солнца… Вы пишете о себе. Борис Годунов, кажется, несколько раз отказывался 184 от короны; Лжедмитрий, кажется, сразу согласился <…> Конечно, в каждом деле трудность состоит не столько в уничтожении своих врагов, сколько в соглашении своих друзей — «этих милых, но жестоких детей», как Вы в письме Вашем называете актеров. К тому же Вы в письме прибавляете, что я их знаю лучше еще Вас. Нет, теперь и Вы их по драматическому театру знаете не хуже меня, а знали, действительно, хуже, пока не стояли во главе театра. Сначала Вы их знали так, как Вам это знать хотелось и было приятно, ибо Вы сами актер, а теперь Вы их знаете такими, какими они действительно есть, со всеми имеющимися и кажущимися достоинствами и недостатками <…> Вы в эту душистую банку с театральными духами давно попали, пробка закрыта, и Вам все равно не выскочить. Так уж, может быть, лучше быть руководителем, чем руководимым. Ну, это Вам виднее <…>

Очень умно и на редкость метко Вы в письме своем о моей работе над воспоминаниями написали: «по-моему, это драгоценная работа для разумного будущего». Это очень верно, а главное, для меня лестно, и я в самом деле постараюсь себя утешать, если работа моя не будет оценена, что я написал для «разумного будущего», и если настоящее ее не оценит, следовательно, не я, не моя работа неразумны, а оно, настоящее, неразумно. Видите, как ловко я Ваши слова приложил к себе. Тоже ведь не глупо!!!

Еще раз большое Вам спасибо за письмо, а о бессонной ночи не жалейте, еще будет нам время спать, когда в ящик нас положат — отдохнем вдоволь и навсегда.

Сердечный и искренний поклон всем Вашим, меня помнящим. Всего хорошего.

Искренне Вас любящий и преданный

В. Теляковский

 

Хотел бы получить лишь два слова ответа — «получил — прочел — согласен или нет».

36

20 июля 1923 г.

Москва

Высокоуважаемый Владимир Аркадьевич,

Недели три с половиной назад получил Ваше дорогое письмо — около 25 июня в ответ на мое огромное письмо к Вам. Ваше было помечено на самом письме — 7 июня, а на конверте стоял Пбг. штемпель 22 июня. Что это значит, и задержалось ли Ваше письмо у Вас или еще где-нибудь — не знаю. <…> Пришлось через силу и в очень тяжелых условиях взять на себя то, что до сих пор делилось между пятичленной дирекционной Коллегией. С первого июля я вступил в обязанности единоличного Директора Малого театра. Правда, благодаря тому, что последние пять лет я был Председателем Дирекционной Коллегии, я был в курсе всей механики. Но большая часть тех отдельных дел, которые находились в руках отдельных же директоров (художественной, постановочной, административно-финансовой и хозяйственной частей), требовали большого пересмотра, и теперь я целыми днями и ночами работаю над множеством прорех и упущений. 185 К счастью, пока я не натолкнулся ни на один случай — скажем мягко — корыстных упущений или расстрат денег и имущества. Вступление мое произошло только после работ, длившихся целый месяц, так называемой Реорганизационной Комиссии, образованной по моему настоянию для подробного учета всего имущественного и делопроизводственного отделов. Эта комиссия заседала ежедневно 31 день и пришла к грустному выводу, что, хотя дело и велось эти пять-шесть последних лет если не вполне умело кое в чем, то, во всяком случае, — честно (и очень скромно в сравнении с другими театрами Москвы), то все же нет возможности и при этой скромности удержать на должной высоте дело Малого театра при условии, что вместо приблизительно 650 000 трат на него (золотом) в дореволюционное время, теперь надо уложить его расходный бюджет в 13 советских триллионов в год, то есть (считая настоящий золотой 10-рублевик в круглых цифрах в полтора миллиарда) в 87 000 настоящих золотых рублей (по счету же на официальный червонный курс эти 13 триллионов из расчета 1 миллиард за 1 червонец дают все же только 130 000 настоящих рублей в год). На это надо сделать все: оплатить личный состав, сокращенный с 548 человек до 418, то есть на 20 % против прошлого сезона; оплатить все постановочные и все хозяйственные расходы, а также текущий ремонт. Отпускается же на все это в 7 ¹/₂ раза меньше, чем в дореволюционное время (13 %). А требования выросли, а не уменьшились… И особенно к роскоши постановки. Высший оклад артиста при этих условиях не превышает со всякими «нагрузками» и пр., 63 новых руб. в месяц, приблизительно 9 ¹/₂ миллиардов <…> Понятно, что на это жалованье если и идут в театр, то или его фанатики, или те, кто театру мало нужен. И так-то актеров настоящих надо искать с фонарем, а при этих условиях они уезжают за границу, идут в оперетту, в кинематограф, гастролируют, наконец, «прирабатывают», что волей-неволей приходится разрешать, ибо таких, которые получают 63 руб. в месяц, — три, четыре, а затем идут все к низу и доходят до 9 и 8 руб. О ценах на отопление и освещение театра, на сукно, холст и говорить скучно. Вы их знаете.

Я бы не писал Вам всех этих скучных вещей, если бы без них можно было вести театр. Но так как театр есть такой же отросток живой жизни, как и всякое дело, то все [нрзб.] отражается на его художественности так же, как болезнь тела на душевной деятельности организма. И уверяю Вас, что никакой Борис не хлопотал бы о таком царстве, каким является мой престол, утыканный гвоздями. Вы как-то сказали мне, когда я Вам представлял план труппы: «А. И., раз навсегда — пусть содержание труппы и режиссуры не превышает годовых сборов. Окупайте хоть самих себя». Теперь я должен сборами окупать уже не 100, а 418 человек, да еще добавлять из сборов же на материальные расходы. Прежде государственная поддержка равнялась 60 % расходу, теперь она покрывает едва 20 %. Продолжать Ваше сравнение с Борисом и Самозванцем трудно: положение теперешнего театра не напоминает и отдаленно того прекрасного королевства, каким он был раньше. И право, не стоит для него быть Борисом, если бы даже я и был способен на его тактику.

Я прямо говорил и труппе и Луначарскому, что я вовсе не потому колеблюсь и отказываюсь, что хочу ломаться, а потому, что при этих условиях я ничего не поделаю. Одни, актеры, письменно обещали мне всякое содействие; другие, 186 правительство, обещали письменно же всякие денежные подкрепления. Вот с этими векселями я и принял должность. Буду ждать по ним уплаты. Не получу — я ничем не связан, кроме того, что ведь Малый театр взял буквально всю мою жизнь с 25 до 66 лет, и без остатка. Но я не останусь в нем, как Вы пишете, «не управляющим, а управляемым». Действительно, в общем Вы правы: везде, кроме театра, лучше быть первым, чем вторым. Но, уверяю Вас, в театре у крупного актера больше власти, чем у Директора, даже в то время, когда у последнего не было под боком десяти заостренных осиновых кольев вроде РКК, месткомов, корпораций, охран труда, ячеек, общих собраний, союзного вмешательства etc. А теперь и говорить нечего¹⁶². Все-таки я должен попробовать удержать театр, насколько хватит моих сил.

Теперь я работаю по множеству направлений — по репертуару, обновлению труппы, по обеспечению театра средствами, по его приспособлению, в смысле починки ветхого здания, к возможно лучшим условиям работы в нем, по приисканию новых сил. К этому я только что приступил и пока ничего не могу Вам сказать, чего добьюсь. Был бы бесконечно счастлив, если б удалось представить на Ваш суд осенью каких-либо удачных достижений.

Письмо опять растянулось и, боюсь, утомило Вас, хотя я в нем не сказал сотой доли того, чем хотелось бы поделиться с Вами как с моим учителем в деле администрации. Кроме того, оно мало говорит Вам о художественной моей программе. О ней до ближайшего письма. <…>

На днях мы схоронили Надежду Алексеевну Никулину¹⁶³. Гликерия Николаевна все в том же положении и голова светла и умна. М. Н. Ермолова уже не может играть, но поправляется. Е. К. Лешковская выздоровела — ей вырезали почку, и она играет по-прежнему ярко и талантливо — увы, старух.

Все мои шлют Вам самый сердечный привет, а я, искренне любимый и высоко уважаемый В. А., остаюсь неизменно Вашим

А. Южин-Сумбатов

37¹⁶⁴

29 августа 1923 г.

Дорогой Александр Иванович,

Вы уже раз оказали мне громадную услугу, спасая мой дневник и приняв к сердцу судьбу его.

Теперь я вновь обращаюсь к Вам с просьбой, имеющей нечто общее с тем же и касающейся лично моей жизни и возможности продолжать спокойно работу. Уже 5 месяцев, как я нигде не служу, а Вы знаете сами, что значит теперь не иметь никакого притока средств. Я, однако, выхлопотал себе пенсию, но она настоль велика, что ее может хватить дня на два в месяц: я получаю около 400 миллионов!!! В здешнем Губсобесе ко мне очень хорошо относятся <…> Сознавая, что пенсия эта микроскопическая, они советуют мне просить пенсию персональную, которую могут мне дать на основании моей 47-летней службы, из которых 20 — в театре и 5 — на советской службе. Обещают сами об этом хлопотать в Московском собесе. А такая пенсия может быть 3 и даже больше миллиардов 187 в месяц. Но советуют, чтобы я достал ходатайства известных в Москве людей, и, конечно, хорошо, если партийных, хотя бы одного. Особенно, говорят, хорошо бы было и от Мейерхольда.

Он, как Вы знаете, всегда ко мне хорошо относился, и, конечно, такое ходатайство, свидетельствующее о том, что я все же некоторую пользу Театру принес, будет иметь большое значение. Вы понимаете, что мне самому писать ему не хочется. И вот я Вас очень прошу переговорить с ним по этому поводу по телефону (адрес его — Новинский бульвар, 32, кв. 1/5. Т. — 93-23).

Кроме того, желательно бы иметь поддержку Луначарского, если это возможно и Вы его видите, а также лично Вашу как моего сослуживца. <…> Так что желательно три ходатайства: Луначарского, Мейерхольда и Ваше. В крайнем случае, Ваше и Мейерхольда, ибо, может быть, Луначарский скажет, что меня и мою деятельность мало знает.

Если это Вас не затруднит, помогите устроить, и я тогда могу выдержать и не продавать за гроши мой громадный труд, — на который есть любителей немало, но, конечно, меня припирают, зная, что я нуждаюсь, — и я могу спокойно работать, продавая вещи свои.

Работа моя подвигается. Я уже сдал на днях часть в издательство «Время». Это будет сначала краткий обзор листов в 15 – 18 отдельной книжкой с заглавием «В. А. Теляковский. Театральные воспоминания. 1898 – 1917 г.». С дневником это общего мало имеет по размерам и деталям, ибо на 300 печатных страницах мало о 20 годах можно сказать. Но на выдержку взято несколько эпизодов подробно, чтобы дать публике понять, каким материалом я обладаю. Когда я буду видеть, как книга эта пойдет, я решу и вопрос о подробном издании. Статья моя «Балетоманы» издательством задержана умышленно, чтобы выпустить ее почти одновременно недели за 2 до «Воспоминаний» — решено выпустить в начале октября, в сезоне. Книжки эти я пришлю и Вам, и одну, я думаю, надо дать Луначарскому — через Вас же.

Когда Вы будете говорить по телефону с Мейерхольдом, пожалуйста, спросите, говорил ли он, как мне весной обещал, с Союзом работников искусств по поводу моего исключения из Союза как бывшего крупного администратора. Он тогда очень возмущался и хотел переговорить с центром и мне дать знать, но прошло 4 месяца, и я от него не получал никаких известий, а до этого и сам ничего не мог предпринимать. А в данном случае, будь я членом Союза, Союз бы и в пенсии за меня бы хлопотал. А теперь я «бессоюзный», «извергнутый» из среды, в которой 20 лет работал и, кажется, пользовался неплохой репутацией, не занимаясь никогда политикой <…>

В. Теляковский

 

P. S. По дневнику разработано уже 3000 страниц — готовы. Какого громадного интереса 1904 – 1905 год! Много подробностей о Горьком есть, мало кому известных.

Буду ждать с нетерпением от Вас известия. Извиняюсь за причиняемое беспокойство. Ну, я вообще в жизни редко просил, а потому, не краснея, обращался к Вам и знал, что Вы меня-то знаете хорошо. Я люблю работать по ночам, а теперь электричество так дорого — беда, а трамвай 8 миллионов!!!

188 38
Из письма Южина

2 сентября 1923 г.

Москва

<…> Как только 3-го дня (1 сентября) я получил Ваше письмо, я справился о Мейерхольде. Его нет в Москве. По слухам, он за границей¹⁶⁵, и мне не удалось узнать, когда он вернется. В тот же день я телефонировал А. В. Луначарскому, прося его меня принять сегодня, в понедельник. Сейчас я вернулся от него и спешу Вам сообщить, что он обещал дать самую усиленную поддержку, но ему надо иметь предлог для этого вмешательства в другое ведомство. Этот предлог он видит в Вашем обращении к нему, письменном, в ответе на который он напишет в Петроградский соцобес «немедленно и убедительно», как он выразился. <…>

39

18/IX/23

Высокоуважаемый Владимир Аркадьевич,

Вчера, 17 сентября, я получил от А. В. Луначарского Ваше заявление в Соцобес¹⁶⁶ с надписью: «Настоящее ходатайство вполне поддерживаю. Нарком по Просвещению А. Луначарский». Присоединяю к нему краткое свое ходатайство и завтра, 19-го, все представлю под расписку в Соцобес. Расписку пришлю Вам немедленно вслед за этим письмом, оставив у себя копию <…> ибо, по здешней манере затеривать дела, придется ча